Текст книги "Фарбрика"

И в непокойниках прожить можно.

Майнц спрятал ложку за пазуху. Взял шапку с лавки. Пошёл прочь. Шумела, гудела мертвяковская толпа, окутывая знакомым уютным теплом.

Сейчас надо было идти в карусельную, где разденут Майнца, укрепят на специальном вертикальном столе, подведя электроды по всему телу. Станут раскручивать как в центрифуге, всё быстрее, быстрее. В движении зарядится наново электра в его крови, и ещё месяц станет он жить по-прежнему.

Только ох как же тошно после карусели-то. Никогда не чувствуешь себя более мёртвым, как после дьявольской этой игрушки. И никогда не бываешь менее человеком. Кажется, всё стёрла, что могла. Ан нет, всякий раз обнаруживал Майнц после карусели новые слепые пятна в своей памяти. Что забудет он в этот раз? Алёшку?

Майнц невольно стал перебирать в памяти буратиновы безумные слова. Отчего-то знал наверное: после карусели не вспомнит уже ни слов этих, ни дня сегодняшнего.

Следовало признать: байка у Алёшки получилась складная, хоть сейчас в книжку. И байка эта, как ни крути, Майнца как будто поднимала надо всем, делала его фигурой исключительной. По Алёшкиному-то выходило что? Весь этот мир, пусть мрачный, мёртвый, бессмысленный, с этой бесконечной зимой – всю эту жестокую правду создал он, Майнц. Одной силой своего разума.

Смешно. Демиург должен быть таким, как Алёшка, – молодым, красивым, безумным. Разве может создавать миры седой, битый-перебитый мертвец-непокойник? Нет, усни он теперь, не изменится ничего в этом мире. А если изменится? Как узнать? Способ-то один, и способ этот – прямая дорога к упырству. Вечность в тесных залах Третьяковки против слова свихнувшегося Алёшки.

Майнц вышел на крыльцо, закурил. Задумался. Каково оно – в упырях-то?

Юмико

Юмико уже совсем старушка, но старушечьих занятий не знает, потому всё своё медленное время посвящает порядку и кошке. Кошка зовётся Белка, характер имеет независимый. Летом гуляет по графству Кент и смотрит через пролив на Францию; зимует на чердаке. Натаптывает маленькими лапками чёрные следы на лестнице, а Юмико, ругаясь для вида, старательно эти следы затирает. Так и живут.

Домик Юмико, куда сорок лет назад привёз её из Нагасаки английский джентльмен, стоит на краешке скалы. Первое, что видят на берегу чужестранцы – пассажиры парома Кале – Дувр, – воспоминания Юмико, развешенные на бельевых верёвках.

Блеклые, скучной расцветки воспоминания о жизни Юмико в Англии. Замершие и пустые, как ржавый брегет, оставшийся от мужа.

Многоцветие мелких лоскутов из детства и юности Юмико. Из странной, страшной и яркой жизни в Нагасаки. Юмико снимает их с верёвок, складывает в бельевую корзину, и воспоминания непокорно бьются в её слабых руках, как маленькие флаги реют на ветру.

Все, кроме одного. Красный лоскут исчез.

Красный лоскут – три дня, таких сладких, таких горьких. Три счастливых ночи с капитаном-французом, и его голос – рваный, хриплый.

Помимо воли Юмико трогает старый шрам на шее.

Три ночи любви и сорок лет воспоминаний о ней.

Красный лоскут исчез.

Юмико медленно опускается на камни, заглядывает в бельевую корзину. По одному достаёт их – цветные обрезки солнечных японских дней. Синее небо, лепестки гортензии, старый гобан её отца, тёплые руки матери. Безумные портовые кабаки, джига и ром. Юный матрос, первый поцелуй, бумажный фонарик под Окулярным мостом.

Без красного лоскута всё это ей ни к чему.

Ветер рвёт воспоминания из рук, и Юмико разжимает пальцы. Долго смотрит, как летят они над морем цветными чайками, растворяются в вечерних сумерках.

На чердаке, в пыльном углу, среди рваных коробок и истлевших книг, довольно урчит кошка Белка. Рядом, на тёплом красном лоскутке, прижавшись друг к другу, спят котята. Им снится Марсель.

Качибейская опера

Пройти следует мимо сиротского дома, мимо ателье старого Шойла, но не слишком далеко. Ещё не видна знаменитая краснокирпичная громадина, где издавна помещалось ремесленное училище; ещё не слышен грохот трамваев, а уже пора убавить шаг и повернуть направо. Неприметная арка ведёт в самый обыкновенный двор, каких в городе несчётно. Тут не нужно спешить, как не спешил никогда Соломон.

Ни за что с первого взгляда не разглядеть вам вывеску, некогда голубую с белыми буквами, теперь же – неопределённейших цветов; вывеску, из которой грамотному человеку становится ясно, какой замечательный и необходимый в культурном обществе специалист был наш Соломон. Вывеска эта помещается на двери, и её невозможно прочесть, не спустившись прежде по пятнадцати кирпичным ступенькам. Заглавными буквами и теперь написано на ней всё то же: «НАСТРОЙЩИК». И ниже буквами помельче: «Подержанный инструмент».

Внутри сейчас мало что сохранилось. На стене слева от двери – старая афиша театра «Прожектор», на которой карикатурно изображены собаки, играющие в карты. Справа – рукомойник и узкая скамейка. Над дверью медный колокольчик. Два колченогих, заросших паутиной табурета в центре комнаты.

Но что тут было прежде! Всю левую стену загораживало чёрное пианино. На нём имелась табличка, вравшая, будто инструмент этот был создал лично бельгийцем Лихтенталем. Дальше: открытый шкап со скрипками и валторнами, специальная тумба с инструментами, ключами и камертонами. Справа – рабочий стол, он же верстак, с разнообразными тисками, держателями, измерительными приборами, колбами, ящичками и другими приспособлениями, которые скорее уместны в мастерской алхимика.

За этим самым столом сидел Соломон вечером восьмого апреля, о котором теперь пойдёт речь.

Похоронили Туманского. Город был сер и мрачен, словно тоже прощался с Мойшей. На Соломоне и вовсе лица не было.

После похорон Соломон успел ещё зайти на квартиру Туманского и забрать у хозяйки кота. Теперь кот скрипел суставами этажом выше, у Муси Лазаревны. Кот был временно оставлен там Соломоном, чтобы своим скрипом и кряхтением не мешал думать.

Соломон держал в руках газету, но текста не видел.

Похоронили Туманского, а вместе с ним – всё привычное мироустройство, сам порядок лёг в землю.

И половина жизни Соломона. И половина его сердца.

Меланхолические размышления Соломона текли без всякого русла и системы, он вспоминал недавние события и далёкие, живых людей и давно ушедших. Всё, всё было в прошлом. Сейчас только, со смертью Туманского, Соломон осознал окончательно, что будущего нет. И мысль эта грызла его изнутри.

От этого грызения Соломона отвлёк визитёр.

Никто не знал, откуда явился этот человек. После, конечно, придумали, что пришёл он от Старого Базара, картинно прихрамывая и правой рукой опираясь то и дело о шершавый кирпич стен. Человек вошёл в каморку и в жизнь Соломона внезапно и даже с грохотом. Весь он был мят, пылен и подозрителен. Правда, наблюдательному Соломону не удалось изучить посетителя как следует. И вот почему: едва распахнулась дверь и коротко звякнул колокольчик, как человек рухнул на пол, гулко и неуклюже. Так это выглядело, точно он держался только одной мыслью – добраться до спасительного подвала настройщика, чтобы найти здесь свой покой.

Соломон отложил газету в сторону и поверх очков поглядел на вошедшего – теперь уже лежащего.

– Однако! – сказал Соломон.

Это было такое время – вам, сегодняшним хозяевам жизни, новой жизни, не понять, какое это было время. Люди тогда разучились удивляться. Они вечер проводили за сбором чемодана – на случай. А каждому спокойному утру радовались детской радостью. Подозрительные типы – в военной ли форме, в штатском ли платье – толпами заполоняли Качибей, провозглашали лозунги и новую власть, занимали стратегически важные здания и объедали огороды. Потом власть менялась, исчезали штатские, появлялись бандиты, казаки или коммунары. Такое положение дел приучило качибейцев ежедневно сверяться с газетой – какая теперь власть? Чтобы не попасть в неудобное положение, ежели вдруг что.

Соломон перевернул пришельца и увидел его лицо – самой бандитской формы. Грязные волосы неопрятно спадали из-под картуза на крупный лоб. Платье соответствовало. Под бурым пиджачишкой виднелась нестираная рубаха с национальной вышивкой. Кисти рук скрыты перчатками. Соломон приподнял левую руку гостя, задрал рукав и охнул, разглядев и нащупав металл вместо обыкновенного человеческого запястья.

Визитёр, как будто не приходя в сознание, трагически застонал.

Тут надо объясниться: Соломон никогда не был трусом. Но он был человек рассудительный. Приди к Соломону ещё за пять лет, за три года до того подобный тип с металлическим запястьем, упади он хоть в десять обмороков – Соломон не изменился бы в лице. Но в те дни, когда произошла эта история, с металлическими частями тела уже не разгуливали вот так запросто.

И Соломон оставил пришельца лежать на полу, а сам отправился к Мусе Лазаревне за советом и аптечкой.

Муся Лазаревна была мудрая женщина.

– Это провокатор, Соломон, – сказала она.

– Пусть так, Муся, – отвечал Соломон. – Но прежде он человек.

Соломон взял аптечку, а Мусю Лазаревну решительно усадил на табурет и велел дожидаться его, Соломона, возвращения.

– Муся, ты знаешь, что делать, если вдруг, – напомнил он.

Когда Соломон с аптечкой вернулся в мастерскую, посетителя там уже не было. Сказать, что Соломон не удивился, – ничего не сказать. Соломон не удивился совсем. Будь у него самого металлическое запястье, он тоже не стал бы разлёживаться в чужих каморках. Только один человек на весь Качибей не прятал свою механическую руку. То был куплетист, скрипач и мим Фалехов, любимый артист всего города, который от каждой новой власти получал официальную разрешительную печать для правой руки. Да и Фалехова едва не забрали при очередном нашествии коммунаров, когда сплошной сеткой сгребли последних имперских недобитков – так звали мехов весёлые русские морячки. Увезли стариков и совсем ещё детей, увезли маленького Пицульского. Соломон знал этого мальчика, у него были слабые ноги, так отец за месяц до революции неосмотрительно купил ему новые. И где теперь ходит Фроя Пицульский на своих металлических ногах?

***

Было уже совсем темно, когда Соломон шёл из мастерской домой, на Балку, по пустынному неосвещённому переулку. В саквояже его среди инструментов мирно дремал кот Туманского, забранный у Муси Лазаревны.

Качибей наполнился запахом дыма – ночи были ещё холодны, и к вечеру хозяйки протапливали дома. Из приоткрытого окна второго этажа слышался высокий хрипловатый голос:

Если есть у Бени мать,

Значит, есть куда послать!..

Соломон прислушался и горько усмехнулся: патефон. За три года революционерам всех цветов удалось отбросить Качибей на десятилетия назад. Руководствуясь разными мотивами, баловни случая, по очереди становившиеся во главе Качибея, в несколько приёмов очистили город не только от людей-мехов.

Громоздких металлических грузчиков, примитивных болванов с тремя шестерёнками, и уголь для них в порту стали выдавать по списку. Большую часть работы, которую ещё позапрошлой зимой выполняли такие вот болваны, теперь приходилось тащить на себе обыкновенным людям. Только и радости от этого, что замолчали наконец даже самые крикливые технофобы. Одно дело – теория, когда всё больше про других, но с глубоким пониманием вопроса, другое – собственные отмороженные пальцы и сорванные спины. Побывав хозяевами города дважды, больше всего вреда механическому оснащению Качибея нанесли коммунары. Для нужд порта они оставили пятерых механических грузчиков, остальных перековали в солдат. Вся современная техника, в том числе радиоприёмники, исчезла уже при Гетмане. Куда? Вопрос. Удивительно, как ещё функционировали трамваи и фуникулёр.

Неожиданно на пути Соломона вырос чёрный силуэт, большой и неопрятный.

– Руки вверх, папаша, – сказал силуэт. На мгновение его осветил прожектор дирижабля, медленно проползшего по ночному небу, и Соломон разглядел знакомое неприятное лицо: именно этот человек приходил сегодня полежать к нему в мастерскую.

– Брось этих глупостей, мальчик, – спокойно отвечал настройщик. – Что ты хочешь со старого Соломона? Ты ошибся адресом.

– Не надо шуток, папаша. Саквояж, быстро. Не то я тебя мигом вычеркну из городского справочника.

Соломон поморщился от такой пошлости. Качибей мельчал, мир катился в пропасть – и это была печаль. Куда-то исчезал неповторимый стиль города, растворялся ли революцией, смывало ли его волной оборванцев, заполонивших Качибей в последние годы.

Но расстаться с саквояжем Соломону не пришлось. Откуда-то из-за его спины появилась ещё одна тень, на этот раз невысокая, но очень уверенная.

– Вычёркивал один такой, – сказала вторая тень знакомым звонким голосом. Дальше события в переулке развернулись и свернулись стремительным галопом. Соломон ещё только соображал, где он мог слышать второй голос, когда хозяин этого голоса точным ударом уронил бандита на мостовую. Бандит отполз на несколько шагов, ловко перевернулся на четвереньки и с низкого старта унёсся прочь. От стены отделились две тени и бросились следом.

Спаситель обернулся к настройщику.

– Не зашиб? – заботливо поинтересовался он, и тут Соломон узнал Даньку.

Данька был как раз из тех оборванцев, что появились в Качибее после революции. Одно время он крутился рядом с Туманским, считая Мойшу за великого учёного, но быстро распознал в нём сумасшедшего и разочаровался. После Соломон не раз встречал Даньку и в подозрительной компании цыган, и в солидном обществе гимназистов. Юноша всегда был приветлив и учтив с настройщиком, но взгляд его оставался холодным. Соломон не доверял Даньке. Соломон доверял своему чутью, которое за семь десятков лет не подвело его ни разу. Нередко Соломон понимал про жителей Качибея такое, чего они не знали о себе сами, Данька же оставался для него тайной. Но это полбеды. Бандит ли, жулик или обыкновенный горожанин – любой человек мог рассчитывать на симпатию Соломона, но в Даньке было что-то совершенно чужеродное, неприятное и непонятное Соломону. Данька был человеком нового мира, такого, в котором бесследно исчезают из города все радиоприёмники, а рабочих перековывают в солдат. И этот мир, и люди этого мира не находили места в сердце Соломона.

Когда Данька вызвался проводить Соломона домой, тот только усмехнулся.

– Не нужно прелюдий, – сказал Соломон. – Мы деловые люди. Говорите свою пару слов.

– Вы были друг Туманского.

– Революция разве отменила загробную жизнь? – ответил Соломон. – Я и теперь друг Туманского.

– Туманский строил ракету.

– Мойша строил ракету десять лет, это не новость.

– Так он её построил.

Соломон приостановился и недоверчиво покосился на Даньку. Туманский бредил космосом, и все его предприятия, все его эксперименты в последние десять лет были так или иначе связаны именно с ракетой. Туманский был мечтатель. Соломон верил, что на бумаге Мойша мог сочинить вполне пристойную ракету. Но построить?

– Коммунары дали денег Туманскому на ракету? – иронически спросил Соломон. Данька вздрогнул, но сумел удержать лицо.

– Вы не любите коммунаров?

Не получив ответа, Данька продолжил:

– Коммунары ещё не сошли с ума. Но… Вы слышали, Соломон, что Туманский подрядился на реставрацию оперы?

В этом месте надо дать немного истории, чтобы в вашей голове случилось такое же понимание, как и в голове Соломона после Данькиных слов. Опера – это был центр культуры Качибея, знаменитый на весь мир театр, где не стеснялся выступать сам Шаляпин. Опера горела год назад, горела красиво, громко и с фейерверком. С тех пор, чёрная, стояла она в строительных лесах, всем своим несчастным видом отражая положение дел в городе и мире. Соломон со слов самого Туманского, конечно, знал, что тот взялся за оперу, и Соломон не был удивлён. Во-первых, Туманский был первый трепач, верить которому Соломон разучился ещё шестьдесят лет назад. Во-вторых, ни один разумный человек не поручил бы Туманскому реставрацию даже курятника. Имелся и третий аргумент, который вступал в противоречие с первыми двумя, но который всегда решал дело: Мойша бывал так убедителен, строя свои воздушные замки, что разум собеседников бежал прочь и прятался на время в тёмной комнате. К тому же Туманский был чрезвычайно настойчив, проще было уступить. Так, когда он решил устроить современнейший экспериментальный паропровод в доме у Янкелевича, тот счёл за лучшее переехать со всеми ценными вещами к зятю.

Короче, Соломон не был удивлён, и точка.

Его волновало другое. Уже на Балке, у парадной своего дома, Соломон взял Даньку за манжет и заглянул в его холодные голубые глаза:

– Послушайте. Туманский был талантливый прожектёр. Но что вам его прожекты? Вы знали Туманского, я знал Туманского. Пусть он построил ракету, но она же не полетит. Зачем этот разговор, Даня?

– Я знал Туманского, – подтвердил Данька. – И я видел ракету – барахло. Что она не полетит – то знаем мы с вами. И весь Качибей. Но на эту ракету я ловил большую рыбу. Я не уследил – и рыба сожрала Туманского. Теперь эта рыба ходит за вами.

***

Дома Соломон выпустил кота Василия из саквояжа и завёл его специальным ключом через маленькое отверстие в правом боку. Кот тотчас ожил и принялся изучать квартиру.

Кот этот был дорогой, китайский, старой сборки, но к нему приложил руку Туманский, потому кот уже с десяток лет функционировал исправно, тогда как обыкновенные китайские механизмы, тонкие и капризные, отправлялись на свалку после двух-трёх месяцев существования во влажных качибейских условиях. Раз в несколько дней кот начинал двигаться неровно, дёргано, скрипеть и посвистывать суставами, но проблема эта легко решалась машинным маслом. Главное же правило обращения с котом было до крайности простым: не забывать каждый день его заводить.

Василий был приучен разгуливать по всему доступному пространству и издавать отрывистые кряхтящие звуки, мало похожие на кошачий мяв и не слишком музыкальные. Туманский был этими звуками весьма доволен, а Соломон кое-как мирился.

Заварив себе крепкий чай, Соломон стал отрешённо смотреть на кота и думать о Туманском.

Мойша погиб странно и страшно. Позавчера рано утром Туманского обнаружил рабочий неподалёку от Тупика. Тело с расколотым черепом лежало там, где рельсы выходят из тоннеля. Как если бы Туманский выпал из вагона или его выбросили. Но Туманский никак не мог ехать поездом, это было совершенно исключено. При всех странностях у него имелась ещё и фобия: поездов Мойша боялся с детства. Тем более невозможно было присутствие Туманского в поезде, что по линии, где было найдено его тело, ходили только редкие товарняки из губернии. Пассажирских вагонов в тех составах просто не было.

Что же это за рыба пережевала Туманского и выплюнула на рельсы?

Соломон понял слова Даньки так, что юноша наивно и жестоко подставил старого Мойшу, накормив какую-то глупую рыбу – иностранную или отечественного разлива – смешной информацией о ценности работы Туманского.

Результат был предсказуемее кошачьей свадьбы.

Туманского натурально тошнило от всей этой современной политики и политической коммерции. Мойша был идеалист от науки. Приди к нему такая рыба, Туманский просто спустил бы её с лестницы. И, надо полагать, таки спустил. За что и поплатился.

У Туманского не было родных, но на его похороны пришли многие. Мойша Туманский был семидесятилетним ребёнком, который всем желал только добра. На Туманского не сердились, даже когда после его натуралистического опыта взлетел в воздух заброшенный дом на Старопортофранковской. Даже когда после его экспериментов маленькая пригородная речка сделалась на месяц вонючкой, да так и осталась на картах с этим названием. Туманский только улыбался и разводил руками – и ему прощали.

Утром после похорон Туманского к Соломону подошёл пижон в кепке, полосатой тройке и лакированных ботинках. Глаза у пижона были серые и мёртвые. Пижон сказал:

– Соломон. Дай нам знать.

Соломон кивнул, и на том беседа завершилась. Постороннему человеку трудно понять всю важность этой беседы. Так я поясню. Пижон этот звался Сёма Грач и был правой рукой уважаемого в Качибее человека. Сёма Грач знал цену своему слову. И Соломон знал.

Туманского убил человек без сердца, и этот человек должен быть наказан.

***

Утром Соломон отправился в Тупик. Это был старый заводской район со множеством складских зданий, которые стояли почти вплотную к железнодорожным рельсам. Поговаривали, что скоро здесь всё будут сносить, но где то скоро?

Соломон пришёл посмотреть на место, где нашли тело Туманского. Был он полон неприятным мандражом, какого не случалось с ним уже много лет. Возможно, Соломон чувствовал близость развязки, как охотничий пёс чувствует вальдшнепа.

Соломон обогнул склады с востока. Существовал и совсем короткий путь, но Соломон не спешил. Он прошёл по рельсам ко въезду в тоннель. Слева возвышалась бурая громадина – старое здание, в котором раньше помещался табачный склад. Соломон узнал это здание, он бывал здесь не так давно. Табака здесь не осталось, склад закрылся ещё до революции, а стал это доходный дом с огромными студиями, которые предприимчивый хозяин умудрялся задорого сдавать иностранцам и идиотам.

К одному из таких идиотов приходил сюда Соломон всего месяц назад – по делу.

Идиотом этим был тот самый Фалехов, знаменитый куплетист и мим. Изредка он развлекал публику игрой на скрипке, потому случалось и ему приглашать Соломона для наладки инструмента.

Фалехов приехал в город вроде бы из самой Москвы несколько месяцев назад. На короткие гастроли – но задержался надолго, объясняя этот поступок внезапно вспыхнувшей любовью к Качибею. Качибейцам неожиданное чувство со стороны знаменитости чрезвычайно льстило, и они отвечали Фалехову полной взаимностью. Куплеты Фалехова пользовались большой популярностью, расходились на патефонных пластинках и в списках, а самого его разве что на руках не носили.

Жил Фалехов во втором этаже этого вот бывшего склада, и прямо под окнами его гремели поезда – не слишком часто, зато громко.

Некоторое время Соломон внимательно, прищурившись, глядел на окна второго этажа. Потом обошёл здание и направился к трамвайной остановке.

Рассказывают, будто Соломон в один приём сопоставил все факты и шёл к трамваю с полными карманами подозрений. Это не так. Но что Соломон был задумчив – правда.

Приближался уже с яростным звоном трамвай, когда Соломона окликнули высоким голосом. К остановке быстро, но с известным изяществом двигался человек в элегантном светлом плаще. Его полосатый шарф романтически развевался на ветру.

Это был Фалехов. Внешность его по открыткам была знакома в то время всякому культурному человеку. Свой возраст – немного за сорок – Фалехов тщательно скрывал, за лицом очень следил, сверял его с открытками десятилетней давности и расстраивался, если находил новую морщинку. Верхнюю губу Фалехова украшала раздражающе тоненькая полоска усов. Вы скажете: опереточный злодей, известный типаж. И будете кругом правы.

***

В то время, когда Соломон с Фалеховым садились в трамвай, в квартире Соломона случилось происшествие.

Кот Василий, заведённый с вечера, теперь неэкономно расхаживал из угла в угол, наслаждаясь движением с тем рвением, на какое только способен неодушевлённый механизм.

В коридоре послышался скрип половиц и невнятное ворчание. Заскрежетал английский замок. Кот напряжённо остановился. Внутреннее механистское чутьё говорило ему, что происходит странное. Дверь приоткрылась, и в комнату проник незнакомец. Если бы здесь был Соломон, он непременно узнал бы вчерашнего громилу из переулка, того самого, что вчера же успел полежать в мастерской настройщика. Ясно, что помощники Данькины догнать бандита не смогли. При свете дня этот тип выглядел ещё более подозрительно. Маленькие глаза его под густыми низкими бровями неприятно бегали (правый был украшен здоровенным фингалом), сам он имел вид неуклюжий и неотёсанный, как деревянный медведь, двигался вперевалку. Любой случайный свидетель определил бы в визитёре человека приезжего и крайне сомнительного. Но дом, в котором проживал Соломон, был сегодня не по-качибейски тих и пуст.

Кот внешность субъекта оставил без внимания. Он зафиксировал только, что вошедший не был Соломоном. С тихим кряхтением Василий пополз под кровать в надежде пересидеть опасность, но совершенно напрасно. Громила неожиданно ловко подскочил к коту и ухватил за хвост. Кот, не приученный к такому обращению, недоумённо заскрежетал. Преступник оставался невозмутим. Игнорируя протест механического животного, спрятал его под пиджак и стремительно покинул квартиру Соломона.

Грабитель не заметил, как из парадной за ним вышел Данька и неспешно двинулся следом, не вынимая рук из карманов и насвистывая «Лимончики».

***

Фалехов заказал себе стакан тёплого молока и теперь пил его маленькими глотками.

Он уговорил Соломона устроиться для беседы на террасе Приморского бульвара, откуда хорошо был виден порт и за ним – море, серое ещё и недоброе в апреле.

Похолодало, ветер уносил со столов салфетки и вырывал зонтики из рук неосмотрительных девушек. Но Фалехов, будто не чувствуя ветра и холода, снял плащ и перекинул через руку. Соломон и раньше замечал за Фалеховым подобное: иногда Фалехов словно бы стеснялся своей правой руки, кисть которой в любое время года была обтянута перчаткой. Такой внезапной и обыкновенно кратковременной застенчивостью Фалехов обезоруживал собеседников. Соломон остался равнодушен к этому жесту.

Фалехов был бледен. Высокий лоб куплетиста портила вертикальная морщина, которая выдавала его напряжённое состояние.

Соломон рисовал на салфетке.

– Что вы рисуете? – заинтересовался Фалехов, и Соломон продемонстрировал ему городской пейзаж – схематичный, но вполне узнаваемый: из крон каштанов поднимался купол оперного театра. Лицо Фалехова сделалось равнодушным, морщина на лбу разгладилась. Фалехов закурил папиросу.

– Туманский был ваш друг. – Фалехов сощурился и внимательно смотрел на Соломона. – И мне он был не чужой человек.

Соломон кивнул. Фалехов продолжил:

– Туманский делал большое дело. Нельзя, чтобы теперь всё пропало.

– Вы говорите за ракету? – уточнил Соломон.

Фалехов кивнул и нервно оглянулся по сторонам.

– Именно.

– Что ей сделается, – сказал Соломон. – Ракета – она не человек.

– Никак нельзя, чтобы ракета досталась коммунарам. – Фалехов по артистической своей привычке все слова произносил очень чётко и раздельно.

– Отчего же?

Куплетист, не видя в Соломоне сочувствия, отвечать не стал, потушил папиросу и в один глоток допил молоко.

Разговор не ладился. Некоторое время помолчали.

– Соломон, не будемте темнить. У меня к вам простое дело. Продайте мне кота.

– Кота Туманского?

– Его. Василия. Вам он совершенно ни к чему, вреден даже. Скоро здесь появятся коммунары, и такие коты пойдут под пресс вместе со своими хозяевами. А я увезу его. Хоть бы и в Германию.

– Что вам с того кота? Пусть себе идёт под пресс, не жалко. Животное вредное, да и кряхтит препаршиво, – равнодушно ответил Соломон, несколькими уверенными штрихами дорисовывая на салфетке рядом с оперой весьма точный портрет Фалехова.

Но куплетист не смотрел больше на салфетку. Фалехов нервничал всё заметнее, то и дело оглядывался на бульвар, точно высматривая кого-то. Он отвечал Соломону принуждённо, видно было, что разговор тяготит его, но что неприятное это дело он намерен довести до конца. Фалехов сказал:

– Решительно не понимаю вас, Соломон. Вам же не дорог этот кот.

По лицу Соломона нельзя было увидеть, как ему нравилась вся эта комедия. Лицо Соломона было непроницаемо и серьёзно. Он только слегка наклонил голову вперёд, чтобы взглянуть на Фалехова поверх очков.

– А что Туманский? Не хотел продать вам кота?

Фалехов поджал губы, отчего стал похож на популярную открытку, где он же был изображён в роли босяка.

Соломон смотрел на Фалехова особенным своим взглядом, понимающим. Этот взгляд Соломон выработал за пятьдесят лет работы настройщиком. Так он смотрел на юных качибейских пройдох, которые грубыми, варварскими методами выводили из строя скрипки и иные инструменты, после чего рассказывали родителям небылицы о бестолковом настройщике, – только бы выиграть себе свободный от музыкальной каторги день. Фалехов не знал этого взгляда. Фалехов вырос в другом городе, там он ломал свою скрипку и портил нервы воспитателям. Он пожал плечами и демонстративно отвернулся к бульвару, делая вид, что любуется девушками.

Соломон как раз дорисовывал на салфетке чёрную птичку вроде грача, когда Фалехов увидал наконец в конце бульвара что-то радостное. По всему выходило, что обрадовал Фалехова тот самый бандит, что ограбил квартиру Соломона. Бандит с постной физиономией приближался теперь к террасе по бульвару. Пиджак его бугрился и шуршал. Всё это Фалехов разглядел в секунду, вздохнул с облегчением и вновь обернулся к собеседнику.

– Знаете, Соломон, пожалуй, хватит этих танцев. – Тон Фалехова поменялся, стал деловым, жёстким. В сочетании с его высоким артистическим голосом это производило впечатление. – Вот как мы теперь поступим: вы пойдёте со мной. Чтобы обошлось без споров и сюрпризов, предупреждаю: в правой моей руке, под плащом, шестизарядный револьвер системы Смита-Вессона, и дуло этого револьвера смотрит прямо на вас.

Соломона, кажется, не впечатлила история с револьвером, но он послушно поднялся. Лицо его имело совершенно беззаботное выражение.

Едва Соломон и Фалехов покинули террасу, к их столику подошёл юный официант, чтобы собрать посуду. Официант заметил салфетку, уголок которой Соломон предусмотрительно придавил солонкой, а на салфетке – силуэт грача. Оставив посуду тут же на столике, не сняв даже фартук, мальчик короткой дорогой помчался в «Фанкони», где человек по имени Сёма Грач обыкновенно обедал в это время дня.

***

Соломон не спрашивал, куда идти. Он неторопливо шёл к опере. За ним следовал Фалехов, через правую руку которого всё ещё был перекинут плащ. Фалехову без плаща было зябко, оттого он хмурился и хотел идти быстрее, но подгонять Соломона не решался, опасаясь публичного скандала и срыва так удачно сложившихся обстоятельств.

На почтительном расстоянии держался громила с котом за пазухой. Процессию замыкал встревоженный Данька.

Несмотря на прохладную ветреную погоду, бульвар был полон жизни. Пожилые дамы совершали моцион, спешили по делам курьеры, праздно шатались разнообразные иностранцы: марокканцы, сенегальские негры, греки, итальянские и французские моряки; оборванцы искали наживу. На углу стоял мальчик с газетами. «Обокраденная почта! Свободные мысли! Коммунары идут!» – кричал он. Мальчик попытался всучить газету Фалехову, но был отпихнут раздражённым артистом.