Текст книги "Буриданы. Гибель богов"

Глава вторая
Лишний человек

В дверь позвонили, когда Алекс прикончил последний бутерброд и налил себе вторую чашку кофе. Лидия вскочила и с криком: «Я открою!» помчалась в прихожую, Марта же стала поспешно собирать посуду со стола. Втроем они и завтракали, София уже ушла в диспансер, ее рабочий день начинался в восемь, а Герман недавно снял поблизости маленькое бюро и спал там, приходя домой только пообедать или вечером немного поиграть на рояле и послушать радио.

– Папа, к тебе гость!

Кто это может быть, подумал Алекс, вставая: лет двадцать назад было обычным делом, что зайдет Менг, Верц, Арутюнов или кто-то из соседей, чаще всего Богданов, или хотя бы Август Септембер, чтобы принести хозяину только что полученную важную телеграмму, – но старые друзья были или в земле, или за границей, а что касалось Августа, то с ним роли поменялись, теперь уже Алекс ходил к нему узнать, нет ли работы, – так что звонок в дверь давно стал означать приход подруги кого-то из дочерей.

На скамейке в прихожей сидел знакомый мужик с обвисшими щеками, красноватым носом и ясно обозначившейся плешью – сводный брат Адо. Младший или старший сводный брат, определить было трудно, если сравнить с Алексом, то младший, а если с другим сводным братом, Тыну, то старший, – сидел и стаскивал высокие сапоги: когда Адо был пьян или просто настроен на ссору, он вваливался в комнату, не снимая обувь, а когда ему что-то от Алекса было нужно (это «что-то» спокойно можно было заменить словом «деньги»), – тогда он старался вести себя «культурно».

Плащ и берет Адо уже повесил на вешалку, оставшись в форменной рубашке цвета хаки и галифе, при виде которых Герман, если случайно оказывался дома, всегда бледнел, вставал и уходил, не сказав ни слова. Для Алекса тоже стало полной неожиданностью, когда сводный брат впервые пришел к нему в униформе.

– Ты что, достиг возраста, когда хочется делиться военными воспоминаниями? – поддразнивал он Адо. – Да и какие у тебя воспоминания, ты же служил интендантом, сколько ты там был на фронте?

Алекс, конечно, знал, что «Союз бойцов за свободу» не обычное общество ветеранов, а политическая организация, но тем более странным ему казалось новое увлечение сводного брата – единственным общественным явлением, которое Адо волновало, был рост цены на водку. Но если немного подумать, то решение выглядело вполне логичным – ведь кто собрался в этом союзе? В первую очередь, недовольные жизнью – и Адо точно был таким.

– Тапочки под скамейкой, – показал Алекс.

– Да ну их, я в шерстяных носках, – буркнул Адо, встал, поправил ремень и торжественно протянул руку для приветствия, что было редкостью и явно указывало на наличие больших проблем. Неужто его хутор обанкрочен, подумал Алекс с тревогой. Адо после окончания гражданской войны (которую тут называли войной за освобождение) получил от государства бесплатно изрядный кусок земли, но не смог создать цветущее хозяйство – не потому, что знаний не хватало, он все же десять лет проработал в России управляющим в поместье, однако, став хозяином, сделался ленив и часто кутил напропалую. «Женись, что за хутор без хозяйки!» – советовал ему Алекс, но вот именно с женитьбой у Адо ничего не получалось, даже ни одна служанка не выдерживала у него долго, и Адо часто приходилось доить коров самому – а корова ведь не народ, который позволяет доить себя каждому, корова может и лягануть, так что в итоге Адо ликвидировал стадо и сосредоточился на выращивании картофеля, что, учитывая его главную слабость, тоже имело логику.

Носки Адо зияли дырками, но Алекс не стал дразнить несчастного холостяка, а молча провел его в комнату. Лидии тут уже не было, она, как и Герман, при появлении Адо исчезала с горизонта. Марта зато осталась – пьяного Адо она терпеть не могла, но к трезвому относилась вполне лояльно, как вообще к родственникам Алекса, хоть особо сердечных отношений у нее с ними не возникло, только с Эльзой она болтала, когда та попадала в Тарту, раньше это случалось часто, у бездетной сестры Алекса было много свободного времени, но потом она взяла приемного сына, и теперь ее видели раза два в год. Униформа Адо, впрочем, раздражала и Марту, после высылки Германа она относилась к нацистам так же враждебно, как и к коммунистам, но, как она любила говорить: «родственник есть родственник», – в конце концов, разве ее братья были лучше? От Альфреда недавно пришло письмо, владелец пивного зала сделал карьеру и трудился теперь в мюнхенской ратуше, борясь за расовую чистоту в своем городе, про Хуго, правда, давно ничего не было слышно, хотя чем же еще он мог быть занят, если не преследованием контрреволюционеров?

На вопрос, голоден ли гость, Адо ответил отрицательно, но чашку кофе Марта ему все равно налила и поставила на стол печенье, после чего удалилась на кухню варить суп. Рюмочку гостю в такое время дня предлагать было не обязательно, поэтому Алекс ограничился тем, что подвинул сахарницу поближе к брату, и полюбопытствовал, такой ли хороший у того урожай картофеля, как у него самого?

Однако Адо успехи сельского хозяйства волновали мало.

– Да про какой картофель ты говоришь, у меня нет времени, даже чтоб съездить посмотреть, не сгорел ли дом! – похвастался он, и когда Алекс поинтересовался, чем же таким важным братец занят, выпрямил спину:

– Черт, ты что, не знаешь, что приняли наш проект конституции? Я отвечал за два района, самолично объездил все хутора, объяснил народу, почему на этот раз обязательно надо пойти голосовать и сказать «да».

«Бойцы за свободу» стали за короткое время могущественной политической организацией, после референдума их главарю даже предложили место премьера, но тот отказался, мотивируя это тем, что не желает работать совместно с «морально разложенным парламентом» – «бойцов» не интересовала власть наполовину, они шли ва-банк.

– Скоро, Алекс, начнется совсем другая жизнь! – продолжал Адо хвастаться. – С коррупцией покончим, партии обуздаем.

– Запретите их, что ли, как Гитлер? – полюбопытствовал Алекс.

– Это еще не решено, – увильнул Адо. – Но прежней власти у них точно не будет. По нашей конституции страной будет править один человек, президент. Его будет выбирать народ, и подчиняться он будет только народу. Но ты не бойся, сажать мы никого не будем. У нас тут не Германия, коммунисты и так за решеткой, с остальными справимся. Мы хотим только одного – чтобы народ зажил хорошо…

– Народ не будет жить хорошо до тех пор, пока эстонскую картошку не начнут вновь продавать на петербургском рынке, – перебил Алекс.

– Петербургский рынок я тебе обещать не могу, но что Германия отменит таможенные сборы, это гарантирую, – разоткровенничался Адо. – Нынешнее положение ненормальное, нельзя политически ориентироваться на Англию, это невыгодно экономически. Черт побери, со времени выкупа хуторов эстонец никогда так плохо не жил, как сейчас! Я вот тоже, сам видишь, хожу в дырявых носках, хотя я далеко не последний человек в нашем союзе. Теперь вот должен перебраться в Таллин, меня пригласили работать в наш штаб, но денег не хватает даже комнатушку снять. В столице все в десять раз дороже…

Итак, Алекс оказался прав – сводный брат пришел отнюдь не для того, чтобы обсудить результаты референдума.

– Может, поможешь немного, временно, пока не стану на ноги. Я понимаю, тебе тоже непросто, дети еще мало зарабатывают, но хутор же приносит неплохой барыш…

Хутор – это был всегда последний аргумент, который Адо, приходя одалживать деньги, бросал на кон – потому что хутор достался после смерти мамы Алексу. Не просто так, конечно – Алекс в свое время немало туда вкладывал, но сводные братья были все равно обижены и при каждой возможности царапали его совесть.

Кончилось тем, чем должно было кончиться, Адо получил свои деньги, не так много, как просил, но получил, и попрощался, весьма довольный – наверное, боялся, что уйдёт ни с чем.

– Когда меня выберут в парламент, возьму Эрвина в советники, – пообещал он в дверях.

Алекс не стал говорить, что сын вряд ли захочет якшаться с нацистами, – мало ли что в жизни может случиться, разве он сам мог подумать, что придет время, когда он будет трудиться на большевиков?

Оставшись один, он снова сел за стол и раскрыл газету, но тут же отбросил – ну, не мог он после завтрака сидеть дома сложа руки, не привык, раньше он в это время давно бы уже вышел из дому, в контору – но где была его контора сейчас?

– Марта, пойду, посмотрю, как там на рынке. Что-нибудь нужно?

Но жена только покачала головой.

В прихожей Алекс столкнулся с Лидией – младшая спешила в школу.

– Что вы сейчас рисуете? – поинтересовался он.

– Натюрморт! – сообщила Лидия радостно – дочь была в восторге от новой специальности. Алексу ее учеба, правда, обходилась недешево, но он не жаловался – было приятно знать, что в семье растет и художница. Марта к увлечению дочери относилась скептично, она не была уверена, хватит ли той таланта, но препятствовать все же не стала, считая живопись более невинной забавой, чем тайный кружок марксизма, куда Лидия ходила в прошлом году – когда Марте удалось вытянуть из Лидии это признание, она устроила ей головомойку.

На улице дул пронизывающий ветер, и Алекс с удовольствием поднял бы воротник, но не хотел выглядеть рядом с дочерью мужланом, Лидия смотрелась шикарно в своем новом пальто и красном берете, который послала ей в подарок германская невеста Германа, один идущий навстречу студент, по крайней мере, приветствовал ее с явной симпатией.

– Кто это? – спросил Алекс, когда тот остался позади.

– А, да кто-то из Эстонского общества студентов, – ответила дочь равнодушно.

Поклонников у нее, кажется, хватало – и неудивительно, подумал Алекс с удовлетворением, Лидия выросла настоящей красавицей, без характерной для эстонок приземистости, кряжистости, угловатости, в ней все было другое, Алекс даже не мог определить, какое именно, но другое. В Беккеров, подумал он скорее с гордостью, чем с завистью – ведь у местных эстонцев тоже ни у кого не было такой жены, как у него, возможно, потому так трудно и давались ему все дела, люди смотрели на него косо, особенно женщины – что, мы тебе не подошли?

На следующем углу их дороги разошлись, Лидия пошла дальше прямо по Променади, Алекс же свернул налево, к рынку. Там теперь была его так называемая контора – там, где невестка его сестры Эльзы на одном из прилавков торговала продукцией его хутора. Sic transit gloria mundi, подумал он горько, латыни он не знал, но те сентенции, которые Марта часто повторяла, за годы выучил. Да, когда-то мешки с его пшеницей добирались аж до Константинополя, и его имя знали чуть ли не все русские помещики – и где все это теперь? Понятно, где, рассыпалось в вихре революции – ни с чем иным, кроме как со стихией, Алекс случившееся сравнить не мог, и если была в чём-то разница, то только в том, что вихри, сотворив недоброе, улетают, революция же осталась.

В Эстонии не было власти большевиков, тут было другое: негде было развернуться. Страна крохотная, а чем меньше страна, тем хуже деловые возможности. К тому же, местные эстонцы прибрали все к рукам, отодвинув «оптантов» в сторону. Ох, как ему пришлось напрягаться, чтобы оплатить учебу детей, в какой-то момент все пятеро одновременно посещали университет, старший к тому же в Германии, где все дороже, теперь, кажется, самое трудное позади, но только в смысле расходов, не доходов. Да и каких было ждать доходов с тартуского рынка, который целиком мог поместиться в одном-единственном китайгородском складе?

Тыну несколько дней назад привез с хутора новую партию товара, покупали неплохо, Алекс взял деньги, отсчитал невестке Эльзы ее долю и задумался: что делать дальше? Или, другими словами, зайти к Августу Септемберу или нет? Вот кому повезло: воспользовался единственным выпавшим ему в жизни шансом, вел в смутное переходное время темные дела с большевиками, заработал денег, заимел с их помощью знакомства, и когда торговля с Россией угасла, нашел уютное местечко в конторе потребительских обществ. К Алексу, несмотря на свою крутую карьеру, Август относился с прежним почтением, раньше, когда работал в Таллине, помогал с экспортом хуторской продукции, а теперь подыскивал для бывшего хозяина работу, отправлял инспектировать магазины кооператива и давал составлять экспертные акты. Платили за это так себе, и иногда приходилось по нескольку недель кормить блох в какой-нибудь провинциальной гостинице, но все равно Алекс с радостью брался за любое задание, потому что только так он мог использовать свои знания и опыт. После того, как им с Менгом пришлось заморозить дело, Алекс вдруг почувствовал, что значит, когда мужчина не может заниматься тем, что он умеет. Начинать что-то свое в Тарту было бесполезно, кооператив крепко удерживал монополию, на работу в магазин кооператива Август, может быть, его бы и устроил, но этого не хотел сам Алекс – не мог он себя представить снова в чьем-то подчинении.

Он подавил в себе гордость – что поделаешь, такова жизнь, вчера Август выполнял мои приказы, бегал на вокзал разгружать мешки с зерном и на телеграф отправлять сообщения, сегодня мой черед постучаться в его дверь. Однако Августа в конторе не оказалось, он пошел посмотреть, как идет строительство. Герман спроектировал Августу великолепный дом, Алексу стало прямо завидно, когда он его увидел на ватмане – во дворе сын предусмотрел даже фонтан! Правда, от этого «излишества» Август отказался, да и вообще велел все сделать попроще и подешевле – Герман расстроился, но Алекс объяснил сыну – подумай, кем был Август до того, как я его взял работать в свой магазин? Кассиром ростовского речного вокзала. Ну, им он и остался. Как бы то ни было, Герман получил первый гонорар на родине, что пришлось очень кстати, потому что свои германские деньги он по глупости поменял на эстонские кроны – а тут пришел Тыниссон и устроил девальвацию…

Домой идти не хотелось, и Алекс совершил небольшую прогулку. На Ратушной площади он встретил Ланге, учителя фортепиано, под чьим руководством один за другим овладевали музыкальным искусством все его дети, кроме Эрвина, напрочь лишенного слуха. Когда они прибыли из России, Ланге был хотя и немолодым, но довольно крепким мужчиной, а сейчас он еле передвигался, опираясь на палку, и когда Алекс его поприветствовал, ответил настолько формально, что у Алекса возникло подозрение, узнал ли он его вообще? Через несколько лет я стану таким же, подумал он со страхом. Было огромное желание успеть еще что-то сделать в жизни, было ему ведь всего лишь шестьдесят три, мог бы еще много принести людям пользы, а вместо этого – шатается по городу, не зная, ка коротать время.

Дома было тихо, Марта, закончив домашние хлопоты, сидела в гостиной на диване, поджав ноги, и читала. Зрелище было точно таким же, как тогда, когда Алекс впервые ее встретил, с той только разницей, что тогда было лето и Марта устроилась во дворе под карагачем – но тоже с книгой. Эта схожесть так вдруг умилила Алекса, что он сел рядом с женой и обнял ее. Марта вздрогнула, без слухового аппарата она не заметила появления мужа, но сразу успокоилась и склонила голову на его плечо, книгу все же в сторону не отложив. Некоторое время они сидели молча, потом Алекс поцеловал жену в волосы, встал и отправился в кабинет пролистать журнал по семеноводству, пришедший с утренней почтой.

Глава третья
Труды и дни

– Лягте на бок. Свободную руку вытяните и накройте ею голову.

Пациент был опытный и хорошо знал, в каком положении надо лежать, так что Софии не пришлось больше ничего объяснять или показывать. Она проверила, готов ли аппарат, взяла шприц и вонзила между четвертым и пятым ребром. Быстро пройдя сквозь кожу и ткани под ней, шприц достиг париетальной пленки. Было ощущение, будто он прорывается сквозь какое-то препятствие – теперь следовало быть осторожной, чтобы по инерции не задеть легкое. Медленно она продвигалась дальше, пока препятствие не исчезло и шприц словно погрузился в вакуум.

Она бросила быстрый взгляд на манометр – все в порядке, давление отрицательное.

– Линда, воздух! – сказала она сестре, стоящей рядом с аппаратом.

Аппарат представлял собой два соединенных шлангом сосуда, наполовину заполненные водой. До сих пор сосуды находились на одном уровне, но теперь Линда один подняла, и вода из него потекла вниз, в другой сосуд, выталкивая оттуда воздух. София почувствовала, как шланг за шприцем словно ожил – воздух из второго сосуда начал поступать в шприц и оттуда в плевру больного. Сама по себе, простая процедура, но от врача она требовала ювелирной точности, воздух должен попасть именно между париетальной и висцеральной пленками, пройдешь чуть-чуть глубже – и попадешь в легкое; остановишься раньше – тоже окажешься не там, где надо.

София вытащила шприц и протянула сестре.

– Вот и все, – сказала она пациенту. – Теперь легкое не будет напрягаться, может отдохнуть и поправиться. Самое лучшее лечение – это всегда то, что делает сам организм.

Добавив обычные наставления – не вставать сразу, а полежать еще пару минут, – она подошла к раковине. Ей самой тоже не помешал бы небольшой отдых, но для этого не было ни времени, ни даже места – туберкулезный диспансер со своими четырьмя работниками вынужден был помещаться в двух комнатах, в первой составляли анамнез и за ширмой аускультировали, во второй проводили искусственный пневмоторакс и брали анализы, и все это шло непрерывно, безостановочно, «как на конвейере Форда», – пошучивала иногда София. Отдыхом для нее были те две-три минуты, когда она после процедуры делала запись в истории болезни.

Высушив руки, она села за стол и взяла ручку. Недавно заполненная, она еще немножко мазала, и София почистила ее промокашкой. Со стороны стола для инструментов слышалось потрескивание – сестра стерилизовала шприц. Потом скрипнула кушетка – встал пациент. Это был еще совсем молодой человек, один из тех «вечных студентов», кого тянет к образованию, но чьи возможности учебы ограничены – как материальные, так и личностно-психологические, то есть способности и характер. Юноша бросил университет, поработал, потом один семестр ходил на лекции, опять бросил… В последний раз он уже работу не нашел – да, печально, однако благодаря именно этому он сейчас был тут и получал лечение, потому что тех, у кого работа была, диспансер лечить не имел права, а зарплаты юноши, если бы он ее получал, наверняка не хватило бы на частного врача.

– Я дам вам направление, завтра-послезавтра сходите сделайте снимок. Посмотрим, как там ваша каверна.

В Германии, в санатории, где София проработала два года, пациенты, получающие пневмоторакс, каждый день ходили на просвечивание, но тут такой возможности не было, в диспансере отсутствовал рентгеновский аппарат, и больным приходилось тащиться в клинику на окраине. Рентгеноскопия стоила немало, снимок еще больше, лишь самым бедным пациентам диспансер имел право оплатить половину суммы.

Закончив одеваться, пациент поблагодарил, распрощался и ушел, и София сразу же велела Линде пригласить следующего. Сестра вышла, но через несколько секунд вернулась.

– Заведующая попросила, чтобы вы пошли и навели в коридоре порядок. Там опять чужие больные.

Задание не понравилось Софии, но делать было нечего, заведующая отдавала такие приказы тоже неохотно. Их диспансер был на хорошем счету («Слишком хорошем», говорила заведующая), и поэтому к ним на прием пытались попасть не только с туберкулезом, но и с другими болезнями легких, например, бронхитом – однако лечение таких больных Общество борьбы с туберкулезом, на чьи деньги существовал диспансер, строго запретило. Сестру «чужие» больные не слушали (хотя может ли больной вообще быть «чужим», подумала София сконфуженно), заведующая тоже не справлялась с ними, вот поэтому и приходилось Софии иногда брать на себя обязанности Цербера – словно у нее в груди камень, а не сердце!

Пройдя через первую комнату, где два врача, заведующая и та девица, с которой они делили должность, занимались больными, София вышла в коридор. Там сидело и стояло, прислонившись к стене, несколько десятков пациентов – и это несмотря на то, что уже стольких сегодня приняли. Одеты были они плохо, ведь хотя туберкулез и не щадил никого, в Германии София видела даже миллионеров, которым не помогало ни одно лекарство, все-таки это была, как правило, болезнь бедняков – плохое питание и неотапливаемое жилье способствовали ее распространению. В Эстонии к этому добавлялся еще и влажный климат – но климат все же не мог быть главной причиной того, что их страна по заболеваемости туберкулезом находилась на первом месте в Европе.

– Тут все с подозрением на туберкулез? – спросила она громко.

Настала тишина, никто не хотел высовываться. София окинула взглядом больных, некоторых она знала, они ходили на пневмоторакс, остальных видела впервые. Их лица выражали горе и страх – туберкулезный диагноз практически означал смертный приговор, и только если обнаружить болезнь на ранней стадии, можно было надеяться на спасение. А для этого требовались и профилактика, и разъяснительная работа, и систематический осмотр населения, и много чего еще…

– Я предупреждаю: мы лечим только туберкулез. Если кто-то пришел с другой болезнью, прошу не тратить свое время и время других больных.

Никто не шевельнулся, но больше София не настаивала, она знала, что когда она вернется в кабинет, несколько человек из этой очереди уйдут, кто тихо, стесняясь, а кто громогласно ругая правительство. Она знала также, что те, кто ругается, правы, но ничем не могла им помочь – от нее тут ничего не зависело.

– Кто следующий на пневмоторакс? – спросила она и повернулась, предоставляя Линде провести пациента в кабинет.

Домой София вернулась в три, усталая, но в хорошем настроении – последним пришел пациент, у которого только что закончился курс лечения, и показал снимок, сделанный в клинике, – его каверна зарубцевалась. Как можно было не обрадоваться этому? Каждая отвоёванная жизнь была шагом к победе в битве человечества с туберкулезом. Да, но если бы только все это понимали! Софию каждый раз охватывало возмущение, когда она думала о глупых министрах и прочих чиновниках, которым было наплевать на здоровье народа. Они хвастались тем, что у эстонцев теперь, видите ли, свое государство, но не догадывались задать себе наипростейший вопрос – а какой толк от этого государства, если оно не заботится о здоровье людей? Сколько можно было бы сделать полезного, если бы Обществу борьбы с туберкулезом выделяли больше средств…

Нет, мир был устроен неправильно – множество врачей, в том числе десяток ее однокурсников, голодали, потому что не имели работы, а сотни туберкулезных больных умирали, потому что не имели возможности лечиться, государство же выбрасывало деньги на что угодно, но только не на медицину.

Она немного отдохнула, потом пообедала вместе с отцом и матерью – Лидия пошла к подруге, – выпила чашку кофе и снова оделась. Рабочий день еще не закончился, в ее обязанности входило ознакомление с жилищными условиями больных и контроль за тем, чтобы они выполняли требования гигиены. Конечно, удобнее было бы ходить по городу летом, но тёплое время года отводилось для объездов сельской местности. Это было приятное занятие, Софии нравилась природа, да и люди в деревне были здоровее. Ох, сколько километров она проехала на велосипеде из одного хутора в другой!.. Впрочем, она могла бы совершенно точно сказать, сколько именно, потому что вела счет – за каждый километр ей платили десять центов. Лишь на холмистых ландшафтах южных волостей она нанимала коляску с кучером, очень похожую на ту, на которой отец когда-то объезжал станицы.

На улице было холодно, по термометру дело обстояло еще не так плохо, всего минус десять, но ветра термометр не показывал, а он был сильный, бил в лицо и пытался забраться под одежду. София подняла свой кроличий воротник и плотнее укуталась в шарф. К счастью, идти было недалеко, на улицу Йыэ.

Больной жил в старом двухэтажном деревянном доходном доме на втором этаже – ему еще повезло, многие пациенты теряли остатки здоровья в холодных сырых подвалах. Ступеньки кряхтели под ногами Софии, когда она поднималась по крутой лестнице. Наверху она увидела коридор с четырьмя-пятью дверьми по обеим сторонам, общий клозет тоже был в коридоре, на что указывал неприятный запах из-за одной из дверей. Прямо напротив нее находилась квартира, которую она искала – София уже бывала в такого рода домах и поэтому не удивилась зрелищу, открывшемуся ей, когда она вошла: всей семье пришлось уместиться в одной комнате примерно в двадцать квадратных метров, разделенной ширмой на две части. Перед ширмой была кухня, где хозяйка сейчас жарила картошку, позади шла прочая жизнедеятельность. Больной хозяин лежал в постели, а рядом с ним возились дети, увлеченные какой-то игрой, – и это называлось гигиена!

– Постарайтесь больного как-то отделить от других членов семьи, туберкулез очень заразен, – стала объяснить София.

Ее слушали, кивали, обещали что-то придумать – но она знала, что наверняка все останется, как есть. Такие люди давно махнули рукой на все, верующие доверили будущее господу богу, атеисты судьбе. Купить еще одну ширму, поделить и без того маленькое жилье еще раз – зачем? Дети, они дети и есть, забегут за любую ширму, как им запретить.

На самом деле такого больного надо было увезти из дому – но куда? Он еще работал, если поместить его в больницу или в санаторий, кто будет кормить семью? Да и не взяли бы его нигде, для больницы он был еще слишком крепок, для санатория – беден.

Больной вел себя как-то странно, когда София что-то спросила, повернулся лицом к стене и пробормотал что-то невнятно. София сперва подумала, что он боится ее заразить, но потом почувствовала сильный запах водки.

– Разве я не говорила, что с этой болезнью нельзя пить? Вы сами себе подписываете смертный приговор!

– А, все равно сдохну.

– А жена, дети? Что с ними будет?

– Может, им будет легче без меня. В последнее время я больше трачу, чем зарабатываю. Клиенты пронюхали, что у меня туберкулез, и сторонятся.

Мужчина был сапожником, и София пообещала, что принесет ему чинить свои демисезонные туфли и вообще порекомендует его всем знакомым.

– А где ваша чашка для мокроты? – спросила она строго.

Каждому больному выдали в диспансере специальную чашку собирать мокроту, но многим было лень с ней возиться, вот и тут пришлось подождать, пока хозяйка отыщет её в ящике комода. София пожурила ее и еще раз объяснила, почему надо мокроту собирать отдельно и как её потом уничтожать. Хозяйка слушала и кивала, но, уходя, София отнюдь не была уверена, что ее указания выполнят.

Лидии еще не было, зато пришел Герман и занял место за роялем. Брат играл не очень чисто, время от времени он ошибался, останавливался и поправлял себя, но зато музыка, рождавшаяся под его пальцами, была очень эмоциональной, намного эмоциональнее, чем та, которую могла извлечь из инструмента София.

Заметив сестру, Герман прервал игру, несмотря на ее протесты. Из кухни появилась мама – чайник закипел. София сбегала наверх, позвала из кабинета отца, и они стали ужинать. За столом, сперва София рассказала про свой рабочий день, затем настал черед Германа, но тот только махнул рукой – говорить не о чем, уже третий месяц сидит без заказов.

– Тебе надо вступить в какую-нибудь корпорацию, – сказал отец. – В Эстонии корпоративные связи важнее родственных, когда где-то освобождается должность, её в первую очередь предлагают товарищу по корпорации.

– Эрвин вступил – и что он выиграл? А Виктор с Лидией?

– Они выбрали не ту корпорацию, – объяснил отец. – «Ухендус» – это корпорация левых, у нее нет влияния.

Но Герман возразил, что дело не в корпорациях, просто в Эстонии мало строят.

– Наверное, надо эмигрировать, – сказал он.

– Куда? – заинтересовался отец.

– Туда, где архитекторы больше нужны.

– И где же это? – спросила София.

– Сейчас в Европе только одна страна, где много строят – Советский Союз.

Мать, вставившая в ухо аппарат, чтобы слышать разговор, очень испугалась этой идеи и спросила, неужели Герман говорит всерьез.

– Ты же читаешь газеты, должен знать, что там происходит, – добавила она осторожно.

– Мало ли что пишут газеты, – возразил Герман. – А вот Джордж Бернард Шоу съездил в Москву и расхвалил ее до небес. Да и американцы недавно установили с Советским Союзом дипломатические отношения. Все не такое черно-белое, как пытается показать пропаганда.

Но он тут же добавил, что это не более, чем мечта, потому что один он ехать не хочет, Беттина же не соглашается составить ему компанию, потому что, как и многие, боится коммунистов.

– А об Америке вы не думали? – полюбопытствовала мать, успокоившись.

Да, думали, ответил Герман, но, увы, отказались от этой идеи, потому что Америка далеко и Беттина не хочет оставлять отца.

– И что же вы собираетесь делать? – продолжала мать расспросы.

Но на это Герман ничего определенного сказать не мог, только буркнул, что сюда позвать Беттину он никак не может, потому что для этого «нет условий». София, желая его утешить, вставила, что, возможно, все еще изменится, Гитлера свергнут и он тогда вернется в Германию, но брат скептически покачал головой:

– Ты же врач, ты должна знать, как трудно остановить эпидемию.

Атмосфера сделалась грустной, и мать попросила, чтобы Герман еще что-то сыграл. София думала, что брат откажется, но нет, он послушно сел за рояль.

– В «угадайку» хотите? – спросил он.

Все радостно согласились, и Герман стал играть разные мелодии – каждую до тех пор, пока кто-нибудь не угадывал, из какой это оперы. В основном отличалась, конечно, мама, но пару раз даже она не смогла найти ответа, сын в Германии слышал и такие оперы, которые она знала лишь по названиям.

Было уже довольно поздно, когда Герман посмотрел на часы и стал собираться. Мама уговаривала его остаться ночевать, на улице был жуткий холод, но Герман сказал, что это пустяки по сравнению с Лапландией, где яичницу перед тем, как снять с плиты, обливают спиртом и поджигают, иначе она немедленно заледенеет – он это знает совершенно точно, с ним на курсе учился один финн.

Когда Герман ушел, отец стал зевать, а потом отправился наверх, София тоже уединилась в своей комнате, чтобы немного почитать перед сном, только мать осталась дожидаться Лидию, она никогда не ложилась, если кого-то еще нет дома.

Книга, которую София читала, была интересной – французский роман про двух братьев, чьи жизненные пути расходятся, хотя они и очень любят друг друга. Старший брат становится врачом, младший же идет в революционеры. Оба героя привлекали Софию своей честностью и порядочностью, но коллега все-таки был ей ближе, понятнее.