Текст книги "Стигал"

Вся эта многословная преамбула к тому, что время, когда я бежал за бронетехникой, в которой увозили Руслана, было не просто темное, а ужасно темное. Я бежал по гусеничному следу под гору с невероятной скоростью и кричал, махал руками и, поскользнувшись, падал, падал не раз и не два в эту грязь и слякоть да вновь бежал. А бронетехника уже скрылась за ближайшим поворотом, и я на этом повороте, уже задыхаясь и обессилев, в очередной раз полетел в грязь и угодил прямо под колеса уазика. Эта машина, оказывается, ехала за мной.

Мои коллеги были потрясены моим видом, но я не стал им что-то объяснять. В этой грязной одежде я полез в машину и приказал:

– Разворачивай!.. Вы встретили четыре БТРа? За ними, быстрее, – кричал я.

Наш водитель оказался лихим парнем, мы уже видели эти БТРы, но на въезде в город блокпост, который эта колонна беспрепятственно миновала, и у нас, оказывается, спецпропуск, да это не помогло, все равно нужен досмотр, и еще задержка из-за меня, из-за моего грязного вида. Не слушая мои претензии и просьбы о помощи, меня повели в какие-то помещения, а там много военных, за компьютером женщины сидят. Увидели они меня и закричали на сопровождающего меня прапорщика:

– Что ты этого грязнущего сюда завел? Убери! Отпусти.

Нас пропустили. Мы помчались по грязным, разбитым улицам города. Это не Грозный, это город ужасов, и мне кажется, что это все во сне или же какой-то фильм про войну. Но это реальность – руины, сожженные остовы машин, и даже снег темный. А колонна исчезла, и Руслан с ними исчез. И передо мной не он, а лицо его матери Ольги Сергеевны. И я в очередной раз прошу, теперь уже умоляю, чтобы водитель поехал в ту или иную сторону. А это небезопасно, всякое в этом пустынном городе-призраке может произойти. Ни души, ни одной гражданской машины мы за пару часов, что мотались средь руин, не увидели – только военная техника, и мы постоянно ощущаем, что находимся под прицелом. Наконец я понял, что из-за меня коллеги рискуют.

– Высадите меня, – попросил я.

– Вы что? Потом и вас искать. Вас вызывает генеральный. Может, он чем поможет.

– А кто теперь генеральный? – поинтересовался я.

– Тот же.

Эта новость меня ошеломила.

… Несколько отклоняясь от повествования, но не от темы, хочу отметить, что во время войны один противник в первую очередь стремится уничтожить стратегические объекты другого противника. А вот парадокс, во время так называемых последних чеченских войн, особенно в первую кампанию, уничтожали почти всё и всех, но только не объекты нефтекомплекса, особенно объекты добычи и транспортировки нефти. Ныне все это понятно и непонятно. Но тогда, в начале первой войны, мне было не до этих рассуждений, и я был очень рад, что у нас, несмотря на весь этот ужас, тот же гендиректор. А этот молодой человек еще будучи студентом у меня проходил практику и даже начал трудовую деятельность в моей бригаде. Потом он уехал из Чечни в начале девяностых, когда весь этот бардак начинался. В руководстве «Грознефти», или по-новому – в министерстве нефтегазовой промышленности, в последние годы была настоящая кадровая чехарда, но буквально за два-три месяца до начала войны из Москвы – это тоже примечательно – был прислан новый гендиректор. И вот выясняется, что он и сейчас в той же должности.

– Повезите меня к нему, – попросил я, – лишь на него надежда.

– А гендиректор как раз вас и вызывает.

Контора «Грознефти» в том же месте, только теперь вокруг высокий забор из железобетонных блоков, БТРы, вооруженный пост. И меня сюда вроде пропустят, но какой у меня вид? Даже мои коллеги призадумались. Но я должен попасть к генеральному. И тут догадался – ведь совсем рядом моя квартира, в которой я толком и пожить не успел, там, может быть, кое-какая одежда осталась. Иных вариантов не было, и мы поехали.

Ничего не узнать. Это не моя улица, не мой двор, не мой подъезд и не моя квартира – просто я иду по тому же маршруту, как диктует навигатор памяти. Входная дверь настежь, все окна вышибло взрывной волной. Пыль и грязь, на подоконниках черный снег. А так вроде все на месте. Только вот телевизор и холодильник для чего-то прострелили, а более ничего и нет, разве что моя поношенная одежда, даже в шкафу она вся запылилась, да есть; хоть в этом повезло.

Город и в самом городе ничего не узнать, а вот кабинет гендиректора почти тот же, только окна новые, теперь, видимо, бронированные. Да и хозяин иначе выглядит – он, как и все, явно постарел, осунулся, встревожен. Мы лишь пару слов друг другу сказали, комментировать происходящее невозможно, здравому уму это не понять, а жить надо и хочется. И я первым делом смотрю на телефонные аппараты.

– Связь есть?

Сначала позвонил в Майкоп дяде Руслана – не отвечает. Потом в Москву. Жена плакала, но я лишь пару слов сказал:

– Все нормально, – трубку положил, и генеральный начал о делах, но я его перебил – вкратце рассказал о своей беде.

– Вы же знаете Ольгу Сергеевну? – убеждал я. – И мужа ее помните. Парнишку надо найти, спасти. Помогите. Я в отчаянии. Как я в глаза матери посмотрю?

– Уже не посмотришь.

– Не посмотрю? – вскипел было я, но, глянув в его тусклые глаза, все без слов понял и, не желая в это верить, просто опустил голову, а он, после долгой паузы, коротко объяснил:

– В подвале соседнего дома была моя тетя и ее дочь. Всех гранатами закидали… Не армия, а ублюдки и варвары, – он жестко выматерился и сам сказал: – Парнишку надо спасти.

Знаю, что в жизни каждого человека есть дни, которые, может, и не меняют кардинально судьбу, но навсегда, как очередная кульминация, вспышка и даже взрыв, остаются в памяти. К счастью, в череде серой повседневности таких дней немного, но они есть. У кого больше, у кого меньше, но они есть, и они, эти тяжелые дни, дают определение смысла жизни, который ты не можешь и не сможешь передать, потому что это все описать – как бы заново этот день пережить, а это вряд ли кому под силу, и вряд ли кто это поймет, да и не надо… Я бы ничего не смог сделать – полная анархия, разгул военщины и беспредел. Однако у нашего гендиректора какое-то сверхмогущественное удостоверение, выданное в Москве, а еще спецсвязь, и с помощью этих средств его не везде, но во многих местах пропускают, а я жду, сижу в машине и жду возле очередного блокпоста или комендатуры. И я жду чуда, что гендиректор появится вместе с Русланом. А с другой стороны, как я на юношу посмотрю? Как сообщу, что матери нет? Нет! Я ничего не знаю. И моя цель – найти Руслана и доставить его в Майкоп, к дяде. Но это не получается. Уже стало темнеть, а в городе, точнее в этих руинах, введен комендантский час. Мы вынуждены были вернуться ни с чем в здание «Грознефти», а там, от усталости, я сел на какой-то диван и вырубился.

… От оглушительного грохота я свалился на пол. Война! Совсем рядом взрывы и стрельба – это война, и к ней я вроде уже привык, а вот сердце нет – яростно застучало, заныло, а я не могу понять, где я и что со мной; как слепой, руками по полу шарю, словно ищу выход, но ощущаю лишь грязь на ладонях и ужас в душе. Я потерялся, заблудился и не могу сориентироваться, сконцентрироваться, не соображаю, и мне страшно. Вокруг мрак, холод и грохот. А я одинок. И мне почудилось, что я был в подвале, а туда гранаты кинули, и я замурован. Все на меня давит, я задыхаюсь, умираю. Это конец! И тут я представил, что здесь же рядом и Ольга Сергеевна, – разделил я с нею судьбу. И Руслан! Как молния сверкнула в сознании, в глазах. Я все вспомнил, как бы моментально отрезвел. И почти в ту же минуту наступила тишина. Потом какой-то жалкий выстрел из пистолета, как на старте спортмарафона, тут и конец войнушке-игре. А мне отсюда надо выйти. Я нашел в потемках дверь. Понял, что попал в приемную. Но здесь уже наглухо все заперто. Я толкал, стучал, кричал – бесполезно. Тишина. Мрак. Никого нет. И меня вновь потянуло к дивану… Вот тогда мне впервые захотелось умереть, потому что я был бессилен; бороться, а тем более воевать, я не мог. Хотелось лишь спать, вечно спать, чтобы ничего не знать, не чувствовать, не переживать – вот, оказывается, в чем смысл жизни. Или как в навязанной мне книге написано, что смысл – достижение гармонии, которая есть Добро, Красота и Покой.

О гармонии, добре и красоте в эпицентре войны думать не надо, а вот покой, тем более вечный покой, как одна из составляющих смысла существования, мне стал достижим – я мог и очень хотел спать, навсегда уснуть, чтобы не проснуться и не видеть, не слышать весь этот кошмар. Однако жизнь – на то она и жизнь, и в ней всегда должна быть победа добра над злом – это и есть красота, та красота, которую я утром увидел. Утром меня разбудил гендиректор, улыбается, посветлел, как и весь его кабинет; на улице солнечно и тихо. А рядом Руслан. Правда, юноша моим видом был опечален. А я скрываю взгляд – после внезапной радости я вспомнил Ольгу Сергеевну, чуть не прослезился. Меня выручил гендиректор:

– Его надо срочно отсюда вывезти. Я машину дам… Деньги нужны? Ему нужно лечение.

– Мама вылечит, она врач, – вдруг выдал Руслан.

Эти слова – как жестокий удар, как упрек мне. Я лишь сумел отвести взгляд. И тут выручил гендиректор:

– Они, кажется, выехали… Их вывезли. Куда, не знаем. А тебя надо лечить. Посмотри.

Только сейчас я увидел синюшные круги от наручников, на правой руке средний палец поломан, кисть опухла.

– Надо ехать, – постановил гендиректор. Он нам предоставил машину. Я сел около водителя, Руслан сзади, и только мы тронулись, как юноша попросил:

– Подвезите к дому, хочу посмотреть.

– В центр не пускают, там все заминировано, – сказал водитель, тоже выручая меня.

Главная проблема была выехать, и я думал, что все уже позади. Руслан на заднем сиденье, как и я накануне, вырубился. Спал, точнее пребывал в каком-то ином измерении, Руслан довольно долго. Понятно – измучен, настрадался, и он стонет во сне, что-то невнятное бормочет, дергается и вдруг вскочил, дернул меня за плечо и крикнул:

– Мою маму убили! Ее убили! Сволочи! Гады!.. Остановите машину! Остановите! Я им отомщу! – он на ходу открыл дверь машины.

Хорошо, что водитель успел затормозить, – на ходу, но на малой скорости Руслан спрыгнул и упал на опухшую руку. Эта уже физическая боль его скрутила. Он стонал, скулил, плакал. Вместе с водителем мы его успокаивали, уговаривали, утешали и как-то смогли усадить вновь в машину. Теперь в первую очередь надо было найти ближайший медицинский пункт – кисть Руслана не только опухла, посинела. Так случилось, что дежурным доктором в больнице Моздока оказалась наша землячка, и я у нее тайком спросил – не знала ли она Ольгу Сергеевну? Пожалел. Теперь и она скрывала от сына убитой слезы. Зато сделала все как положено, подключила всех и настаивала на том, что Руслана надо срочно госпитализировать. Но я должен был и хотел доставить его быстрее в Майкоп. И Руслан так хотел, там его родня; мы продолжили путь.

Наступившая ночь, гипс, уколы сделали свое дело – Руслан вновь уснул. Долго спал. Проснулся, когда нас остановили на границе Краснодарского края. Даже чеченские номера вызывают подозрения. Машину отогнали в отстойник. Пять-шесть милиционеров с собакой долго все осматривали. А наши документы унесли. Потом Руслана попросили зайти в помещение – меня с ним не пустили. А позже нам все вернули, сказали, что можем ехать, а вот молодой человек задержан – до выяснения личности, да и вид у него подозрительный. Я рассказал, какое у юноши горе, что с ним стряслось, – не помогло. Водитель предложил дать деньги. Это, наверное, сработало бы, да у меня лишь гроши – у гендиректора взять просто постеснялся, такое дело он сделал, и еще деньги просить. А у водителя лишь на дорогу, но он предложил – гаишник лишь усмехнулся. Остаток ночи мы простояли рядом с постом. Нам лишь пояснили, что утром будет пересмена, и тогда Руслана повезут в РОВД Армавира, где и решится его вопрос.

Однако, как говорится, утро вечера мудренее, и мир не без добрых людей. На рассвете к КПП подъехал полковник, видно, что начальник, – крепкий, взрослый мужчина, я бросился к нему и не знаю, как успел, но про Руслана все сказал и даже какую-то грубость выдал с возмущением. Полковник ничего не ответил, прошел в здание. На меня накинулись гаишники: «Пошел отсюда, пока и тебя не засадили!» Но тут по громкоговорителю командный голос:

– Оставить! Всем по местам!

Я подумал, что это команда и мне, но где мое место, не знал, стоял как вкопанный, уже почти не соображая, и тут, как из-под земли, передо мной появился Руслан. Мы рванули прочь. Перед самым Армавиром стрелка – поворот на Майкоп, и, что греха таить, я уже думаю, как через пару часов я исполню свой долг – передам Руслана дяде, потом к другу Максиму – попрошу немного денег в долг, да и в Москву, к семье.

Под эти почти мирные мечтания я уже потихоньку подремывал и даже не обращал внимание на тихие, жалкие всхлипы Руслана, как он дернул меня за плечо и крикнул:

– Если бы не вы, я бы остался с мамой, был бы рядом. А вы…

Я словно отрезвел, но голову поднять не мог, еще ниже опустил, словно вновь прикладом по башке – боль, все болит, и я не знаю, почему, но вдруг сказал:

– Знаешь, Руслан, я родился будучи ссыльным. Отца вообще не помню, когда выселяли, расстреляли. А когда мне было годика три, умерла моя мать, от голода, холода, болезни. Я почти ничего и не помню, лишь помню ее запах и тепло. А так даже фотографии от родителей не осталось – меня отдали в детдом.

Наступила пауза. Лишь унылый вой мотора. Дорога почти пустая, по кубанским холмам, как по жизни, то вниз, то вверх. А я сижу на переднем сиденье, к Руслану спиной, и этой спиной ощущаю все возрастающее меж нами напряжение, но в этот момент свое заключительное слово, словно бы подводя под разговором черту, свою печаль поведал наш водитель:

– Месяц назад, прямо на моих глазах, моего младшего единственного брата расстреляли. А он инвалид с детства, в коляске: просто выдал правду солдатам, вошедшим в наш двор, а те в ответ… Но жить надо, семью кормить, работать надо… Все под Богом, ему видней, он всех рассудит.

Больше до Майкопа почти не говорили. Где-то на окраине дядя Руслана снимал незавидный домик. У него большая семья. Видно, что кое-как перебиваются, бедность сквозит во всем. А самого дяди нет, он, как только узнал о смерти Ольги Сергеевны, выехал в Грозный, да и судьба Руслана беспокоила всех.

… Даже не хочется все в черных красках обрисовывать, да уж как есть. В общем, как я позже узнал, дядя Руслана выехал в Грозный и там без вести пропал. В последний раз его видели во дворе Ольги Сергеевны, вроде он вытащил тела снохи и бабушки и в сумерках рядом на корточках сидел, курил, а уже начался комендантский час…

И может быть, именно в тот же вечер, только в Майкопе, я, прощаясь с Русланом и обнимая его, пообещал:

– Я через день-два вернусь, потом в Москву.

А он в ответ:

– Простите меня… Спасибо.

7 января, вечер

Удивлен своей усидчивостью. Всю прошедшую ночь писал и утром писал. Лишь когда контейнер с завтраком поступил, я понял, что уже ночь позади. Правда, сказать, что уже рассвело, можно лишь с натяжкой. За окном очень мрачно – давящая, пасмурная погода. Под стать моему настроению и содержание предыдущего текста. Оказывается, писать о таких дикостях очень и очень нелегко. Но, по-моему, надо. В первую очередь надо было лично мне. Это как исповедь. Разговор с самим собой. Не как оправдание, а словно анализ. Ведь я об этом толком никому не рассказывал. Да и не хотел; не хотел все заново переживать, потому что чувствовал себя виноватым… наверное, надо было до конца оставаться в подвале. Но тогда участь моя и Руслана была бы такой же, как у Ольги Сергеевны и всех остальных. Вряд ли мы бы кому-либо помогли и кого-либо, даже себя, смогли бы защитить… В общем, все это предположение и оправдание. А война есть война – она беспощадна, безумна, бесчеловечна, и многое даже по прошествии времени не понять… и не описать – это, оказывается, просто невозможно: картина – сплошной мрак, такие краски и такой фон. Но человек и в войну живет, хочет жить и должен жить. И я должен был жить, чтобы обеспечить свою семью. И я боялся преждевременно умереть. Потому что сам был сиротой, знал, что это такое, и боялся, очень боялся, что моих детей эта участь постигнет… Сиротами мои дети не стали. Это я под конец жизни вновь осиротел… Судьба. Может, она кому-то интересна? Хотя. Все равно делать больше нечего. А эта писанина как некий отчет… Тогда все по порядку.

Сейчас я уже кое-что не помню и не хочу вспоминать. Однако одно хорошо помню – тогда, в начале 1995 года, я понял, что сама судьба послала мне юношу Руслана. Руслан теперь сирота. И, конечно, стать для него тем, кем был для меня дядя Гехо, я не смогу, но попытаться ему помочь, его как-то опекать я должен.

Недолго мы пробыли у родственников Руслана. А если честно, там даже спокойно сесть негде было. Все очень тесно и бедно. И водитель обратно в Грозный торопился – там у него работа, семья. Он подвез меня до автовокзала. Как только он уехал, я первым делом посчитал свои деньги – кое-как до Москвы я добрался бы, впору было хоть бы и пешком, по семье очень соскучился. Но я должен был помочь Руслану, и поэтому первая мысль – о Максиме. Шел крупный, густой, мокрый снег, была уже ночь, часов десять-одиннадцать, когда я объявился в доме друга, а Максима дома нет, только сегодня уехал с товарищами в горы – это двое, может, и трое суток, там связи нет.

– Заходите, ну заходите же, дети дома, с сыном в комнате поспите, – уговаривала жена Максима. Я наотрез отказался, знал, что где-то должна быть гостиница, – переночую, а утром видно будет. Я немного отошел от дома Максима, надеясь поймать такси. Движения почти нет, а это окраина небольшого кубанского городка, и я уже собирался идти до центра пешком, по пути голосуя. В очередной раз поднял руку, а тут огромный джип ослепил дальним светом и двинулся на меня.

– Ха-ха-ха! – я узнал Максима. Выскочил из машины, так меня обнял, аж хруст в ребрах.

– Ты знаешь, я ведь звонил в Москву твоим. Когда ты объявился – такая радость! Ты даже не представляешь. А сегодня по горам ходили, погода ужасная, ничего не видно. Вечером в домике лесника баньку затопили, и ты не поверишь – я нутром чувствовал, что ты едешь, – сорвался, а ты только что был… Живой! – он вновь меня крепко обнял. – Поехали! Садись.

Я был разбитый, усталый, грязный и голодный, и тяготила дума одна – в долг просить. Однако встреча с другом так возбудила – почти всю ночь говорили, точнее, рассказывал я, а Максим страшно расстроен, переживал, даже пару раз, особенно когда про Ольгу Сергеевну рассказывал, прослезился и сам предложил:

– Этому парню, Руслану, надо помочь.

– Хотел у тебя в долг попросить.

– Какой долг?! – усмехнулся Максим. – Ты Зебу вспомни.

На следующий день на служебной машине Максима я поехал в Майкоп. Руслана я не увидел, сказали, что в больницу пошел. Я попросил передать ему деньги и тотчас на той же машине поехал в аэропорт Краснодара – я хотел видеть свою семью.

Та же ночь

Что-то не спится…

Если честно, я хотел по жизни писать. Не то чтобы писателем стать, а просто хотел про свою судьбу написать. А более – хотел отдать долг памяти тем людям, которые реально оказали мне колоссальную поддержку, – особенно дяде Гехо. А был еще Максим, и еще были друзья… И вообще, что ни говори, а абсолютное большинство людей – это добрые и порядочные люди. А я в последнее время что-то на всех злюсь. Мне кажется, что в целом народ обмельчал, что ныне цель жизни лишь одна – деньги. А ведь были времена и были люди. Такие люди! Они лишь эпизод, лишь мгновение в жизни. Но этот эпизод и это мгновение многое в дальнейшем определяют. Ведь Максим не зря имя Зебы упомянул. Мы-то его всего раз пять-шесть видели, а какую он оставил после себя память.

… Это было в 1988 году. Мы с Максимом жили в одном рабочем общежитии. Хотя он и был младше меня, а нефтяной институт закончил раньше. Он учился на очном отделении, учился отлично и постоянно помогал мне в учебе. Жил Максим с матерью. Я точно не знаю, но вроде после развода родителей он с матерью как бы на время поселился в нашем общежитии, как раз в соседней комнате. И на работу после окончания вуза он попал в мое управление, и даже был какое-то время в моем подчинении. Однако Максим был парнем умным, целеустремленным, и заветная его мечта – дальше учиться, и учиться в Москве. Он так и сделал, поступил на стажировку, а потом и в аспирантуру в Московский институт нефти и газа имени Губкина. В Грозный он приезжал редко, даже летом на каникулах ездил в стройотряды, деньги зарабатывал. И вот как-то позвонил мне в Туркмению, сообщил, что едет в Западную Сибирь командиром стройотряда. Просит и меня поехать, в месяц до тысячи рублей можно заработать. С составом отряда я познакомился на вокзале в Москве: люди молодые, веселые, здоровые. Это студенты, стажеры, аспиранты. Здесь и гитары, и песни, и пиво с водкой.

– Пьют много, – пожаловался я Максиму.

– Поэтому я тебя и позвал, – смеется он в ответ. – Хоть один должен быть среди нас трезвенник – ты!

– Но водка… и пахать, – опечален был я.

– Не волнуйся. В стране сухой закон. На месте пить не будут. Не на что, некогда и взять негде. Все организовано и будет хорошо.

В принципе, так и было. Нас патронировало самое богатое всесоюзное объединение «Главнефтегазстрой». Мы доехали до Томска, а оттуда уже на вертолетах два часа летели до поселка Медвежий. Этот поселок совсем небольшой, прямо на берегу Оби. А река здесь как море, другой берег еле виден. Вроде зимой сюда есть дорога – зимник, а летом лишь по воде или по воздуху – вот такое заброшенное место. В этой глухомани нашли нефть – от реки до места бурения наш отряд должен за два месяца проложить дорогу, бетонку, почти километр. Объем работы громадный, но и смета соответственная. Правда, нас здесь особо не ждали, жить почти что негде – предложили старый вонючий барак, где раньше находились зэки. И где не только несносная мошкара, мухи и комары – настоящие кровопийцы, но еще здесь нас ожидал и рассадник клопов. Все эти бытовые неурядицы стали нипочем, так как выяснилось, что наряд на строительство дороги выписан на бригаду шабашников из армян, а нам предложено, как зэкам, заняться лесоповалом, другой работы нет. В принципе, эта работа гораздо легче и проще, но понятное дело, что за эту работу и плата – копейки. Мы выразили протест. В этой дыре и нормальной связи нет, позвонить в Москву почти невозможно. Максим послал телеграммы: в институт, в главк. Но это было именно то время, когда страна уже практически была на грани распада. Ответа долго нет, а пришел такой: разберитесь на месте. А на месте местная администрация, которую шабашники уже задобрили. Но и мы не отступаем: все молодые, крепкие и понимаем, что нашу работу просто за взятки продали. Да тут случилось то, что должно было случиться, когда молодые люди бездельничают, – кто-то купил или, как говорят, достал спирт, к тому же технический. Кто-то отравился, кто-то чуть в Оби не утонул, кто-то в тайге заблудился. Словом, началось самое ужасное: с нами были три девушки – два повара и медсестра, и эти красавицы, тоже будучи под хмельком, попали в лагерь наших конкурентов-шабашников. Посреди ночи одна из девушек прибежала, сказала, что их кавказцы бьют, насилуют. Максим, я и еще несколько парней бросились на выручку. Было темно и непонятно, и вроде я более всех получил, но в итоге в милицию угодил только я – повлияли чьи-то показания, будто бы я был самый агрессивный, и участковый почти целое дело завел, всю ночь бумаги писал. Правда, меня не посадили; тут и некуда было сажать, и некуда бежать – болото и бескрайняя тайга. А участковый предупредил, что на днях по реке прибудет из района милиция – они мою участь решат. Я был в шоке, а Максим сообразил – меня надо отправить в больницу на освидетельствование как пострадавшего. Понятно, что и больницы здесь нет, лишь какой-то фельдшерско-акушерский пункт, и такой же участковый врач, как и участковый милиционер, – она тоже говорит, мол, все в райцентре решат, туда обращайтесь.

– А как? – воскликнули мы.

– Через день баржа ходит.

– Когда это будет?! – возмутился Максим. – Вы хоть осмотрите его, справку составьте.

– А что его смотреть – живой, здоровый. А синяки? Так они украшают мужчину… Ну ладно. Вы москвичи – народ изнеженный. Тоже мне, баб не поделили. Тут местных девать некуда. Давайте свой паспорт.

Как и милиционер, она долго изучала мой паспорт, и вдруг выдала:

– Так вы не москвич. Вы что, чеченец? – ее взгляд явно изменился, в нем появилась жизнь. – А вы Зебу знаете? – впервые мы услышали это имя, и оно было произнесено с каким-то особым благоговением.

– Так вы не знаете Зебу? – удивленно переспросила она; встала, посмотрела на себя в зеркало, явно изменилась: вместо протокольной сухости – увядающая женственность, жеманство. – Есть повод, – как бы сама с собой заговорила она, – позвоню, Зеба точно приедет. Он земляков обожает… Знаете, года два назад здесь геологи очутились, а среди них чеченец. Вот с ним Зеба гулял. Такие хороводы устраивал… А вас он в обиду не даст. Зеба – это справедливость и порядок. Будем звонить.

Мы думали, что у нее есть надежная связь и можно будет в Москву и Грозный позвонить, а здесь какая-то допотопная рация, и та, как включили, стала трещать.

– Видать, будет гроза, – по работе рации определяет погоду хозяйка. – Но я дозвонюсь. Первый, Первый – это Медвежий. Как слышите? Прием.

Мы поняли, что до нас здесь более дела нет, ушли. А погода вдруг резко изменилась, подул такой сильный, порывистый, пронизывающий ветер. С севера свирепо приползла мрачная пелена, зависли мощные, тяжелые грозовые тучи. Резко похолодало, даже свитер не помогал. А тут началась настоящая буря, как в межсезонье бывает только в горах. Гром и молнии, шквалистый ветер и ливень не утихали пару часов. Потом, видимо, грозовой фронт прошел, немного распогодилось, чуть прояснилось, но еще пасмурно, мелкий, как осенью, дождь, прохладно. А в такой дыре, тем более в такую погоду, очень грустно, тоскливо. Почти весь наш отряд приуныл. Уже пошли разговоры, что надо возвращаться в Москву, ведь не за таким заработком сюда приехали. Уже и Максиму, как командиру, стали свои претензии и даже грубые упреки высказывать. Дисциплины и порядка в отряде почти нет – при таком раскладе и быть не может: все приехали поработать и заработать, а не как зэки за копейки лес валить… Конечно, можно было списать все на форс-мажорные обстоятельства и уехать восвояси. Но как у меня, так почти и у всех денег на обратный путь нет, и если я еще могу жене телеграмму послать с просьбой выслать деньги, у меня какой-то запас есть, то у студентов и аспирантов ситуация иная. Максим в трансе, и он, сам признается, напился бы, да в стране, а здесь тем более, сухой закон, и у меня уже проблемы с милицией – чем все это еще обернется? Ведь я не для этого приехал. И если бы хоть сам пил, курил, гулял? А вдруг, глядишь, еще посадят? С такими невеселыми мыслями я накинул на себя чей-то плащ и пошел к реке, а более тут и пойти некуда. Я и не представлял, что река может быть такой. Настоящий шторм, волны. А вода совсем черная, как нефть, густая и страшная – клокочет, кажется, все, что приблизится, утащит, сожрет.

– В такую погоду вряд ли кто рекой пойдет, – вдруг услышал я за спиной.

Оказывается, участковый врач.

– А я дозвонилась, сообщила о вас.

Она еще что-то говорила, но мне это все уже надоело, и я побрел обратно в барак. От этой неопределенности и непонятности всего было невыносимо. Я от безделья устал, а тут такая блажь – из-за внезапной непогоды все мухи, комары и мошкара куда-то исчезли, даже воздух чище стал, и я решил хоть раз спокойно поспать, не слыша возле уха занудных насекомых и не почесываясь сквозь сон.

Меня разбудил Максим:

– Вставай. Зеба приехал. Тебя зовет… Там такой праздник! Вся деревня гуляет.

Оказывается, я проспал весь день и вечер. Уже одиннадцать, но здесь летом ночей почти не бывает. А погода как раз так разгулялась. Солнце на горизонте повисло, не хочет садиться. От былой бури лишь редкие облака да лужи. А в этой глухомани, где в это время лишь собаки лают и поздние петухи поют, во всю сибирскую ширь музыка играет, хор поет, да еще как поет; конечно, не гладко и стройно, но от души, свободно и раскатисто! Аж самому захотелось петь и плясать. Я даже такого не представлял – чей-то огромный, красивый двор (как потом выяснилось, местного партийного босса), вековые сосны, как в лесу, а меж ними большая, из резного дерева, очаровательная беседка. Громадный стол с размахом накрыт. Чувствуется, что здесь не впервой гуляют и что это традиционный, отработанный праздничный ритуал.

Я его сразу узнал, узнал по лицу, по острому взгляду и большому носу. Он сидел во главе стола; тоже меня признал, встал, сделал несколько шагов навстречу – худой, маленький, уже сгорбленный пожилой человек, очень сильно хромает – одна нога явно короче, и вообще он весь какой-то непропорциональный, кривой, одноглазый. На левой руке лишь большой палец, и он им сжимает длинную папиросу.

– Марша вог1ийла! – приветствовал он меня на чеченском языке и еще пытался говорить. Я понял, что он чеченским не владеет – так, выучил несколько фраз. Но я, как мог, его поддержал, отвечал, как положено старшему.

– Так! – перешел на русский Зеба и сразу же стал прежним, каким-то упрямо-несгибаемым, повелительным, но не надменным, а наоборот, чересчур панибратским. – Налейте моему земляку, нашему дорогому гостю, как положено.

Тут же мне протянули до краев наполненный граненый стакан с едко пахнущим зеленым самогоном.

– Я никогда не пил и не пью, – категорично сказал я. Наступила неловкая пауза. Как и положено, ее нарушил тамада.

– В принципе, это правильно и похвально, – постановил он. – Тогда морс. Принесите морс… как положено.

Местный клюквенный морс я просто обожал, но тут все непросто оказалось – морсу надо было выпить полную баклагу и залпом. С превеликим трудом, но я это исполнил.

– Теперь садись, – Зеба усадил меня рядом с собой.

Вечер продолжился, но, как я понял, не в прежней тональности. Зеба тоже перестал пить. Я себя чувствовал как инородное тело в этой среде. Поэтому я попросил у тамады разрешения уйти, мол, плохо себя чувствую.

– Давай, давай, завтра спокойно поговорим, – он меня проводил до ворот.

Понятно, что я уснуть не мог, – за день отоспался. А праздник тоже недолго длился, где-то еще с час. Потом меня фельдшер отчитала – из-за меня редкий праздник насмарку пошел: ведешь, мол, себя как собака на сене. Лишь под утро я заснул, но вновь меня Максим разбудил: