Текст книги "Последняя книжная вечеринка"

3

После позднего завтрака, продолжая думать о Фрэнни, я решила прокатиться до пляжа на велосипеде. Я переоделась в любимую футболку и шорты, убрала тяжелые волосы назад, неплотно скрепив их заколкой и оставив пару прядей у лица. Подвела глаза коричневым карандашом, радуясь, что так я выгляжу немного старше, но при этом незаметно, что я накрашена.

Я отправилась навстречу океану, легко и быстро пролетая по Кастл-роуд вдоль заросшего берега и двигаясь по направлению к Труро-центр. Проехав небольшой участок трассы 6, я повернула на Север-Памет-роуд – так мне было ехать дольше, но иначе бы я не проезжала мимо дома Фрэнни. Воздух был на удивление прохладным, а значит, у моря, скорее всего, сейчас стоит туман. Не обращая особого внимания на повороты дороги, я пыталась придумать, что скажу, если мне хватит духу остановиться у его дома. Подъезжая, я сбавила скорость, чтобы разглядеть теннисный корт за кустами морской сливы. Я услышала стук теннисного мячика и женский крик: «Налейте победителю!», слезла с велосипеда и пошла по краю дороги, подглядывая сквозь заросли, чтобы понять, кто там на корте. Вдруг позади меня раздался треск ломающейся ветки. Я повернулась и обнаружила перед собой Фрэнни.

– Что думаешь? Мухлюют? – спросил он, махнув садовыми ножницами в сторону корта.

– Боже, ты меня напугал!

Чувствуя неловкость за то, что меня поймали с поличным, я судорожно пыталась придумать забавную отговорку, которая хоть как-то объясняла бы мое поведение.

– Ага, к нам тут поступали жалобы на жульничество, поэтому теннисная полиция отправила меня на разведку, – пошутила я.

– Теннисная полиция? – иронично проговорил он. Кажется, это его немало позабавило. Жаль, что я не смогла придумать ничего более остроумного. – Там и смотреть-то не на что. Поверь мне. Они уже слишком «хороши», чтобы следить за счетом, куда уж там играть нормально. К тому же после вчерашней вечеринки все какие-то разбитые.

– Да, это было довольно лихо. – Я вспомнила, как отплясывала на вечеринке. Когда мой седовласый тангеро наклонил меня так сильно, что моя голова едва не коснулась пола, я заметила, что Фрэнни озабоченно наблюдает за мной из угла столовой.

Фрэнни взглянул вверх на бесконечное светло-голубое небо.

– Не очень-то сегодня пляжный день, – сказал он.

– Я люблю бывать на море в такие дни.

– Я тоже. Составить тебе компанию?

И он предложил мне оставить велосипед на обочине дороги, чтобы мы могли пройтись пешком вместе. После пары минут взаимного молчания я спросила Фрэнни, почему он решил стать художником. Кажется, он был немало удивлен этим вопросом.

– Я всегда им был, это моя суть.

Так я узнала, что он учился в художественном колледже в Чикаго, но при этом терпеть его не мог, потому что «там была одна теория и никакого веселья».

– Правда? Очень похоже на некоторые пары по литературе в Брауне, – сказала я. – Текст, подтекст, теория литературы, мы как будто не книги читаем, а лягушек препарируем.

– И, заметь, все умом, а не сердцем!

– Именно, – сказала я. – После этого я стала, кажется, еще неувереннее в себе. И стала относиться к себе строже, чем раньше.

– Вот потому я и ушел из художественного колледжа, – сказал Фрэнни.

– Просто взял и ушел?

– Ага. Это было для меня очень легко, потому что было идеальным решением.

Мне никогда не приходило в голову, что проблема могла быть в моем университете, а не во мне.

Последние несколько лет Фрэнни провел в Нью-Орлеане и Санта-Фе, работая в ресторанах и барах, так что ему хватало времени рисовать и фотографировать. А на лето он вернулся на восток Америки, чтобы понять, что делать дальше.

– Наверное, двину в Мэн, – сказал он, пока мы шли мимо болота, где росла клюква, по тропинке, ведущей к молодежному общежитию. Отсюда виднелись песчаные дюны у моря, открытое ветру пространство, особенно прекрасное тем, что там совсем не было людей.

Фрэнни остановился на верхней точке утеса, не дойдя до общежития – представительного белого здания, в котором одно время располагался пост береговой охраны. Он рассказал мне о том, что мечтает расписать всю стену этого здания, ту, которая обращена к морю.

– Я мысленно вижу здесь портреты великих рыбаков, возможно, китобоев. Грубые мазки в темных тонах, напоминающих о шторме.

То, что он говорил, звучало не как расплывчатая фантазия художника, а как заявление о том, что это здание станет его холстом, словно бы, если он захочет, чтобы это случилось, оно случится.

Фрэнни пребывал в таком согласии с собой, что меня это невольно поразило тогда. Я подумала обо всех тех историях, которые я начинала, но забрасывала, считая их недостаточно удачными. И даже закончив рассказ, я никому не давала его читать, опасаясь критики и того, что с его публикацией обнажится другая часть меня – злая, язвительная, нуждающаяся в тепле. Словом, все то, что я так хорошо научилась скрывать.

– Разве одно лишь это место не вдохновляет? – спросил Фрэнни. – Ты могла бы написать тысячи историй о том, что здесь происходило или произойдет.

Когда мы спускались вниз к парковке, я поведала ему о рассказе, который написала в средней школе. Рассказ был о девочке, которая шла вдоль высоких песчаных дюн Лонгнук-Бич и нечаянно свалилась в секретное жилище некого таинственного мальчика, которое находилось внутри дюны.

Я рассказывала по старой памяти, очень старой:

– Она с удивлением рассматривает его убежище, в котором, как ни странно, есть стол и стул, и он, хозяин жилища, рассказывает ей о том, что построил его вопреки законам физики, укрепив полость в песке с помощью деревянных досок. Они долго разговаривают, но вдруг слышат шум, который становится все громче и громче.

– И что же это было? – спросил Фрэнни.

– Это была Волна.

Фрэнни приподнял брови, ожидая продолжения.

– Это все, – ответила я на его взгляд. – Именно так звучало последнее предложение того рассказа. Их просто смыло. Да, ужасно, знаю, – сказала я. – Мой рассказ тогда выиграл приз, и я должна была прочитать его перед всей параллелью в седьмом классе. Надо мной потом смеялись еще много недель, подходили в столовой и шептали: «Это была Волна!» С тех пор, опасаясь такого внимания и насмешек, я ничего не писала на протяжении нескольких лет.

Фрэнни рассмеялся:

– А мне кажется, что эта классная история.

На парковке было пусто. Тяжелый и влажный воздух вместе с дымкой прижимали нас к земле, а неизменный шум океана становился все громче, пока мы шли по тропе между невысокими дюнами. Все это еще раз напомнило мне о том, какой непредсказуемой и противоречивой могла быть местная погода – в заливе могло быть спокойно, а здесь мог вовсю дуть шквалистый ветер. Зато весь пляж был к нашим услугам. Ветер действительно был крепким, и море все еще не успокоилось после недавнего шторма. Волны, кажется, бились во все стороны, пытаясь окончательно разворошить берег. Мы оставили обувь в начале тропы, ведущей к воде, и подошли ближе. В морской пене болтался буек ловушки для лобстеров. Видеть его так близко к берегу было весьма неожиданно, видимо, его прибило сюда штормом. Фрэнни посмотрел на буек, потом на меня, а потом, издав вопль, побежал в воду. Я стояла на мокром песке и смотрела, как он прыгает по мелководью, словно маленький ребенок. Каждый раз, когда он приближался к буйку, тот скрывался под водой, и Фрэнни озадаченно озирался вокруг.

– Вон он! – крикнула я, когда он снова появился над водой. – Вон там!

Он попрыгал к нему, подзывая меня.

– Иди сюда! – кричал он.

Меня миллион раз предупреждали, как опасно течение, даже на мелководье. Но Фрэнни было так весело, и, не давая себе времени передумать, я вбежала в пенящуюся воду и стала продираться сквозь встречные волны, пока не оказалась рядом с ним. А он все пытался схватить буек. Преследуя буек, мы столкнулись и повалились в воду. Фрэнни улыбнулся и ударил по воде ладонью так, что окатил мои лицо и плечи. Я вскрикнула, зачерпнула в горсть воды и бросила в него – в его и без того уже намокшую футболку. Он совсем не удивился тому, что я пошла за ним, как будто подобные импульсивные поступки были мне свойственны.

Буек наконец поднялся на поверхность прямо перед носом Фрэнни.

– Хватай его! – крикнула я.

Он сделал выпад, опустился на колени, а потом поднялся, уже держа в руке веревку. Я подпрыгнула к нему и тоже схватилась за веревку, скользкую от водорослей. Так мы держались за нее, упираясь ногами в песок и стараясь не завалиться вперед, когда волны отступали. Течение было сильным, а ловушка для лобстеров – тяжелой. Но когда большая волна стала наступать, на ее движении нам хватило сил побежать к берегу, таща за собой ловушку. Нас мотало то в одну сторону, то в другую, то к берегу, то от него, пока наконец очередная большая волна не подтолкнула нас вперед. Тогда нам удалось добежать до мелководья, и длины веревки хватило, чтобы вытянуть ловушку уже оттуда и отнести ее на берег.

Мы упали на песок рядом с деревянной ловушкой и смотрели друг на друга, пытаясь отдышаться, промокшие и ликующие. Я обернулась и увидела на вершине дюны пожилую пару – они махали нам и кричали что-то, но их слова терялись за звуком прибоя и ветра.

Фрэнни откинул голову и воскликнул:

– Это невероятно!

Он тяжело дышал и улыбался, как ребенок. Меня же переполняли энергия и восторг, я чувствовала себя такой же свободной, как вчера, когда танцевала в столовой.

– Невероятно! – согласилась я.

Я потрясла головой, чтобы стряхнуть с волос воду, как это делают собаки. Фрэнни рассмеялся. А потом мы обратили внимание на ловушку – внутри было два коричневатых лобстера.

Фрэнни открыл ловушку и вытащил лобстеров за хвосты, бросив их на песок. Я снова посмотрела на пожилую пару, опасаясь, что они хотят предупредить нас, чтобы мы не брали лобстеров, но они подняли руки вверх. Они нам аплодировали.

– Ты уверен, что можно их взять? – спросила я.

– Да все нормально, – сказал Фрэнни, глядя на лобстеров с гордостью. – Мы ведь не из открытого моря вытаскивали ловушку. Она практически сама шла нам в руки.

Фрэнни взял лобстеров и, глядя в сторону моря, вытянул руки вверх над головой, так что лобстеры в его руках практически соприкасались. Порывы ветра развевали его волосы. Он опустил руки и повернулся ко мне с озорной улыбкой:

– Сварим или запечем?

Мы пошли обратно к дому, и каждый из нас держал в одной руке лобстера, а в другой – свою обувь. Это было так приятно просто молчать и идти вместе по разным обочинам дороги.

4

Внутри дом был темным и обветшалым, как старый корабль, а на кухонном столе горела свеча, и воск капал вниз, образуя маленькие подтеки на выцветшей хлопковой скатерти. Мы положили лобстеров в раковину, и Фрэнни выдал мне спортивные штаны и старый шерстяной свитер, чтобы я могла переодеться, показав мне, как пройти в гостевую ванную в холле, где в корзине возле унитаза я с удивлением обнаружила стопку старых «Нью-Йоркеров». Свитер оказался большим и теплым, он отдавал ароматом виски, а его V-образный вырез показался мне тогда до неприличия глубоким. Я была приятно удивлена, взглянув в зеркало и увидев, что от ветра и воды мои щеки заметно порозовели. Тогда я расстегнула заколку и оставила волосы лежать как есть, непослушными волнами.

Фрэнни на кухне наполнял большую кастрюлю водой. Он посмотрел на меня, задержав взгляд, как будто был в нерешительности, от чего я покраснела еще больше. Затем он спросил:

– Как ты их готовишь? Варишь живыми или сначала надо их зарезать?

– О, определенно второе, – ответила я. – Это тоже непросто, но так будет гуманнее.

Он поставил кастрюлю на плиту и достал длинный нож из ящика. Лобстеры щелкали клешнями и пытались выбраться из кастрюли, но каждый раз соскальзывали обратно. Фрэнни схватил одного и вонзил в него нож. Я стояла рядом, и наши плечи соприкасались друг с другом. Он взял второго лобстера и направил кончик ножа прямо на стык между пластинами, куда нужно было его вонзить, а затем передал нож мне. Все верно, мой отец убивал лобстеров именно таким образом, но мне противно было даже смотреть на то, как он делал это. Однако я взялась за нож. Сделав глубокий вдох, я пронзила лобстера. Мы вместе положили их в кастрюлю, и Фрэнни накрыл ее крышкой. Он посмотрел на меня и наклонил голову. Я тоже наклонила голову в другую сторону, словно в зеркале.

– Что? – спросила я.

– Да так, ничего, – ответил он.

Мне хотелось прикоснуться к его лицу, к его все еще влажным волосам.

Мы уже накрывали на стол, когда на кухню вошла женщина, которая вчера танцевала с Генри. Ее густые волосы были распущены и доходили ей почти до талии. Глаза у нее были темные, взгляд пронзительный, а нос длинный и тонкий. В похожем на кимоно халате и шлепанцах ей удавалось выглядеть привлекательно и даже величественно, оставаясь при этом в образе рассеянной поэтессы, у которой есть дела поважнее, чем забота о внешнем виде. Она бросила на меня надменный взгляд:

– Ну и кто это на сей раз?

– Это Ева, – сказал Фрэнни, представляя меня своей матери, Тилли. Я не стала говорить, что читала ее стихи в колледже и что, насколько мне известно, ее последний сборник приняли очень хорошо. Не стала упоминать ни о том, что работаю в «Ходдер энд Страйк», ни о том, что читала первые главы мемуаров Генри, в том числе захватывающее описание их страстного романа и того, как каждый из них нашел друг в друге «свою вторую литературную половинку». Я не стала говорить и о том, что была вчера на вечеринке и украдкой заглядывала в их спальню. Фрэнни в красках рассказал о том, как мы достали ловушку с лобстерами из океана, и она приподняла крышку кастрюли:

– Знаешь, а ведь технически вы браконьеры.

Фрэнни покачал головой:

– О нет, эти малютки-лобстеры всего лишь заблудились во время шторма.

– Мы ведь не воры, я надеюсь? – спросила я.

– Я сохраню ваш секрет, – сказала Тилли, открывая холодильник и наклоняясь, чтобы достать что-то из его глубин. – Можете отпраздновать свою находку вот с этим.

Она выпрямилась, и мы увидели в ее руке темную бутылку.

– «Фрешенет», – сказала она. – Ты ведь пьешь вино, правда?

– Конечно.

– Молодец.

Она отдала бутылку Фрэнни и поставила на стол два винных бокала, а потом добавила, что они с Генри собираются работать ближайшие несколько часов, а потом поедут на ужин в Провинстаун в ресторан «У Напи». Мне хотелось спросить, что они сейчас пишут, вычитывают ли они черновики друг друга, в одном ли кабинете работают, сидят ли рядом, но я не решилась.

Тилли ушла, а Фрэнни налил нам шампанского.

– За океан, – сказал он, протягивая мне бокал.

– За него.

Я сделала большой глоток. Затем еще один. Мы ели сладкий португальский хлеб, отрывая кусочки от круглой буханки, пока наши лобстеры наливались красным цветом. Шампанское щипало мне язык и кружило голову. Лобстеры оказались маленькими, но мясо у них было сладким и сочным. Мы кидали очистки в металлическую миску, которая стояла на столе между нами. На кухне становилось темно, но мы не включали свет.

Фрэнни спрашивал, что мне нравится в моей работе. Я ответила, что не так уж и много.

– Я просто машинистка с очень хорошим образованием, – сказала я.

– Тогда зачем ты делаешь это?

Тогда я рассказала ему о том, как попала в мир издательского дела. В то время я была в совершенном восторге от одной лишь возможности прикоснуться к этой магии. Я рассказала о том, как меня переполняла надежда. Я верила, что работа с настоящими авторами и редакторами вернет мне уверенность в собственных силах, которую я растеряла, находясь среди многочисленных талантливых писателей университета Брауна.

– Они и правда были так хороши? – спросил Фрэнни.

– Да. Вот они были писателями. Плодовитыми писателями, но очень высокомерными. Вели себя, как будто она писатели с большой буквы П. Думаю, у вас в художественном училище тоже такие были. Странные парни, которые подводят глаза дамским карандашом. Ну, все такие из себя. Они как будто собирались стать «голосом поколения», в то время как я не решалась сказать и слова.

Когда меня наняли секретарем редакции в «Ходдер энд Страйк», я чувствовала себя так, будто выиграла лотерею, а вовсе не 13 700 долларов в год, которые едва покрывали аренду моей тесной и темной односпальной квартирки в Верхнем Бродвее, которую мы с Энни, моей бывшей одноклассницей, снимали вместе. Энни, младший консультант в рекламном бюро «Маккан Эриксон», долгое время уговаривала меня перейти к ней в бюро ради «большей зарплаты и классных вечеринок», но я любила свою работу – во всяком случае так было в первый мой год в «Ходдер энд Страйк».

Каждая заявка на книгу, каждая коробка новых книг – все это вызывало у меня такой трепет. Я думала, что мое чутье меня не обманывает, что работа в издательстве поможет мне снова начать писать. Но спустя некоторое время, проведенное среди людей, чьей обязанностью было оценивать книги, оказалось, что это давало эффект полностью противоположный.

Я рассказала Фрэнни про помощника редактора Рона Ингота. Он был выше меня по рангу, но, как и я, тоже работал на Малькольма Уинга. У него был ежедневный ритуал – он разносил в пух и прах рукописи, которые ему не нравились. Мы все смеялись над его меткими замечаниями, но от этого у меня оставалось тошнотворное послевкусие, как будто одним из этих авторов была я сама.

– Что же говорил этот парень, Ронни? – спросил Фрэнни.

– Ну, одну рукопись он упрекнул в «неуместности, которая вызывает лишь жалость», а другому автору сделал выговор за то, что она пытается «тренировать свою скудную фантазию, называя это писательством».

– Даже так!

– Да, оказалось, что слушать, как кто-то каждый день читает и высмеивает целую кипу «работ на выброс», всех этих работ, которые присылают нам люди, полные надежд, но не имеющие полезных связей, это не лучший способ обрести уверенность в себе. Каждый раз, когда мне удавалось написать хоть строчку, я представляла себе, как Рон читает ее и говорит: «Эй, ребят, послушайте, что пишет эта красотка».

Отклоняясь назад и балансируя на двух ножках деревянного стула, Фрэнни попросил меня рассказать побольше о «кипе работ на выброс». Он явно сделал вид, что был удивлен, услышав, что «кипа» – это только образное выражение, а на самом деле рукописи стоят на полках – каждая стопка бумаг в отдельной картонной коробке.

– И никаких гор бумаги? Это ужасно! – сказал он. – Рукописи должны быть собраны в одну большую кучу, в огромный беспорядочный ворох бумаг, в Гору мечты.

– Это будет очень скучная мечта, – возразила я. – И по большей части еще и плохо написанная.

– Да какая разница? Я не читать их хочу, а фотографировать. Я хотел бы сделать целую серию снимков горы ненужных работ из «Ходдер энд Страйк».

– Ну, это все-таки не гора.

– Я бы сфотографировал ее снизу, чтобы было видно, какая она огромная и как мало шансов выбраться из безвестности. Но при этом мой снимок будет выполнен достаточно крупным планом, чтобы были видны некоторые заголовки, чтобы было понятно, что там сотни историй, которые должны быть рассказаны.

– Возможно, кому-то из писателей и нужно их рассказать, но, поверь мне, большинство из них и читать не стоит.

– Или нет! Есть идея получше! Я сфотографирую, как ты наклоняешься, чтобы взять работу какого-нибудь счастливчика. Или нет, ты будешь сидеть на полу в самом центре горы – да, да, я помню, что это не гора, но мы сделаем ее горой, и твой взгляд будет направлен вниз. Лица не видно, ведь ты читаешь.

Мне было приятно, что он хотел меня фотографировать. Я снова поразилась тому, с какой легкостью он придумывал и высказывал свои идеи и как доволен он был ими.

– В следующий раз еду в Нью-Йорк, – сказал он и встал, кладя свою ладонь мне на голову. – Что ж, мой товарищ по лобстерам. У нас не будет обеда лучше, чем этот.

– Это так грустно, – сказала я, поднимая на него взгляд. Однако я не чувствовала и толики грусти. – Увы, это так.

У него были темно-зеленые глаза цвета водорослей, и я заставила себя не отводить взгляда. Я осторожничала в личной жизни уже достаточно долго, разрешая себе сходиться только с теми, до кого, по сути, мне не было дела, и только потом вдруг поняла, что они тоже не слишком-то стремились со мной сближаться. Я наконец-то порвала с тем юристом по имени Брайан, последним из череды лишенных воображения мужчин, и была готова к чему-то новому. Энни уговаривала меня вылезти из своей раковины хотя бы этим летом, пробовать что-то новое, повстречать новых людей, новых мужчин, наконец. Я пошла на вечеринку Генри и Тилли и самозабвенно протанцевала там всю ночь. Затем залезла в воду и вытащила из моря настоящее сокровище. Мне хотелось и в реальности быть такой же свободной, какой я выглядела в глазах Фрэнни.

Я попыталась удержать дрожь в коленях, когда Фрэнни наклонился, убрал прядь волос с моего лица и поцеловал меня. Его губы были теплыми и мягкими. Он взял меня за руки и помог подняться. Когда мы поцеловались снова, я со смесью облегчения и страха неожиданно поняла, что последую за ним настолько далеко, насколько он захочет зайти сам, даже если это для меня будет слишком.