Текст книги "Поэтический медиатеатр"

Поэтический медиатеатр
Камилла Лысенко

Дизайнер Анастасия Олеговна Кузьменко

© Камилла Лысенко, 2020

ISBN 978-5-0051-0162-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Поэтический медиатеатр
Сценарии спектаклей и история создания идеи

Вступление от автора

Я так давно хотела это сделать.

Собрать все тексты спектаклей – и выложить скопом. Живущие только на сцене, они постоянно требовали внимания. Как дети или питомцы: создала, приручила – так ухаживай. А как ухаживать? Играть прошлые постановки – все равно что бесконечно одеваться в костюм, из которого вырос.

Я минимум трижды порывалась сделать это, и трижды меня отговаривали. Коллеги по цеху – мол, не выноси кухню. Директора и менеджеры – да ты что, кто придет на твои спектакли, если уже будет знать их наизусть?

Звучало логично.

Но в какой-то момент я перестала писать. Все идеи покрылись пылью, все казалось сказанным и ненужным. Не получалось не просто ни слова – мысли нащупать. Говорить стоит лишь тогда, когда веришь в сказанное. А у меня накопилось столько смыслов, что новым было некуда пристроиться. Я стала кладбищем собственных идей.

Этого не поймут менеджеры и организаторы. Перед лицом высохшего творчества ты голоден и слаб. И одновременно переполнен. Единственный способ выбраться из этого состояния – собрать все сделанное, прояснить все недосказанности и отпустить, наконец, на волю.

Я ни с кем не стала советоваться. Просто сделала эту книгу. Но сделала ее артефактом – миниатюрный печатный тираж для тех, кому действительно важно. И электронная версия без фанфар и реклам – для каждого, кто хотел бы узнать.

Здесь – режиссерские версии самых значимых поэтических медиаспектаклей. Сценарии, которые можно читать или ставить. Про себя или вслух. Я вырезала только лишние технические комментарии. В остатке – ось. Ровно то, что увидите в этой книге вы, я видела каждый день в период репетиций.

Но чего-то не хватало. Недосказанность оставалась. Голые скелеты спектаклей в тексте не передавали всей идеи поэтического медиатеатра. Ведь его смысл в том, чтобы открывать закулисье.

Откуда все пошло? Почему на сцене экран? Почему нельзя просто выйти и прочесть стихи? Поэт ведь не должен быть актером, режиссером или музыкантом. Поэт – тот, кто пишет стихи.

Так?

Не так. Для меня – не так, и это «не так» взялось не с потолка. У этого «не так» есть своя история – на самом деле, целых три.

Я позволила себе вольность еще больше срезать кулисы между автором и зрителем и рассказать три откровенные истории о том, откуда взялась идея поэтического медиатеатра. Они идут сразу после этого вступления, отменяя любые недомолвки и оставляя меня абсолютно голой.

Как в любых историях, в них есть, где закатить глаза, где улыбнуться и где подумать; однако если вы открыли эту книгу не в поисках точки отсчета, а с желанием увидеть результат, можете смело пролистать эту часть. Я хотела бы обратить ваше внимание только на одну простую формулу, которая объясняет, почему в поэзии нужны не только стихи. Может быть, иногда стихи и вовсе не нужны.

Вот эта формула:

Медиапоэзия = Medium (латин.) – посредник + Ποίησις – (poiesis, греч.) – создание, творчество.

ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ. ЛАКРИЦА И АВТОРИТЕТЫ

Видите ли, когда я написала первый простенький стих в 14 лет, мне и в голову не могло прийти, до какого бардака он меня доведет.

В том стихе было ровным счетом три прихлопа на тему конечности нашего бытия. Честное слово, ничего интересного. Единственное театральное оформление, которое я могла бы для него предложить – перфоманс с помидорами в руках потенциальных зрителей.

Но роль свою он сыграл: процесс слов во мне был запущен, и – к лучшему или нет – отменить его оказалось невозможным.

Спустя год я впервые вышла со стихами на сцену. Это был шикарный провинциальный ресторан «Москва» на – конечно же! – Московской улице. В каждом маленьком городе есть Московская улица, а на ней обязательно такой ресторан, где советское время играет в кости с девяностыми. И обязательно в таких ресторанах раз в полугодие проходит некое культурное мероприятие. Собираются местные небожители, заказывают коньяку и занимаются прилюдным искусством.

Мероприятие это не для людей, конечно же; оно для своих, как и принято в литературных кругах. Впервые попадают туда по знакомству, а уходят – либо хлопнув дверью, либо крышкой гроба.

Меня, школьницу с ворохом листов, на это событие пригласил местный авторитет, с которым я столкнулась на какой-то конференции для юных и талантливых.

История этого знакомства совершенно пиратская: авторитет раскрыл мой мухляж с конкурсной работой по социологии. Ведомая ленью и пинаемая научным руководителем, я наклепала объемный труд по теме «Смысложизненные ориентации современного человека», используя Интернет, фантазию и цитаты из десятка философских книг, которые к тому моменту, естественно, прочитать не удосужилась.

Какие философские труды в пятнадцать лет? Я была влюблена!

Тем не менее в рамках работы мухляжный список выглядел внушительно и уже принес мне несколько призовых мест на других конференциях. Думаю, секрет успеха был в том, что на самом деле никто из жюри так и не дочитал мою работу до конца.

Надо же было нарваться на педанта!

Одной из книг списка была «Бытие и время» Мартина Хайдеггера. Невозможно уже вспомнить, какую цитату я оттуда вытянула; но прямо за ней шло четверостишие из одного моего раннего текста.

Авторитет сначала обнаружил воровство цитаты, потом убедился, что Хайдеггера я не читала, а после провала на голосовании моей работы подошел со словами: «Черт с ней, с социологией. Пойдемте читать стихи»

Я пошла.

Ресторан был пряничным, глазурным, купеческим; с высоченными потолками, лепниной, с бархатными стульями на советском паркете, с сиротливой угловой сценой под тяжелыми занавесками. Там много курили, и курили затейливо: пряный вишневый табак или сигариллы, нелепые в атмосфере полупустых столов и плохо выглаженных рубашек. Все пили. Мужчины – крепкое, женщины – вино. Все громко разговаривали – все на «Вы» и каждый про свое.

Один начинал: «А знаете ли Вы, что Пушкин в Ваши годы уже…» Второй цеплялся за Пушкина, как за якорь: «Традиционалисты вроде Вас развалили эту страну!» Включалась дама: «Про страну говорят только те, кому не дают женщины».

Смысла в этой беседе плескалось не больше, чем коньяка в бокале, но все были чудовищно удовлетворены.

Я мотыльком шарахалась по залу минут двадцать, пока меня не подобрал Авторитет и не подсадил к одному из столиков. Там уже обитал тучный мужчина с киевской котлетой на тарелке. Его галстук был перекинут через плечо, а рядом с котлетой лежала куцая самиздатовская книга с разводами на обложке.

Авторитет пояснил мне, что это «большой поэт Иваныч» и что сейчас еще подойдет «особенная поэтесса с компанией». Предупредил, чтобы я не глазела. И растворился в зале.

Скажи человеку в одном предложении «особенная» и «не глазеть». Конечно же, я вертела головой, словно сова.

Вечер начался с тем же пряничным пафосом, но с каждой минутой все больше отдавал плесенью. Поэтов объявлял Авторитет, про каждого отпуская хотя бы по одному хвалебному определению. Поэты выходили к микрофону, протирали лысину или очки, встряхивали листами или шуршали книгами, поправляли платья или ремень. А после читали. Про женщин и мужчин, про патриотизм и березки, про кракена, кормящего молоком сына Зевса, или про пришествие Христа в пивной бар. Я ни черта не понимала в поэзии, но врожденный бредометр подсказывал, что это какая-то фигня. И к тому же бесконечная: каждый новый выступающий читал ровно с теми же интонациями, что и предыдущий, словно их всех спустили в семидесятых с конвейера одного поэтического завода.

Я была в ужасе. Это было критически скучно. Честно говоря, на этом поэтическом вечере все могло и закончиться.

Когда наступит моя очередь, я не знала, поэтому просто сидела, комкая листы и наблюдая, как мужчина напротив тщательно допиливает сантиметровый кусочек котлеты. Котлета просила скорейшей смерти, душа просила скорейшего побега, вечер требовал скорейшего конца или новой крови. Выхода не было. Надо было просто выступить и уйти.

Вот тут-то и появилась особенная.

На самом деле, сначала появился запах. Я очень четко запомнила его: лакрица. Так пахли конфеты, привезенные мамой из Парижа – единственные конфеты в моей жизни, которые я так и не смогла съесть, несмотря на восхитительный запах. После прошуршала юбка, а за ней проскрипели по очереди отодвигаемые стулья, мягко звякнули два бокала – с вином и коньяком. По диагонали присела молодая женщина в эффектном платье, и от нее сквозило презрением даже через парфюм. Напротив села особенная.

Она пила коньяк. Единственная из всех женщин в зале. Простая белая рубашка, черные джинсы, никаких претензий на пошлую прилизанность в образе. Манжеты пиратски загнуты, руки тонкие, мальчишеские.

Ее спутница первым делом взяла в руки бокал вина. Она первым делом взяла руку своей спутницы.

Я так и осталась сидеть, вклеившись взглядом в их переплетенные пальцы. Вечер вокруг все так же катился к черту. А я сидела и глазела на них. Для меня в этом простом жесте оказалось больше поэзии, чем во всех стихах, написанных присутствующими за всю их жизнь.

Дело было даже не в том, что я видела такое впервые. Дело было в том, что я знала, что подобное – табу. Что это, наверное, стыдно, что это, кажется, порицается.

Но – вот странность! – к нашему столику просто паломничество началось из поэтов, преимущественно мужчин, которые подходили засвидетельствовать свое почтение этой странной женщине. Каждый говорил с ней так, словно очень надеялся на развернутый, персональный ответ. Она отвечала всем с одинаковым ровным достоинством. И продолжала держать чужую руку.

Я молча мяла скатерть. Про такое не показывали кино, об этом не говорили спокойными голосами и не упоминали в школьных кабинетах. Об этом, скорее, стыдно шутили в коридорах и за гаражами. Я знала в себе зародыш подобного чувства. Но никогда не видела своими глазами, чтобы женщина спокойно брала за руку другую женщину, а в нее не бросали камни или оскорбления; более того – ее определенно уважали. Возможно, больше, чем кого-либо в этом зале.

Когда она вышла на сцену, я поняла, почему. Ее тексты были прекрасны сами по себе, но в ее исполнении они просто выворачивали пространство. Осыпалась лепнина, слезла позолота с кресел; деревянные столы превратились в тяжелые бревна, качающиеся на волнах ее голоса. Она читала стихи, как заклинания, и вместо пошлого вишневого табака в зале запахло костром и лесом, лакрицей и металлом. Она лязгала, громыхала, звенела, укачивала, убаюкивала словами. Все растворилось в слове; и она сама растворилась, превратилась из «она» в нечто всеполое, медиязыковое, огромное. Не было ее, не было его, было то самое, что говорит в человеке еще до его рождения, и оно имеет только один критерий – либо оно настоящее, либо оно притворяется. Это было настоящее.

Я в тот момент поняла две вещи, и в них ни разу более не сомневалась. Во-первых: пол не имеет никакого значения; значение имеет суть. Во-вторых: мало писать хорошие стихи и как-то их подавать; надо писать максимальные стихи и исполнять их так, как будто каждый текст – это отдельный мир.

Ей аплодировали громко. Настолько, что своего имени я не услышала. Она сама подсказала мне, что наступила моя очередь.

Я не помню, как читала и что. Выступать после нее было все равно что ходить по пожарищу.

Видимо, на волне адреналина я выступила неплохо. Настолько, что в конце вечера она ко мне обратилась.

Она сказала: то, что ты пишешь, станет лучше. Ты не заметишь, как это будет происходить. Но то, что ты исполняешь – это не то, что ты пишешь. Поэтому работай над этим отдельно.

Я так испугалась, что спросила только одно: мы еще увидимся?

Она посмеялась и заверила, что однажды обязательно придет на мой концерт.

Больше я ее не видела. Только в декабре девятнадцатого года через сорок третьи руки узнала, что она сдержала слово и действительно приходила на мой спектакль в Саратове в 2016 году. Это был INTERBRAIN, один из текстов которого посвящен ей.

Я пыталась найти ее хотя бы на фотографиях, но так и не смогла.

ИСТОРИЯ ВТОРАЯ. ПУТЬ НА СЦЕНУ ЧЕРЕЗ БАНАНЫ И «СЛОВО ЗА СЛОВО»

Все, чего я хотела после переезда в Москву – надышаться этим городом.

Гулять по бульварам, целоваться в переулках, вдыхать отвратительный яблочный дым и узнать, наконец, почему всем так нравится быть взрослыми. Никакой поэзии в моем плане не стояло.

Но у поэзии было свое мнение.

Поэзия стучалась по ночам в вордовские файлы, куда я обильно сливала свои девичьи переживания по поводу конца первой любви и громоздкие философии о несовершенстве мира.

Поэзия стучалась ко мне через случайных людей, доносивших редкие слухи о том, что есть такой вот Арс-Пегас, читающий стихи многотысячной толпе на митингах. Или какие-то там члены Союза Писателей, которые делают какие-то премии.

Поэзия стучалась упорно, мешая жить по-студенчески, мечтать о хорошей журналистской карьере и довольствоваться скупыми эмоциями.

Я закрывала глаза и уши, писала «в стол» и не допускала мысли о том, что все это ко мне может относиться. Я работала в ЦУМе, клепала ужасные сценарии и собирала съемочный кран из трехметровых профилей, двух кирпичей и гаечного ключа. В конце концов, я была почти взрослой и строила личную жизнь. Вечерами покупала отвратительное ягодное вино, у которого из плюсов были только сахар и цена, и шла постигать туркменскую кухню в главную общагу МГУ.

А ночью моя «личная жизнь» засыпала, а вот демоны – наоборот просили выгуляться. В соседней комнате замолкала сербская попса, и я шла гулять по Главному Зданию МГУ.

Днем университет – город в городе, где можно найти все – от цветочного магазина до маникюрного салона. Некоторые персонажи месяцами не выходят из здания, заявляясь в тапках даже на лекции. В мраморных коридорах стоит многоликий гул, в котором и своего имени не различишь – не то что мыслей.

Но после одиннадцати ГЗ из улья превращается в усыпальницу. Свет выключают, большинство коридоров перекрывают резными сталинскими решетками. Пропускной кодекс не котирует даже студенческий билет; действителен только бланк общежития. Университет становится убежищем, по-советски строгим и режимным.

Надо знать маршруты. Тогда можно долго гулять этажами, перепрыгивая с лифта на лифт, из корпуса в корпус. Можно добраться до крыши – что строжайше запрещено, конечно, и требует определенных знакомств в службе безопасности – и своими глазами увидеть, насколько огромен циферблат главных часов. Можно выйти курить и любоваться яблонями в закрытый двор. Можно петлять коридорами час и не встретить ни одного человека, зато натолкнуться, например, на пустую гостиную с зелеными лампами и кожаными креслами пятидесятых годов.

Не было ни времени, ни правил в этих коридорах. Тебя никто не слышал – или так только казалось. В любом случае, я во время таких прогулок вслух читала стихи. Иногда сочиняла их прямо на ходу, проговаривая все, что не имело места в моей такой устроенной «взрослой» жизни.

Стихи – это же психотерапия для нищих и молитва для разочарованных. Сложил в строку все, что не дает спать – и можно встречать новый день. Ценности в таком тексте для мира немного; но для тебя только он и имеет ценность.

Я редко что-то записывала – просто наговаривала в пространство и смотрела, как отзывается в стенах звук.

Общага жила и реагировала живо. Посреди строки вдруг могла распахнуться чужая дверь, а из нее вывалиться парень в трениках, танцующий в сторону ночного буфета. Могли зажечься аварийные огни на лестнице, совпав с эффектным тактом в тексте. В погасшем мраморе коридоров стих мог столкнуться с тихим гитарным перебором – не я одна любила ночные прогулки. Из простого текста в живых этажах ГЗ получался целый бытовой спектакль, который рождался в импровизации и в ней же одномоментно умирал.

Я стала замечать, что стих как текст весит меньше, чем стих, который продолжается в реальности. Одна и та же строка, сказанная разным тоном в разных коридорах, меняла оттенок кардинально.

Тогда я не фиксировала это – просто наблюдала. Ночная сцена заканчивалась с возвращением в комнату; других подмостков у меня не было. Пока однажды я не набрела на ту самую гостиную с кожаными креслами. И не нашла афишу с приглашением прийти на литературный вечер.

Знатно рассорившись с «личной жизнью», я плюнула на взрослость и пошла.

Не стоит описывать еще одни поэтические посиделки – в них было мало нового. Главным отличием – в моем случае очень важным – был только банан. Каждому пришедшему выдавали по банану; его необходимо было вручить понравившемуся автору после чтений. Поэтому нет ничего необычного в том, что наше знакомство с Иваном Фефеловым началось с того, что он вручил мне свой банан.

(Никогда бы не подумала, что банан может стать моим пропуском в концертную поэзию. Даже если это банан Фефелова)

Видимо, где-то Ваня обо мне рассказал, потому что очень скоро стали писать какие-то люди и приглашать выступить со стихами. На первом же таком выступлении в кофейне «Чайкофский» на Чистых прудах я столкнулась с восходящей Ах Астаховой. Иру попросили прочитать вне программы и, кажется, завистливо уважали. Тогда я запомнила из ее выступления только свитер с красными цветами. Дело в том, что рядом в тот момент сидела моя новая большая любовь и очень увлекательно курила.

Но дальше об Астаховой слышалось все чаще – с каждым новым мероприятием я узнавала о своеобразной иерархии сетевой и концертной поэзии. Она размыта и субъективна, как и положено любой сфере в 21 веке, поэтому не стоит опираться на нее слишком сильно: возможно, рухнет под весом времени. Но в моем опыте она сложилась так.

Кармической валютой была аудитория, то есть – люди на концертах и в пабликах. Выше всех, конечно, Полозкова, Воденников, Быков; на хромой козе не доедешь. Дальше – Астахова и Сола Монова. Потом – пул поэтов-сетевиков: участники «Бабушки Пушкина», первые интернет-звезды, организаторы топовых мероприятий и их завсегдатаи. Существовала и своя пирамида событий: на вершине стояли крупные сольные концерты, а из «винегретов» лидировали ЛитПон и «Слово за слово».

Сознательно не вношу сюда «классическую» группу литераторов. Все, что творится за бархатными дверями Союза Писателей, до сих пор остается для меня мифом.

Практически везде концертная поэзия останавливалась на формате «вышел к микрофону и прочел». Изредка кто-то брал гитару или даже заморачивался с фортепиано. Моноспектакли, перфомансы – все это только витало в воздухе, но практически не существовало. И конечно же – чем меньше было мероприятие, тем хуже люди там исполняли стихи.

Но если большинство мероприятий предлагали «просто выступить», то «Слово за слово» создавалось как настоящая поэтическая дуэль. И у нее были свои жесткие правила и жесткие зрители, от чьих аплодисментов зависело, место тебе на сцене или с разбавленным вискарем у бара.

Я честно пыталась вспомнить, как именно случилось так, что мы с Ваней Купреяновым замышляли делать телеканал, а вместо этого я оказалась режиссером-постановщиком в «Слово за слово». Не помню. Вероятнее всего, решение было принято в баре «Федор» на Китай-городе, куда мы тогда приходили, как на работу; а все принятое в «Федоре» всегда имеет интересный эффект. Уверена только в одном: мы хотели снимать каждый выпуск с перспективой размещать потом на канале, а для этого проект надо было «отелевизионить». Я предложила делать дуэли тематическими и снимать видеостихи на минуту для каждого поэта вместо первого раунда.

Команда проекта согласилась. Денег на студию ни у кого не было. Поэтому скоро в мой дом началось паломничество из всех возможных современных поэтов 2013 года.

Страшно подумать, как это выглядело в глазах моих соседей. Возможно, с той поры некоторые со мной и не здороваются.

Еженедельно – обычно в четверг – в квартирку к одинокой девушке на самом верхнем этаже приходило по четыре странных человека минимум. Некоторые приводили с собой возлюбленных или сочувствующих. На лестничной клетке курили философские бородатые лица, татуированные молодые львицы с тонкими пальцами или громкие персонажи в кричащих майках. Ярко обсуждали политику и литературу, красиво матерились, вежливо отвечали на вопросы. Выглядели образованными, но ненадежными. Соседка из пятьдесят девятой дважды спрашивала, где мои родители.

Из самой квартиры периодически доносились странные звуки – чаще всего команды «Стой ровно!», «Говори громче!» и досадное «В хронометраж не лезет». Иногда мычание и что-то вроде заклинаний – мы разрабатывали голос по всем общедоступным актерским техникам. Звенели бокалы, беспрерывно шумел чайник; периодически кто-то добирался до гитары.

Внутри было гораздо интереснее. Гостиная была превращена в съемочный павильон путем перестановки дивана к дивану. Роль студийного света играла разваливающаяся настольная лампа. На кухне сформировался зал ожидания; особо высокие поэты подпирали плечами холодильник и постоянно роняли магнитики. Все читали стихи, гримировались, переодевались; кое-кто пытался из спортивного интереса закадрить хозяйку квартиры.

Иногда это доходило до абсурда: однажды очередной стихоплет, у которого дуэль выпала на «бандитскую» тему, принялся отжиматься прямо в коридоре, чтобы «в кадре были видны все мышцы». Я честно дождалась конца физических упражнений и сообщила, что стриптиз с бандитами не сочетается, поэтому рубашку придется надеть обратно. Ваня, находившийся в тот момент в кухне, хрюкнул смешком в чай.

Каждую среду я убегала с работы, надевала одно из «выгульных» платьев, сверху экипировалась огромным рюкзаком с компьютером, отчего становилась похожей на праздничную улитку, и ехала в клуб «Завтра» на дуэль.

«Слово за слово» имело сложную схему из восьмых, четвертых, полуфинала и финала. В каждом концерте было по четыре поэта. В первом раунде они демонстрировали снятое видео – визитный стих. Во втором – попарно стрелялись стихами.

У каждого было по три «выстрела»: необходимо было не просто читать рандомные тексты, а ответить сопернику, зацепившись за тему или слово в его произведении. После второго раунда зрители аплодисментами выбирали победителя.

Два финалиста в третьем раунде должны были за несколько минут написать короткий стих из строчки, которую даст зал. Так как зал не был ласков, строчки попадались заковыристые. Например, на одной дуэли Арс-Пегас предложил начать текст с фразы «Я, зацелованный моржом…»

Во второй части сезона выпало выступить мне. Дуэль с моим участием изначально задумывалась как «особенная». Ее тему Ваня игриво сформулировал как «девушки с цветаевской ноткой». Уже по внешнему виду всех участниц (исключая, как обычно, меня) было понятно, что тема женской любви будет подана с необычной стороны.

Несмотря на то, что я уже «срежиссировала» серию таких дуэлей, самой выступать было страшно.

Мне в соперницы досталась точеная земфировская Евгения. Евгения с интеллигентным узлом шарфа на шее и родинкой-точкой над верхней губой. С паточным голосом и живой подачей. С безразмерными стихами, надрывными и страстными, с жарким «перлом» в каждой второй строке. Удивительно похожая на ту особенную, с первого концерта. И полностью противоположная мне – как визуально, так и текстово.

Наверное, этим мы и зацепились – непохожестью.

Есть такие моменты – черные лебеди, которых никто не ожидает.

Обычно зал легко выбирал фаворита в дуэли и реагировал живо, но без фанатизма, активизируясь только в конце перестрелки и оставляя для самих стихов вежливые аплодисменты.

Во время нашей дуэли, больше похожей на брачные игры в рифму, зал в буквальном смысле орал после каждого выстрела. Ни разу в жизни я больше не слышала такой реакции на чьи-либо стихи – тем более на свои. До сих пор в Ютубе есть размытое видео, на котором децибелы зашкаливают сразу после финальной строки. Даже в таком ужасном качестве видно, что сцена не просто искрит – светится радиацией.

Увидеть дуэль своими глазами – https://clck.ru/MpMSs

Стоя перед звуковой волной я понимала, что вот в такой поэзии есть смысл. Когда стихи не умирают в бумаге, а превращаются в разговор, в театр, в живой фильм, в отдельный мир, в ментальный секс под софитами. Когда они вызывают эмоцию гораздо сильнее, чем способен в клиповом мире просто текст. А для этого помимо хорошего текста должно быть что-то, что в реальности усиливает его многократно; некая лупа, ластик, стирающий грань между автором и зрителем.

У людей большие сердца, но они все сильнее забиты быстрыми эмоциями. Поэзия – не для ленивых; она заставляет думать и чувствовать, но требует предельной концентрации. Чем больше вокруг человека информации, тем сложнее ему эту концентрацию сохранять. Только сильная эмоция может стать достаточной мотивацией для сохранения концентрации.

Можно, конечно, воротить нос и играть в «элитарность»; это тоже путь, и он вполне понятен. Но тогда будь наедине со своими текстами и не проси у людей слушать тебя. Потому что время изменилось. Раньше было достаточно писать, чтобы твои слова доходили до людей. Теперь их необходимо доносить на сотне языков помимо текста. Голосом, телом, историей, постановкой, перфомансом, музыкой, видео – чем угодно; но так, чтобы стих максимально совпал с пульсом тех, до кого он донесется.

Я понятия не имела, как это сделать. Но тогда, на дуэли, это получилось случайно.

Выбрать зал не смог. В финальный раунд мы вышли обе. А после дуэли Женя подошла ко мне и предложила сделать совместный спектакль. И познакомила со своим «секундантом» – Анной Крыловой.

Спустя два месяца Женя пропала из моей жизни навсегда. А вот Аня превратилась в моего директора и осталась рядом на самые важные пять лет, когда из всех обломков опыта сложились два слова – поэтический медиатеатр.