Текст книги "Голодная бездна. Дети Крылатого Змея"

Глава 8

Кохэн был силен.

Или это Мэйнфорд ослаб? Он навалился на масеуалле, придавив немалым весом своим, обхватил за плечи, стиснул, усмиряя приступ.

Безумие бывает заразным?

Или это что-то другое?

Кохэн метался, и золотые фигурки в косах его звенели. Но вот он стих, захрипел, и изо рта пошла белая пена. Мэйнфорд осторожно отпустил помощника.

Не стоило отпускать Джонни.

И что теперь? Вызвать целителей? И спровадить единственного, кому Мэйнфорд доверяет безоглядно, в госпиталь? Или целители не помогут? Он нашел пульс.

Сердце билось ровно.

И дышал Кохэн спокойно. И вовсе на лице его появилось выражение умиротворенное.

– Он спит, – Тельма, подобрав полы халата, подползла ближе. – Просто спит, и все…

– Что с ним?

– Не уверена, но… ты знаешь, что многие старые книги попали под запрет? Особенно те, которые касались магии крови? – она все еще избегала смотреть на Мэйнфорда. Правильно, лучше говорить о книгах.

– Я видела… то, что видел он… это иначе, чем с тобой. Ты ушел в свой разум, а он… кровь от крови… – Тельма приложила ладонь к виску. – Спит… и надо его переложить куда-нибудь, а то ведь жестко на полу…

Кровь от крови.

Вся сила масеуалле в крови, но Мэйнфорд все равно не понимает.

– Он ведь прямой потомок прежних императоров. Как и ты, – теперь она смотрела прямо в глаза. – Ваши предки говорили с богами. А вы… вы тоже слышите их голоса.

Это ее вежливое «вы» резануло слух.

Голоса, значит.

Прямой потомок.

Да в Бездну всю эту мистическую хренотень с богами вкупе. Еретическая мысль, благо некому за нее на плаху отправить, но все равно холодочком по хребту потянуло, напоминая: никуда-то ты, Мэйни, жалкий человечишка, от богов не денешься.

А он и не собирается.

У него планы другие. Примитивные, можно сказать, планы.

Кохэна до постели дотащить. Раньше-то просто, а ныне собственное тело что из первого снега вылепленное, тугое да неподатливое. Одежонку промокшую снять, ибо насрать простуде обыкновенной на то, чей ты там потомок. Сопли и у императорских сыновей случаются, и те же, жидкие да надоедливые, что и у обычных смертных.

Обувочку стянуть.

Укрыть бедолажного, который спал мирно и был всецело счастлив в своих снах – Мэйнфорд испытал острый приступ зависти, – одеяльцем, да подоткнуть, чтоб не задувало.

– В лоб целовать не станешь? – поинтересовалась Тельма, которая не помогала, но и не убегала, стояла себе в стороночке, наблюдая.

– Обойдется.

Кивнула.

Зевнула.

Ее бы рядышком с масеуалле положить. И самому рухнуть. Глядишь, проспались бы втроем, там и полегчало бы. Но нет, сколько хвост ни тяни, а от кота на другом его конце не избавишься.

– Поговорим? – это предложил Мэйнфорд.

А ведь там, на поле, мог бы и помолчать.

Притвориться, что не знает.

Понаблюдать.

– Поговорим, – согласилась Тельма и, подобрав полы халата, который волочился за нею, что шлейф, вышла из спальни. Мэйнфорд тоже вышел и дверь прикрыл плотно.

– С чего начнем? – Тельма устроилась на прежнем месте, забралась в кресло с ногами, халат подтянула, подоткнула, села в нем, что ворона в гнезде.

Белая ворона.

И тот целитель со славным именем Тео, тоже белым был. Нехарактерный такой окрасец… ахромия.

– А с чего стоит?

– Думаю, с недавних событий. Пока яркие. Я расскажу, что видела, а ты решишь, стоит ли в этом искать смысл, – она спрятала руки в раструбах широких рукавов, а вот полы норовили разойтись, и видны были худенькие ключицы.

Где она пряталась, потерянный ребенок?

И почему появилась сейчас?

А хуже всего, Мэйнфорд не успел пересмотреть дело. Странно. Он ведь помнил его… должен был бы помнить, потому что яркое было. И газеты тогда вой подняли до небес. Все стенали о молодой и безвозвратно ушедшей… погибший талант…

Газеты вот он помнит.

Степенную «Герольд» и «Бейленджи-дьюб», которую принципиально издавали на бумаге зеленоватого оттенка, за что драли полталера сверху. Безбожный грабеж, но многие, как поговаривали, покупали эту газетенку именно из-за цвета.

Из-за желания почувствовать себя если не элитой, то кем-то вроде.

…Тельма рассказывала.

Спокойно. Отстраненно.

Только худые руки свои терла, и Мэйнфорд на руки смотрел.

Сухая кожа.

Болезненные трещинки.

И колец нет. Мама всегда надевала парочку в комплект к обручальному. И за руками следила, пожалуй, едва ли не тщательней, чем за лицом.

Жемчуг.

Золото. Белое и желтое. Красное, которое зовется так из-за особого оттенка и считается редкостью, потому что в Новом Свете все золото обычное. Но находятся умельцы…

…не о том думать надо.

Не о кольцах из матушкиной шкатулки, не о газетах даже, что из головы не идут, пусть «Бейленджи-дьюб» читать прилично и принято даже, как и просматривать биржевые сводки, даже если ты ни хренища в биржевых играх не понимаешь. О смерти Элизы шептались машинистки на третьем этаже. Вздыхали секретарши. И миз Вейтер, которую в силу возраста и поганого характера вряд ли можно было заподозрить в любви к кому-то, демонстративно нацепила черную повязку.

Это он помнит.

И сборы по Управлению – на венок.

И тех, кто добровольно вызвался его отнести… и оцепление на площади, где пришлось выстоять семь часов кряду… и саму эту площадь. Людей, пришедших поглазеть на представление, последнее представление великой Элизы.

Траурный кортеж.

Шестерик першеронов, черных, что уголь. Лафет с гробом. Цветы. Оркестр.

Речи.

…не саму смерть.

– Ты меня не слушаешь, – Тельма вздохнула и поскребла пальцем подлокотник. Кожа на креслах была сухой и потрескавшейся, как ее собственная. – Кто тебе сказал?

– Твой медведь. Там номер, а у меня знакомая, которая увлекается… хочет купить, к слову. Цену нормальную предложит. Но ты ведь не продашь?

– Нет, – она покачала головой. – Медведь… кто еще знает?

– Пока никто.

– Кохэн?

– Это его не касается.

Кивок.

И молчание.

Кто-то должен начать первым, вот только Мэйнфорд понятия не имеет, что положено говорить в таких случаях. Признать свою вину?

Вины за собой он не ощущал.

То дело… странный привкус выдохшегося пива. И холодного кофе, на поверхности которого появились маслянистые разводы. Усталость, застаревшая, накопившаяся. Сколько он был на ногах?

Дни и дни.

И ночи.

И если удавалось поспать час-другой, это было удачей.

Сила и та не пыталась вырваться, она держала тело, потому что иначе Мэйнфорд попросту отключился бы. А нельзя. Людей не хватало. Война закончилась, и Третий округ обрел новых хозяев. Правда, не все согласны были признать их власть.

…стрельба на перекрестке. И три девочки, случайные жертвы, которые так хотели жить, что переродились.

Тело, найденное в подвале. Личность не установлена. Оно и на тело не особо походило. Кусок мяса в ванне с известью. Чудом нашли до того, как известь разъела останки. Очередной висяк.

Родственники и очередные заявления. Пропала без вести… ушла и не вернулась… и вряд ли вернется, но этого говорить нельзя, в их глазах Мэйнфорд – последняя надежда. И серый мундир малефика перестает быть броней, способной защитить от чужого отчаяния.

Тогда он, помнится, догорал.

И догорел, наверное, если больше не способен сочувствовать ни жертвам, ни родичам. А вина… разве был он виноват?

– Зачем ты вернулась?

Не случайно. Конечно, нет, она ведь рвалась именно в его отдел.

– Мне нужна правда, – Тельма царапает кресло, вонзает короткие коготки в трещины, поддевает сухую кожу, дергает и сбрасывает на пол крашеные кусочки.

– Какая?

– А она что, разной бывает? – эта улыбка злая. Не улыбка даже, оскал. Предупреждение: осторожней, Мэйни, лед тонок, а в тихом омуте чужой души водится немало чудовищ. – Мне казалось, правда одна…

Да. Пожалуй.

Или нет?

– Ты и вправду не понимаешь? – она склонила голову набок. – Твой брат убил мою маму.

– Что?!

– Твой брат. Гаррет. Он убил мою маму, – спокойно повторила Тельма. – И от меня избавился. А ты помог это все прикрыть.

Она описала полукруг пальцем.

И крест сверху.

– Для этого тебя ведь и вызвали… странно, да? На Острове своя полиция. Но пригласили обычного малефика. Ты ведь и старшим не был. Просто штатный малефик из Третьего округа. Почему малефик, если в деле нет и следов магии? Никто не задался этим вопросом… – она водила пальцем по ранам на подлокотнике. – А если и задавались, то вы умели заткнуть особо любопытных…

– Все было не так.

…безумие.

Гаррет не стал бы убивать.

– Кто такая Тильза?

– А ты откуда…

Он осекся. Конечно. Откуда еще ей знать? Из его головы. Она хорошо покопалась в этой голове и… и злости не было. Нелогично. Мэйнфорд должен был бы разозлиться, а вместо этого… пустота.

И еще тоска.

Глухая, такая, что впору на луну выть.

– Любовница Гаррета. Она забеременела.

– И ты от нее избавился? – все то же спокойное любопытство, будто речь идет о вещах обыкновенных. Внимательный взгляд. И морщинки вокруг глаз. Усталость, которую Мэйнфорд чувствует. Собственное необъяснимое желание утешить эту женщину, которой утешение было не нужно.

– Нет. Я помог ей переехать. Другой город… и у меня есть племянница. Ей четырнадцать…

– Значит, это было до мамы.

Мэйнфорд мог бы добавить, что последние лет семь не видел ни Тильзу, ни племянницу. Что и до этого он не часто их навещал. Не из-за чувства вины, просто времени не хватало, да и тяготили их одинаково эти его визиты.

Тильза терялась.

Эрика дичилась и пряталась. Мэйнфорд оставлял чек и игрушки. Потом просто стал отправлять чеки. И еще открытки-поздравления, потому как принято было в обществе поздравлять друг друга.

А семь лет назад Тильза написала, что выходит замуж и супруг ее желает удочерить Эрику. В чеках, стало быть, нет нужды. Их собралось достаточно, чтобы Эрика получила образование. И на приданое останется. И вообще, она очень благодарна Мэйни за помощь и поддержку…

Он никогда не причинил бы вреда беременной женщине.

– До. Получается, что до, – Мэйнфорд протянул руку. – На. Сама взгляни… только… я действительно плохо помню то дело.

Тельма не спешила прикасаться.

Стесняется?

После того, что ей удалось увидеть сегодня… и вряд ли дело ограничилось Тильзой. И лучше не думать, что еще она узнала о тайнах Мэйнфорда. И что может узнать.

Устала?

Больше похоже на правду.

– Если ты…

– Нет, – холодные пальцы обхватили запястье, для чего Тельме пришлось наклониться. – Я… лучше рядом, а то неудобно. Ты не против?

Милая вежливость.

И он не против. Совершенно не против.

Мэйнфорд и подвинуться готов. Если уж делить память, то что говорить о диване? От нее приятно пахло его шампунем, и это было правильным настолько, что утомленный Зверь внутри решил подать признаки жизни. Вот уж не было печали.

– Он позвонил. Попросил помочь. Я… я поначалу не хотел. Не до того было. Здесь война, а у него… потом мама позвонила… и не только мне. Начальник приказал. Кто я такой, чтобы спорить с начальством? Но я бы не стал покрывать убийство.

Наверное, не стал бы.

Это не походило на убийство.

И не было убийством.

Не могло быть. Он помнит, как ехал, злой как собака. И кажется, задремал-таки в машине. Мэйнфорд совершенно не помнит, как попал на Остров. Только что машина остановилась. И Гаррет поспешил навстречу.

– Пока никто еще не знает, но ты же понимаешь, какой это будет скандал…

От Гаррета пахло кофе и сигарой, и это взбесило – сам Мэйнфорд забыл уже, когда пил нормальный кофе. А сигара… его сигара размокла в кармане плаща.

– …скоро все узнают… если уже не поняли… за ней ведь наблюдают постоянно. Здесь и то покоя нет.

Он жаловался по-бабьи визгливым голосом, разве что не причитая, но почему-то Мэйнфорд не верил этим причитаниям.

А вот запаху кофе – верил.

Кто будет пить кофе, когда погиб близкий человек? Они ведь с Элизой давно встречались, месяца три, а то и четыре… или еще дольше?

Он не помнил.

Не интересовался чужой жизнью, на свою-то времени не хватало.

В доме его поразила тишина. Траурная? Отнюдь. Скорее настороженная. Впрочем, ей недолго длиться. Скоро явятся. Штатный целитель. Техники. Младший состав… кто там еще? Начальство велело использовать все ресурсы. И машины с этими самыми ресурсами, которым бы находиться в другом месте, работать с другими делами, одна за другой вползали во двор.

На мгновенье Мэйнфорду показалось, что за спиной его кто-то стоит.

Он обернулся.

Пусто.

Ах да… этого же ничего нет. Ни двора, ни длиннорылых автомобилей одинакового вороного окраса, ни Гаррета, ни треклятой сигары. Есть лишь память, которая любезно раскрывается перед женщиной.

Шаг.

И он в доме.

Перед лестницей.

Как оказался? Куда подевался плащ? И шляпа? Перчатки? Мэйнфорду не так просто найти перчатки на его руки, вот и приходится шить на заказ. Дороговато.

…неуместная мысль.

И смешок, донесшийся сзади, подтверждает: да, абсолютно неуместная.

Лестница высокая, двумя рукавами, которые наверху сливаются воедино. Золоченые балясины. Белый мрамор. И дорожка тоже белая. На ней следы останутся.

– Что ты встал? – Гаррет торопит. – Идем, я покажу. Но твои люди, ты уверен, что они не станут болтать лишнего?

Мэйнфорд ни в чем не уверен. Он даже не помнит, как оказался перед этой лестницей.

– Никто не должен знать, что я… ты же понимаешь всю серьезность ситуации! Мои избиратели… если кто-то поймет, что все эти слухи… что между мной и Элизой что-то было… следующее, в чем меня обвинят, – это ее смерть!

Голос срывается.

Шаг.

И Мэйнфорд смотрит на брата сверху вниз. Тот так и остался у подножия лестницы, говорит, размахивает руками, и в этой избыточной жестикуляции видится страх. Ну да, конечно… его избирательная кампания. Место в Сенате, которое Гаррет полагал своим. Матушкины амбиции.

Невеста из нужной семьи.

На помолвку Мэйнфорда приглашали, но он не явился, кажется, из-за стрельбы на Колсэн-стрит. А может, из-за потасовки в порту, где две бригады грузчиков не поделили старый корабль… или еще что-то приключилось, главное, это «что-то» показалось Мэйнфорду важнее семьи.

Шаг.

Гаррет за спиной.

– Я… прости, мне так сложно туда войти… я не могу видеть ее такой… не могу…

– Ты вообще свободен, – Мэйнфорд втянул смесь ароматов – духи и кровь.

Очень дорогие духи.

И все равно кровь.

– Нет, я… не могу… я должен убедиться…

Это было странно. Гаррет никогда не любил проблем, особенно чужих, а свои собственные с радостью перекладывал, если находилось, на кого переложить.

– А как же репортеры? – Мэйнфорд обернулся, но лица брата не разглядел, тот словно спрятался в тень.

– Я был ее другом…

По официальной версии.

Еще шаг.

Комната роскошна, но в кои-то веки роскошь не вызывает раздражения. Напротив, Мэйнфорду почти комфортно в этом пространстве.

Высокий потолок.

Лепнина.

Люстра на цепи данью моде Старого Света.

Трюмо и раскладное зеркало. Туалетный столик, не заставленный – заваленный сотней банок, баночек и флаконов, которые предстоит запротоколировать. То-то техники порадуются грядущей ночи… ковер мягкий.

Платяной шкаф.

Элиза Деррингер наверняка могла позволить себе гардеробную, но она поставила в спальне платяной шкаф. Белый. С резными дверцами и ручками из горного хрусталя. Мэйнфорд остановился перед этими дверцами и вновь напомнил себе, что их, как и самого шкафа, не существует.

Кровать.

Четыре столбика и балдахин, подобранный атласными лентами. Зачем ей балдахин, если в доме и так тепло? Или вновь же дань моде?

Женщина на кровати.

Она была спокойна и красива. И это удивило Мэйнфорда. Смерть уродует всех.

Кроме Элизы.

Всхлип…

…нельзя любоваться трупом, а Мэйнфорд этим и занимался. Он упрямо смотрел именно на лицо, то лицо, которое известно было едва ли не каждому человеку в Новом Свете. Совершенное каждой чертой своей. И показалось вдруг, что она вот-вот очнется.

Ошибся братец.

Напутал.

Элиза спит. Бывает же и такое. Наглоталась снотворного… выпила…

Он коснулся шеи, пытаясь прощупать пульс. Шея была еще теплой, а вот сердце молчало. И искра, горевшая в Элизе, погасла. Позже штатный целитель определит время смерти. А в морге и причину назовут. Сейчас же… она заслужила немного покоя.

И Мэйнфорд поднял шелковую простыню, которой было прикрыто тело.

…шаг.

…и вновь кровать, но с другой стороны. Теперь, когда лицо Элизы не отвлекает, можно разглядеть остальное. Простыня тонка, она обрисовывает ее тело.

И лужу крови, собравшуюся у ног, не способна скрыть.

Эта лужа ярка, вызывающа, и запах крови становится тошнотворным, он заставляет Мэйнфорда отступить, зажимая нос пальцами. Он ведь не девушка, впервые встретившаяся со смертью. Ему случалось всякого повидать, и от помойки местной несло куда как гаже… тогда почему?

Шаг.

И другая комната. Гостиная с морским пейзажем на стене. Море бурное, но все равно какое-то идеализированное, что ли, как и кораблик, замерший на вершине волны. Он опасно накренился, грозя вот-вот сорваться в провал между волнами, и надо полагать, море не упустит своей добычи.

Мэйнфорд отвел взгляд.

Картина удручала.

И эта комната в сине-белых тонах. Полосатые гардины, полосатая же мебель… женщина, присевшая на самом краю диванчика. Она была красива, пожалуй, слишком красива для горничной, матушка в жизни не оставила бы подобную девицу в доме.

– Она действительно умерла? Умерла… – девица мяла платочек и прикладывала его к сухим глазам. – Она была так добра, но… понимаете… она иногда позволяла себе… выпить позволяла… и характер. У нее такая нервная работа…

Девица говорила.

Мэйнфорд слушал.

Констебль, присевший в углу, незаметный, почти слившийся с голубыми обоями, протоколировал. Надо будет, чтобы девица после этот протокол от руки переписала, так оно надежней. Одно дело подпись, пусть и кровью оставленная, а другое – собственноручно выведенные слова.

Многие их почему-то боятся.

…шаг.

Комната та же, и корабль все еще держался на вершине волн. А женщина другая. Сухопарая. С некрасивым лицом, на котором застыла гримаса вежливого превосходства. Горничная? Нет. На этой платье из темной ткани, закрытое, плотное, скрывающее фигуру. И единственным украшением – камея с серебряным крестом.

– Я не могу обсуждать поведение хозяйки с посторонними, – эта женщина произносит слова четко, каждое словно бы по отдельности выговаривая, и Мэйнфорду приходится делать усилие, чтобы собрать эту россыпь слов воедино. – Как не могу осуждать ее. Однако в случае исключительном…

Мэйнфорд кивком подтвердил, что случай сейчас исключительнейший.

– …ее образ жизни соответствовал тому, который был принят в ее окружении, – она избегала называть хозяйку по имени. И неодобрение сквозило даже не в словах, а в тоне, в поджатых губах, в подбородке с ямочкой, которая, впрочем, нисколько не смягчала черт этого лица. – Случайные связи. Алкоголь. Иногда… как мне кажется, не только алкоголь. Она никогда не задумывалась о последствиях. Не только о душе… редко кто думает о душе…

Она склонилась и коснулась сложенными щепотью пальцами броши.

– …но и о карьере. Я знаю, что ее агент был недоволен. Он несколько раз беседовал с Элизой. Громко беседовал.

– Ссорился?

– Можно сказать, что и так… не подумайте, что я подслушивала. Хозяйка была… возбуждена. И беседа шла на повышенных тонах. Она швырнула в Тедди вазу… а он сказал, что контракт с «Глори-синема» – ее последний шанс… и он сделает все, чтобы она выполнила этот контракт.

Шаг.

И худощавый парень, слишком молодой для агента. Он выглядит растерянным, несчастным, но Мэйнфорд не верит этой маске.

Почему никто из свидетелей не упомянул о Гаррете?

Или братец настолько хорошо скрывал свои отношения с Элизой, что прислуга не была в курсе? Стоило подумать об этом, как голова заболела. Да и… какая разница? Радоваться надо, меньше забот, но если он еще мог бы проявить осторожность, то Элиза, судя по словесному портрету, благоразумием не отличалась.

– Значит, вы понятия не имели о беременности? – неудобные вопросы, но ответы Мэйнфорду нужны хотя бы затем, чтобы поскорей закрыть это нелепое дело и вернуться к другим.

К тем, которые и вправду надо расследовать.

– Боги Бездны! Конечно, нет! Это… это было бы катастрофой! Если бы я хотя бы подозревал… я бы… я бы нашел способ… нет, не подумайте, что я говорю об аборте, это… это в нынешней ситуации было бы… несколько…

Он мнет фетровую шляпу, вызывающе дешевенькую, даже поношенную. И дешевизна ее неприятно режет глаз. Костюмчик-то на парне хороший, из тонкого сукна, да и шит на заказ.

– Неуместно, – он находит нужное слово и вздыхает с облегчением. – Извините. Элиза… конечно, Элиза была безумно талантлива. Но при этом… ее характер… ее положение… когда мы только начинали работать, она сдерживалась. Прислушивалась к моим советам. И вообще… но чем больше славы, тем выше запросы. Ее все любили, а она привыкла к этой любви. К особому своему положению. Знаете, как это бывает? Сначала капризы. Они даже забавными казались. Этакими милыми причудами звезды. Но время идет, и звезда становится все более и более требовательна… как-то она устроила скандал из-за окна в гримерной. Оно оказалось на полтора дюйма уже, чем ей того хотелось. Еще раз швырнула в костюмершу пепельницей. С ней становилось сложно работать. И не только обслуживающему персоналу. Она начала делать замечания режиссерам, и не просто замечания. Требования. Мол, собственное ее видение… скандалить с продюсерами… а это недопустимо. Но терпели бы… однако ее пристрастие к выпивке. Господи, я умолял ее вести себя осторожней! Но нет, кто я такой, чтобы диктовать ей правила? Она сама знала, что и как для нее лучше!

Это почти вопль отчаяния, и констебль замирает.

Испуган?

– …о ней пошли слухи. Не те, которые о каждом ходят… нет, заговорили, что Элиза ненадежна. Что срывает репетиции и вообще может завалить спектакль. А кому нужно вкладывать деньги в ненадежную звезду? Одной славой жив не будешь. Я пытался донести это до Элизы…

У него дергался левый глаз, мелко и часто. Он так за свою звезду переживает? Или дело в ином?

– Однако когда несколько интересных предложений прошли мимо нее… о, поначалу Элиза была просто в ярости. Обвиняла меня, что я как агент беспомощен. Грозила увольнением. Но после… ее настроение менялось, что ветер весной. Мне показалось, мы сумели все-таки найти общий язык. Она пообещала, что станет осмотрительней. Ваш брат на нее благотворно влиял.

Тедди был первым, кто упомянул Гаррета. И тут же, с кривоватою усмешечкой, неловкий и некрасивый в этой неловкости, поспешил заверить:

– Я прекрасно все понимаю. Поверьте, от меня никто не узнает об их… отношениях. Для всех Гаррет был другом…

– Только другом?

Не складывается. Одно с другим, другое с третьим. И крошечный корабль все-таки рухнет. Вот-вот. Мэйнфорд смотрит на него, будто взглядом способен спасти…

– Не знаю, как получилось… может, действительно она его любила? – в этом вопросе слышится удивление. Странно. Что здесь удивительного? Гаррет хорош собой. Успешен. Перспективен. У него все, чего нет у Мэйнфорда… – Понимаете, обычно она не давала себе труда скрывать свои связи… своих любовников. Это многим осложняло жизнь. В Нью-Арке хватает мужчин, которые бы… которые желали бы провести время с красивой и известной женщиной… сделать ей подарок… помочь карьере…

И вновь этот тон, от которого Мэйнфорда передергивает.

Или не от голоса?

В голове канонада. И хочется одного – прилечь. Хоть на диванчик, который явно Мэйнфорда не вместит, хоть на ковер. Закрыть на мгновенье глаза. И свет пусть выключат. Зачем в гостиной такой яркий свет? Лампочки мигают.

– …но при условии, что эта помощь останется, как бы это выразиться, анонимной. Кто захочет поставить под угрозу свой брак? Положение в обществе? Нет… Элиза и этого не понимала. Она выставляла подарки напоказ… сплетничала… порой сама рассказывала о том, о чем следовало бы помолчать. И пресса любила ее… но сейчас… она молчала. Она принимала вашего брата в доме, но держалась с ним… иначе, чем с любовником. Он стал и другом… и сумел сделать так, чтобы Элиза… чтобы она со мной поговорила.

Точно мигают.

Левая.

Правая.

А та, которая прямо над Мэйнфордом, выбивается из ритма. Она гаснет надолго – на секунду или полторы, потом вспыхивает очень ярко, и стекло дребезжит.

– Она стала меньше пить. И скандалить. И вообще… будто вернулась обратно… нет, не превратилась в милую Элизу двадцатилетней давности, но хотя бы… хотя бы перестала швыряться вещами, когда слышала что-то, что ей не нравилось. Она стала играть… как прежде. Ярко. Впечатляюще… возможно, нам удалось бы многого добиться… большего добиться… этот контракт. Вы бывали в синематографе?

– Случалось.

Звоном своим лампочка заразила и две другие, теперь они звенели разноголосо, мучительно, и, чтобы отвлечься от этого звука, Мэйнфорду приходилось сделать над собой усилие.

– Очень перспективное направление… я говорю не о сериалах, они – удел прошлого. Но полнометражные ленты. Озвучка… у Элизы был волшебный голос. А ее лицо… порой случается, что девочка всем хороша, а приведешь на пробы – и пусто. Камеры ее не любят, но Элиза – дело иное. Камеры ее обожествляли… и после того, как братья Берноу отсмотрели отснятый материал, и речи быть не могло, что роль получит другая. Эта лента… невообразимо! Великолепнейшее, красочное действие, мощный сюжет. Интрига! Драма! Костюмы… на одни костюмы ушло полмиллиона талеров. Представляете?

– Плохо.

Говорить удавалось с трудом. Стоило открыть рот, и звон усиливался.

Но полмиллиона на тряпки?

– …история Старого Света. Любовь и предательство… гибель… путешествие за край мира… декорации, которые им создали, сами по себе произведение искусства… каждое… и естественно, гонорар Элизы. Не такой большой, как мог бы, но нам нужна была эта картина. Я уговорил ее… если бы полотно вышло на экраны… она решила бы все свои проблемы… все…

Звон сделался оглушающим.

Мэйнфорд смотрел на странного человечка, который суетился, открывал и закрывал рот, размахивал руками, пытаясь в чем-то его, Мэйнфорда, убедить. Но в кривляниях своих человечек был смешон. А голова болела уже всерьез.

– …и само собой, условия контракта были жесткими. Никто не хотел терять деньги. А Элиза… ах, Элиза… каждый сорванный день стоил бы ей пять тысяч. Она же умудрилась забеременеть…

Мэйнфорд закрыл глаза.

И открыл.

Тишина. Куда исчез этот нелепый человечек со своею шляпой? В комнате пусто.

Нет. Не пусто.

Братец здесь.

Сидит напротив… комната другая. Гостиная, но в темных тонах. Зелень и золото. Золото и зелень. Столик с блестящей поверхностью, в которой, точно в зеркале, отражается лицо Мэйнфорда, и он разглядывает это отражение пристально. Вот урод… кожа серая. Под глазами мешки. Сами глаза красные, точно кровью залитые.

– …с тобой все в порядке? – Гаррет отложил треклятую сигару и стакан с виски поставил.

– Да.

Ложь. Но ему солгать – не грех. Вообще солгать – не грех, потому как самому Гаррету глубоко плевать, в порядке Мэйнфорд или нет. Главное, чтобы решил проблему.

– Что мне с ней делать?

– С кем?

Он не помнит, как очутился в этой комнате и в кресле, придвинутом слишком близко к камину. И жар огня плавит Мэйнфорда. Он взмок. И задыхается. И пытается справиться с тесным воротничком рубашки, но пальцы опять потеряли способность двигаться.

– Ты точно в порядке? – Гаррет не скрывает раздражения. Он слишком долго ждал, хотя не понятно зачем. Ему не место в этом доме. В этом деле.

– Да.

Ложь дается легко.

С воротничком сложней. Пуговица отлетает и падает под столик. Дышать легче не становится.

– С девочкой… Элиза просила меня позаботиться о дочери, если с ней что-нибудь случится.

– А что с ней могло случиться?

Голова тугая.

Но протокол сидит прочно. Надо допросить и Гаррета, а это будет сложно. Братец не привык отвечать на вопросы, которые ему не нравятся. Таких же вопросов будет множество.

Где она нашла врача?

Звезда-звездочка, светлячок, которому посчастливилось вспыхнуть ярко.

Испугалась? Беременности? Сплетен? Нет, из того, что Мэйнфорд успел узнать, не походило, чтобы Элизу Деррингер страшили сплетни. Тогда дело в карьере? В контракте?

Или в том, что ребенок ей не был нужен?

Тогда почему она не решила проблему раньше? Надо поговорить с доком… после вскрытия.

– Какое вскрытие?! – Гаррет вскочил, и Мэйнфорд понял, что разговаривал вслух. – Ты соображаешь, о чем говоришь?

– Соображаю.

– Ее нельзя вскрывать!

Вскрывать можно всех. Если того требует дело. А дело требовало. Мутным оно было, неправильным… Мэйнфорду бы отоспаться, и тогда он точно скажет, в чем именно эта неправильность.

Да.

Пока проводят вскрытие.

И Кохэн составит полный список свидетелей.

– Каких, к Бездне, свидетелей?! Тебе мало?!

Мало.

Точнее, не достаточно. В доме должна быть еще прислуга. Невозможно, чтобы такой особняк обходился всего двумя горничными. Нет, одной горничной и одной нянькой. А значит, есть и другие. Агент этот… кроме агента существуют друзья.

Подруги.

Подруги многое знают. Например, о том, почему Элиза дотянула до такого срока. Она ведь не школьница, полагающая, что беременность сама собой рассосется. Она знала о беременности, но медлила. Решалась?

А когда решилась, то… где она взяла его? Того безумца, который рискнул вытащить плод.

– Мэйни, послушай, – Гаррет взял его за руку. – Ты устал…

И снова зазвенели лампочки, наперебой, словно пытаясь рассказать свою собственную историю.

– …и мне совестно, что я взвалил это на тебя…

…ложь…

…Элиза могла бы обратиться в клинику. Не официально, естественно. Официально ни один госпиталь не посмеет нарушить закон, но Мэйнфорду ли не знать, сколького можно достигнуть частной договоренностью. А она бы договорилась, если не сама, то через Тедди, уж кто бы из шкуры выпрыгнул ради той ленты.

– …я думал лишь о себе… присядь… это ведь очень простое дело… элементарное даже… да, Элиза была известна, но слава… слава портит людей.

Голос-волна.

Накатывает, грозя погрести Мэйнфорда, утянуть на дно, к сундукам и кораблям, что настоящим, не дошедшим до берегов Нового Света, что игрушечным… их ведь всех, даже рисованных, одинаково приносит в море.

– …мы все испытываем горечь утраты…

Хрень какая. Выбраться бы.

Но море шепчет, что Мэйнфорду нужен отдых.

Он верит.

Почти.

И все равно пытается освободиться. Море тоже умеет лгать.