Текст книги "Мое безумие"

7

Ноябрь 2015 года

– Виктория?

Постепенно возвращаюсь в настоящее. Тепло солнечного света на моей коже гаснет. Радость воспоминаний тускнеет и блекнет. На мне снова черные спортивные штаны, серая футболка и халат. Прежний запах исчезает и заменяется запахом лизола.

Это проверка реальности, если такая бывает.

– Виктория? С тобой все в порядке? – Доктор Кэллоуэй с тревогой смотрит на меня.

Я держу свадебное фото.

– Я помню этот день.

– В первый раз?

Я киваю и подробно объясняю, что я увидела. Она все записывает. Ни разу не перебивая меня. Когда я заканчиваю говорить, она кладет ручку и слабо улыбается мне.

Мои руки дрожат, и я с трудом удерживаю Эвелин. Все было так ярко, так реально. Даже не верится, что это было много лет назад, а не сейчас.

– Это замечательно, – говорит доктор Кэллоуэй с широкой улыбкой. – Ты что-то вспомнила.

Я знаю, доктор Кэллоуэй думает о более широкой картине, но мое терпение на исходе. Я готова на все, чтобы выбраться из этого места. Мне нужны мгновенные результаты.

Вытащишь одно воспоминание, вытащишь и все.

– Сколько там фотографий?

Доктор Кэллоуэй перебирает снимки. Явно для показухи. Я знаю: она заранее просмотрела их все до единого.

– Около двадцати.

– Могу я взять те, что вы показали сегодня?

– Конечно. Они ведь твои.

Я кладу фотографии в карман. Я знаю: на фотографии я, но это какой-то сюрреализм – смотреть на запечатленное воспоминание и не помнить момент съемки. Я медленно встаю, не зная, что сказать или сделать. Похоже, Эвелин улавливает мою нервозность. Она смотрит на меня голубыми глазами, выражение ее лица говорит: «Ну как, это тебе вообще помогло?»

Я трусливо отвожу глаза.

– Мы просмотрим все эти снимки? – спрашиваю я доктора Кэллоуэй.

– Если хочешь, то да. Думаю, что они все важны, чтобы помочь тебе вспомнить что-то из твоего прошлого.

Это заставляет меня вновь подумать о том, что я просто обязана к чертям выбраться из этого места. Это солнечная сторона всей этой канители. Я иду к двери. Моя рука зависает над дверной ручкой. Я смотрю на доктора Кэллоуэй, не зная, как выразить свои мысли.

– Что будет, если я вспомню что-то нехорошее?

– Мы разберемся с этим по ходу дела. – Доктор Кэллоуэй улыбается. – Все будет хорошо.

Я киваю и говорю «ладно», но, честно говоря, я настроена скептически. Это три года воспоминаний, спутанных в один клубок. И я должна распутать их все до единого.

Элис ждет за дверью. Не говоря ни слова, я сворачиваю в сторону комнаты отдыха. Она не спрашивает меня, как проходит мой день. Как дела у Эвелин. Или как прошла встреча с врачом. Впрочем, ей всегда все это было до лампочки. Но в данный момент я благодарна ей за это. У меня есть возможность по-настоящему освежить каждое воспоминание. Теперь, когда они вернулись, я ошеломлена тем, что могла все забыть. И если я так легко потеряла приятную часть моих воспоминаний, то что я сделала с плохими?

Я смотрю на свои руки. Теперь я вспоминаю, что когда-то они служили для помощи другим людям: я держала за руки напуганных пациентов, перевязывала раны…

Какая ирония в том, что роли поменялись.

Войдя в комнату отдыха, я сажусь за свой обычный стол, но вместо того, чтобы играть в карты или смотреть телевизор, как все, я разглядываю людей.

Я никогда не задавалась вопросом, как и почему люди попадают в Фэйрфакс.

Новые имена появлялись в списке на дверях ежедневно. Лица приходят и уходят. Я никогда не пыталась познакомиться с ними. Но сейчас это все, о чем я думаю. Вот девушка, раскачивается в углу: неужели она хотела попасть сюда? Или вон та пожилая женщина – кажется, ее зовут Лотти, – которая живет здесь намного дольше меня. Она без остановки поет «Боже, благослови Америку». Что вынудило ее сделать Фэйрфакс своим домом?

Звук телевизора поставлен на минимум. Разговоры медсестер и пациентов почти не слышны. Я всегда думала, что тишина в этой комнате объясняется тем, что мы, пациенты, все вместе затаив дыхание ждем, что будет дальше, но каждый день, когда я здесь без лекарств, я вижу правду.

Здесь нет воздуха.

Мы вдыхаем безумие.

Мы выдыхаем безумие.

А люди вокруг меня? Похоже, им все равно. Никто не ругается с медсестрами и не пытается убежать через окно. Похоже, никто не возражает, что наши движения ограничены, что их отслеживают каждую секунду, чтобы мы никогда не нарушали порядок.

Они сидят и ходят так, будто это нормально.

Не так давно я была такой же, как они. Я закрываю глаза и растираю виски. Всего одно воспоминание, и я уже взволнована. Что будет со мной, когда я верну все свое прошлое? Я уже заранее боюсь.

– Кстати, всегда пожалуйста.

Я так резко отпрянула, что едва не упала со стула. Риган выдвигает стул и садится напротив меня. Сегодня на ней черные спортивные штаны, но она все равно в больничной пижаме. Ее руки сложены на груди и похожи на две тоненькие палки, едва поддерживающие ее. Она выглядит такой хрупкой, как будто в любой момент может сломаться пополам.

– Ты о чем? – спрашиваю я.

Риган закатывает глаза.

– О вчерашнем дне. Я это сделала ради тебя. Это такой прикол, но можешь называть это как хочешь.

– Это было ради меня?

– Более или менее.

Я прищуриваюсь. Проблема Риган в том, что она прикрывает свои слова слоями иронии. Я никогда не могу понять, когда она говорит серьезно. От нее можно ждать чего угодно, что порядком раздражает всех, в том числе и меня. Внезапно она подается вперед, и ножки ее стула громко ударяются об пол. От волнения ее глаза похожи на два темно-зеленых блюдца. Вопреки самой себе, я тоже наклоняюсь вперед.

– Обожаю злить эту чокнутую старую крысу. – Риган поворачивается на стуле и указывает на Элис. Та как раз вышла из комнаты и разговаривает с другой медсестрой.

Риган снова поворачивается ко мне.

– Из-за вчерашнего дня меня заперли в белой комнате.

Я подавляю дрожь. Белая комната – кошмар каждого пациента. Я там не была, но слышала немало жутких историй. Кто знает, вдруг все они были приукрашены для пущего драматизма, но я не жду очереди, чтобы узнать, правда ли это.

– Что ж, – медленно начинаю я. – Спасибо за вчерашний день.

Риган широко улыбается, как будто мы лучшие подруги.

– Не бери в голову.

В этот момент в комнату входит Элис. Риган вскакивает со стула и тычет в нее пальцем.

– О боже! Вот и Аттила-гунн! – театрально кричит она. – Все в укрытие! Спасайся кто может!

Элис сердито смотрит на нее. Хотя ее внимание не направлено на меня, я все равно отвожу глаза.

– Тебе нельзя здесь находиться.

– С какой это стати? – с вызовом спрашивает Риган.

– Из-за того, что ты сделала вчера. Ты потеряла много баллов.

В Фэйрфаксе принята балльная система. Это наша разновидность валюты. Если вы накопите положенные вам десять баллов в день, вы – образцовый пациент. А если потеряете баллы, то потеряете и привилегии. Вы тот, за кем нужен глаз да глаз. Бывали случаи, когда люди срывались из-за потери всего одного балла.

Риган, похоже, наплевать на ее баллы.

– А что я сделала вчера? Что же такого я сделала вчера… хм. – Риган задумчиво постукивает себя указательным пальцем по губам. – Я много чего сделала вчера. Вам придется просветить меня, рассказать, что я такого натворила.

– Вставай.

Не давая ей ответить, Элис рывком поднимает Риган за руку.

– Ну-у-у-у, – ухмыляется Риган. – Если вы и дальше будете так хватать пациентов, то не выиграете конкурс «Лучший сотрудник месяца».

Элис отпускает ее.

– А теперь, прежде чем вернуться в «свою комнату», могу я быстренько курнуть?

– Нет. Ты потеряла право курить.

– Что за фигня?!

– Курение запрещено. Ты знаешь правила, Риган.

Они обе выходят из комнаты, но из коридора все еще доносятся их голоса.

Я нервно смотрю на входную дверь. Это смешно, но я все еще жду, когда в нее войдет Синклер. Я его не помню. По крайней мере, пока. Но я знаю, что он может помочь мне с моим прошлым.

Его глаза преследуют меня.

Прошлой ночью мне снились эти глаза. Они смотрели на меня так же пристально, как и вчера. Но это было не в Фэйрфаксе. Моя память не зафиксировала, где именно. Помню лишь пахнущий цветами воздух и большой стол, разделяющий нас двоих. Его губы шевелились, но я не смогла разобрать ни единого слова. Затем он очень медленно потянулся через стол к моей руке. Все ближе и ближе. Он навис надо мной, а потом я проснулась.

Никогда еще я так отчаянно не хотела вновь погрузиться в сон.

Какая-то часть меня думает, что если он заглянет в гости, то я смогу собрать воедино осколки этого сна. Но время движется вперед.

В этот момент в дверь входит моя мать, как она делает каждую субботу ровно в одиннадцать. Дождь или солнце, она все равно здесь.

Она расскажет мне все последние новости, кроме Фэйрфакса: про друзей, семью, последние события, сплетни. Запретных тем нет. Кроме моего мужа. Стоит мне заговорить про Уэса и его визиты, как она умолкает и пытается сменить тему.

Я вижу, как она записывает свое имя в журнале и направляется к моему столику. Она улыбается мне. Увы, в ней ничего не осталось от той женщины, которая улыбалась мне, когда мы много лет назад рассматривали мои свадебные фотографии. Ее улыбка вымученная, она никогда не достигает ее глаз.

– Рада тебя видеть, дорогая, – говорит мать.

Прежде чем сесть, она подходит ближе и обнимает меня. Меня тотчас обволакивает цветочный аромат ее духов. Затем она отстраняется и придирчиво меня осматривает. В ней ничего не изменилось. Она безупречно выглядит. От черных волос со стрижкой каре, идеально отглаженных черных брюк до темно-синей рубашки и туфель на каблуке.

– Как ты?

– Нормально, – как обычно, отвечаю я.

В глубине души мне не терпится рассказать ей о сегодняшнем дне: о фотографиях, о воспоминаниях. Обо всем. Но если наше прошлое и научило меня чему-то, так это тому, что, по ее мнению, я тоже лгу. Она не верит мне, когда я говорю ей, что Уэс жив.

Она кивает, судорожно сжимая сумочку, как будто другие пациенты выхватят ее у нее из рук.

– Замечательно, – отвечает она.

Она обводит глазами комнату, пару секунд наблюдая, как в углу хрупкая пациентка играет в шашки. Поймав на себе взгляд моей матери, та вскакивает со своего места. Я отмечаю, что подол больничной пижамы доходит ей до колен. Девушка стоит прямо перед моей матерью.

– Бууу! – кричит она.

Моя мать вздрагивает, а медсестра немедленно уводит девушку, велев ей спокойно играть в шашки, иначе с нее снимут баллы. Девушка начинает рыдать. Глубокие, надрывные завывания, от которых болит даже мое сердце. Такие вопли обычно вырываются в коридор, проникают сквозь щели дверей и разносятся по всему зданию. Именно из-за них у психиатрических клиник дурная репутация.

– Я не видела ее там. – Она чистит рукава своей рубашки, как будто пытается стереть с себя сумасшествие.

– Как твои дела? – спрашиваю я.

Мать мгновенно оживляется.

– Превосходно! Вчера был женский обед. Просто прелесть. Тебе бы понравилось.

– Это хорошо, – говорю я, хотя внутри сомневаюсь. Вряд ли бы мне понравилось.

В течение следующих нескольких минут мать грузит меня рассказами обо всем в своей жизни. Если вы думаете, что за неделю мало что изменилось, то вы неправы. Только не у моей матери.

Она вечно перескакивает с одного события на другое.

Я ерзаю на стуле.

– Послушай, я хотела кое о чем с тобой поговорить.

– О чем?

– Просто хотела кое-что узнать о моем прошлом.

– Ну ладно… – медленно соглашается она.

– Какой была моя жизнь до Фэйрфакса?

На ее лице появляется ласковая улыбка. Она протягивает руку через стол и накрывает мои руки своими.

– Она была прекрасной. Абсолютно прекрасной.

Искренность в ее голосе невозможно подделать.

– У меня вчера был посетитель.

Ее плечи напрягаются. Спина становится прямой и жесткой, как шомпол.

– Кто?

– Синклер Монтгомери.

Его имя повисает в воздухе между нами. По ее взгляду видно: она знает, что мне известно про черный список. Но она молчит, не говоря ни слова в свое оправдание.

– У персонала есть список, кто может, а кто не может меня навещать?

– Да, но…

– Кто еще в этом списке? – перебиваю ее я.

Моя мать бледнеет.

– Не поняла?

– Кто еще в этом списке?

– Синклер и Рене.

Я делаю глубокий вдох и пытаюсь сдержать злость.

– А почему ты мне ничего не сказала? Разве ты не должна была сказать мне, что существует такой список?

Она закрывает глаза и трет переносицу.

– Виктория, я просто пыталась тебе помочь.

– Как это могло мне помочь?

В ее глазах мелькает раздражение.

– Ты сказала, что ложишься в Фэйрфакс, чтобы отдохнуть и набраться сил, и я хотела убедиться, что ничто или никто не будет тебе мешать.

– Вообще-то, это решать мне.

– Я знаю, знаю. Извини. Я думала, что поступаю тебе во благо.

Судя по боли в ее глазах, похоже, что она говорит правду. Хочется верить, что она искренна со мной.

– Так. – Она улыбается. – О чем еще мы можем поговорить?

– Мы можем поговорить про Уэса.

– Зачем?

– Потому что я пытаюсь покинуть Фэйрфакс.

Ее лицо озаряет улыбка.

– Прекрасная новость, но при чем тут Уэс?

– При том, что мне никто не верит. Ты постоянно твердишь, что якобы хочешь, чтобы меня отпустили отсюда. И вот он, твой шанс помочь мне это сделать.

Она откидывается на спинку стула, как будто я только что попросила ее пожертвовать мне почку. Я вижу, как мысли стремительно вертятся в ее голове. Она хочет мне помочь. Это хорошо заметно. Но согласится ли она?

Это главный вопрос.

– Виктория, – медленно говорит она. – Не знаю, смогу ли я это сделать.

Я смотрю на Эвелин и нежно глажу ее волосики. Мое сердце трепещет, словно птица в клетке.

– Почему нет?

– Потому что он мертв.

Ну вот, как говорится, опять двадцать пять. С чего я взяла, что на этот раз все будет иначе? Я быстро моргаю, пытаясь сдержать слезы.

Я поднимаю голову и смотрю ей прямо в глаза.

– Неправда, – с жаром шепчу я.

– Правда. Его больше нет. Дорогая… – Мать кусает губы и смотрит на стол. – Я опознала его тело.

Она это говорит не впервые. Я не поверила ей тогда, не верю и сейчас.

– Неправда. Этого не было.

Ее рука тянется через стол к моей руке. Я дергаюсь и отодвигаюсь назад. Она громко вздыхает.

– Ты даже не слушаешь меня.

– Потому что ты мне лжешь. – Я наклоняюсь вперед. – Я все время вижу его.

– Давай остановимся и подумаем о том, что ты предлагаешь, хорошо?

– Ты о том, что я прошу твоей помощи?

Мать демонстративно меня игнорирует.

– Если я уступлю и скажу врачам, что Уэс жив, хотя он мертв, то тем самым подтолкну тебя к тому, что ты уверуешь в это.

Я стучу обеими ладонями по столу. Сидящая у меня на коленях Эвелин начинает хныкать.

– Я все равно буду верить в это, хочешь ты этого или нет. – Моя мать сочувственно смотрит на меня, и это лишь подогревает мой гнев. Я невольно срываюсь на крик. – Он приходит каждую ночь в одиннадцать. Он говорит мне…

Мать озирается по сторонам, как будто за нами наблюдают, затем прерывает меня и тихо говорит:

– Тебе нужно успокоиться, хорошо? Я не хочу расстраивать тебя, поверь мне.

Было ли в вашей жизни когда-нибудь, чтобы кто-то обращался с вами, как с несмышленым ребенком? И это при том, что вы взрослый человек? Ужасное чувство. От обиды мое сердце бешено колотится о грудную клетку. Прикусив щеку изнутри, я мысленно повторяю: я права, я права, я права, я права, я права…

Мы обе умолкаем. Мне больше нечего ей сказать, она же ничего не может сделать, чтобы снять напряжение.

– Мне уйти? – спрашивает она в конце концов.

Часть меня этого ждет. Но другая, большая часть, хочет, чтобы она осталась. Если она пробудет здесь дольше часа, если останется на весь день, то возможно – просто возможно, – она увидит Уэса.

– Тебе не нужно оставаться, если ты не хочешь.

– Хорошо. – Она опускает голову. – Тогда я останусь.

Эвелин продолжает хныкать, поэтому я прижимаю ее к груди. Я знаю: она чувствует мое разочарование и гнев. Я делаю глубокий вдох, и постепенно она успокаивается.

– У меня есть еще один вопрос.

– Виктория, если это снова о Синклере…

– Конечно, о нем. Он приходит сюда и заявляет, что знает меня. А потом я узнаю, что ты не хочешь, чтобы он сюда приходил… – Я глубоко вздыхаю и в упор смотрю на нее. – Что ты знаешь такое, чего я не знаю?

– Я знаю, что от этого человека одни неприятности.

– Но…

– Нет, выслушай меня. – Она наклоняется ко мне. В ее глазах застыли отчаяние и страх. – Улучшение, которого ты достигла здесь, в Фэйрфаксе, пойдет прахом, если ты и дальше будешь видеть его. Ты понимаешь меня?

– Кем он был для меня? – шепчу я.

Моя мать в нерешительности.

– Он был спусковым крючком. Был и остается. Остается корнем всех твоих проблем.

– Прошу тебя, перестань говорить загадками и просто скажи мне, – умоляю я.

– Виктория, у меня этого даже в мыслях нет.

Она встает, и я следую за ней, разочарованная тем, что она отказывается мне помочь.

– Я переживу все, что ты скажешь. Это меня не сломает.

Нет, конечно, я немного преувеличиваю, но что мне еще остается?

Мать улыбается и, обойдя стол, протягивает руку. Она касается пальцами моих щек и заправляет прядь волос мне за ухо.

– Виктория, дорогая, оглянись. Ты уже сломлена, а в моем теле нет ни одной клеточки, которая бы хотела увидеть, что ты страдаешь еще больше.

Теперь между нами только молчание.

– Увидимся позже, – наконец говорит она. Поцеловав меня в щеку, она спешит к двери, как будто сам ад наступает ей на пятки.

– Ты поверишь мне насчет Уэса? – кричу я ей вслед.

Она останавливается и поворачивается ко мне.

– Как я могу? Я знаю правду.

Я сглатываю комок. Мне страшно произнести то, что я собираюсь сказать.

– Если ты мне не веришь, то не возвращайся.

От моих слов она вздрагивает, и я тоже.

– Не поверю, что ты это серьезно говоришь.

– Представь себе. Почти все здесь думают, что я лгу. Мне неприятно, что и ты тоже.

Она высоко держит голову и выглядит столь же величественной и строгой, как и тогда, когда я была ребенком. Губы сжаты в тонкую линию. Единственное свидетельство того, что она сердита, это ее пальцы, то, как они вцепились в ремешок сумочки.

– Хорошо, если тебе так этого хочется, что ж, пусть так и будет.

Не добавив ни слова, она разворачивается на каблуках и выходит за дверь.

8

– Всем успокоиться! – кричит одна из медсестер ночной смены.

Она стоит перед телевизором, держа над собой прозрачную чашу. В чаше – маленькие сложенные листочки бумаги, внутри которых написаны наши имена. В комнате отдыха горят все лампы, кроме двух. Шторы задернуты. Столы отодвинуты в стороны, стулья выстроены в три ряда по восемь штук, все лицом к телевизору. По синему экрану медленно ползет логотип DVD. Последние десять минут я наблюдаю за ним, ожидая, когда он переместится точно в угол.

Как же печально, что меня занимают подобные вещи. Каждый четверг вечером – кино. Если спросите медсестру или врача, они скажут, что большинству пациентов «рекомендуется» пойти на киносеанс. Но «рекомендуется» – это лишь нарядная упаковка для слова «обязаны». Если только у вас не идет кровь из глаз и вы не корчитесь в судорогах на полу, вы должны находиться в дневной комнате на киносеансе.

Все вокруг меня смолкают и смотрят на Сьюзен.

– Сегодня вечером фильм нам выберет… – Сьюзен называет квадратик и опускает чашу. – …Луиза!

Когда несколько дней назад эта роль выпала Риган, она выбрала «Прерванную жизнь». Ее заставили выбрать что-то другое. Следующим ее выбором была «Сибил».

Излишне говорить, что Риган больше ни разу не выбирала фильмы.

– Луиза, какой фильм ты хочешь посмотреть сегодня вечером?

Та остервенело трет руки, обдумывая вопрос, как если бы от ответа зависела ее жизнь.

– «Звуки музыки»! – наконец говорит она.

Раздаются хлопки и восторженные визги, и только Риган громко стонет.

– Опять? Мы уже смотрели его раз десять! Мы знаем: Джули Эндрюс умеет петь.

Медсестра закатывает глаза.

– Не имеет значения. Это выбор Луизы.

– Тогда могу я пойти к себе, пожалуйста?

– Нет.

– Я сказала пожалуйста.

– А я сказала нет.

Риган понуро опускает голову. Из всех стульев она выбрала тот, что справа от меня. Не знаю почему, но она, похоже, ухватилась за меня. Если честно, это даже неплохо. По крайней мере, есть с кем перекинуться словом.

«У тебя есть дочь!» – шипит мой разум.

Мгновенно почувствовав себя виноватой, я поглаживаю Эвелин по спинке. Конечно, у меня есть дочь, но иногда приятно поговорить с кем-то еще. Я обожаю сладкую улыбку Эвелин и ее пухлые щечки. Обожаю, как она смотрит на меня, как будто я – центр ее вселенной. Я люблю в ней все, но мне необходимо хотя бы небольшое общение со взрослыми.

Медсестра вставляет диск с фильмом. Пока идут титры, она начинает раздавать пластиковые стаканы с попкорном. Свет выключается, и шорохи стихают. Все устраиваются поудобнее, но ничто, даже Джули Эндрюс и ее мелодичный голос, не в силах вытащить меня из реальности. Я чувствую на себе взгляд Риган, но спину мне прожигают еще чьи-то глаза. Но сколько бы раз я ни оборачивалась, я так никого и не вижу.

– Что такое? – спрашивает Риган.

Я поворачиваюсь к телевизору. У меня на руках ерзает Эвелин. Я быстро целую ее в щеку.

– Ничего.

Риган подбрасывает в воздух зерно попкорна, наклоняется вперед и ловит его ртом.

– Да ладно тебе. Если лгать, то уж лгать красиво. Ты могла бы сказать, что делаешь упражнение на растяжку.

– И ты бы мне поверила?

– Нет, но я бы восхитилась твоей изобретательностью.

Я улыбаюсь и смотрю на телеэкран.

– Сколько тебе лет? – что называется, в лоб спрашивает Риган.

Как же быстро она умеет перескакивать с одной темы на другую! Я даже не поспеваю за ней.

– Невежливо спрашивать, кому сколько лет, – отвечаю я.

Риган подбрасывает очередное зерно попкорна, но на этот раз попадает в Эмбер, девушку, сидящую перед нами. Эмбер анорексичка и находится здесь примерно столько же, сколько и я.

Она тощая, как жердь, и, похоже, ей никогда не выйти отсюда.

– Невежливо спрашивать у старых, – парирует Риган. – Итак… сколько тебе?

– Двадцать семь. А тебе?

– Восемьдесят пять, – невозмутимо говорит она. – Я как «Загадочная история Бенджамина Баттона».

Я невольно улыбаюсь.

– Мне двадцать три, – серьезно добавляет она.

Ее ответ меня ошарашивает. Ей не дашь больше восемнадцати. Может, все дело в ее конституции. Бледная кожа натянута на невероятно узкие кости. А может, дело в ее смехе. Он совершенно неподдельный, как будто она крадет у жизни все ее удовольствия и использует их на всю катушку.

Нет, она, конечно, сумасшедшая, в этом нет никаких сомнений, но иногда мне хочется быть такой, как она. Всего на несколько секунд.

– Малышке нравится фильм? – спрашивает она, подбрасывая еще одно зерно попкорна. Оно рикошетом отлетает от головы Эмбер. Ее худые плечи дергаются, и я знаю, что она вот-вот взорвется.

Я осторожно смотрю на Риган.

– Прекрати называть ее малышкой. Ее зовут Эвелин.

Риган в жесте раскаяния протягивает руки.

– Прости, прости. Ну, конечно, Эвелин.

Но я не верю ей и прижимаю Эвелин к себе еще крепче.

– Эвелин нравится этот фильм?

– Она младенец. Она не понимает, что происходит.

– В этом я полностью с тобой согласна, – отвечает Риган.

Она подбрасывает новые зерна попкорна, и несколько раз те попадают ей в рот.

– У тебя ведь здесь не так много друзей, верно?

– Да.

– Тогда дружи со мной, Сладкая Мамочка. Вдвоем мы будем здешними folie à deux. Как тебе моя идея?

– Что такое folie à deux?

Риган поворачивается и коварно улыбается мне.

– Безумие, которым страдают сразу двое.

Прежде чем я успеваю ответить, Эмбер оборачивается и бросает на Риган взгляд, полный ненависти.

– Нельзя ли потише?

– Конечно, можно, но какой в этом прикол?

Эмбер выхватывает у Риган попкорн. Увидев это, одна из медсестер встает.

– Девушки, – предупреждает она.

– Молчим, молчим, – говорит Риган и очаровательно улыбается медсестре.

Та снова садится, и впервые за этот вечер Риган на несколько минут умолкает. Думаю, что это ее лучший результат. При всей ее ненависти к фильму, она ни разу не оторвала взгляд от экрана. У меня же никак не получается сосредоточиться на чем-то. Я все думаю о своем сегодняшнем разговоре с матерью. Когда я сказала ей не возвращаться, я очень надеялась, что она уступит и скажет, что верит мне. Что она будет рядом со мной, пока я буду медленно перебирать свое прошлое.

Неужели я ждала от нее слишком многого? Может быть. А может, я просто слишком низкого мнения о себе. И мне кажется, что в одиночку мне не справиться с этим бременем.

– Почему ты напугана? Ты самый храбрый человек из всех, кого я знаю.

Задыхаясь, я оборачиваюсь. Я искренне ожидаю увидеть позади себя Синклера. Но его там нет.

Фильм продолжается. Эвелин крепко спит, и вскоре я тоже начинаю клевать носом. И вдруг за моей спиной раздаются голоса. Один женский, другой мужской. Я мгновенно сажусь прямо и оборачиваюсь. Мне этот голос знаком. Он вызывает во мне отклик.

Мое сердце бухает, как барабан: я вижу перед собой Синклера. Он стоит у двери и разговаривает с одной из медсестер. Он что-то быстро говорит ей. Лицо у Кейт хмурое, но она не прерывает его. Я попросила доктора Кэллоуэй внести его имя в список посетителей, но выполнила ли она мою просьбу? Боже, я так на это надеюсь!

– На что ты смотришь? Ты должна… – Риган оборачивается и, не договорив, умолкает. – А! Высокий, брюнетистый и опасный. Не нужно объяснять.

– Его зовут Синклер.

Вообще-то, я могла этого не говорить, но мне было приятно слышать его имя. Моим губам нравится его произносить.

Мой взгляд перемещается на Риган.

– Ты видела его здесь раньше?

Она кивает.

– Уйму раз.

Я пытаюсь скрыть улыбку, целуя Эвелин в макушку. При мысли о том, что кто-то ищет меня, что кто-то хочет меня видеть, я чувствую себя менее одинокой. Это дарит мне надежду, желание двигаться вперед. Но к этому чувству привязано и что-то еще. Что-то, чего я не осознаю и не могу объяснить.

В комнату входит Сьюзен и жестом подзывает меня. Я встаю. Внезапно я чувствую себя неловко. В меня впились несколько пар глаз, но острее всего я чувствую взгляд Синклера.

От него у меня такое ощущение, что моя кожа вот-вот загорится.

– К тебе пришли, – шепчет Сьюзен. – Но давай побыстрее. Часы посещения заканчиваются в…

– В семь. Да, я знаю.

Она пожимает плечами и возвращается на сестринский пост. Я иду за ней. От яркого света в коридоре я щурюсь. Когда мои глаза привыкают, я смотрю на Синклера. Коридор пуст, и мы здесь одни.

Я не знаю, что сказать. Да, физически я реагирую на него, но это не компенсирует того, что это наша вторая встреча.

Он улыбается. Просто улыбается, но это что-то делает со мной. Это не та улыбка, которой он несколько дней назад одарил медсестру. И это не улыбка друга. Это интимная улыбка, как будто за ней скрываются многие годы моей жизни. Боже, как же это смешно. Немыслимо. Невозможно.

– Как твои дела? – тихо спрашивает он.

Психиатрическая палата 101. Все без исключения будут спрашивать, как у вас дела. Вы же должны найти ответ, который удовлетворит их всех.

Но я не хочу так отвечать Синклеру, поэтому я говорю:

– Мне уже лучше.

На его лице написана искренняя озабоченность.

– В чем дело? Все нормально?

Пациент-мужчина в комнате отдыха поворачивается на стуле и злобно шикает на нас. Я сердито смотрю на него.

Синклер указывает на пространство рядом с дверью.

– Может, перейдем туда?

Я киваю и иду впереди него. Синклер догоняет меня, и теперь мы шагаем плечом к плечу. Тепло его руки перетекает по моей руке прямо к кончикам пальцев. Я смотрю вперед, хотя чувствую на себе его взгляд.

Мой разум мчится со скоростью миля в минуту.

Спроси его о сестре!

Нет, спроси его о себе. Вдруг он заполнит пробелы в твоем прошлом.

Он знал Уэса?

Где он познакомился с тобой?

Это все очень важные вопросы, и я не знаю, с чего начать. Я прислоняюсь к стене и касаюсь плечом доски объявлений. Она вся в листках, напоминающих нам о киносеансе, специальной игре или следующем мероприятии или празднике. Среди ярких объявлений затесалось несколько скучных мотивационных плакатов.

Между нами приличное расстояние, и мой пульс слегка замедляется. Я быстро оглядываю его. Он на добрых шесть дюймов выше меня. Моя макушка находится на уровне его плеч. Мне даже нравится эта разница в росте, хотя на его фоне я чувствую себя карлицей. Рядом с ним меня никто не обидит. Не сделает мне больно. И от этого мое сердце буквально готово петь.

Он в джинсах. Его коричневая куртка застегнута и скрывает рубашку. На пряди черных волос налипли снежинки. Меня так и подмывает протянуть руку и смахнуть снег. А еще я не могу избавиться от ощущения, что я уже когда-то это делала.

– Все нормально? – повторяет он.

Плохо уже то, что я заперта в психушке. Если я скажу Синклеру, что постоянно чувствую на себе чьи-то глаза, что они наблюдают за каждым моим движением, он может больше никогда не вернуться. Я же этого не хочу.

– Все в порядке, – говорю я и поглаживаю ручку Эвелин.

Его плечи расслабляются, и он прислоняется к стене.

– Даже не верится, что я говорю с тобой.

– Я исключила тебя и твою сестру из черного списка. Знай я, что тебя сюда не пускают, я бы попыталась сделать это раньше…

– Я знаю, – перебивает меня Синклер.

Судя по его глазам, это так.

Между нами воцаряется молчание, но не то неловкое молчание, какое бывает между незнакомцами. Его присутствие до боли знакомо мне. Меня не напрягает ни это молчание, ни разговоры о прошлых моментах, когда мы с ним были вместе. Какая-то часть меня уверена: если мы просидим так еще несколько минут, я непременно что-то вспомню о нем. Но я не могу молчать. В ту секунду, как только сегодня вечером он вошел в Фэйрфакс, мое любопытство всплыло на поверхность, задавая вопросы и требуя ответов.

– Твоя сестра когда-нибудь придет снова? – спрашиваю я.

Синклер потирает затылок.

– Рене хотела бы, но… – Он хмурится и задумчиво смотрит на Эвелин. Та в ответ пялится на него. – С тех пор, как ты оказалась здесь, произошло много чего.

Я выпрямляюсь и хмурю брови.

– Например?

Синклер вздыхает и машинально ерошит темные волосы.

– Я здесь не для того, чтобы сбивать тебя с толку.

– Тогда почему ты здесь? – В моих словах проскальзывает намек на отчаяние, но я бессильна его скрыть.

– Чтобы помочь.

Я отворачиваюсь и смотрю на дневную комнату, полную пациентов. Я не хочу проводить здесь дни в ожидании завтрака, обеда и ужина. Я не хочу проводить дни в комнате отдыха, чувствуя, что медленно угасаю. Если я не достучусь до Синклера прямо сейчас, то, значит, не достучусь никогда.

– Я… я пытаюсь вспомнить свое прошлое, – признаюсь я.

Синклер впивается в меня взглядом. У него темные глаза, и они с любопытством следят за всем, что нас окружает. Такие люди, как он, опасны. Да, они тихие и не любят привлекать к себе внимание, зато видят все, что происходит вокруг.

– Это хорошо или плохо? – спрашивает он.

– Вспоминать свое прошлое?