Текст книги "Скитники (сборник)"

На соборе решено было по речке уйти на Лену и в тамошних горах искать глухое, безлюдное место.

По распоряжению наставника братия, не мешкая, отправилась готовить лес для лодок. Никодим, выбирая подходящие для роспуска на доски стволы, заметил Лешака, кружившего неподалеку.

– Дозволь, почтенный, слово молвить, – вместо приветствия выпалил старатель, поспешно стянув с головы шапку. – Можа, негоже мне в чужи дела соваться, да помочь ведь могу. Прибился к нашему прииску ишо осенью один схимник, вашего староверческого роду-племени, человек души ангельской. Так вот, сказывал он мне однажды, што ведом ему на севере скит потаенный, Господом хранимый… Я и подумал: ежели пожелаете, могу доставить того схимника к вам для расспроса, тока с условием, што, коли столкуетесь, то и меня туды прихватите. Можа золота самородного али шлихового там сыщу. Мне тамошние места слегка знакомы: с казаками из Алдана в острог ходил, а скит тот заповедный где-то в тех краях.

– Такое надо с братией обсудить, – сдержанно ответствовал Никодим.

Вечером скитники долго ломали головы над предложением Лешака, взвешивая все «за» и «против». Сошлись на том, что встреча с монахом будет не лишней: вдруг он и в правду скажет что дельное.

Поутру вышли к уже стоявшему у ворот Лешаку.

– Вези своего знакомца, послушаем его самого. Только вот как ты его доставишь? Снег-то поплыл, того и гляди вода верхом хлынет!

– Пустячное дело! До нашего прииска, ежели напрямки, недалече. Коли дадите коня и хлеба, то мигом обернусь.

Через день Лешак действительно привез худого высокого человека неопределенного возраста с голубыми, прямо-таки лучащимися добротой и любопытством глазами на прозрачном, кротком, точно у херувима, лице, в драной рясе из мешковины и длиннополой домотканой сибирке, висевшей на нем, как на голом колу.

Сотворив уставные метания[17]17
  Метание – малый земной поклон, особо почитаемый старообрядцами.


[Закрыть] и обменявшись приветствиями, все зашли к Маркелу и долго, дотошно пытали монаха:

– Правда ли, что есть на севере потаенный староверческий скит? Бывал ли сам в нем? Далеко ли до него? Крепко ли то место? И верно ли, что беспоповцы там живут?

– Доподлинно ведаю, есть такой беспоповский скит. Сам живал в нем – я ведь тоже беспоповец, только бегунского толка[18]18
  Бегунский толк – течение в беспоповском старообрядчестве, возникшее в XVIII веке. «Спасение души» для бегунов это – «вечное странствие».


[Закрыть]. Сторона та пригожая. Отселя верст, пожалуй, с девятьсот будет. Дорогу я вам обскажу в подробностях, но прежде хотел бы потолковать очи на очи. – При этом схимник кивнул Никодиму и вышел из избы.

Отсутствовали они не долго. О чем беседовали – неведомо. Вернувшись, схимник принялся рисовать карту, давая по ходу подробные пояснения.

– А сам скит-то где будет?

– Вот здесь, в этой впадине… Только нет к нему иного пути, окромя водного. Поторапливаться вам надобно. Даже до прииска слух докатился, что на вас карательный отряд готовют. Как вода спадет, так вышлют.

Монах отвесил поясной поклон и со словами «Храни вас Бог, братушки» уехал обратно на Никодимовой лошади.

Покамест мужики мастерили лодки-дощанки, конопатили, смолили бока, крепили мачты, женщины паковали скарб, сшивали для парусов куски полотна, собирали провиант в дорогу. Лошадей и коров пустили под нож, а нарезанное тонкими ремнями мясо коптили, вялили в дорогу.

Как только проплыли крупные льдины, снесли приготовленное к речке. Дружно волоком по каткам стянули к ней и суденышки. Все было готово к отплытию. Уж и бабы с тепло одетой ребятней собрались на покрытом галькой берегу.

Никодим с Маркелом покидали скит последними. Они окинули его прощальным взором, смурно переглянулись:

– Эх, сколько годов здесь прожили: и горести и радости познали, к каждой избе, к каждой тропке привыкли. Огорчительно предавать огню политое потом хозяйство, но не оставлять же его христопродавцам на поругание! – молвил Маркел. Никодим молча кивал головой.

Тяжко вздыхая, они запалили избы и пошли к реке…

Снова в пути

Караван плоскодонок, подхваченный весенним половодьем, лихо несся по стремнине реки. Волны, разбиваясь о дощаные борта, то и дело захлестывали в лодки, орошали беглецов ледяными брызгами. Женщины и детвора зябко ежились, а мужики не обращали на брызги внимания: они едва успевали отталкиваться шестами от угловатых глыб, норовящих своими мокрыми выступами опрокинуть утлые суденышки и отправить людей в бурлящую утробу своей норовистой хозяйки – реки.

Позади разрасталось жуткое зарево с клубами черного дыма. Оглядываясь время от времени в сторону горящего поселения, суровые старообрядцы смущенно сморкались, иные не скрывали своих слез, а бабы и вовсе ревели как белуги: великих трудов и обильных потов стоило общине укорениться, обустроиться в этих диких местах.

Поутру третьего дня, обгоняя караван, вдоль берега пронеслась белой метелицей, оглашая округу трубными криками, стая лебедей. Вслед ей ринулся холодный ветер: предвестник ненастья. По воде побежала кольчужная рябь. Отражения берегов покоробились, закачались. Вскоре зашептал частый, мелкий дождь. Река потемнела, нахмурилась. Мохнатые тучи, слившись в сплошную череду, беспрерывно сыпали студеную влагу на унылую пойму, рассеченную извивами русла. Временами дождь, словно очнувшись, начинал хлестать напропалую, ниспадая на землю колышущимися завесами.

Все промокли, задрогли. Тревожась за здоровье ребятни, Маркел распорядился причалить к берегу и разбить на взгорке лагерь. Спешно соорудили из жердей каркасы, покрыли их толстым слоем лапника и залегли в ожидании конца ненастья. Прошли сутки, а дождь все лил и лил.

Вода в реке стала прибывать. Берега раздвигались прямо на глазах. Быстрый подъем воды был связан еще и с тем, что вечная мерзлота не давала возможности дождевой влаге уходить в землю и она почти вся скатывалась в русло. Поэтому здешние реки в паводок представляют собой неукротимую стихию с бешеным, непредсказуемым норовом. Вырвавшиеся из берегов потоки в слепой ярости все смывают на своем пути, громоздят на излучинах огромные завалы. Запертая река порой вынуждена пробивать новое русло прямо через вековую тайгу, оставляя старому, забитому стволами ложу удел тихой и мелководной протоки, зарастающей со временем.

Стан староверов располагался на высоком, вытянутом мысу. Его покрывали сплоченные ряды елей и лиственниц. Вдоль берега росли береза, рябина, шиповник. Казалось бы, здесь, на лесистом возвышении, ничто не могло угрожать путникам. Каково же было их удивление, когда, проснувшись утром, они обнаружили, что со всех сторон окружены водой: своевольная река за ночь промыла перешеек излучины и, укоротив таким образом свой путь к морю, заодно отрезала людей от коренного берега.

К счастью, дождь, медленно ослабевая, удалялся. Сквозь вороха туч ударили истомившиеся в заточении лучистые столбы. Лес, залитый живительным светом, загорелся празднично, весело.

Караван, не мешкая, покинул новорожденный остров. Замутившаяся вода, грозно поблескивая золотистой чешуей, увлекла, понесла дощанки мимо вздрагивающих под напором воды подтопленных деревьев. Искусство кормчего теперь состояло лишь в том, чтобы не сойти с основного стрежня и не врезаться в какую-нибудь корягу или залом.

На исходе одиннадцатого дня полноводный поток вынес караван на широкую реку. Беспрестанно собирая притоки, она и дальше продолжала раздаваться вширь. Местность изменилась. Горы расступились, смягчились их очертания. Появилась возможность поднять паруса. Хлебнув попутного ветра, они повлекли суденышки на север, мимо крупноствольных лесов, чередующихся то разводьями унылых марей, укрытых пружинистыми мхами, куртинами низкорослой голубики, то взъерошенными перелесками чахлых березок и лиственниц.

Сколь жалки на вид эти корявые, сутулые упрямцы, вступившие в схватку с безжизненной заболоченной почвой: вершины засохли, стволики хилые. Растут, бедные, заваливаясь в разные стороны, с трудом держась разлапистыми корнями за мягкую моховую подушку. Некоторые, словно намереваясь искупаться, вошли в воду и остановились. Иные же упали, и только растопыренные широким веером корни высовываются из воды, как руки тонущих. Но не будь этих отважных первопроходцев, некому было бы создавать почву для наступления высокоствольных лесов.

Встречались и обрывистые берега с льдистыми выходами вечной мерзлоты. С их краев прямо в воду свисали лохмотьями огромные куски дерна.

Побережья безлюдны. Только однажды раскольники увидели три коптящих небо остроконечных берестяных чума коренных жителей – эвенков. Чуткие глазастые собаки кочевников первыми высыпали на берег разношерстной стаей и дружным лаем подняли переполох в стойбище. Из чумов вышли пестро одетые краснощекие эвенкийки и детвора. Увидев караван больших лодок с белыми полотнищами на длинных жердях, они застыли, будто припаянные морозом.

Чтобы избежать лишних разговоров, осторожные старолюбцы решили не останавливаться. На ночлег устроились далеко за полночь верст через семнадцать.

Шел двадцатый день пути, когда в речном просвете вновь замаячили острозубые гребни хребтов. Люди сразу оживились: из дорожных наставлений схимника следовало, что скоро сворачивать в приток, вливающийся в основной поток сквозь узкое, словно прорубленное мечом, ущелье.

Все сошлось. К полудню следующего дня подплыли к островерхому камню, одиноко торчащему посреди реки. Сразу за ним взяли вправо и зашли в теснину из громадных скал, похожих на лица каменных богатырей, грозно и угрюмо взирающих на незваных гостей. На «карте» это место было обозначено как «чертова пасть». В скором времени путникам довелось убедиться в меткости названия.

Саженей через семьсот стены теснины расступились, по берегам появились косы и отмели, но уже через версту межгорная долина, сжимаемая отрогами, вновь сузилась. Отсюда вверх по течению поднимались на шестах. Вот уж где попотеть пришлось! Мужиков выручала отработанная слаженность: все, кто стоял с шестом, одновременно, по команде кормчего, отталкивались, сколь доставало силы, от каменистого дна. Лодка, под надсадный крик людей, рывком шла вперед, и за этот миг мужикам следовало без промедления вновь перебросить шесты вперед, под себя, и опять дружно, что есть мочи, оттолкнуться. И так многие тысячи раз!

Утром четвертого дня, с начала подъема, обогнули отвесный отрог. Долина за ним расширялась, и речка разделялась на два рукава. Неукоснительно следуя дорожным наставлениям, «флотилия» дощанок направилась в правый, более полноводный рукав, с прозрачной, изумрудного отлива, водой. Слепящие блики солнца красиво метались на ее высоко подпрыгивающих бурунах.

По берегу, вдоль самой кромки воды, давя пеструю цветную гальку, навстречу им брел медведь. Заметив караван, подслеповатый зверь встал на задние лапы и, приложив к глазам переднюю, пытался понять, кто же вторгся в его владения. Сослепу приняв дощанки за плывущие коряги, он успокоился и продолжил прерванное занятие – ворочать валуны, слизывая с их влажных боков любимое лакомство – личинки ручейника. Следом показался второй косолапый. Тоже уставился на караван и для острастки заревел: мол, плывите, но знайте – хозяин тут я.

Дальше на отмели, нахохлившись, стояли, нацелив вниз клювы, цапли. Они с подозрением косили желтыми глазами и на всякий случай отлетели в глубь заводи, обрамленной осинами с городищем гнезд, по три-четыре на каждой.

Лодки меж тем упрямо продвигались к громадам пепельных хребтов, изрезанных лабиринтами ущелий. В глубоких разломах и нишах белые отметины снега. Горная, неприступная страна! Все здесь было необычно. Дико, очень дико и голо кругом. На скалах выживали только желто-серые лишайники.

Берега прорезавшей нагорье речки вздымались здесь на сто сажен и были так близки друг к другу, что солнце в эти каменные теснины заглядывало лишь в середине дня. Сверху с них искристым бисером беззвучно ниспадают белобородые водопадики. Попав в столь мрачное, неприютное царство, люди даже оробели от обступившего их холодного, неприступного величия.

Отвесные стены испещрены пластами разноцветных пород: то серых, то желтых, то красноватых. Перед путниками как бы раскрывались страницы летописи, запечатлевшей несчетное число лет жизни на земле. Но они не задумывались об этом. Для них это была просто мрачная теснина, которую следует как можно быстрее проплыть.

На каждой стоянке шебутной Лешак в поисках знаков золота мыл песок. Но ничего путного в пробах не находил: в лучшем случае выпадали один-два знака.

Сжимаемая хребтами, река становилась все напористей и бурунистей. Кипя и пенясь, без устали мчала она свои воды по уступам и извивам каменистого ложа. Сила течения местами была столь велика, что сквозь шум потока доносились глухие удары перекатываемых водой валунов.

С утра шлось полегче. К полудню же оживал дремавший в верховьях речки ветер. Разгоняясь по узкой трубе каньона, он в союзе с бегущей навстречу водой, старался повернуть лодки вспять. Вероятно, другие впали бы от накативших препятствий в отчаяние, но непреклонные староверы, невзирая ни на что, упорно продвигались вперед. Было в этих людях нечто сильнее мускулов. Это «нечто» – сила ДУХА, позволяющая совершать невозможное. Дружно наваливаясь на шесты, они рывком, раз за разом проталкивали лодки вперед. Соленый пот заливал глаза, рубахи липли к спинам, а груженые дощанки вершок за вершком ползли к цели.

В местах, где течение было особенно стремительным, за шесты брались и бабы. Особенно ловко орудовала им супружница Прокла – дородная Марфа. Несмотря на солидный вес и неповоротливость, она не уступала иным мужикам. Когда все изнемогали от усталости, Маркел объявлял остановку для отдыха.

На одном из порогов лодку, в которой плыл Никодим, развернуло поперек русла. Мощное течение подхватило неуправляемую, залитую водой посудину и затянуло под скалистый прижим. Слава Богу, никто не утоп. Однако водоверть унесла немало полезной утвари. Больше всего расстроила утрата двух топоров и пилы.

Чем ближе к истокам, тем строптивее, норовистее становилась речка. Вскоре она превратилась в череду водопадов. Упругие, лоснящиеся потоки, низвергаясь со ступенчатых уступов, ударялись о скальное дно и иступленно бушевали в выбитых за многие столетия каменных котлах, сотрясая своим ревом округу.

Над всем этим многоголосием висели белесые облака водяной пыли, орошавшие скальные берега. Путникам в некотором смысле повезло. Выпал как раз тот редкий час, когда солнце заглянуло в каньон и над каждым сливом зажглась лучезарная радуга – арочные ворота в сказочный, неведомый мир, из которого то и дело выпрыгивали хариусы, с цветистыми, словно отражения этих радуг, высокими спинными плавниками. Всю эту картину обрамляли отвесные скалы, контуры которых терялись во влажной дымке.

– Неужто все, дальше не пройти?!

Братия пригорюнилась. Дергаясь от толчков шестами, подползла и пристала к берегу последняя, седьмая, лодка с Маркелом. Осмотревшись, он прокричал, стараясь пересилить шум воды:

– Надо искать волок! Я и Колода пойдем вон к той расщелине, а Никодим с Тихоном переплывите речку и осмотрите противоположный берег. Потом решим, где сподручней обходить. Остальным пока отдыхать.

Разведчики вернулись только к вечеру. По правому берегу, который исследовали Никодим с Тихоном, обход оказался неудобным – расщелины слишком крутые. Решили пробиваться по левому. Из стволов, застрявших на береговых уступах во время паводка, изготовили катки. К днищам лодок для большей сохранности подвязали полозья – обтесанные березовые жерди. Подъем планировали начать с утра, но до полудня не могли тронуться – плотный туман затопил ущелье, точно густой серый дым от костра, заваленного сырыми ветками.

Чтобы выбраться на пологий участок, пришлось до вечера затягивать лодки в верховья ключа, стекавшего по расщелине, а потом уже с утра следующего дня потащили их по каменному плато до обширного снежника, заполнявшего котел между скальными грядами. Одна из скал в этой гряде напоминала циклопическую голову плосколицего идола. Он смотрел на измученных людей, скривив рот в злорадной ухмылке.

На его плешивой макушке стояли бараны-крутороги. Залюбовавшись грациозными животными, путники невольно остановились. Табунок насторожился и бросился вниз. Самый лихой баран, забежав на оледеневший снежник, покрывавший северную «щеку» идола, вдруг сел на круп и молодцевато покатился вниз. Люди затаили дыхание: казалось, рогач неминуемо разобьется о камни, лежащие у подножия, но в самый последний момент круторог ловко вскочил на ноги и, оказавшись уже впереди всех, как ни в чем не бывало скрылся за грядой.

От оледеневшего снега, годами копившегося и прессовавшегося в этом котле, веяло холодом и сыростью. Люди из лета как бы угодили в зиму. Зато плоскодонки скользили по природному «катку», длинным языком сползавшему к берегу выше водопадного места, как по маслу. Для того чтобы они не разгонялись, их даже приходилось придерживать сзади.

Речка выше каскада порогов приняла их приветливо, без кипучей толчеи волн… Обход так измотал людей, что на ночевку встали, не дожидаясь вечера. Лешак, не мешкая, спустился на косу и промыл в лотке песок. В шлихе собралось около семидесяти крупных зерен пластинчатой формы. Сгрудившись в головку, они, как угли гаснущего костра, испускали тускло-желтый свет. В глазах старателя загорелся азарт и лихорадочно запрыгали искорки алчности. А когда он обнаружил в прибрежной гальке тяжелый угловатый самородок размером с картофелину, то и вовсе в раж впал: принялся дико вопить, плясать, сотрясая поднятые в невообразимом восторге руки… Наконец старатель утихомирился и, шмыгая мясистым носом, объявил:

– Благодарствую, братушки, уговор соблюли. Я здесь остаюсь. Вам же желаю обрести то, чего ищете!

– Ну что ж, вольному – воля, а спасенному – рай, – дивясь и в то же время тихо радуясь, ответствовал Маркел. – Может, еще и свидимся когда… Отдели ему, Марфа, снеди без обиды.

На следующий день на шестах отмахали сразу четырнадцать верст. Но радость была недолгой: речка вошла в очередной горный узел. Горы! Кругом горы! И справа и слева горы, горы, горы, вершины которых теряются в клубах тумана. На мрачных скатах угрожающе торчат зубья скал. С каменистых выступов низвергаются жемчужными нитями ручьи. А в тесном ущелье мчит, беснуется обезумевший поток, супротив которого медленно, но упорно ползут лодки.

Вскоре речку покрыли новые пороги: гряды базальтовых «сундуков», выставивших из воды мокрые, отполированные крышки. Холодная вода неслась между ними так быстро, словно пыталась согреться. Мужики, одолевшие уже немыслимое число преград, в сомнении зароптали:

– Может, тот схимник со злым умыслом нас сюда спровадил?

– Да и Лешак, похоже, неспроста отстал!

Уловив перемену в настрое общины, Маркел воскликнул:

– Терпите, братцы, Господь нас испытует. Не гневайте нашего Владыку и Благодетеля унынием. Будем веровать в Его милость. Прежде здесь люди проходили? Проходили. Так неужто мы не сдюжим, отступимся? Мы ведь почти у цели!

Уверенность наставника благотворно подействовала на путников. Все сразу приободрились, усталые лица посветлели, в глазах вновь загорелся огонь веры.

На шестах по порогам подниматься было немыслимо, а обходить невозможно – берега очень крутые. Поэтому решили тянуть лодки по-бурлацки, на веревках, привязанных к носу и корме. Бородачей выручало то, что вдоль одного из берегов всегда можно было идти вброд. Но продвигались медленно, так как приходилось то и дело проводить дощанки меж камней, одолевая мощные сливы.

Скит «кедровая падь»

На второй день бечевания[19]19
  Бечевание – протягивание судна по реке бечевой (веревками).


[Закрыть] измученные путники увидели в проеме каньона лесистую впадину, закрытую с севера и юга мощными острозубыми хребтами. Более высокий, северный, венчался цепью снежных шапок, вокруг которых разбрелись отары кудлатых облачков. Над самой же впадиной небо было чистое, нежно-синее.

Строптивая речка, уже получившая название Глухоманка, брала начало с ледника на восточном, невидимом отсюда стыке хребтов. Сбежав по ступеням предгорий во впадину, она успокаивалась, и дальше шли на шестах играючи. Мужики не заметили, как отмахали версты четыре. Перед двугорбым холмом спохватились и свернули в заводь, оправленную на всем протяжении полосой кремового песка. С него нехотя взлетел жирный лоснящийся глухарь, клевавший мелкие камушки.

На светлом, как русская горница, склоне холма, покрытом могучими кедрами, подступавшими прямо к речной косе, было покойно и уютно. Вокруг царила такая неземная тишина, что у изнуренных путников возникло ощущение, будто этот райский уголок был сотворен только что, перед самым их прибытием.

– Братушки, лепота-то какая! Прямо земля обетованная, – восторженно выдохнул Глеб. – Сдается мне, что это та самая впадина, о которой сказывал схимник!

– По всему выходит, что так оно и есть. Передохнем, а там обсудим, как далее быть, – распорядился Маркел, вынимая топор, заткнутый за пояс.

Надорванная небывало тяжелым переходом, братия с нескрываемой радостью повалилась на теплый, крупнозернистый песок. А детвора, истомившаяся в тесных лодках, пустилась играть в догонялки. Голосистое эхо разнесло по долине речки звонкий смех расшалившейся ребятни.

Немного отдохнув, самые нетерпеливые мужики, не мешкая, отправились исследовать окрестности. Тайга открылась богатая. Изумляло обилие следов и помета дикого зверя. Как выразился охотник Игнатий:

– Дичи тута – что мошкары!

– Всех пород звери – не оголодаем! – согласился Прокл.

С деревьев то и дело слетали стаи непуганой дичи: спесивые тетерева, грузные глухари, бестолковые рябчики. Тараня кусты, с шумом разбегались олени. Спасаясь от их копыт, с тугим треском от крыльев, выпархивали из травы куропатки. По толстым ветвям кедров сновали жизнерадостные белки. Время от времени порывы верхового ветра срывали увесистые, смолистые шишки. Они глухо шлепались о землю, расцвеченную солнечными пятнами. Ноги мягко пружинили на толстом ковре из длинной, рыжей хвои. За холмом, в низинке, на прогалинах, окруженных елями, взор радовали заросли голубики, усыпанной матово-синими ягодами, красные россыпи поспевающей клюквы, брусники.

Уверенный, что искомый скит где-то поблизости, очарованный не менее других, Маркел, повернувшись к Никодиму, произнес:

– Каково благолепие! Здесь бы и обосноваться, да сперва своих братьев найти надобно.

От этих слов Никодим сразу напрягся, помрачнел. Собираясь с духом, он тяжело вздыхал, мял пальцами пучок кедровой хвои. Наконец решился:

– Не гневайся, Маркел. Взял я на себя грех, утаил, по уговору со схимником, что община та поголовно вымерла… С ярмарки холеру занесли, а тут пурга случилась. Люди, в пещерах безвылазно сидемши, так и перемерли один за другим. Только монаха того благочестивого Бог и уберег: он в ту пору на месячное моление в дальний грот удалялся, а когда воротился, узрел сей ужас. Ладно сообразил – сразу ушел… Обители их вон в той горе были, – Никодим указал рукой на каменистую плешину, видневшуюся на склоне северного хребта верстах в пяти-шести от них, значительно левее проема, через который Глухоманка покидала впадину. На ней четко различался ряд черных точек. – Это и есть их пещерный скит. Впадина велика и зело скрыта, а пещеры, сам видишь, далече, нам не опасны. Только ходить туда не след – потому как зараза та, схимник сказывал, шибко живуча.

В этот момент с небес полились торжественные, трубные, берущие за самое сокровенное в сердце, звуки. Они заполнили собой все пространство над впадиной. Собеседники запрокинули головы и увидели журавлиный клин.

– Всевидящий Господь благословляет! – благоговейно произнес Маркел.

Собравшись у костра, братия, выжидательно поглядывая на наставника, взахлеб расхваливала прелести и достоинства кедрового урочища.

– Краше и скрытней пристанища не сыскать, – прогудел Колода.

– Место и впрямь отменное, благостно было б пожить здесь, – поддержал Никодим.

– Ну что ж, братушки, решено: скит здесь ставим, – подвел черту Маркел.

– А как же искомая община? – удивился Пахом. – Сыскать бы надобно.

– Сами как-нибудь обживемся, нам не привыкать, – отрезал Маркел тоном, не терпящим возражений.

– Слава богу! Наконец-то. А то ведь, того и гляди, по земле ходить разучимся – все по воде, да по воде, – обрадованно затараторила повязанная до бровей черным платком словоохотливая Агафья, жена Глеба.

По такому случаю на ужин сготовили полный котел ячневой каши с вяленым мясом и съели всю без остатка, облизав, как всегда, начисто чашки и ложки.

Когда последний человек убрал посуду в котомку, сидевший на валежине Маркел поднялся:

– Братья и сестры, помолимся и спать. С утра за дело. Да благословит нас Господь. Аминь.

Только после этих слов путники наконец уразумели, что ставшая привычной бесконечная и изнурительная дорога закончилась, и даже несколько растерялись от того, что утром не надо будет садиться в валкие лодки и толкать их шестами. Их сердца постепенно наполнялись гордостью и радостью от сознания, что они достигли цели и в этой тяжелой дороге не потеряли ни единого человека. Значит, и вправду шли, Богом ведомые.

Истомленная продолжительным переходом община угомонилась быстро. Над становищем воцарилась тишина, прерываемая всхрапыванием мужиков. Луна, разворошив тучи, осветила стан. Только два человека, охраняя покой спящих, почти не смыкали глаз: Маркел и Никодим.

Летом ночи коротки. Как ни устали новопоселенцы, а привычка вставать с первыми лучами солнца взяла верх. Отслужили благодарственный молебен Господу за милостивое соизволение на обживание земли новой. Продолжался он несколько часов. Мужики стояли отдельно от женщин. По завершении благодарений все дружно принялись за работу.

Подходящее для скита место выбрали саженях в ста от берега, на взгорке, где кедры стояли пореже. Поскольку до снега оставалось всего полтора месяца, а путники были вымотаны тяжелым переходом, решили ограничиться пока устройством курных землянок со стенами из сухостоин, сосредоточившись на первоочередном – заготовке припасов для зимовки.

Бабы и дети разбрелись по лесу собирать в берестяные кузова и лукошки ягоды, грибы, орехи. Ребята постарше ловили рыбу. Когда завершился Петров пост, Маркел дозволил охотникам заклать диких зверей. Из кишок оленей, заполненных молотым орехом и залитых кровью, варили вкусные и питательные колбасы. Мужики, кто поздоровее, рыли землянки, вмуровывали в печи котлы для приготовления пищи.

На счастье поселенцев урожай в тот год выдался редкостным. Особенно уродилась любимая всеми брусена. Ее красные, глянцевые ягоды обладают замечательным свойством: моченые, они не портятся годами. Поэтому хранят их прямо в кадках с водой, подслащенной медом.

Белая кувшинка, с крахмалистыми корневищами, здесь не росла, и для выпечки хлеба копали рогоз, заросли которого опоясывали все заводи: нарезанные, высушенные, затем измельченные в ступе, корни рогоза давали питательную муку. Пух из его коричневых, как бы обгорелых, початков добавляли для тепла в подклад зипунов. Длинные листья тоже употребляли в дело: из них плели рогожи и легкие корзинки. Привезенные два пуда ржи не трогали – берегли на посев весной.

Первая зима прошла для скитников в тяжких трудах: наряду с будничными хлопотами с утра до вечера готовили лес для будущих построек. Материал для срубов подбирали бревно к бревну. Волочили их издалека, так как вокруг места, выбранного под скит, росли лишь громадные кедровые свечи в полтора-два обхвата. Иные так вымахали, что задерешь голову на вершину поглядеть – шапка валится. Вот и приходилось искать стволы потоньше по закраинам бора. Спилив подходящее дерево, одни обрубали сучья, другие шкурили, третьи по снегу веревками волочили розоватые стволы к месту поселения.

Зима в этих краях хотя и щедра на солнечные дни, долга, утомительна, а главное, необычайно студена. Чтобы не заморозить детишек, землянки топили часто. Одна из них от огня, перекинувшегося с очага на заложенную сухостоинами стену, выгорела дотла. Слава богу, никто не погиб. Укутавшихся в уцелевшее тряпье Прокла с супружницей и четырьмя детьми забрал жить к себе наставник: его землянка была самой просторной, с расчетом на ведение службы.

В ожидании тепла и Святой Пасхи скитники все чаще посматривали на пробуждающееся солнце, сосульки, свисающие с крыш, вслушивались в повеселевшие голоса синиц. Вот и вокруг стволов крупных деревьев протаяли воронки. С каждым днем они углублялись и расширялись, обнажая лесную подстилку.

На березах из образовавшихся за зиму морозобоин начался «плач». Под ближайшими к скиту деревьями расставили кадки. В них, особенно когда припекало, обильной струйкой стекал сладкий березовый сок. Все с удовольствием пили его, а женщины, сражаясь с морщинами, даже умывались.

Как только сошел снег, первым делом раскорчевали и засеяли делянку рожью. Свободный остаток пашни пустили под огород: благо что Марфа, умница, когда покидали забайкальский скит, захватила с собой в мешочках семена моркови, лука и репы.

После сева и стройка закипела. Посреди двора воздвигли ладный молельный дом. Установили старинный иконостас, привезенный в крепком, кованном железом сундуке. В центре – икона Святой Троицы в золотой ризе. Рядом поставили особо чтимую икону Божьей Матери, оберегавшей их общину от бед аж от самого Ветлужского монастыря.

Четверым бобылям поставили ладный дом с украшением в виде конской головы на охлупе[20]20
  Охлуп – конек крыши.


[Закрыть]. Семейным дома рубили отдельные. Избы ставили оконцами к центру – «круговое поселение» в традициях общинной жизни. Срубы все из кедра, только молельню и обитель наставника из стволов лиственницы. Внутри жилищ стояла такая свежесть – не надышишься.

Потолки из тесаных плах промазали глиной, а позднее, осенью, засыпали еще и толстым слоем сухой листвы. Венцы проконопатили мхом. Оконца, с крепкими рамами, затянули тайменевыми пузырями. В передней половине выложили из дикого камня большие печи. Вокруг них подвесили к потолку ошкуренные жерди-перекладины для сушки одежды и обуви. А под потолком, за печью, соорудили полати – помост для сна.

В красном углу киот с образами, под ним – широкие лавки вдоль продолговатого стола. По стенам деревянные гвозди для одежды, домашней утвари, пучков травы; полки для чашек больших и малых, блюд, жбанов, повыше полочки для хранения мелких предметов. Возле домов ледники, сушильные навесы. Скитники наладились под их защитой вялить выпотрошенную рыбу и нарезанное тонкими ломтями мясо. Все поселение обнесли временной оградой, которую через год заменили высоким заплотом-частоколом из заостренных стволов лиственницы.

После работ и служб по Часослову[21]21
  Часослов – богослужебная книга, содержащая псалмы, молитвы, песнопения и другие тексты суточного обслуживания.


[Закрыть] братия собиралась в избе Маркела. Вели душеполезные беседы. Вслух читали Священное Писание, жития святых, пели псалмы во славу Господа, милостивого к ним каждодневно. Порой под настроение или по случаю праздника слушали игру доморощенного музыканта Онуфрия на свирели или рожке. Кто-нибудь под его музыку затягивал старинную песню. Их они знали во множестве, особенно Марфа и жена Онуфрия – Ксения. Остальные душевно на голоса красиво подпевали.