Текст книги "Голодная бездна"

Глава 5

Колонка не работала.

Проклятие! Тысяча и одно проклятие! Тельма всю дорогу мечтала о душе. Она даже морально рассталась с четвертаком. И треклятая колонка четвертак заглотнула.

Но горячей воды не дала.

И холодной не дала.

Трубы гудели. Кран кашлял.

– Твою ж… – Тельма спустилась.

Ее распирала злость, не своя, но подхваченная в подвале вместе с чужим отчаянием, с отголосками боли, с тягостным ощущением собственной беспомощности.

Все уже было.

Случилось.

И эту память не изменить.

Только и остается, что бессильно пинать трубу, матеря управляющего…

– Это бесполезно, – раздалось сзади. И Тельма обернулась, собираясь высказать все, что накипело, а накипело многое, только…

…если кто и умел гасить гнев, то светлячки.

– Привет, – сказала девушка в стеганом халатике, – меня Сандрой звать. А ты новенькая, да? Вчера въехала, да? Я слышала…

Она сияла так ярко, что глазам от этого становилось больно, и Тельма зажмурилась.

– Я хотела пойти познакомиться, но подумала, что поздно уже. Пойдем чай пить?

– Воды нет.

Гнев таял.

И обида. И все остальное.

– Я набрала… и ты набирай. Купи себе ведро, здесь днем часто воды не бывает. Вообще-то она есть, но Твинкль перекрывает трубы, чтобы зря не тратили. Представляешь? Я уже к нему ходила ругаться, да бесполезно…

Сандра взяла Тельму за руку.

– Осторожно, я…

– Чтица, знаю… у меня тетка из ваших, так что я не боюсь… мне скрывать нечего…

Она была светом.

Чистым солнечным светом, которого так не хватало в Нью-Арке, да и не только в нем. Тельма уже и забыла, каким бывает солнце. А теперь вот вспоминала.

Теплым.

Как тот мамин свитер из тончайшей шерсти… кружевная шаль… и кружка из альвийского стекла, тонкого, такого, что как в руки взять, но и прочного. Стекло нагревалось, но не так, чтобы обжечься, и Тельме нравилось держать кружку в руках.

Вдыхать пар.

– А я тут уже второй месяц… дыра, конечно, зато недорогая… – Сандра вела за собой, и Тельма шла, страшась разорвать прикосновение и лишиться солнца.

Нельзя.

Светлячки и прежде встречались на ее пути, но никогда еще дар их не был столь сильным. Какой у нее уровень?

Хотя… светлячки не к той категории относятся, которой присваивают уровни.

– Ничего, вот стану знаменитой и перееду. Куплю себе квартиру на Острове. Или лучше дом? Как ты думаешь? Мой агент утверждает, что у всех звезд дома, а мне хочется квартиру… и чтобы непременно на Бэлторн-Биг… ты когда-нибудь бывала на Бэлторн-Биг.

– Да, – против воли ответила Тельма.

И тут же прикусила язык.

Ни к чему… случайная знакомая, временная соседка. Мечтает об Острове и славе. Все светлячки мечтают о славе. Или богатстве. О славе больше. Мистер Найтли, которого стоит найти, утверждал, что это – естественная потребность их натуры.

– И я! – К новости Сандра отнеслась с восторгом. – Ездила на экскурсию… пять талеров, представляешь?!

В ее квартирке уютно пахло свежей выпечкой.

– Садись. Там так… Боги милосердные… голова кругом идет! И туманов, говорят, никогда не бывает… не знаю, правда ли…

– Правда.

– Класс! Ненавижу туманы, они меня в тоску вгоняют. Ты булочки будешь? Я, когда нервничаю, всегда булочки пеку, а есть нельзя, сама понимаешь…

Сандра похлопала по плоскому животику.

– Мой агент говорит, что мне надо похудеть…

– Куда уж больше. – Тельма присела.

Квартира… обыкновенная квартира, отражение той, которую заняла сама Тельма. Узкий коридор. Закуток-кухня и комнатушка, но на этом сходство заканчивалось. У Сандры было тепло.

Нет, не потому, что из окна не дуло.

Дуло. И слабою защитой от сквозняка стал лоскутный плед, свернутый валиком. На пледе разлегся выводок матерчатых котов с глазами-пуговицами.

Светлые обои.

Светлые цветастые шторки. Светлые накидки на стульях, да еще и бантами украшенные. В этом клоповнике и банты. Рамочки на стенах.

Фотографии.

– Мама моя. – Сандра поставила на стол плетеную миску с булочками. – И тетка… они близнецы, представляешь? Я одно время думала, что у меня две мамы! Правда, их и вправду две… они с мамой меня вместе растили…

– А отец?

Тельма взяла булку. Из вежливости. И еще потому, что жутко хотела есть. И чтобы занять рот, потому что кому понравятся неудобные вопросы?

Сандре.

Она лишь отмахнулась.

– Понятия не имею. Мама говорила, что он в городе проездом был. Коммивояжер. Представляешь?! Папаша-коммивояжер… у меня, наверное, по всей стране сотня братьев и сестер… хоть бы с одной познакомиться. Я всю жизнь о сестре мечтала, но у мамы… что-то там не ладилось, а тетка сказала, что детей не хочет…

Сандра говорила.

О себе.

О матери. О тетке. О городке своем, который оставила с полгода тому, и совсем даже не скучает, разве что самую малость. Она пишет маме письма, правда, марки дорогие, и звонила бы, но у мамы телефона нет, а до шерифа, у которого есть – за деньги горожан поставлен, между прочим, – полторы мили ехать. И кто будет ждать?

И вообще, по телефону ей говорить не нравится. Неприятная магия.

Речь Сандры убаюкивала, обволакивал сладкой патокой голос ее, который хотелось слушать и слушать, не вникая, что именно там происходило или происходит. Главное, что голос этот, свет ее, освобождали собственную душу Тельмы от гари недавних воспоминаний.

– …вот он мне и сказал, что у меня вроде бы как дар есть, и что мне надо уезжать, что я могу знаменитой стать… я-то сначала не поверила, – Сандра подливала чай.

И булки ее… с корицей… в прежней жизни, в той, от которой остались одни кошмары, булки с корицей пеклись по субботам. И мама позволяла себе съесть одну, говоря, что если уж суббота, то можно…

– …мама была против, а тетка сказала, что мне надо попробовать. В любом случае есть куда вернуться. И я подумала, почему нет? Что я теряю?

– Ничего.

От Тельмы не требовалось поддерживать разговор. И это тоже было замечательно. Она совершенно не умеет притворяться, что чужие проблемы ей и вправду интересны.

– Вот! – Сандра все же отщипнула от булки. – Официанткой я всегда устроюсь… ну и собрала вещички… поехали… Дан, конечно, скотина еще та, но честный… квартирку вот нашел… и сессию устроил… я тогда так умаялась! Теперь вот просмотры… каждый день просмотры… а еще я пою немного… хочешь послушать?

– Сейчас? – Тельма очнулась.

Что она делает?

Сидит. Доедает булку, кажется, третью или четвертую, а может быть, и пятую, но главное, что это чужие булки, и квартира чужая, и жизнь, в которую ее, Тельму, за какой-то надобностью тянут.

– Нет, – рассмеялась Сандра, и голос-колокольчик спугнул недавние страхи. – Я в «Веселом колибри» выступаю. Знаешь?

– Нет. Я… в городе недавно.

– Это рядом. Еще одна дыра, но хотя бы платят. Дан говорит, что главное клиентуру наработать, а потом прорвет…

Сандра вздохнула.

– Ты как?

– Что? – Этого вопроса Тельма не ожидала.

– У меня тетка… она такая же… то есть чтица… не очень сильная, но все равно… с шерифом работает… округ-то тихий, но порой случается… она как-то даже пить начала, говорит, что чужая память не уходит. И поэтому нет у нее никого… ну, понимаешь?

Тельма на всякий случай кивнула.

– Был один… тетка влюбилась, а потом вот прочла… ну, она не говорила, чего прочла, только выставила его, а потом плакала… я помню… и она говорила, что когда я болтаю, ей легче становится… я тебя увидела и подумала, вдруг да тоже легче станет.

– Стало.

– Хорошо. – Сандра улыбнулась. – Ты не подумай, что я лезу, просто… тут так… холодно… особенно осенью… говорят, по осени старые боги оживают. Но это же ерунда, да? Ты ведь не веришь?

Тельме вспомнился подвал.

И певичка-светлячок, перерезанная пополам автоматной очередью, светловолосая, пусть и не такая яркая, как Сандра, но все же. И удушающий аромат крови, а может альвийских духов. Истончившаяся грань и жадное внимание того, кто прятался за этой гранью.

– Не верю, – солгала она, стряхивая ненужную память.

Прочь.

Чужое.

Не существует ни Бездны, ни тех, кто в ней заперт.

– Вот и я думаю… ерунда… тебе поспать надо. Тетка говорила, что если выспаться, тогда отпускает…

Хорошо бы.

Только Тельма подозревала, что сон не принесет ей отдыха.

Ошиблась. Снилась светлая столовая, и ветерок, который тревожил занавеси. Фарфоровый кофейник с серебрением. Полупрозрачные чашки.

Булочки с корицей.

– Гаррет, дорогой, не хмурься. Подумаешь, статья… – Мама сидела вполоборота, в короне солнечного света, такая легкая, такая воздушная. – Кто и когда верил газетам?

Листы упомянутой газеты шелестели. Сама эта газета, свежая, остро пахнущая типографской краской – Тельма уже тогда запахи ощущала ярко – встала черно-белой стеной. За стеной прятался Гаррет.

И хорошо.

Тельме не хотелось его видеть. И вообще, зачем он остался? Он ведь никогда прежде не оставался на завтрак, а тут вдруг. Даже аппетит пропал, хотя прежде на отсутствие аппетита Тельма не жаловалась.

– Ты не понимаешь. – Голос звучал раздраженно. – Из-за этой статейки пострадает мой имидж…

Мама фыркнула.

О ней писали много, часто и не всегда хорошее. Конечно, от Тельмы нехорошее старались скрывать, но она умела слушать, а во взрослых разговорах можно было услышать многое.

– …моя мать будет недовольна.

– И что? – Мама пила кофе.

И жмурилась от удовольствия.

– И моя карьера… – Он все же отложил газету. – Элиза, ты же понимаешь, что скоро выборы. И на моей репутации не должно быть пятен…

Мама отставила чашку.

И блюдце отодвинула. Тихонько звякнула ложечка, соскользнувшая со стола на пол.

– То есть, – она умела говорить так, что становилось неуютно, и если бы Тельма не боялась привлечь внимание, она спряталась бы под столом, – ты полагаешь меня пятном на своей репутации?

– Нет! – поспешно сказал Гаррет. – Что ты, дорогая… я… неправильно выразился… извини… но эта статейка… они намекают, будто у нас… будто наши отношения…

Он смешался под маминым взглядом.

И покраснел.

Тогда еще Тельма подумала, что хорошо бы, если бы мама обиделась всерьез, если бы выставила его из дому, как выставила однажды мистера Найтли. Но тот в конечном итоге был прощен, а вот Гаррету прощение ни к чему.

– Если тебя чем-то не устраивают наши отношения, дорогой…

– Элиза. – Гаррет выбрался из-за стола, он встал на колени перед маминым стулом, взял ее за руку. – Прости… я опять не подумал, что обижу тебя… я тебя люблю… ты же знаешь, что я тебя люблю… больше жизни… но моя карьера… моя партия… слишком многие поверили в меня. И как я могу их подвести?

– И что ты предлагаешь?

Все еще лед.

Но, к сожалению, не такой, который заморозил бы Гаррета. Тельма зажмурилась, представив себе расчудесную статую, вроде тех, что выставляли зимой в саду.

– Расстанемся… ненадолго… до выборов… всего-то несколько месяцев… я стану сенатором…

– Я беременна.

– Что?!

Растерянность.

И удивление.

– Я беременна, Гаррет. – Мама высвободила руку.

– Это точно? Ошибка…

– Исключена. Вчера я была у целителя. Собиралась сказать тебе вечером, но… похоже, вечер отменяется, – она усмехнулась, и Тельма сползла под скатерть, осторожненько, радуясь, что о ней вновь забыли. Под столом было тихо, и пусть ничего не видно, почти ничего, но так даже спокойней.

– Но срок…

– Четырнадцать недель…

– Как?!

– Обыкновенно… съемки… у меня и прежде случались недомогания… задержки, но тут… поздно что-либо делать.

Мамины домашние туфли легки.

Белая кожа. Розовый мех. Острые каблучки, которые стучат по паркету.

Ботинки Гаррета сияют свежим воском. Они огромны, длинноносы и похожи на двух черных крокодилов, которые неотступно следуют за мамиными туфельками. Того и гляди проглотят.

– И как…

– Как быть? – Мама остановилась. – Не знаю. Ты хочешь уйти? Пожалуйста. Я не стану держать. Если карьера так дорога…

Голос ее все-таки дрогнул, и стало так… так холодно, как будто солнце выключили.

– Но я не позволю, чтобы мой ребенок родился безымянным. Понимаешь, о чем я?

– Элиза…

– Нет. Послушай. Я не собираюсь обращаться в газеты и вообще говорить кому-либо. Мне нужна лишь запись в храмовой книге. И только.

– Элиза, дорогая… ты же понимаешь, что за этой книгой будут охотиться. А если найдется кто-нибудь, кто доберется… моя карьера…

– Ты способен думать о чем-то, кроме своей карьеры?! – Мама сорвалась-таки на крик. – Этот ребенок не виноват, что ты у нас слишком труслив, чтобы пойти против матери! И слишком эгоистичен… или что я оказалась настолько наивна, что поверила тебе…

Мама стояла, но носок левой туфельки нетерпеливо стучал по полу. Мерный, раздражающий звук.

– Наш сын заслуживает высшего благословения. И покровительства. Покровителя. И ты признаешь его, даже если мне придется обратиться в суд. Слышишь, Гаррет?

– Элиза…

– Уходи!

И он ушел.

Широкий шаг. И туфли-крокодилы оставляют на паркете едва заметные следы, а еще – запах воска. Он ушел, и Тельма вздохнула с облегчением.

Она не знала, что вечером Гаррет вернется. С букетом белых роз и кольцом. И что мама, выслушав его, примет и розы, и кольцо, а спустя сутки – умрет.

…с людьми такое сплошь и рядом случается.

Глава 6

Небо в тучах.

Черная размокшая земля. Ограда, с которой дожди слизали побелку. Старый дом, просевший под собственной тяжестью. Чахлые розы во дворе. Детские качели.

Пустые.

К качелям Тельму тянуло с неудержимой силой, и ей с трудом удавалось оставаться на месте. А еще приходилось слушать неряшливую женщину, которая захлебывалась словами и слезами. Слезы текли по рыхлому ее лицу, размывая косметику, и оттого лицо женщины казалось Тельме похожим на одну из цвергских ритуальных масок.

Альха? Хозяйка потерянных Путей?

Или кровожадная Мароха, во рту которой скрывается путь в Бездну?

– Это он… это все он, я знаю… – Женщина вытянула руку, указывая дрожащим пальцем куда-то в сторону забора. – Вечно тут ходит… смотрит… заберите его! Заберите!

– Заберем, – пообещал Мэйнфорд, подавив зевок.

А ведь ему было скучно.

Почему?

Ребенок пропал, мальчишка восьмилетний, а ему скучно. И не спешит он объявить тревогу. Из черствости душевной? Сомнительно, что у него вообще душа имеется. Но тогда зачем явился сам? Будто иных дел нет. Три дня прошло после визита в «Веселую вдову», а подвижек никаких. Слепок почти не помог. И значит, скоро война начнется, а Мэйнфорд, вместо того чтобы землю рыть, эту войну предотвращая, слушает какую-то истеричную дуру.

Тельму тянет к качелям. И оглянувшись – эти двое слишком заняты беседой, точнее монологом, и женщина, спеша удержать собеседника, вцепилась в его рукав, она уже не плакала, но все равно была страшна – Тельма отступила на шаг.

Само это место.

Земля дышала.

И вздыхала, словно тяжело ей было Тельму держать. Она хватала за ноги грязными губами, а потом отпускала, со всхлипом, со стоном жалобным.

И голоса…

…голоса слышались отчетливо, а еще музыка.

…кто-то играл на свирели.

…мистер Найтли однажды принес свирель, вроде бы альвийскую, костяную. Он играл на ней, а что именно, Тельма не помнит. Или ей так думается, что не помнит?

…конечно, она тогда слышала эту свирель во сне, и не было музыки чудесней. А потом Тельма очнулась в гостиной, в уродливой ночной рубашке, босая, растерянная и несчастная оттого, что музыка замолчала. Кажется, она потом всю неделю не могла спать, боялась и желала вновь ее услышать, а мама кричала на мистера Найтли…

– Тельма! – Мэйнфорд спугнул свирель, и эхо ее разлетелось на осколки, а осколки утонули в голодной земле. – Что ты творишь?!

Она не знала.

Что-то.

– Ты слышал?

– Что?

– Свирель.

– Какую, к Бездне, свирель? – Он зол, настолько зол, что пар из ноздрей идет.

…Бельхан, Владыка подземного огня, в чьей воле зажигать и гасить не только горны. Ему приносят в жертву клятвоотступников и убийц, а еще мертворожденных младенцев.

– Зачем мы здесь? – Тельма прислушалась, но свирель молчала. Какая жалость.

– Затем, что пропал ребенок, или ты пропустила?

– Дети часто пропадают, не так ли? – Если смотреть ему в глаза, то не увидишь ничего, кроме крошечного собственного отражения. – С ними вообще постоянно что-то случается…

…особенно с приютскими.

Но Мэйнфорд понял.

Правда.

Это ведь Гэрхэм-Никс, если не самая глухая подворотня Нью-Арка, то близко к ней. И пусть люди в Гэрхэм-Никс обитают в собственных домишках, но рядом свалка и кладбища, и грязная река здесь подбирается вплотную к домам.

Здесь пьют. Колются.

Мечтают о лучшей жизни. Теряют мечты. Обретают ненависть к тем, у кого получилось вырваться. Здесь дети рождаются часто, и часто же уходят за грань.

Так почему Мэйнфорд обеспокоился вдруг?

Это ведь даже не его район.

– Седьмой, – сказал Мэйнфорд и руку выпустил. – За последний месяц. Из тех, о ком известно.

– Седьмой. – Тельма повторила, прислушиваясь к себе.

Ничего.

Хотя она же не провидица, чтобы видеть через слова. Предметы – другое дело.

– Всегда дети из таких вот… неблагополучных районов… но из семей приличных. Относительно приличных, – поправился Мэйнфорд. – Поэтому и доходит до заявления. Я думаю, что на самом деле их гораздо больше, просто…

– Кому надо считать бродяг?

…или сирот.

– Да, – Мэйнфорд посмотрел на небо. – Если есть что… действуй, пока дождь не начался.

– Качели.

Старые. Их повесили, верно, лет десять тому. И веревки плотно вросли в плоть старой яблони. Ветвь ее прогнулась, вывернулась, будто дереву тяжело было держать и веревки, и пару дощечек между ними. Тельма провела пальцами по влажной пеньке.

Пустота.

…или все-таки…

Свирель дразнила, она была слышна, но так далека… а пахло не альвийскими духами, нет. Аромат свежих яблок. Откуда здесь?

Не важно.

Она села на качели, и дерево раздраженно заскрипело.

Тельма оттолкнулась, протянула руку, поймала жесткие пальцы Мэйнфорда. Хорошо, что он не знает, насколько она его ненавидит… хорошо…

…свирель звучала рядом.

Неназойливо.

Она звала за собой, но уходить со двора нельзя.

Тельма соскочила с качелей, едва не растянувшись в грязи, спасибо Мэйнфорду, удержал. Надо будет поблагодарить, потом, после, когда свирель замолчит.

Мальчишка на качелях просто сидел.

Бледный и длинный, будто росток, которому не хватило света. Он сгорбился и к дому спиной повернулся. А из дома доносились крики…

– …я горбачусь целый день! И имею право расслабиться! А ты…

– …скотина…

– Корова тупая!

Визг. И грохот, и вопль:

– Помогите!

Не помогут. Никто и никогда. И хорошо бы не слышать этих криков, не видеть ни матери, ни отца, которые, подравшись, помирятся за бутылкой виски.

Тельма не была им, восьмилетним мальчишкой, понимавшим слишком много для своего возраста, но в то же время явственно видела его чувства и желания. А еще слышала свирель. И голос ее обещал невозможное.

Он звал.

Куда?

В страну, где никогда нет дождя. Она скрыта за пологом туманов, она спрятана под зелеными коврами болот. В нее не приходит солнце, но разве оно так уж необходимо? Там горят костры, сотни и сотни костров, и у каждого будут рады гостю.

Там поют песни и пьют душистый яблочный эль, от которого на душе становится легко, весело. А по осени, когда приходит время отпускать туманы – их варят здесь же, в черных котлах, – открываются ворота, и тогда подземная страна может принять гостя.

Если конечно, он хочет.

– Билли! – хриплый голос заставил мальчишку вздрогнуть и обернуться. А ткань чужого воспоминания окрасилась гневом.

Как посмели его перебить?

Кого?

Потом. Мэйнфорд пусть разберется, а задача Тельмы – дать полноценный слепок.

– Билли, не слушай их! Подойди, Билли… что скажу…

Мальчишка шел.

И Тельма за ним, не выпуская руки Мэйнфорда.

Лужайка. Забор. И грязный человек, вцепившийся в штакетины. Нищий? Оборванец? Он длинен и желтолиц, длинноволос, но волосы эти свалялись, спутались. Из них торчали птичьи перья, куски лент, слабо поблескивали осколки стекла.

– Не слушай, я знаю правду, Билли, – оборванец подался вперед, но забор не пустил его, и человек пошел вдоль забора, перебирая руками. – Они лгут! Там темно, а в темноте живут чудовища!

Свирель почти замолчала. И тут же заиграла вновь.

– Уйдите! – Оборванец отпрянул. – Я там был! Я знаю!

Он закружился, и грязные полы его одежды раскрылись, придавая человеку сходство с огромною птицей.

– Прочь! Прочь! Прочь!

Он выхватил из-за пояса ветвь, замахал ею.

– У меня есть рябиновая гроздь! И бубенцы! – Во второй руке появилась связка бубенчиков. – Слышите? Я вам не поддамся! Прочь!

Мальчик отступил.

А свирель сделалась вдруг злой, и слушать ее было почти невозможно. Оборванец упал на землю, затыкая уши пальцами, он выл, скулил и выглядел жалко.

Мальчик же вернулся на качели.

Он сидел долго.

Ждал.

Чего?

Тельма позволила воспоминанию уйти.

– И что это было? – поинтересовался Мэйнфорд, уже безо всякого раздражения.

– Теперь-то вы слышали?

– Свирель?

– Да.

Издевается? Нет, непохоже. Стоит. Вертит в пальцах кристалл, думает. Интенсивно, надо полагать, думает, если лоб морщины прорезали, точно трещины в камне.

– Смутно, – наконец, признался Мэйнфорд. – И не свирель, а… звук какой-то… признаюсь, я поначалу решил, что просто помехи. Но если утверждаешь, что это свирель… и тот оборванец…

– Он слышал ее, – Тельма сунула руки под мышки.

Как же холодно. И туфли вновь промокли, а с ними – шерстяные чулки, которые накануне еще и порвались. Пришлось штопать, и теперь набрякший шов терся о пятку. Ее же и без того туфли растерли, и к вечеру до мозолей дойдет, хорошо, если не кровавых.

– Полагаю, с ним стоит побеседовать.

Тельма пожала плечами. Мэйнфорд – начальник, ему решать, с кем здесь беседовать.

Оборванца звали Ником, правда, местные величали его Безумным Ником.

– Совсем сбрендил парень… – сказал сосед, которому не терпелось узнать новости. – Значит, он мальчонку уволок?

– Разберемся.

– Он… кто ж еще… он так-то тихий, только музыки не любит – страсть… а вот детишек – так очень даже… наши-то не гоняли, безобидный… думали, что безобидный. А оно вона как…

– И где его найти?

– У реки.

От реки воняло тухлой рыбой, сероводородом и еще какой-то химической гадостью. Сама вода имела желтушный оттенок, который отбивал всякое желание не то что искупаться, но даже прикасаться к ней. Безумный Ник же устроил логово в старой лодке, наполовину утонувшей в береговой грязи. Вторая, более-менее целая половина, выдавалась в воду. Ник сидел на носу, спустив голые ноги в воду.

Гостям он не удивился.

– Они его забрали, – сказал он печально.

А Тельме подумалось, что Ник на самом деле куда моложе, чем кажется.

– Кто? – Мэйнфорд шагнул в лодку, и та закачалась, грозя вовсе соскользнуть в воду. А Тельме подумалось, что этакое купание вряд ли навредит начальству.

– Они… – Ник пожал плечами.

Тощий.

И весь какой-то… неправильный… худой? Да, но чересчур уж худой даже для бродяги, словно сами кости Ника были слишком тонки, слишком хрупки. Если приглядеться, а глядела Тельма против желания, мучимая несвойственным ей прежде любопытством, то становится заметна прозрачность желтушной кожи Ника, и хрупкость его волос, которые вовсе и не волосы – паутина.

– Зачем?

– Чтобы украсть его время. – Ник отвечал спокойно, не видя в вопросах, которые ему задавали, ничего-то странного. – Они всегда крадут чужое время… мое вот взяли. Но мне никто не верит. И ты не поверишь. Арестуешь?

– Еще не знаю.

Мэйнфорд не лгал.

– За что тебя арестовывать? – спросил он. А Безумный Ник улыбнулся безумной же улыбкой. Он встал, стряхнул с босых ног воду и сказал:

– Пойдем. Я тебе покажу.

Он был бос, но холода не чувствовал, он шел по узкой тропе, проложенной меж груд мусора, и пританцовывал. А Тельма не могла отделаться от ощущения, что если она приложит усилие, прислушается, то услышит яркие переливы свирели.

– Вот, – Ник остановился у очередной кучи и, отбросив дощатый щит, прикрывавший лаз в нее, сказал. – Все там. Вам хватит, чтобы… хватит вам.

Сам он сел на землю, скрестил ноги и, вытащив из рукава связку бубенцов, затряс ими.

Мэйнфорд, наклонившись, заглянул в дыру, но, верно, ничего не увидел. Огляделся, палку подобрал, сунул, пошарил… и вытащил-таки кристалл вызова.

Группа явилась через четверть часа. И это были не самые лучшие пятнадцать минут в жизни Тельмы. Дождь зарядил, мелкий и нудный, и странно, но на сей раз вода не избавила от видений, напротив, голоса бубенцов словно захлебывались в ней, а свирель звучала рядом.

Звала.

И Тельма с трудом удерживалась от того, чтобы не пойти на ее голос.

…а потом появилась-таки полиция.

Люди.

Цверг из экспертного отдела. Охотник с парой промокших гончих на сцепке. Псы налегали на ошейник, хрипели, не то лаяли, не то кашлем заходились. Из черных пастей их стекали нити слюны, седые шкуры блестели, словно маслом намасленные.

След они взяли, от дыры и до Ника, который не шелохнулся даже, когда носы собак уперлись в голые его пятки. Он больше не тряс бубенцы, но просто сидел, запрокинув голову, уставившись распахнутыми глазами в серое небо.

Гончие вздыхали.

И крутились рядом с Ником. А потом развернулись к воде. К берегу и привели.

– Там, значит… – Мэйнфорд дошел до самой кромки воды, и Тельма, о которой словно все забыли, последовала за ним.

Нет, ей вовсе не было любопытно.

Любопытство – опасное качество, но ее тянуло. К воде.

К грязной воде. Мутной воде. Полупрозрачной, как старое стекло. И Тельме казалось, что на нее смотрят.

Со дна.

– Дальше никак, – сказал Охотник и, присев, обнял собак. Он был похож на них, мосластый, неуклюжий с виду, но при том неимоверно опасный. – Если только водолазов…

Мэйнфорд покачал головой:

– Не найдут. Старое русло.

И ничего не добавил, но все поняли.

Водовороты. И омуты. И сама Бездна с ее неутолимым голодом, с привычкой брать все, что люди в неосторожности своей готовы подарить, не столь уж важно, мусор то или дети.

Водолазам не позволят спуститься здесь. Да и сами они… вряд ли в городе найдется безумец, который согласится рискнуть.

– Думаю, нам и так хватит…

Ник все еще сидел. А свирель, странное дело, Тельма не слышала ее больше, будто невидимому менестрелю стало скучно или же не скука была причиной, но обилие посторонних. Разве такую музыку слушают в компании? Вот если Тельма рискнет вернуться одна.

Меж тем из дыры извлекали вещи.

Потрепанная кукла в грязном платье. Стоптанные ботинки. Брошь и серьги – свирели не любят металл. Амулет на удачу, давным-давно разряженный, а потому бесполезный. И еще один, от нечисти. Смешно, разве свирель – нечисть?

Мокрый медведь.

Штаны с оторванным карманом. И еще туфельки, почти новые, пусть и заросшие грязью…

Ник улыбался.

И выглядел совершенно счастливым, но лишь Тельма могла сказать, почему: скоро его заберут туда, куда свирели не добраться.