Текст книги "В Каракасе наступит ночь"

– Кого, вы говорите, вы ищете?

– Клару Бальтасар.

– Гм-м… – Сестра быстро перебирала листки. Через пару минут она сказала: – Сеньора Бальтасар в реанимации. Вы – родственница?..

– Нет.

– В таком случае вам туда нельзя.

– Скажите хотя бы, как она?..

– Я не имею права сообщать вам никакой информации.

– Но она… С ней очень плохо?

– Она жива, – бросила сестра и быстро пошла дальше по грязному коридору.

Все коридоры и лестницы больницы «Саграрио» были заполнены больными. Вялые, апатичные или просто измученные мужчины, женщины и дети ожидали приема… когда-нибудь… после дождичка в четверг. Все они выглядели изможденными, худыми, истерзанными постоянным голодом; все были полны тяжелой, тупой яростью людей, давно забывших времена, когда им жилось лучше. Этих людей я мысленно поделила на три группы: одни ждали, когда их поставят на очередь на амбулаторное лечение, вторые нуждались в сложной операции, и наконец, третьи молча ждали, пока к ним подойдет врач или пока их перевезут из коридора, и без того переполненного пациентами, жившими здесь буквально неделями, в какое-нибудь более подходящее помещение, например – в палату.

В целом больница была намного хуже, чем частная клиника, в которой умерла моя мать. Полы были заплеваны, в воздухе плавала густая, навязчивая вонь, которую издавали тела заживо разлагающихся людей. То и дело по коридору проходила сестра с папкой, в которой лежали больничные карты, и громко вызывала больных: «Амадор Родригес… Кармен Перес… Амор Перналете…» Услышав свои имена, люди поднимали руки. Другие вскакивали, чтобы потребовать объяснения, почему вызвали не их – ведь они пришли раньше. Многие и вовсе отчаялись; эти были хуже всего. Безразличные, вялые, они напоминали сломанные электроприборы. Они ждали своей очереди слишком долго – пять, семь, десять дней. «Возьмите талон». «Приходите завтра». «Нет, не сегодня, а завтра. Завтра, вам говорят!..» Замученные сестры в полинявших от бесчисленных стирок голубых халатах вновь усаживали пациентов на скамьи и приказывали ждать. Снова ждать. А ведь они уже ждали, ждали слишком долго. Теперь им оставалось только одно – умереть в ожидании.

– Мне обещали, что здесь-то будет побыстрее, – сказала какая-то женщина своей маленькой дочери.

Обещали… Нам обещали, что больше не будет коррупции и воровства. Что теперь все будет для народа. Что каждый будет жить в доме своей мечты и что ничего плохого с нами никогда больше не случится. Они не переставали раздавать обещания, которые никогда не исполняли. Мы просили о помощи, но нас не слышали, и наши безответные мольбы стихали, заглушенные питавшими их возмущением и обидой. Но Сыны Революции никогда не брали на себя ответственности. Ни за что. Если утром в булочной не было хлеба, виноват был булочник. Если в аптеке не оказывалось какого-то лекарства, пусть даже самой простой упаковки контрацептивов, виноват был аптекарь. Если вечером мы возвращались домой усталые и голодные, не сумев купить на ужин даже пары яиц, виноват был тот, кто купил яйца раньше нас. Голод рождал страх и ненависть. Очень скоро мы вдруг обнаружили, что начали желать зла не только палачам, но и жертвам. Отличить одних от других мы уже не могли, да и не хотели.

Опасное электричество копилось внутри нас. И вместе с ним росло желание расправиться с теми, кто нас угнетал, – оплевать солдата, приторговывавшего рационированными товарами, избить пронырливого спекулянта, который лишал нас законного литра молока, за которым мы каждый понедельник стояли в длинных очередях у дверей супермаркетов. Ужасные несчастья, о которых передавали по радио или по телевидению, делали нас счастливыми: мы радовались внезапной смерти одного из руководителей государства, утонувшего при невыясненных обстоятельствах в бурной реке на Центральных равнинах, радовались гибели продажного прокурора, который взлетел на воздух вместе со своей роскошной машиной, стоило ему повернуть ключ в замке зажигания. Наша решимость получить свою часть награбленного была столь сильна, что мы почти позабыли о сострадании.

У всех нас – и у мужчин, и у женщин, ежедневно ведущих жестокую борьбу за существование, было одинаковое выражение лица. Именно такое выражение я стала со временем подмечать, когда утром подходила к зеркалу. Больше всего бросалась в глаза глубокая вертикальная складка между бровями, чуть выше переносицы. Ничего удивительного: мои дни были заполнены мелочами, которые приобретают огромное значение только во время войны, но не во время мира. Лекарства, ушные палочки, кислород для маски, грязные простыни, которые надо было стирать, тупые скальпели, туалетная бумага и прочее, и прочее… Ешь или умри, лечись или умри. Все остальное потеряло свое значение. Любой человек, оказавшийся в очереди перед тобой, казался потенциальным конкурентом, врагом, который получит больше тебя. Уцелевшие не на жизнь, а на смерть дрались за скудные остатки. Или за место, где можно умереть в городе, из которого не было выхода.

На седьмой этаж я поднялась пешком. Как и в маминой клинике, ни один лифт не работал. На каждой лестничной площадке я натыкалась на людей, которые умирали от несерьезных, но запущенных травм и болезней – на детей с загноившимися ссадинами на лбу, на стариков, у которых повысилось давление. И те и другие лежали бок о бок и слабели на глазах, сваленные в кучу, как ненужные отбросы.

В комнате ожидания отделения реанимации я застала двух женщин. Обе были примерно моего возраста, но выглядели значительно старше, словно состарились задолго до положенного срока. Обе сидели на синих пластиковых стульях. Рядом лежали на полу одеяла, свертки с продуктами в фольге, пакеты с чистыми простынями. Совсем как я несколько недель назад, они устроили здесь собственный полевой госпиталь – полевой госпиталь на войне без танков – и теперь беспомощно наблюдали за тем, как умирают их близкие люди. Я подошла к той из женщин, которая казалась помоложе (вторая все равно спала, положив голову ей на плечо). Почему-то я решила, что они – сестры.

– Простите, вы случайно не дочь Клары Бальтасар?

– А вы кто? Что вам нужно?

– Меня зовут Аделаида Фалькон.

– М-м-м-м…

– Когда-то ваша мама помогла мне собрать денег, чтобы заплатить за лечение моей мамы. Я хотела поблагодарить ее и пошла в мэрию, но там мне сказали, что она здесь.

– Я не знаю… Ничего не знаю!

– Я просто хотела поблагодарить…

– Уходите! – Женщина поднялась со стула, разбудив сестру.

– В чем дело, Леда? Что случилось? Кто это? – Та потерла глаза, прогоняя сон.

– Меня зовут Аделаида Фалькон. Ваша мать, Клара Бальтасар, однажды помогла мне с деньгами на лечение моей мамы, – повторила я.

– Уходите, пожалуйста! Мы ее не знаем. Мы не знаем никакой Клары Бальтасар.

– Я только хотела сообщить Кларе, что моя мама умерла. И передать ей это… – Я достала из сумки две упаковки антибиотиков.

Дочери Клары переглянулись. Они молчали, и я так же молча положила лекарства на соседнее кресло, повернулась и ушла.

Клара Бальтасар – соцработник, которая стояла в очередях вместо тех, кто не мог прийти в супермаркет в день, обозначенный в продуктовом талоне, – умерла или должна была вот-вот умереть после побоев, которые нанесли ей Сыны Революции в назидание другим. Я принесла ей оставшиеся от мамы лекарства. Это было все, что я могла для нее сделать.

Вниз тоже пришлось спускаться пешком. На первом этаже громко плакала женщина. Мужчина с огнестрельными ранами, которого я видела, когда пришла в больницу, был ее отцом. Он умер еще до того, как его доставили в операционную, и я подумала: они подсекают нас, как деревья. Они убивают нас, как бродячих собак.

* * *

За последние три дня я приходила сюда уже в пятый раз, но булочник держался так, словно видит меня в первый раз. Муки́ на этой неделе тоже не было, но рядом со мной две женщины волокли к выходу огромные мешки, в которых поместилось бы по несколько дневных норм, за которыми мы стояли в очереди несколько часов только для того, чтобы вернуться домой несолоно хлебавши. Да, эти женщины уносили буханки, предназначенные для других людей, которые неизменно оставались ни с чем, как бы долго они ни ждали, как бы рано ни поднялись.

Выйдя из булочной, я двинулась в направлении проспекта Баральт. По пути я вдруг начала думать о маленьких белых лягушках, которые во время сильного ветра нередко застревали в сетчатых дверях пансиона сестер Фалькон. Я всегда о них помнила, но сейчас они почему-то представились мне особенно живо. А ведь мы чем-то похожи, внезапно поняла я. И я, и они – просто маленькие особи женского пола с плохой кожей, которые угодили в самый центр урагана.

С трудом переставляя ноги от усталости, я добралась наконец до своей квартиры. Вставив ключ, я попыталась его повернуть, но замок заело. Я тянула и дергала, трясла дверь, нажимала на ручку и звенела решеткой смотрового «глазка», я не отступала, но все было тщетно. Только потом я заметила свежие царапины вокруг замочной скважины. Пока я отсутствовала, кто-то сменил замок.

Волна паники охватила меня. Я сразу подумала о циновках из пальмовых листьев, о ночлеге на улице, о мотоциклах, гробах, синяках, об избитых палками и ведрами с водой людях. Вслед за паникой пришел страх, который кольнул меня, словно острый шип кактуса. Я поняла, что отсутствовала слишком долго. Мой дом!.. Они давно хотели захватить все квартиры в нашем здании. Они… Я даже знала, кто это – они… Женщины, которые на протяжении нескольких недель собирались на площади Миранды, представляли собой передовой отряд вторжения. Я как-то не подумала об этом, и они застали меня врасплох.

– Твою мать!!!

Беспомощно оглядевшись, я машинально прижала руку к промежности. Джинсы были влажными. Огромным напряжением воли я попыталась сдержать готовую хлынуть из меня мочу. Нужно успокоиться. Успокоиться и придумать хоть что-нибудь!

Стараясь дышать пореже, я опустилась на четвереньки, чтобы заглянуть в щель под дверью. Любая движущаяся тень могла выдать находящегося внутри человека, но я не видела никаких теней и не слышала шагов. Сквозь щель пробивался только слабый дневной свет.

По-прежнему прижимая ладони к животу, я быстро спустилась на первый этаж и притаилась снаружи, поблизости от входной двери. Вскоре из-за угла появились несколько женщин. Их было пять. Обливаясь потом, они тащили какие-то мешки, коробки, палки от щеток и запечатанные пакеты с эмблемой Министерства продовольствия. Министерство было недавним изобретением Революции – через него правительство распределяло продукты в обмен на политическую лояльность.

Женщины вошли в подъезд – мой подъезд! – воспользовавшись ключом из большой связки, которую принесли с собой. Все они были одеты в красные рубахи – униформу гражданской милиции (похоже, им достался тюк с самыми маленькими размерами), в тесные легинсы, туго обтягивавшие слоновьи ляжки, и пластмассовые шлепанцы. Кожа у всех пятерых была очень темной; жесткие курчавые волосы были зачесаны наверх, образуя что-то вроде бесформенной копны.

Стараясь не привлекать к себе внимания, я отступила в дальний угол палисадника перед домом, где росла хилая цезальпиния и топорщились несколько засохших папоротников. Прятаться не было особенного смысла, но мне все равно хотелось за чем-нибудь укрыться. Лицо у меня горело, нижнее белье, напротив, пропиталось холодным потом. Моча не желала удерживаться в мочевом пузыре и понемногу просачивалась наружу, усиливая ощущение беспомощности. Я была напугана и стыдилась собственного страха, который сделал меня безоружной.

В группе женщин не было явной предводительницы. Я, во всяком случае, не заметила, чтобы кто-то из них отдавал приказы остальным, но действовали они слаженно и быстро. Несмотря на это, им потребовалось без малого полчаса, чтобы снести и сложить у парадного все мешки, коробки и пакеты. Только после этого женщины прервали работу и расположились на отдых прямо на груде ящиков: одни сидели на них, другие – полулежали. Мне показалось, что они никуда не спешат. Напротив, они явно убивали время. Кто-то пялился в смартфон, из которого доносилась громкая музыка, остальные болтали друг с другом о каких-то вещах, о которых я имела лишь самое смутное представление.

– Ты слыхала, этот Ройнер… как его… Ройнер Баринас опять поехал в Сан-Кристобаль.

– Зачем это?

– Ты что, совсем дура? Там можно загнать бензин гораздо дороже. За две бочки дают целую упаковку пива, представляешь? А еще он говорил – там конкуренция меньше, потому что наши, столичные, туда пока не добрались.

– Вот сукин сын! А как же мы?..

– Слушай, если будешь ругаться – я тебе всю рожу разобью.

– Ну ладно… ладно… А как решили с тем вонючкой из Негро-Примеро?

– Этот участок больше не числится за нами, так что забей.

– А почему?

– Мне-то откуда знать?

– Слушай, Фенди…

– Не Фенди, а Венди. Сколько раз тебе повторять?!..

– Ну хорошо, хорошо, Венди-Фуенди… Может позвонишь Генеральше, а?..

– Не дергайся, крошка. Генеральша сама решит, когда нам грузить все это.

– А что, черт побери, мы будем делать до тех пор?

– То же, что и всегда. Сидеть и сторожить.

Вокруг них грудами лежали ящики, палки, матрасы и почти два десятка пластиковых пакетов и картонных коробок с продуктами – все с государственным штампом и логотипом Министерства продовольствия. Те, кому предназначались эти продукты, были обязаны ходить на все митинги и демонстрации в поддержку Революции, а также исполнять кое-какие небольшие задания, например, доносить на соседей или даже создавать отряды и группы поддержки Революции. То, что поначалу было привилегией гражданских служащих, очень скоро превратилось в одну из форм пропаганды, а затем и в средство надзора и управления. Каждому, кто сотрудничал с властями, давали коробку или пакет с продуктами. Продуктов, правда, было немного – литр пальмового масла, пакет макарон, маленький пакетик с кофе… Иногда, если очень повезет, в коробке оказывалась банка сардин или консервированной ветчины. И все же это была еда, а голод уже давно крепко держал нас за горло.

Женщины – все довольно монументальные (иссохших от голода я среди них не заметила) – сидели перед подъездом моего дома, пока у Венди не зазвонил телефон. Выслушав приказ, она с неожиданным проворством вскочила на ноги.

– Ну-ка, давайте, живенько собираем все это дерьмо!..

Явно стараясь не шуметь, женщины собрали коробки и пакеты и, держа их в руках, стали входить в подъезд. Электричества снова не было, поэтому подниматься наверх им пришлось не на лифте, а пешком. Я последовала за ними и, спрятавшись в нише мусороприемника, выждала, пока они не поднимутся по крайней мере на пару этажей. Снизу мне было мало что видно, но вскоре я поняла, что женщины достигли третьего этажа. Выглянув на улицу, я убедилась, что они не оставили внизу ничего, за чем им придется вернуться. Сделав несколько рейсов, женщины забрали все, и я, крадучись, тоже стала подниматься, с отвращением вдыхая висевший в воздухе уксусный запах их тел. Господи, как же они воняли!.. Хуже дальнобойщиков! Запах их пота казался мне очень резким и каким-то… порочным. Так могла бы пахнуть смесь лимона, лука и золы.

Когда женщины поднялись на мой, пятый, этаж, я принялась молиться, чтобы они шли дальше. Подкравшись к перилам лестницы так близко, как только осмелилась, я заглянула в щель между лестничными пролетами и убедилась, что мои самые худшие опасения сбылись. Женщины остановились перед дверью моей квартиры. И в одно мгновение мои слабые надежды улетучились без следа, как только они начали орать, требуя, чтобы кто-то, находящийся в квартире, открыл им дверь.

Женщинам понадобилось еще четверть часа, чтобы перенести коробки с площадки в квартиру. Они устали, они запыхались. Они подняли большой груз на пятый этаж – без лифта. И тем не менее мне едва хватило времени, чтобы подумать о том, как мне быть дальше. От жажды мой язык пересох и горел словно огнем, а мочевой пузырь готов был разорваться. Когда наверху наконец захлопнулась входная дверь, я крепко зажмурилась, стараясь собрать все оставшееся у меня мужество (а его было немного), и преодолела два последних лестничных марша.

У дверей своей квартиры я нажала на кнопку звонка. Один, другой, третий раз… Мне не отвечали, и я, сообразив, что электричества по-прежнему нет, постучала по двери костяшками пальцев.

Прошла еще минута, прежде чем дверь отворилась. На пороге стояла женщина с волосами, кое-как собранными в неряшливый пучок. Она была в пластиковых шлепанцах, и я видела ее изъеденные ознобышами пальцы и выкрашенные кричаще-ярким лаком ногти.

На женщине была надета блузка моей матери с бабочками и блестками.

– Тебе чего? – спросила она, глядя на меня в упор.

– Я… я…

– Что – я?.. Ты кто вообще? Чего тебе надо?

– Я…

– Я поняла, что это ты. Дальше?..

– Я… мне…

Я никак не могла закончить начатое предложение. Потом перед глазами у меня потемнело, и я потеряла сознание.

* * *

– Ну, дочка, чем вы сегодня занимались?

– Я помогала чистить ста́ву, мама!

– Не «ста́ву», Аделаида. Бассейн. Это называется бассейн.

Речь шла о крошечном прудике с зеленоватой зацветшей водой и бетонными берегами, который находился на площадке для прогулок в моем детском саду в Каракасе. Но тогда для меня это была ста́ва – вещь настолько удивительная и прекрасная, что само слово казалось мне выдуманным специально для обозначения именно этого прудка́. Я даже иногда думала, что это единственная ста́ва в мире. Иногда вода в нем заполнялась личинками – верткими, подвижными, чуть светящимися. Бывало, весь получасовой перерыв в занятиях (в садике нас готовили к школе) я просиживала на нагретом солнцем бетоне, глядя, как они мельтешат в неподвижной воде.

– Аделаида, иди сюда! Ста́ва никуда от тебя не убежит!

Моя учительница Веро́ника была чилийкой. Она приехала в Каракас с мужем и двумя детьми. Однажды, добиваясь, чтобы мы доели наши завтраки и выпили утренний сок, Веро́ника сказала, что они всей семьей бежали от диктатуры Пиночета.

– А кто это – Пиночет? – спросила я, размахивая бутербродом с майонезом.

– Президент.

Это объяснение показалось мне непонятным. Какое отношение президент может иметь к тому, что кто-то вдруг, ни с того ни с сего, собирает вещи, чтобы навсегда уехать в другую страну?

На вид Веро́ника была ровесницей моей матери. У нее была светлая, чувствительная кожа, похожая на тонкую бумагу, а волосы, напротив, очень темные, и она стригла их совсем коротко. В ее сердце жила неизбывная печаль, которая прорывалась на поверхность лишь в особых случаях – например, когда мы раскладывали по порядку зубные щетки для детей, которые приходили в садик только после обеда, Веро́ника вдруг начинала негромко петь старинные песни о женщинах, которые тонут в океане. Но почти всегда это случалось, когда кто-нибудь из родителей спрашивал, как «дела» в Чили.

– Вы сами знаете, – отвечала Веро́ника. – Было плохо, а будет еще хуже.

Чаще всего с ней заговаривала мама Алисии – девочки, которая как две капли воды похожа на Хейди из мультфильма. Алисия была очень молчалива, потому что остальные дети смеялись над ее выговором, который представлял собой нечто среднее между аргентинским и венесуэльским. Каждый раз, когда кто-то пытался дразнить Алисию, она просто хватала обидчика за руку и впивалась в нее зубами. После каждого такого случая Веро́ника вызывала в сад мать Алисии, чтобы поговорить с ней о поведении дочери.

Обычно они беседовали минут двадцать-тридцать, а потом выходили во двор для прогулок. Мама Алисии двигалась изящной походкой профессиональной танцовщицы, которую только подчеркивала ее удивительная, яркая, невиданная мною раньше одежда. Чаще всего на ней было черное трико и пышная тонкая юбка, которую она слегка приподнимала, демонстрируя сверкающие туфли. Ее черные волосы, собранные в тугой пучок, блестели на солнце, точно смазанные маслом.

Мать Алисии действительно была профессиональной балериной классического стиля, однако, как я узнала впоследствии, на жизнь она зарабатывала, танцуя в Балетной труппе Марджори Флорес, фольклорном ансамбле, исполнявшем номера из репертуара популярного в свое время «Сабадо Сенсасьональ» – эстрадного шоу, которое каждый воскресный вечер показывали по телевизору. Развлекательная программа включала всё: и талантливых детей, исполнявших песни и музыку, и эстрадных знаменитостей, которые гастролировали по всему миру. Заканчивалась программа в восемь, прямо перед ужином. И почти каждый раз мать Алисии появлялась в ней в танцевальных номерах. Она исполняла зажигательные соло, отбивала чечетку или танцевала хоропо[18]18
  Хоропо – венесуэльский народный танец.


[Закрыть], во время которого ее легкие цветастые юбки так и развевались, а то – демонстрировала зрителям классическое танго, которому научилась в Аргентине. Так, во всяком случае, говорила нам Алисия. Ее отец, аргентинский журналист и редактор, познакомился с ее матерью во время гастрольной поездки Балетной труппы Марджори Флорес по Южному конусу[19]19
  Южный конус – общее название стран юга Южной Америки: Аргентины, Бразилии, Парагвая, Уругвая и Чили.


[Закрыть]. Вскоре они поженились и поселились в Буэнос-Айресе, сказала Алисия, но мне это было неинтересно. Я хотела говорить только о потрясающих юбках ее матери.

– Смотри, мама, смотри!.. Это она!

– Кто, Аделаида?

– Мама Алисии. Та самая, о которой я тебе рассказывала. Она танцует в «Балете Марджори Флорес»!

– Странное название для танцевального коллектива.

– Смотри, смотри скорее!..

– Подожди. Дай я надену очки…

Мы с мамой уселись перед телевизором и сидели как прикованные, пока она не появилась на экране – смуглая, с ослепительной белозубой улыбкой, очень похожая на настоящую венесуэлку и одетая в юбки, которые носят жительницы долины реки Арауки.

– Да, она очень красива, – подтвердила наконец мама. А потом в один прекрасный день купила билеты в городской театр, где должна была танцевать мама Алисии.

Спектакль мне очень понравился. К сожалению, моя мама так и не сумела разглядеть маму Алисии среди кордебалета белых лебедей, плавно скользивших в искусственном тумане, которым затянуло всю сцену. Она даже утверждала, что сегодня ее там не было. Мне же казалось, что я узнала маму Алисии – она была одной из четырех балерин, которые под звуки гобоя исполняли па-де-катр[20]20
  Па-де-катр – музыкально-танцевальная форма в балете для четырех танцовщиков.


[Закрыть].

В следующий понедельник моя мама преодолела свою всегдашнюю стеснительность и решила после занятий познакомиться с мамой Алисии. Мы подошли к ней вместе, держась за руки, и сказали, что ходили на «Лебединое озеро».

– Вы из Окумаре, а я – из Маракая, – сказала балерина.

– Они находятся недалеко друг от друга.

– Совсем рядом! К сожалению, я не бывала в Маракае после того, как вернулась из Аргентины.

– Из Аргентины?..

– Мой муж родом из Буэнос-Айреса. Мы долго жили там вместе, но в конце концов нам пришлось уехать.

Как раз в этот момент к нам подошла Веро́ника. Полуденное солнце ярко светило, и мы все – и Алисия со своей мамой, и я с моей – увидели, как вдруг вытянулось и побелело ее лицо.

– Вам ведь тоже пришлось уехать из Чили, правда? – мягко спросила мама Алисии.

– Да, пришлось, – тихо ответила Веро́ника.

Да, в детском саду мы все называли бассейн чилийским словом «ста́ва», а еще Веро́ника всегда говорила «там» вместо Чили или Сантьяго, словно подчеркивая, как далеко и как давно это было. «Там» означало прошлое. Время и место, которые Веро́ника и ее муж поклялись никогда больше не упоминать вслух. Вот только мне казалось, что от этого «там» отдает болью. Наверное, так болит отрезанная рука.

* * *

Я очнулась на площадке перед собственной дверью. Голова мучительно болела. Во рту я ощущала противный металлический привкус. Я прислушалась, но не услышала ни шагов, ни голосов. Можно было подумать, что два десятка семей, живших в доме вместе со мной, куда-то исчезли, испарились.

Моя сумочка валялась рядом со мной. Она была открыта. Кто-то украл то немногое, что в ней было, включая ключи и телефон. К счастью, документы по-прежнему лежали в кармашке портмоне, а вот деньги исчезли.

Как и следовало ожидать.

Из-за дверей квартиры вдруг раздался знакомый реггетон: «Tumba-la-casa, mami, pero que-tumba-la-casa, tumba-la-casa – ты должна разрушить этот дом, мама!» Я слышала его на кладбище, а теперь он доносился из-за дверей моей собственной квартиры, словно там шла вечеринка.

Я с трудом поднялась на ноги. В полутемном коридоре пахло потом и отбросами. Шагнув к двери, я постучала, но музыка гремела так громко, что я не услышала собственного стука. Я постучала сильнее. Ничего. В квартире кто-то громко смеялся, звенели стаканы, вилки, ножи. Я заколотила по двери ногами. На этот раз мне открыли, и я увидела ту же самую женщину, что и в первый раз. Она все еще была в маминой блузке с бабочками, которая туго обтягивала огромный отвислый живот. Все в женщине казалось чрезмерным – и полнота, и запах дешевых духов, к которому примешивалась вонь давно немытого тела. В ее казавшихся почти непристойными манерах, в каждом ее жесте и взгляде угадывалась привычка командовать, и я догадалась, что передо мной та самая Генеральша. Одна из предводительниц нищей и жестокой армии, которая подвергла разграблению захваченный город.

– Опять ты?!.. – Она оглядела меня с головы до ног. В руке Генеральша сжимала палку от швабры. – Что, очухалась?..

– Я…

– Да, я помню. Ты. Так что тебе, наконец, здесь надо?

– Это моя квартира. Я тут живу. Уходите отсюда, иначе я вызову полицию.

– Слушай, крошка, это ты сейчас башкой треснулась или просто от рождения тупая? Здесь мы власть. Власть, понимаешь ты это?..

Она говорила еще что-то, но я видела только, что в верхней челюсти у нее недостает левого клыка.

– Уходите отсюда, – повторила я.

– Если отсюда кто и уйдет, так это ты, а не я.

Я проигнорировала ее слова и попыталась заглянуть в квартиру. Генеральша схватила меня за локоть.

– Эй-эй-эй, потише! Сама знаешь, что может случиться, если ты слишком разволнуешься.

– Мне нужны мои книги, моя посуда и мои вещи.

Она оглядела меня тупым, равнодушным, как у теленка, взглядом. Не выпуская моей руки, Генеральша приподняла подол блузки, с которой посыпались блестки, и я увидела револьвер. Он был заткнут за пояс легинсов, который так сильно сдавливал рыхлые бока Генеральши, что она напомнила мне оболочку сардельки, из которой выпирает сырой фарш.

– Видишь эту штуку, милая? – проговорила Генеральша, движением губ показывая на револьвер. – Если б я захотела, я могла бы засунуть его тебе в задницу и одним выстрелом разворотить тебе кишки. Слушай, может, мне так и сделать, а?.. Нет, пожалуй, не сегодня. Сегодня я добрая, и если ты уберешься подобру-поздорову и больше не будешь мне надоедать, я, так и быть, тебя не трону.

– Мне нужны мои книги, моя посуда и моя квартира. Верните мне мои вещи!

– Тебе нужны твои вещи? Ну подожди, сейчас ты их получишь… Венди, иди-ка сюда! – гаркнула она.

Из гостиной, волоча ноги, появилась Венди. Она была в коротко обрезанных джинсах, и я увидела, что ее бедра сплошь покрыты какими-то едва поджившими струпьями.

– Чего тут?

– Эта сеньорита говорит, что ей нужны какие-то книги и посуда. Она говорит, что это ее вещи. Сходи, принеси.

И Генеральша с вызовом посмотрела на меня. Отставив в сторону палку от швабры, она скрестила руки на груди, дожидаясь, пока Венди принесет мне мои вещи. Револьвер она оставила на виду, слегка завернув подол блузки и подсунув его под торчащую рукоять.

Минут через пять Венди вернулась. В руках она держала стопку из шести тарелок.

– Вот… И что теперь?..

– Дай мне. А теперь сходи за книгами, да поживее. Мы не можем ждать тебя весь день, да и сеньорита собирается уходить. Ведь ты уйдешь, как только получишь свое барахло, не так ли?

И Генеральша, взяв у Венди стопку тарелок, сделала вид, будто хочет отдать их мне. Тарелок было гораздо меньше, чем оставалось в нашем с мамой сервизе.

– Здесь не всё. Где остальное?

– В чем дело, крошка? Ты еще жалуешься? На, забирай свои тарелки!..

Генеральша слегка разжала пальцы, и тарелки одна за другой полетели на гранитный пол. Трах! Трах! Трах! Каждая тарелка разлетелась на кусочки.

– Тебе нужны были твои тарелки? Так забирай!

– Там несколько тонн книг, я не могу перенести их все. Вот что я нашла… – Это сказала Венди, вновь появляясь в прихожей. В руках у нее было пять или шесть томов.

– Дай сюда, а сама отправляйся на кухню, – велела Генеральша. – Ну-ка, что тут у нас?.. – Забрав книги у подчиненной, она сделала драматическую паузу, делая вид, будто рассматривает корешки. – Так-так-так… Осень па… парти…

– «Осень патриарха».

– Тихо, дорогая моя, тихо! Или ты думаешь, что я не умею читать?

– Честно говоря, я так и думаю.

– Так вот, детка, я умею. И сейчас я тебе это докажу. Устрою маленькое представление специально для тебя. Я прочитаю тебе какое-нибудь стихотворение.

Она открыла книгу и, держа ее за крышки переплета, одним движением разорвала надвое. Корешок хрустнул в ее огромных руках, страницы посыпались, словно листья с дерева. Как ни странно, я не чувствовала ни досады, ни злости, только глубочайшую усталость. С меня было довольно.

Генеральша злорадно захохотала.

– Смотри, как я обошлась с твоими вещами! – воскликнула она, топча шлепанцами осколки севильских тарелок. – Вот что делает с нами голод, моя дорогая. А мы голодны. О-чень го-лод-ны! – Эти слова она произнесла раздельно, почти по слогам, явно желая придать им особое значение. Я знала эти слова – с их помощью команданте оправдывал все: и воровство этих женщин, и то, как он получал на выборах их голоса: «Когда я приду к власти, – говорил он, – никто больше не будет воровать оттого, что он голоден!»

– …Ты-то, конечно, не знаешь, что такое голод, – продолжала Генеральша. – Ты не знаешь, что это такое. А мы знаем. Вот так-то, детка. Го-лод… Мы очень голодны.

Она театрально рассмеялась, поглаживая револьвер.

– Теперь эта квартира наша, детка. Как и все остальное, она всегда была нашей, а ты отняла ее у нас.

Я посмотрела на разбитые тарелки, на рассы́павшиеся по полу страницы, на короткие толстые пальцы с обгрызенными до мяса ногтями, на шлепанцы, на бабочек на блузке моей матери. Потом я поглядела Генеральше в глаза, но она выдержала мой взгляд. По-видимому, она была очень довольна собой, и я снова почувствовала во рту металлический привкус.

И тогда я плюнула ей в лицо.

Генеральша отерлась рукавом и медленно, очень медленно потянулась к револьверу. Последним, что я запомнила, был тупой звук удара, когда рукоятка револьвера опустилась мне на голову.

* * *

Мы ели пережаренную курицу с маисовыми лепешками-хальякитас. В руках у нас были пластиковые вилки, а губы мы вытирали грубыми бумажными салфетками. Это был наш последний перекус перед возвращением в Каракас. Погода стояла жаркая, и цикады в кронах деревьев пели как сумасшедшие, стараясь вызвать дождь. В воздухе пахло бензином, пропаном, машинным маслом и свиными поджарками.