Текст книги "Прошедшие войны. I том"

Вторую ночь не спавшая в ожидании сына Табарк встретила его ворчанием и слезами. Всё ругала незадачливого деверя.

На утро Цанка под недовольные взгляды жены и дочери Баки-Хаджи вывел из их конюшни старого гнедого коня и пузатую кобылицу, отвел к роднику, искупал, заодно узнал у Хазы, что ее дочь не вернулась, и стал готовиться к поездке.

Узнав о планах сына, Табарк встревожилась, побежала к Косуму. Вместе они долго пытали юношу, желая узнать цель поездки. Цанка безбожно врал, о Кесирт даже намекнуть боялся. Тогда наутро в телегу к Цанку подсадили младшего брата Басила.

Сразу же за селом Цанка высадил младшего брата, пообещав ему привезти леденцов, и просил передать матери, что он может задержаться на несколько дней.

В то утро в нем было столько любви, нежности, отваги и даже ревности! Он был страшно возбужден. Он не знал, что его ждет впереди. Как отреагирует Кесирт? И найдет ли он ее? И Бог знает, чем она там занимается – одинокая женщина, жеро – в чужом краю.

* * *

В одночасье обломилась жизнь Кесирт. Не везло ей, видимо, на роду так было написано. Жила она в любви и в достатке, ждала ребенка, и в одно мгновение все рухнуло. Остались лишь тягостные воспоминания и печаль.

После смерти любимого мужа Кесирт чуть с ума не сошла, все время лежала в постели, бредила, плакала. В редкие минуты, когда приходила в себя, молчала, сама себе улыбалась, истерически смеялась, пугала Хазу, а потом вдруг неожиданно спрашивала: «Нана, неужели это все было во сне? Скажи мне, нана, скажи!»

Только месяца через два она впервые вышла погулять, спустилась к роднику, села на свое любимое место, тихо плакала, сама с собой разговаривала, бесцельно болтала в воде руками.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, только другое горе помогло. Внутренняя болезнь скрутила Хазу, прижала плотно хворь старуху. Потеряла она человеческий цвет – стала серой, безжизненной. Ничего не ела, изредка пила по глотку воды. Вот тогда и пришлось Кесирт действовать. Ушли из ее головы мысли о самоубийстве и встрече в загробном мире с любимым. Только мысли о матери удерживали ее от безрассудства.

Болезнь матери заставила Кесирт прийти в себя, вынудила пойти в село, общаться с людьми.

Все жители Дуц-Хоте с сочувствием отнеслись к горю Кесирт. Всем селом ездили в Шали, на похороны мужа, чтобы хоть как-то поддержать несчастную и ее мать.

Теперь, когда новая беда вошла в их убогий дом, все бросились на помощь: кто привез лекаря, кто – лекарства, кто – просто предлагал деньги и всякие подарки. Как всегда, особую озабоченность проявлял Баки-Хаджи.

И наверное только у одного человека во всем Дуц-Хоте душа ликовала – это была жена Баки-Хаджи.

– Хм, неужели умрет наконец эта ведьма, – говорила она вслух, чтобы слышал ее муж. – Как это переживут некоторые?

Был совсем скандальный эпизод. Когда после траура Кесирт везли домой, все село вышло на улицу. Все выражали молчаливое сочувствие, и только супруга муллы вся сияла.

– О Бог! Как ты справедлив! – кричала она. – Посмотрите, посмотрите, люди! Ха-ха-ха, как дочь князя, увозили, а теперь как положено привозят… Все стало на места, как и должно было быть.

– Замолчи, бессовестная, – прикрикнула на нее одна из соседок, – как тебе не стыдно!

– А что мне стыдиться, что я сделала? Что я, кого ограбила или с кем нагуляла, как некоторые…

Тут подскочил Косум, замахнулся. Бить не стал жену старшего брата, но со злостью развернул дородную женщину и силой впихнул во двор, обзывая свиньей и дрянью…

На удивление всем, Хаза ожила, встала, вновь забегала возле своей живности, а Кесирт, еще не пришедшую в себя, украли. Стала она второй женой богатого человека из соседнего села.

Мать Кесирт – Хаза, Баки-Хаджи, да и все односельчане внешне выражали недовольство, однако в душе радовались, что Кесирт вновь при очаге, тем более сытом, добротном.

В новом доме еще не пришедшая в себя от горя Кесирт ничего не делала – весь день слонялась по двору, спала. Зато ночи бывали отвратительно бурными. Ее муж был человек еще далеко не старый, здоровенный, немного обрюзгший. Сильный то был мужчина, причинял он Кесирт боль и страдания, насиловал ее. Все время спрашивал, таким ли был ее прежний муж-сопляк, так ли они занимались любовью, хорошо ли ей с ним.

Утолив свою еженощную страсть, новый муж Кесирт переворачивался на спину, тяжело дыша, моментально засыпал, издавая смердящую вонь, неистово при этом храпя.

Кесирт думала, что кончится «медовый» месяц и ее супруг успокоится, однако произошло обратное. Его желание стало еще более сильным и развратным, он требовал от жены разнообразия и ласки.

Не вытерпела всего этого Кесирт и ушла от него, ушла вопреки нравам гор, ушла прямо ночью, из постели, пока муж в забытье храпел.

По-разному судили ее люди, и только женщины хором назвали ее дурой.

Долго мучилась Кесирт, от безделья и горестных мыслей изводила себя, пока однажды не пошла вместе с матерью на базар в Мехкеты продавать корову и буйволицу.

Увидела Кесирт базар и удивилась. В то время в Мехкеты шла бойкая торговля. Расположился базар прямо под селом в просторном ущелье реки Басс. Кого только не было на этом базаре. Горцы свозили сюда сыр и масло, птицу и мясо, с равнин чеченцы и казаки везли муку, рис, ячмень. Из Грозного поставляли соль, сахар, который был значительно дороже меда, керосин. Из Дагестана даргинцы привозили изумительные ковры, металлическую посуду, кинжалы. Цыгане продавали скобяные изделия. Армяне и горные евреи предлагали золото и серебро. Отдельно, в сторонке, прямо в пойме реки размещался скотный базар, тут же продавались лошади и ослы. Как и во все времена в Чечне, был и оружейный рынок. А самыми роскошными считались тканевые ряды. Вокруг этих рядов происходили все важные события базара. Купить отрез было и дорого, и почетно, и очень многим недоступно. В основном производили обмен. Царские деньги ушли из обихода, а советских было мало и доверия к ним народ еще не имел. Общей мерой стоимости был килограмм мяса – как основной продукт питания.

Весь день Кесирт толкалась по базарным рядам, с трудом смогла все осмотреть и обойти. Вечером еле живая приползла домой, с ноющими от усталости ногами повалилась на нары и с удивлением подумала, что во время хождения по этому грязному, шумному, непроходимому от тесноты базару она ни разу не вспомнила о своем горе, ей там было легко и спокойно. А здесь, дома, на нее снова свалился весь этот груз тяжелых жизненных переживаний.

К вечеру следующего дня она с надеждой на облегчение вспомнила базарную толкотню, и ей почему-то очень захотелось быть там – среди людей, среди гомона и пыли, среди споров и восхвалений, среди босоногих чумазых детей и важных, богатых персон, среди ослиного крика и бродячих собак под ногами. Оказывается, в этой толпе, среди чужого, равнодушного к твоему горю люда печаль и тоска куда-то уходят, у всех свои дела, свои заботы. На базаре все думают не как умереть, а как выжить, самим горевать некогда и на чужое горе времени нет. Надо дешево купить – дорого продать.

Через день Кесирт вновь ходила по базару и, к своему удивлению, отметила, что, когда она спрашивала цену даже за самый залежалый товар, ей неохотно отвечали. Она поняла, что здесь ее траурный вид не вызывает воодушевления: базару ближе мирские заботы, а не небесные.

Тогда в следующий раз Кесирт сняла траур, помыла и уложила, как и раньше, свои смоляные густые, с курчавостью волосы, повязала поверх них небольшую зеленую косынку, надела давно позабытое расписное платье… Преобразилась девушка. Хаза смотрела на дочь, плакала. Даже в дни траура держалась она стойко, пытаясь хоть как-то взбодрить разбитое сердце дитя, а тут не вытерпела, сидела, ссутулившись, на крыльце, сжимала на груди свои огромные, грубые от тяжелой жизни руки, качала головой и обливала слезами впалые, испещренные многими морщинами щеки. Это были первые следы радости и надежды – дочь стала следить за собой, значит ожила ее душа. А сердце молодо…

Недельки две походила Кесирт по базару – освоилась. Вначале стала помогать в торговле одной старенькой односельчанке, а потом развернула свое дело, стала получать доходы, появились свои деньги.

Нельзя сказать, что Кесирт была торгашкой и умела торговать или торговаться. Нельзя сказать, что она полюбила это дело и получала удовольствие. Однако она знала, что только здесь, среди этого бардака, невежества и обмана, она могла, с одной стороны, хоть как-то забыться, а с другой – заработать на жизнь. Других способов не было, и не от хорошей жизни приняла она эту базарную жизнь.

Правда, дела у нее шли хорошо. Если стояли в ряд несколько продавцов с одним и тем же товаром, то покупали больше у Кесирт. У нее появился свой круг покупателей. Это были в основном люди обеспеченные, им нравилось, когда их обслуживала молодая красивая жеро, ведь состоятельный покупатель смотрит не на цену товара, а на привлекательность продавца.

Каждодневные мирские заботы приглушили горе Кесирт, стала она за собой ухаживать, лучше одеваться. Поправилась, посвежела, розовый румянец вновь заиграл на ее смуглом лице, алые губки приоткрылись, вновь потянулись вверх, к ямочкам на щеках. А самое главное – глаза ожили, заискрились. Вначале пыталась она напустить на себя веселье, а потом действительно стало весело, азартно. Конечно, труд это был тяжелый, порой даже изнурительный и унизительный, но Кесирт все делала с душой, с охоткой. Заново ожившая, она захотела жить, искать свое счастье, строить судьбу.

Молодые и немолодые мужчины вились вокруг нее, как трутни возле цветка. Никого она не отталкивала, никого не притягивала, однако в душе искала опору в жизни. Надеялась на свое счастье.

Все время Кесирт находилась рядом со старухами из Дуц-Хоте и окрестных сел, никогда не отзывалась на приглашения других молодух и жеро пойти на водопой, вечеринку или другое веселье. Закрепилась за ней молва порядочной женщины. Дорожила она этим мнением.

Окружавшие Кесирт старухи сами искали для нее жениха, сами пытались выступать свахами. Однако Кесирт с сожалением в душе отмечала, что не милы ей эти ухажеры, нутром никого не принимала, хотя желала любви, желала ласки, хотела замуж.

Торговое сообщество – Кесирт плюс старухи, стало очень эффективным. Бабки, зная всю округу, до конца торгуясь, брали по дешевке, даже без оплаты вперед, товар, а Кесирт его выгодно продавала. Дела достигли такого размаха, что базар Махкеты стал узок для их деятельности, и тогда они решились закупать здесь дешевый товар (в основном продовольствие) и везти его в Грозный. На обратном пути везли они в горы всякую промышленную утварь, соль, керосин.

Дела шли так хорошо, что Кесирт как-то, придя домой, заявила матери, что скоро она купит дом в Грозном и они переедут.

– Ты что, с ума сошла, сдурела в конец! – возмутилась Хаза. – Никуда я отсюда не уеду. Здесь всю жизнь жила, здесь и умру. Только города мне не хватало.

– Ой, нана, что с тобой, – смеясь, говорила дочь, – что ты нашла в этой дыре? Всю жизнь здесь мучилась. Да разве это была жизнь – горе одно.

– Жизнь не жизнь, а моя. Другой не было, а на старости лет и не мечтаю… И вообще, бросай ты этот базар. Не твое это дело. Тебе замуж надо.

– Вот переедем в город – там женихов предостаточно будет. Может, и тебе кого сыщем.

– Да, шути-шути. Никуда я не поеду и пока жива, и тебя не пущу. По базарам ходит, и в кого ты такая?

– А в кого? Скажи.

Хаза резко замолчала. Кесирт поздно поняла грубость вопроса. Весь день она всячески пыталась ублажать молчаливо-печальную мать, и на следующее утро с тяжелым сердцем, ласково целуя и обнимая единственно родное существо, плача, ушла на заработки, на свой вонючий базар.

Хотя и рвалась Кесирт к базару, как к единственному источнику жизни и спасения, но рвение это было через безысходность, через горе, одиночество и нищету. Жизнь на базаре – это жизнь бродяги под открытым небом. Летом – жара и пыль, зимой – холод и ветер, это дожди и солнцепек. Это каждодневное поднимание тяжестей. Это более семидесяти километров напрямик от Махкеты до Грозного, через горы и перевалы, вброд через большую реку Аргун, по безлюдным местам, кишащим всякими бандитами и их отродьем, с многочисленными милицейскими заставами, их вымогательствами и оскорблениями.

Мало этого, всякий мужик пытался не только пошутить с Кесирт, но и облапать ее. А стала она действительно красавицей, была в самом расцвете, в поре женского очарования, вбирала в себя манящий сок и притягательность. Редкий мужчина мог не обратить на нее внимание, даже женщины ею любовались, завидовали.

Словом, нелегок был этот кусок хлеба. Всякие непредвиденные трудности возникали перед молодой женщиной почти каждый день.

Как раз в тот день, когда Баки-Хаджи и Цанка уходили в Нуй-Чо, Кесирт со своими напарницами направлялась в Грозный на базар.

Наняли они телегу с извозчиком, нагрузили на нее закупленный товар. Везли в город сыр из бараньего молока, козье молоко, коровье масло и сметану, творог, высушенные бараньи курдюки, мешок белой и мешок красной фасоли, четыре мешка кукурузной муки, бочонок меда, прошлогодние яблоки и дикие груши, мешок грецких орехов, а сверху всего этого добра со связанными ногами лежали штук тридцать кур, пять важных индеек и дурная, недовольная всем происходящим, длинношеяя гусыня. Сами торговки шли рядом с телегой пешком, неся на плечах по корзине с сотней яиц.

Чтобы попасть из Махкеты в Грозный, надо было проехать Шали, затем пересечь большую горную речку Аргун, а там и до города рукой подать.

В то время через Аргун было два моста: один – у селения Атаги и другой – возле селения Устрада. Путь через мосты – это лишний десяток километров, да еще милицейские кордоны, собирающие мзду с проезжающих. Поэтому народ ходил в город и обратно напрямую через брод между селениями Белгатой и Чечен-аул.

В тот день далеко за полдень они доползли до поймы Аргуна. Яркое, не по-весеннему жарившее солнце уморило путников.

Еще издалека послышался рев реки. Извозчик – беззубый старик с редкой поседевшей бородкой, помещавшийся поверх всего добра, со своего места первым увидел разошедшуюся вширь реку. Ничего не говоря, он лениво указал плеткой в сторону Аргуна, что-то недовольно мотнул головой и сплюнул под ноги вспотевшей клячи.

Вслух и в душе проклиная свою незавидную судьбу и строптивую реку, маленький обоз по наклонной быстро дошел до русла реки. Здесь уже стояло несколько телег, нагруженных товарами.

Усталые женщины побросали свои корзины и разбежались по кустам, затем по одной выползли к реке, вымыли в мутной холодной воде лица, руки, ноги. От одного грозного вида и рычащего звука горной реки дух захватывало.

День был жарким, душным. Из-за густого марева пропали из вида горы, слилась линия горизонта.

В отличие от гор здесь, на равнине, уже все давно цвело, все стало зеленым, юным, чистым. Широкая пойма Аргуна, поросшая густыми кустарниками и небольшими деревьями, звенела от птичьего пения, в свадебном ликовании их переливчатые мелодии перекрывали шум реки.

Сели обедать. Как обычно, ели всухомятку. Кесирт принесла в небольшом ведерке речной воды. Не дав отстояться, жадно пили холодную мутную воду.

Как только сели, начались шутки, смех, женские выкрики и визг.

Подошли несколько мужчин с других подвод.

– День добрый, бабы! Приятного аппетита, – хором сказали они.

– И вы живите в добре и здравии, – отвечала за всех старшая. – Садитесь, вместе перекусим.

При появлении мужчин все женщины привстали в знак уважения.

– Спасибо, спасибо. Ради Бога, садитесь и кушайте, а мы только что поели.

Трапеза продолжалась под взглядами мужчин.

В это время к месту скопления людей у брода подъехала еще одна подвода, нагруженная дровами. С нее соскочил коренастый широкоплечий мужчина по имени Батык из селения Белгатой. Он славился в округе своей разгульной жизнью. От него всегда за версту несло перегаром, во рту торчала дешевая самокрутка. О нем ходила дурная молва – был он человеком в расцвете сил, слабодумающим, грязно живущим. Иногда он зарабатывал себе на табак и водку извозом. Жена у него каждый год плодилась, однако Батык не знал, сколько точно у него детей, и это его мало интересовало.

С тех пор как он увидел Кесирт, все его узкое воображение замкнулось на ней. С ума она его сводила. С делом и без дела он старался подойти к ней, заговорить, глупо подшутить, а при возможности как бы нечаянно дотронуться до ее соблазнительных форм.

Чувствуя его неровное к себе отношение, Кесирт всячески сторонилась этого мужлана, и его вечно грязный, обросший вид с блестящими блошиными личинками, даже в бороде, вызывал у нее только отвращение.

– Салам аллейкум, – крикнул Батык, протягивая мужчинам руку.

– Во-аллейкум салам, – хором ответили те.

– Приятного аппетита, женщины, – сказал Батык, глядя только на Кесирт.

– Да сохранит и тебя Бог, – отвечали женщины, – садись, пообедай с нами.

– Спасибо, спасибо, – отвечал громким развязным баском Батык.

Его карие глаза от солнца сощурились, блестели.

– Нет мужиков на этих баб, – продолжал он, – ходят, как цыганки бесхозные. Нет чтобы замуж выходить.

– Слушай, Батык, возьми меня, – крикнула с набитым ртом самая старая из женщин.

– Да кому ты нужна, старая? Такая, как ты, ворчливая дура у меня дома на шее сидит.

– Сам ты старый пень. Будь я в три раза моложе, и то за тебя не пошла бы, – пытаясь скрыть злость, с надрывным смехом продолжала старуха.

– Да будет тебе ворчать, старая, – примирительно замычал Батык, – ты лучше поговори, чтобы Кесирт за меня вышла. Мужчина я что надо. Силы много… На руках носить буду, горя знать не будет. А то так с вами и состарится в дороге.

Кесирт еще ниже опустила голову, даже шея ее стала красной, кусок в горле застрял.

– А что, – вдруг вмешался один из мужчин, со скрытой издевательской улыбкой. – Если переплывешь туда и обратно – Кесирт твоя.

Все засмеялись.

– А что вы смеетесь, думаете не переплыву, – загорячился Батык. – Могу поспорить с любым. Только Кесирт тогда будет моя.

– Нечего мной торговать, – вспыхнула девушка.

– Да замолчи, не шуми, – шепотом успокаивали ее женщины, – давай подшутим маленько.

– Так что вы умолкли? – продолжал кричать разгоряченный Батык.

Он уперся здоровенными кулачищами в бока, упрямо согнул бычью шею. Красные прожилки от вечного пьянства на носу и щеках стали еще пунцовее. Исподлобья тупо смотрел он на окружающих.

– Батык, я даю слово, – вдруг крикнула оскорбленная старуха, – если ты переплывешь Аргун туда и обратно вместе с корзиной яиц Кесирт, то она твоя.

– Ты отвечаешь? – придвинулся к ней Батык.

– Все свидетели. Даю слово.

– Вы что все, с ума сошли? – завопила Кесирт. – Что вы болтаете?

– Успокойся. Ничего не будет, – одергивали ее женщины.

– Где корзина Кесирт? – с бычьим упрямством промычал Батык.

– Вот она. Бери.

Неожиданно он подскочил к корзине, как игрушку сунул под мышку и побежал к реке.

– Стой, ненормальный, вода холодная, отморозишь всё и никто тебе нужен не будет! – кричали, хохоча, мужчины.

– Положи мою корзину. Оставь ее, – бросилась вслед ему Кесирт.

– Да ничего ему не будет, он проспиртован, – смеялись женщины.

На коротких, кривых, мощных ногах он уверенно подошел к реке, легким движением перекинул корзину на широкое обвислое плечо и осторожно ступил в воду. По съежившейся спине было видно, что холод воды поразил его. Сильнейшее течение сбивало с ног, он пытался устоять на скользком булыжнике. Вдруг камень под тяжестью тела чуть соскользнул, и Батык, теряя равновесие, полетел в воду. Бешеный поток с радостью подхватил смельчака, крутанул раз, два, потянул к центру.

Батык еще пытался удержать корзину, но она уже полетела в воду и через какое-то время всплыла далеко внизу по течению пустая.

Отрезвел джигит, стал орать, яростно махать руками. Вдруг он почувствовал, как от напряжения лопнули матерчатые потуги и штаны стали наполняться водой, сползать. Держа их одной рукой, другой он пытался грести в ледяной воде. Ничего не получалось, накатывающие волны накрыли его, потащили ко дну, огромный булыжник тупо стукнул в колено, он захлебывался. Батык замахал руками, выплыл и увидел, как прямо перед ним, качаясь вверх-вниз, по течению несутся его единственные штаны. Забыв обо всем на свете, бросился он за ними, чуть-чуть не достал – исчезли.

Видя неладное, мужчины бросились вдоль берега за несчастным, наперебой давая разные умные советы, но не смея залезть в воду. Метров через пятьсот на берегу нашли незадачливого жениха. Батык, весь синий, дрожа, сидел на корточках, пытаясь длинной рубахой прикрыть белеющую задницу.

Через два дня пьяный Батык объявился на базаре в Грозном. Все знали о случившемся, показывали на него пальцем, шушукались, смеялись.

Злобная месть зародилась в его подлой душонке. Собрал он вокруг себя городских карманников-беспризорников. Подговорил, подсказал, навел.

Вечером, когда женщины, продав товар, считали выручку, откуда ни возьмись подскочил маленький шалопай, выхватил из рук Кесирт перетянутый нитками сверток денег, кинул напарнику, и тот исчез в толпе.

Первого воришку поймали, поколотили, уши чуть не оторвали, рассказал он, что знал, и поняли все: это дело Батыка.

На следующее утро привели как всегда хмельного негодяя, хотели припугнуть или призвать к совести. Но бесполезно: Батык все отрицал. Тогда собрали прямо на базаре шариатский суд. Дело кончилось быстро: глазом не моргнув, поклялся забулдыга на Коране, что не причастен к этому делу, а мальчишку сочли малым да глупым и его показания и клятву на Коране – неуместными из-за юного возраста.

Так все и закончилось. Женщины-торговки меж собой переругались, обвинили во всем Кесирт. Несчастная дочь Хазы на людях как-то держалась, а по ночам не спала, мучилась, плакала.

Не зная, что делать и как быть, сидела Кесирт на базаре, бездельничая, когда в поле зрения ее пустующего взгляда вдруг попал длинный, худой, как жердь, младший Арачаев.

– Цанка, Цанка! – вскричала Кесирт, бросаясь сквозь толпу к юноше.

Крепко обнялись, как родственники, уставились друг на друга, под любопытные взгляды окружающих.

– Ты что здесь делаешь? Как моя мать? Ты ее видел? Как она? – забросала она его вопросами.

– Да все в порядке, – отвечал Цанка, невольно улыбаясь и краснея.

Не переставая расспрашивать, не давая Цанке внятно ответить на свои многочисленные вопросы, Кесирт утащила юношу далеко от базарной толпы, на прилегающую поляну. Сели под тень зеленеющего дерева. Оба не могли скрыть радости от встречи. Цанка, пытаясь показать себя взрослым, достал из кармана кисет, неумело закручивал самокрутку. Глубоко затянувшись, закашлялся.

– Ты смотри, какой взрослый стал, даже курить начал, – шутила дочь Хазы, – бросай это дрянное дело. Терпеть не могу этот запах. И к тому же тебе это не идет.

Пытаясь еще больше сразить девушку, Цанка все время лазил за пазуху, желая, чтобы выпал револьвер. Это у него получилось.

– Ой, что это такое? – вскрикнула Кесирт.

Цанка, не вынимая из уголка рта цигарку, важно наклонился, с напускной невозмутимостью поднял с влажной земли револьвер, не спеша сунул на прежнее место.

– Зачем тебе эта штука? – не унималась Кесирт. – Мал ты еще.

– Сама ты малышка, – важничал юноша.

Долго разговаривали, все время смеялись, вспоминали все, от купания в детстве в роднике до танцев и скандала на зимнем веселье. Только об одном ни слова не сказали: о том, как подглядывал Цанка за ночными купаниями юной Кесирт. Оба обходили эту тему, стеснялись, хотя и вертелось это у обоих на кончике языка.

Под конец Кесирт рассказала о случившейся беде, потом вспомнила своего первого мужа Салаха, долго плакала, вытирая кончиком головного платка слезы.

Вечером, устроив коня с телегой на конном дворе, Кесирт повела Цанка на ночлег в снимаемую ими деревянную хату. Восемь женщин спали прямо на полу в маленькой, кишащей клопами, темной комнате, подстелив под себя тонкие походные одеяла.

Цанка устроили в сенях на узкой лавке для емкости с водой. На короткой, пропитанной запахом сырости и кислого молока доске он не умещался – ноги свисали, приходилось лежать на боку, свернувшись в калачик.

До утра он не спал: было неудобно, кусали клопы, на полу меж ведер нахально сновала жирная крыса, волоча длинный хвост, за дверью стонали во сне, храпели женщины, там находилась и его Кесирт.

Всю ночь Цанка мучился, думал о ней, жалел ее, мечтал, как он будет ей служить всю жизнь, оберегать ее, любить, заботиться, как он на ней женится, и что у них будет много детей, и будут они жить счастливо и в согласии. А этого подонка Батыка он завтра же поймает, измордует, деньги все вернет и даже заставит извиниться. А если что не так, застрелит гада, как собаку, и никто не узнает.

С этими мыслями он под утро заснул, во сне избивал негодяя, тот просил помощи и пощады, но Цанка был жесток – обидчик Кесирт должен быть наказан, и наказан безжалостно, чтобы и другим впредь было неповадно. Юноша так во сне распалился, что свалился с узкой доски прямо в ведра с водой. Все загромыхало. Первой на помощь Цанке выскочила Кесирт, узнав, в чем дело, залилась звонким смехом. Цанка громко выругался, вышел во двор, будучи еще под впечатлением сновидения, со злостью пнул облезлую дворнягу, лежавшую на узком крылечке.

На рассвете, по очереди сходив в вонючий, запущенный нужник, толком не умывшись, не помолившись и не позавтракав, женщины толпой, с отвращением ко всему, в том числе и к своей несчастной жизни, двинулись по привычке к базару. Кесирт и Цанка шли вместе позади всех. Как и вчера, юноша всё допытывался показать ему этого Батыка, грозил разделаться с ним. Накануне Кесирт только посмеивалась и отшучивалась, но теперь это рвение юноши надоело ей, как и все вокруг.

– Отстань, – небрежно бросила она, – он тебе все ребра пересчитает.

Оскорбился Цанка, насупился, больше ничего не говорил. Всю дорогу кусал губы, сжимал кулаки.

В отличие от предыдущих, этот день выдался пасмурным, ненастным. Накануне вечером на западе сгустились тучи, за ночь они окутали все небо, принеся с собой мелкий нудный дождь и холод.

От резкой перемены погоды мир застыл, замер под натиском северного ветра. Молодая листва на деревьях обмякла, ярко-белые цветки вишни обильно осыпались, покрыв набухшую от дождя почву пышным ковром. Везде образовались лужи, жирная слякоть прилипала к ногам. Где-то рядом истошно каркала ворона. Не обращая внимания на прохожих, за облезлой сукой пронеслась свора озабоченных собак. Со всех концов Чечни с утра к базару тянулись груженые подводы, создавались частые заторы. Ржали лошади, кричали люди, в стороне от дороги, напрягаясь от страха и одиночества, вопил чумазый босоногий ребенок. Из-под развязавшейся на груди порванной рубашонки был виден его впалый грязный животик с вывороченным пупочком, который ходил вверх-вниз после каждого вопля.

– Посторонись, посторонись, – кричал грузный бородатый мужчина, сидя на телеге.

– Куда прешь? Слепой, что ли? – отвечали ему.

– Беги сюда, сюда, иди быстрее. Я здесь нам место забила, – вопил истошно женский голос.

– Убери своего осла! Олух несчастный.

– Сам ты осел, и отец твой был ослом.

– Что ты сказал, холуй несчастный? Повтори.

– Хватит шуметь. Пока вы будете ругаться, все бойкие места разберут.

– Ведь правильный закон был у наших предков, до обеда на базар коротышек вроде тебя не пускать, чтобы скандалов не было.

– Сам ты коротышка, жердь навозная.

– Всем пройти санитарный контроль, – писклявым голосом кричала русская женщина в испачканном белом халате, накинутом поверх длинного ватника.

В стороне на возвышении стоял важный базарный милиционер, он озабоченно подсчитывал свой будущий доход и мучился, не зная, какую долю отстегнуть сегодня начальству. Наконец решил: день ненастный – торговля не будет бойкой, значит, и доход малый, да к тому же стоять в ненастье – одно мучение, лишнюю бутылочку оприходовать придется. Конечно, все это достается бесплатно, но тем не менее клянчить приходится. Главное, чтоб совесть была чиста: поделюсь справедливо, как всегда.

У базарных ворот образовался общий плотный поток. Ноги тяжело поднимались в образовавшейся жиже, скользили, однако упасть не было возможности, люди плотно напирали друг на друга.

Боясь потерять револьвер, прижимая его одной рукой, другой защищая свои худые бока, Цанка, проклиная весь базар и базарных людей, безучастно полз в общей куче. В это время то ли случайно, то ли нет рядом с ним оказалась одна из напарниц Кесирт. Она локтем грубо толкнула юношу. Цанка посмотрел вниз.

– Ты хочешь найти этого подонка Батыка? – вдруг заговорщицки прошипела она.

Цанка ничего не ответил, он еле соображал.

– Он каждый день с утра у пивнушки. Посмотри направо. Видишь, там бордовая крыша? Мне из-за толпы не видно… Он там с такими же пьяницами. Дать ему надо хорошенько, пока все деньги не пропил. Ты, видно, смелый и сильный парень, ты бы с ним быстро разделался… Просто Кесирт жалко. Пристает он к ней, домогается, не дай Бог, что еще гнуснее выдумает, если сейчас не наказать. Она ведь беззащитная, молодая и красивая. Пропадает несчастная…

Цанка ничего не ответил, шел он по-прежнему в створ ворот базара, повинуясь толпе, голова его повернулась в сторону указанной бордовой крыши. Затем он стал искать в толпе Кесирт – она растворилась где-то впереди, в пестрой толпе.

Какие-то неясные чувства роились в его голове. Рука, поддерживающая поверх одежды револьвер, машинально полезла за пазуху, ощутила металлическую твердость оружия. Это придало ему решимости и даже уверенности. Он понял, что должен защитить Кесирт, восстановить справедливость, наказать подонка. От этих мыслей кровь заиграла в молодом теле, глаза его заблестели, забегали.

Грубо орудуя локтями, он пробил себе проход, оказался между базарными рядами. Еще раз окинув взглядом толпу суетящихся, озабоченных предстоящей торговлей людей, поискав глазами Кесирт, он, расталкивая окружающих, двинулся к стоящему в стороне от базара невзрачному зданию с бордовой крышей, с обвалившимся кирпичом.

Какое-то чувство надменности и жалости ко всем торгашам возникло в его душе. «Это мелкий люд, – думал он, – разве эта трехгрошовая масса, торгующая всем и вся, даже своим телом, сможет постоять за себя, тем более за какую-то незнакомую женщину. А я смогу, я должен, я обязан… В крайнем случае я пристрелю эту грязную свинью… Мне за это даже спасибо скажут».

– Цанка, Цанка, ты куда? – неожиданно он услышал милый голос Кесирт.

Юноша остановился, обернулся. Через торговый ряд кричала Кесирт.

– Подожди! Постой!

Она бойко перепрыгнула через какие-то тряпки, оставляя на них маленькие шматки грязи.