Текст книги "Внучка берендеева. Третий лишний"

Красава покачала головой.

Не помнила.

Дорогу вот… утомила ее дорога. Лошадка брела, телега качалась. Дядькина жена плакать бросила, но стонала, жестко ей было лежать. Или душно. Красава подле сидела. То водицу подносила, то пот со лба отирала, то виски терла листами мяты, чтоб головную боль снять. Есть уговаривала… как у пруда стали, то и мыть помогала.

…готовила.

…а самой кусок в горло не лез, страшно было, оттого, что впереди ждет, и оттого, как бы дядечка назад не повернул. Как добрались до двора постоялого, она и вовсе ошалела. До чего людно. Суетно. И все-то спешат. Собаки под ногами шастают. Мальчишки чумазые меж телег суетятся, кого вперед тянут, кого прочь пихают… кони, люди…

– Не помнишь, – с какой-то печалью произнесла Межена. – Ничего… ничего страшного. Память, она такая… хитрая… я вот забыть бы хотела, а не выходит. Тот старик… с него все началось. Он дал за травы монетку. А отец сел играть и выиграл двадцать золотых. Огромные деньги. Мы тогда в ночь уехали, чтоб никто за эти деньги да по горлу… так дальше и пошло. Я обряды проводила. Он играл. В деревнях по-малому, копил, чтобы было с чем… а в столице уже нашлись другие игроки. Главное, чтоб удача не подводила. А я ее прикармливала. Кровью. Уже не только куры… нет, не думай, Красава… мне это нравится начало. А что? Когда еще мне столько почету? Он же смотреть иначе стал… с уважением. Понимал, чьею силой… дело начал. Так в деле торговом тоже без удачи никак. Я не буду лгать, что только для него работала. Нет, и для себя, естественно… знала, что не больно-то хороша… помнишь, какой я была?

– Смутно, – призналась Красава.

– Нехороша… тоща… правда, я и сейчас не в теле, но это ерунда… волосы редкие. Сама серая, как мышь… а были обряды… в этой книге такие обряды были… – Межена вздохнула. – Как устоять? Если с удачей получилось, то почему с красотой не вышло бы? И всего-то надо, что пара слов и кровь… своя… когда на себя обряд делаешь, то своею и платишь… если хватит… своей крови… мы ведь родня, верно? Там все друг другу родня, потому и дети слабыми родятся. Мне магик объяснил… магики многое знают, но знанием своим не спешат делиться. А во власть лезут, особенно бабы хороши… наберутся дури и думают, что раз дар у них, то все им дозволено… книгу мою украли… ничего, я и без нее нужное помню…

Она рассмеялась и, поцеловав Красаву в щеку, сказала:

– Давай спать.

– Замуж…

– Что? Ах да… вышла я… отец так повез, авось приглянемся. Мало ему было богатства… жаден сделался. А мне подумалось, почему б и вправду царицей не стать? Осуждаешь?

Красава покачала головой. Кто она такова, чтобы судить?

– Это мне дорогого стоило… чтобы он… знаешь, каков он? Ты любишь мужа?

– Да. – Красава ответила легко, да и как еще сказать? Она ведь и вправду любит. Он пусть и старше, пусть порой мрачен, брюзглив или еще ворчит, особенно когда погода меняется, но ведь не со злости, раны старые болят.

И ей нравится это ворчание.

И то, как вздыхает он, когда Красава руку на плечо кладет. Успокаивается.

– Завидую. – Межена легла на бок и руками живот обняла. – А я… он старый уже… и умирает… он знает, что обречен, потому и бесится… спешит… ни одной девки мимо не пропустит. Ублюдков наплодил… все боится, как бы венец царский брату не отошел… книгу завел, в которой всех своих ублюдков поименно… от кого и когда… и сколько лет… знаешь, сколько их?

– Нет. – Красава погладила сестрицу по щеке. – Пустое…

– Нет, не пустое… три дюжины! Представляешь? И ладно бы от холопок рожденные, от рабынь… они и сами не знают, какой крови. И плевать на них. Пусть себе живут, как оно живется. Но есть же и другие! Те, которые от боярских дочек прижиты. А бояре… они меня ненавидят. Я им ничего не сделала, а они ненавидят… ждут и не дождутся, когда помру… трижды травить пытались. Проклинали. Только я проклятия их им же возвращала. И смеялась, когда они кровью захлебывались.

И вновь-то она, сестрица дорогая, сделалась страшна.

Белое лицо.

Черные глаза. Волосы шевелятся. И будто бы не Межена, подружка давняя, на Красаву глядит, а некто иной, ее тело примеривший.

– Испугала? – Он сгинул. – Прости… это все терем. Гадюшник знатный… они одну руку тянут, милостей испрошая, а другую за спиной держат. Кто с ножом, кто с удавкою, кто с ядом… так вот и живем.

Межена погладила свой живот.

– Когда я поняла, что… то и осознала: не позволят ему родиться. Изведут. И меня, и его… не посмотрят, что дитя невинное. Нет… пока я пустая сижу, то каждый мнит, что царь наиграется, налюбится и отправит меня вслед за второю своею женушкой. Чай, дорога наезжана. И тогда-то вновь станут рядиться за место царицы. Да и те, кому он дочек обрюхатил, тоже помалкивают. Небось, надеются, что помрет он, тогда-то и ублюдки их в терем явятся… но если я рожу… законного наследника… если…

– Родишь, конечно. – Красава обняла сестрицу. – Тебе отдохнуть надобно…

– Отец тоже отравить меня пытался. Знаешь?

– Нет, откудова. Может…

– Он сам сказал… я ему хороша была, когда исполняла все, что говорил. А царицей ставши… в тереме до меня не дотянутся… а мне-то… он хотел, чтобы я жену его вылечила. В книге был способ…

– Но ты…

– Есть такая цена, Савушка, которую я не готова платить. Не готова была…

– Он… его… недруги?

Ей страшно было задавать вопрос этакий. И почернели и без того черные глаза Межены, сделались, что воды мертвого озера.

– Недруги, Савушка, конечно, недруги… хотели нам побольней сделать. – Сухие губы коснулись щеки. – Спи… я от них сбежала…

– А царь…

– Есть кому его занять… знаешь, он ведь и не заметит, что я ушла… когда я рядом, взгляда с меня не сводит. А отойду, и забывает… у всякой волшбы своя цена… иную и поднять непросто…

– Спали.

– Кого?

– Книгу. – Красава вцепилась в руку сестрицыну. – Она тебе без нужды… она…

– Говорю ж, украли ее.

– Кто?

– А я откуда ведаю? Знала бы… или не украли, но сама ушла… только знание с собой не забрала… нет, я не помню ее, чтобы всю, но многое, на свою беду… или на счастье… а ты спи, Красава… и я буду… у тебя меня искать не станут. Примешь?

– Приму, конечно.

– Вот и ладно… засыпай. – И теплая ладонь скользнула по щеке. Глаза тяжестью налились, но Красава со сном боролась.

Пыталась.

Она помнила, что не желала засыпать, но не имела силы, чтобы пробудиться. Встать… а надо было… плыла она… горела… и мерзла. А после вновь горела. Стояла на берегу. Озеро черным-черно, а сквозь черноту эту будто бы Меженино лицо проглядывает.

Или не ее?

Женщины красивой до того, что сердце замирает.

Женщина эта стоит.

Усмехается.

Палец к губам прижала. Мол, молчи, Красава, что видишь, а иначе столкнут и тебя в воду. А она студеная… хочешь, Красава, тайну расскажу? Такую, которую никто не ведает?

Нет.

Или красавицею сделаю? Ты-то мужа любишь, а вот он тебя… любит ли? Вправду думаешь? Ты не хороша, а в тягости и вовсе подурнела… девка будет… девки из матери красоту тянут. Вот и останешься рыхлою да дебелой. Нет, бросить тебя муж не бросит. Порядочный он. Но разве легче с того?

Заведет полюбовницу.

Холопок-то красивых без меры, ты же…

Нет.

Жарко.

И холодно. Холод у самого сердца и не дает сгореть вовсе… и Красава в эту искорку холода вцепилась. Знала, что коль отпустит, то и сгорит.

Не желала.

Держала. Сжимала в мертвеющих пальцах. И дышать становилось легче. Женщина исчезла, зато появился дед. Он ничего не говорил, лишь головой качал укоризненно: мол, дура, искала счастья в большом мире. Забоялась судьбы, которая Божиней покладена, так бери теперь и не жалуйся.

Красава не жаловалась.

Терпела.

И жар. И холод. И деда. И сон ее тягостный истончался порой… тогда она слышала разговоры.

– …я утром явилась, а она мечется. – Это Межена говорила кому-то.

Неправда!

Зачем она лжет?

Она ведь ночью пришла… и ложь малая, пустая… ведь не к полюбовнику царица ходила, а к сестре своей… так зачем? И отчего ложь эта самой Красаве кажется важною?

– …целитель мой говорит, что застудилась боярыня. Вышла распаренная, водицы студеной выпила. Или ветерком протянуло…

…еще одна ложь. Красава берегла себя.

На порогах не сиживала.

Волос не резала.

В зеркала по середам не гляделась. И воду студеную точно не пила. Но жар… откудова он…

– Мне жаль, боярин.

Правду сказала. Ей действительно жаль.

– Я посижу тут, с нею… она одна у меня осталась…

Нет!

Но муж дозволял. Его Красава слышала будто бы издали и чуяла слабо… тянулась, а не дотягивалась. И за руку схватить бы, взмолиться, чтоб не уходил, не бросал ее, но…

– Лежи, дорогая… скоро все закончится. – Межена сидела у изголовья и сама вытирала пот со лба Красавы. Мочила тряпицу в душистой воде.

Клала на лоб.

Убирала волосы влажные. Целовала холодными губами.

– Скоро уже… прости… такова цена… я не хотела… и не хочу… но или ты, или мы… и не во мне дело даже… и не в нем… во всех людях… в царстве… растащат ведь на куски. А там, за границей, азары… хлынут рекой лютой. Выжгут землю эту дотла… а пепел развеют.

Не понимала Красава.

Но кричала. Молила отпустить ее или дитя, которое вовнутрях затихло… только не слышали…

– Не сопротивляйся. – Межена заглядывала в глаза. – Чем сильней ты упрямишься, тем хуже… амулет надела… он тебя не спасет…

…не спас бы, верно.

…дед пришел. Когда? Красава не знала. Открыла глаза и увидела его, хмурого, белого. Сидел у изголовья, в посох свой вцепился.

– Живая? – спросил он скрипучим голосом.

– Дедушка… – Вдруг захотелось, как в детстве далеком, залезть к нему на колени, обнять, прижаться и рассказать по секрету великому обо всех обидах своих, великих и малых. Может, и не станет он жалеть, не умеет, а все одно на душе полегчает.

– Дура, – сказал он громко и сплюнул. – Чего с бабы взять… и я дурак, что увезти тебя позволил… теперь-то уж чего?

Красава расплакалась.

Она вдруг осознала, что жива… и что не рада тому, потому как внутри у нее странная пустота, будто кусок из сердца вытянули.

И догадки страшась, она положила руку на живот.

Так и есть.

Пустой.

– А где…

– Поздно я пришел. Силы уже не те… – Дед отвел взгляд. – Мертвого ты родила.

Неправда!

Живое дитя было… это она, Межена… приехала и забрала… и…

– Где… она?

– Царица-матушка? – Дед криво усмехнулся. – Давече отбыть изволила… не пожелала со мной свидеться… спешила очень.

– Это… это она…

Дед вздохнул.

– Всякая волшба цену свою имеет… за одно малым платишь, за другое и цена больше… чтоб жизнь получить, жизнь отдать надобно… вот она к тебе и явилась. Вы все ж родня, как ни крути…

– Жизнь…

– Жизнь за жизнь…

Больше дед ничего не сказал.

Красава сама поняла. Жизнь за жизнь? Жизнь ее ребенка за… то, что зрело в утробе Межены. Размен? И сама она, проклятая – правда, Красава сомневалась, что проклятия ее причинят Межене настоящий вред, – убедила себя, что делает сие не для себя, но для всего царства.

Тварь.

Ненависть была глухой.

А сама Красава – слабой. Она не желала возвращаться. Уж лучше сон. Жар. Горела? Так и сгорела бы… вместо дитяти… почему оно? Потому как защитный амулет был у Красавы? А дитя… как же Божиня, которая милостью своей защищает сирых и слабых…

…не сгорела.

…и отойти не позволили.

Муж приходил, разговаривал ласково… утешал… убеждал, что будут и другие дети… только Красава знала – ложь. Не будет. И ему сие ведомо. Кто сказал? Дед? Межена, когда поняла, что не дано ей обе жизни забрать? Не суть.

Главное, что лишили ее, Красаву, самого желанного…

…и ночами, оставаясь одна – Красава гнала девок прочь, не желая, чтобы видели они слезы ее, – она молила Божиню.

О смерти.

Или благословении.

О мести…

И видно, слишком много было этих желаний, потому ни одно не исполнилось. И когда Красава почти уже решилась сама с жизнью расстаться – уж это-то право у нее не заберут, – вновь пришел дед.

– Дурное задумала, – сказал он и положил ладонь на голову. – Ты это брось. Коль случилось, то так тому и быть…

– За что? Я ведь… я ей ничего не сделала… никогда… она… сестра… была как сестра… а она…

– Не всякое родство во благо.

– Но как же так… – Эта мысль не отпускала Красаву. – За что?

Она расплакалась. Именно теперь, рядом с дедом. И тот, как в детстве, обнял ее крепко.

– Ты… ты ее отпустил…

Она знала и это.

Откуда?

Оттуда же, откуда знала, что родился мальчик и что жил он, пусть и недолго. И что похож был не на мужа, не на Красаву, но на дядьку.

Рыженький.

С глазами голубыми, ясными…

– Отпустил, – согласился дед.

– Ты мог бы остановить ее…

– Убить. Ты хочешь, чтобы я ее убил?

– Да!

Она выкрикнула и… замолчала. Убить? Межену… она… она тварь… она не пожалела Красаву, не пожалела и дитя нерожденное… она пришла, чтобы забрать жизнь, и не сомневалась, не раскаивалась… и почему Красава должна…

– Нет, – выдохнула она, вытирая слезы. – Нет…

И дед поцеловал ее.

– Спи. Боль пройдет…

Солгал.

Глава 3
Безумие Красавы

Красава прижала палец к губам.

– Молчите… человек, в которого заглядываете, Зослава, будет знать, что вы заглянули, но вот понять доподлинно, что именно вам случилось увидеть, он не сумеет. Пока вы молчите.

Я кивнула.

Молчать.

От как есть, молчать… и молчу… стою, силюся управиться с этою чужою памятью. На кой она мне? Мне собственных забот ныне хватает. Вона, бабка капризная, которая рогом уперлася, что не поедет в Барсуки. Мол, здоровье у нее слабое… и Марьяна Ивановна – бабка с нею сдружилася крепко, что мне было не по нраву, – кивает.

И вправду слабое.

Не выдюжит дорогу, хоть ты самолучший возок прикупи.

Арей, с которым бы словом перемолвиться, а он меня сторонится, глядит искоса. Кирей… и третий мой жених, про которого только и ведаю, что монетка у него имеется заклятая. И этою монеткою он мою жизню давече спас. И как быть?

А тут вот еще она…

Стоит боярыня, любуется цветами… ишь, поднялись крокусы… и красные, и лиловые, и белые, в глазах прям рябит. Вот в наших лесах сперва-то подснежники вылазят, а следом – ветреница, и леса тогда белым убираются, будто бы снегом теплым.

Там уж следом яблони зацветают, вишни и сливы… груши старостины, которые не белым – ружовым цветут, и так хорошо, что днями бы под ними сидел и любовался.

А она мне тут памятью поделилася.

Про заговоры.

Про царицу-матушку, которая…

Сглотнула я и отвернулась. Не хочу думать. Не бывает такого, чтоб одна баба у другой дите отняла и с холодным сердцем, со спокойствием совершила сие… волшба темная… чего ради?

Нет, мне расповедывали и про азар, и про царствие.

И про то, как важно, чтоб наследник за царем на престол воступил, взял в руки что венец драгоценный царский, что скипетру, что иные власти символы. И чтоб бояр приструнил, хватит им промеж собой лаяться. Чтоб людям дал воли чутка… чтоб…

…и потекут тогда по царствию Росскому молочные реки да с кесельными берегами. А в кажном дворе пряничное дерево вырастет.

Вздохнула я.

Не на себя ведь злюся и не на боярыню, которая мне рассказала – как сумела, так и рассказала, – а на тое, что не ведаю, чего с этим рассказом делать.

Царевичам расповедать?

Так они матушку свою паче родной любят. Поверят ли? Я б, скажи мне давече, что бабка моя мертвым духом одержимая, в жизнь не поверила б. И рассказчику оному в ясные оченьки плюнула б, а то б и по лбу дала, для вразумления.

И они чем лучше?

Кирей?

Нет, он тоже царицу чтит.

Ильюшка? Лойко? Этим двоим любить матушку нашую не за что…

– Не знаешь, что тебе делать? – Боярыня на небо поглядела. – Ясное какое… тем летом нас с мужем во дворец призвали… принимала нас сестрица ласково, позволила на царевича взглянуть. И потребовала клятву принести кровную, что молчать стану. А нет, так и… казнить нас, конечно, не за что. Но дороги нынче не спокойны, а ну как поедем домой и беда случится? Лихих людей в царстве развелось – тьма-тьмущая…

Уж не тех ли лихих, которые наставницу Люцианы Береславовны в ирий до срока спровадили?

– И я клятву дала. Ее и не нарушила. – Она улыбнулась мягко, счастливо. А мне подурнело прям. Выходит, клятва клятвою, а любую обойти можно. – Вернулись мы с мужем в земли родовые его… жили… как жилось, так и жили… тихо… он школу построил для деток простого звания… мальчиков грамоте учат. Слову Божинину. И еще, если случается, что дите с даром, то сюда… магика вот, царицей даденого, к делу приставил… Варей уж в годах, а с детьми возиться полюбил… учит, как умеет… да…

На раскрытую ладонь боярыни села бабочка.

Крылышки атласные.

Золотом шитые.

Велика.

Красива. И боярыня замерла, глядя на чудо этакое.

– И забыли бы обо всем… насколько получилось забыть…

Ох, мнится мне, что дурно получилось. Иная память – та еще мука.

– …а годков этак десять тому дед явился… пришел тайными тропами. Смурной. Худой. Слег в горячке. Я уж думала, он и вовсе отойдет… сидела подле постели. Пусть и дурной у него норов, а все родич… последний…

– Что?

– Я не сказала? – Боярыня пальчиком тронула хрупкое крыльце бабочки. И та дернулася, но не слетела с ладони. – Запамятовала, должно быть… сгинул наш поселок…

– Как?

– Умерли все… от неведомой болезни…

Расповедывала нам Марьяна Ивановна про иные болезни, от которых в поселениях ни малых, ни старых не остается, что идут да люд честной косой выкашивают.

– В один день… в один час… дед тогда у озера был… если долго смотреть в Мертвую воду, то можно увидеть душу…

– Чью?

– А чью покажет… не знаю, кого он искал. Знать, надо было, если сидел. А вернулся – в поселении все мертвые, что люди, что зверье… сказал, ни кошки, ни куры не осталося… и волшбою мертвою тянет. Он думает, что это Межена вернулась… но зачем ей?

От чего не ведаю, того не ведаю.

Бабочка крылья развернула и поднялась, полетела неровно. Вверх и вниз. И вбок. Будто след путает… вся этая история запутанная – страсть.

– Сказал еще, что волшбу творили темную подле деревни нашей. Там места особые, и силу можно пробудить такую, с которой не всякий человек совладает. И пробудили. Эта сила его позвала. Но дед упрямый. А может, Божиня оберегла… получилось уйти…

Она склонила голову и пальцы, щепотью сложенные, к сердцу приложила.

Искренне ли?

Нет, видела я все глазами Красавы, да только… только ныне слышалась мне в речах ее будто бы илжа? Иль тень от нее…

– С того времени дед вовсе странен сделался. Жить жил… муж мой добр, старику в приюте не отказал, пусть и старик этот его безбожником обзывает. Сам-то молился денно и нощно, все просил простить его и тех, кто его виною жизни лишился… верно, будь послабей, ушел бы. А вот зимой нынешнею очнулся точно. Сказал, что открыла она ворота тому, с чем ныне не управится… что только дурак может думать, будто по силам ему бурю оседлать да над весями прокатиться… и ушел… а нас в столицу пригласили. Не хотела я ехать… и ныне не хочу тут оставаться… встречаться с нею… быть может, ей вновь жизнь понадобилась?

Она говорила уже, не глядя на меня, без страха или тоски, но будто бы сама с собой. Голову набок склонила, пальчиками коснулась тяжеленных заушниц.

– Заберет? Пускай… главное, помолиться… и в баню… а то станут девки обмывать, шептаться будут, что боярыня грязью заросла… в столицах все завистливые. Я-то легко уйду… что тут… а там сынок мой ждет. Знаю, давно ждет… притомился, должно быть… кто ему колыбельку качает? Кто песенки поет? Я хорошие знаю… мне мамка не пела, но я знаю… а дед говорит, что дурная, если поперек судьбы хочу… просто песенки… и одеяльце… вдруг да в ирии сквозит?

Она обернулась.

Уставилась на меня глазищами, в коих разума – ни на каплю. В руки вдруг вцепилась.

– Вдруг да в ирии сквозит? А у него одеяльца нету! Я говорила, что надобно его с одеяльцем… а они – что Божиня позаботится…

– Савушка! – Боярин бежал по дорожке, растерявши всякую солидность. Пыхтел, полы шубы подхвативши, боярский малый посох в подмышку сунувши. Шапку – в другую. За ним и девки неслися сенные в сарафанах нарядных, зеленых. Спешили, торопилися, да не могли поперед хозяина скочить, оттого и гляделося это дюже забавно. – Савушка, вот ты где…

– Это он все. – Красава дернула меня. – Он! Он продал наше дитятко… польстился на золото царское. А теперь вот притворяется невинным. Но Божиня все видит! Божиня его накажет!

– Савушка!

Он был высок.

И некогда, должно быть, хорош собою. Ныне же раздался телом, обрюзг. И кафтан, шитый из дорогой ткани, не скрывал этое обрюзглости. Нависал над поясом золотым живот. Блестело испариной красное лицо с чертами крупными.

Из мясистого носа торчали седые волосы.

А борода боярская рыжею была.

На щеках же, скрозь красноту, конопушки виднелись.

– Савушка… – Он выдохнул и шапку с головы стянул. – Зачем ты ушла? Простите, сударушка, что она вам тут… наговорила.

– Ничего. – Боярыня хитро улыбнулась. – Ничего не сказала. Знаешь же, что сказать не могу. Это тайна.

Она прижала палец к губам.

– А вот показать… все ей показала… как есть показала… и теперь она знает правду!

У меня ажно похолодело все.

А вдруг да… мне сию правду и точно знать не покладено. Глянул на меня боярин, роту открыл, да и закрыл: девки аккурат подбегли. Засуетилися.

– А куда ж вы, матушка, сгинули… а мы так в волнение пришли… а ну как заблудилися… а если б споткнулися, ноженьку поранили… – гомонили они все разом, боярыню окружая. У меня и то перед глазьями зарябило от зелени да шитья.

Богато живут, ежель и холопки в шелка рядятся.

– Моя жена, – боярин шапкою отер пот со лба, – говорит, сама не ведает, чего…

– Ой, матушка… солнышко-то припекает, вы перегрелися…

– Кыш пошли, кликуши. – Красава попробовала вырваться из цепких девичьих ручек, но не позволили. А меня ажно замутило.

Вспомнилися иные девицы.

И то, как верещали они, приговаривали…

…нет, не виновная я в их смерти. И бабка не виновная. Хочу так думать, да совесть не угомонится никак, все нашептывает, что, когда б не мы с бабкою, жили б девки долгую жизню. Были б счастливы? Кто знает, может, и не были б, да все одно…

– Кыш!

– Красавушка, не надо… выпей вот. – Боярин сдернул с пояса флягу чеканную и девкам сунул. – Дайте боярыне отвару…

– Матушка, выпейте… всего глоточку…

– А и выпью. – Она остановилась и вырываться перестала. – Почему б не выпить? Я все сказала… все показала… и теперь…

Она вырвала флягу из рук растерянной девки и поднесла к губам.

– Она видела, понимаешь… она видела… и ей ты не скажешь, что я умом повредилась, что несу невесть что… клятва… знаешь, в чем радость безумия, Зослава? Мы не ведаем, чего творим… мы не властны над своим разумом, а значит, ни одна клятва… они слетают, как слетают оковы…

– Савушка, – простонал боярин. – Это у нее… после того, как сыночка нашего потеряла… вот и повредилось, все ей мерещится глупое…

– Мерещится. – Красава сделала глоток. – Никак иначе… а знаете, что обидно? Я потеряла. А он… у него наследник недавно родился… а ведь клялся, что изменять не станет… и она клялась, что мы с нею вдвоем… сестры… до скончания времен сестры. И они тоже безумны, если клятвы их ничего не значат. Как вы думаете?

Ее взгляд вдруг потускнел.

И пальцы разжались, но ловкая девка не позволила фляге упасть. Другая и боярыню подхватила.

– Вы уж извините. – Боярин шапку кое-как напялил, лысину прикрывая. – Не думал, что она этакое учинит… хворая она… вроде и здоровая, а как распереживается, то и несет невесть что.

И глянул так, искоса, мол, верю ли…

А я чего? Кивнула. Мол, так и есть.

Хворая.

А хворым многое простительно, даже клевета на царицу-матушку.