Текст книги "Люцифер. Том 2"

Эгберт нехотя посмотрел на привлекательное, шаловливое существо с хитрыми глазками, в белом утреннем платье из тонкой шерстяной материи с розовыми шелковыми разводами.

– Вы обворожительны, мадемуазель! – сказал Эгберт. «Дероне, должно быть, предупредил ее, – мысленно утешал он себя. – Вероятно, мне недолго придется оставаться с нею наедине».

Зефирина усадила его рядом с собою на маленьком диване.

– Вы из Тюильри? От императора?

– Да, мадемуазель. Меня пригласили туда самым неожиданным образом.

– Надеюсь, он был милостив с вами. Говорят, он любит австрийцев и особенно австрийских женщин.

– Это было бы очень странно в настоящее время, когда он думает объявить нам войну.

– Сперва у него были в большой милости польки. Он ненастоящий француз, а потому ему нравится все иностранное.

– Я не заметил этого и не знаю также, откуда вывели вы заключение, что он любит австрийцев?

– Доказательством этого может служить одна ваша знакомая. Ее называют у нас «la belle Allemande», или она француженка?

– Молодая маркиза Гондревилль?

– Да. Это первая победа Наполеона над Австрией…

– Мадемуазель! – прервал ее Эгберт, который чувствовал себя как на горячих угольях.

Зефирина засмеялась своим звонким, нахальным смехом.

– Вы краснеете, как робкий пастушок. Но ведь у нас за кулисами знают все, что делается в Тюильри. Говорят, эта красавица совсем очаровала Наполеона. Амур, оказывается, сильнее его. Разумеется, она уже не вернется в вашу скучную Германию; родители ее могут распроститься с нею навеки. Атенаис от души хохотала, когда я рассказала ей эту историю. Она знает ее родных и называет их гордыми аристократами. Один из них, я забыла фамилию, вероломно бросил Атенаис, а эта…

Эгберт соскочил со своего места.

– Ах, не убивайте меня! – воскликнула Зефирина театральным тоном. – Вы не жених ли молодой маркизы?

– Я – и маркиза Гондревилль! Вот был бы подходящий брак! Разве вы не знаете, что у нас в Австрии бюргер не может жениться на аристократке?

Эгберт не хотел верить и не верил ни одному слову Зефирины, но он чувствовал себя глубоко оскорбленным, что имя его идеала оскверняется устами такого ничтожного существа. Ему хотелось скорее вырваться из этой комнаты, где сам воздух казался ему тяжелым и сдавливал ему грудь. «Ах, если бы Дероне скорее пришел! – думал он с нетерпением. – Что могло задержать его таким образом?»

– Вот ужасная страна! – воскликнула Зефирина, всплеснув руками. – Значит, у вас в Австрии я не могла бы выйти замуж за графа или сенатора! Ведь это варварство. И вы еще хотите вернуться туда! Может быть, вас испугала какая-нибудь вспышка Наполеона? Но в моих глазах вы нисколько не потеряли от того, что лишились его милости, напротив…

– Вы слишком добры ко мне, мадемуазель.

– Но вы вовсе не заслуживаете этого и очень дурно обращаетесь со мной. Вместо того чтобы глядеть на меня, вы постоянно посматриваете на дверь. Противная дверь. Кто смеет войти сюда? Или вы хотите обратиться в бегство? Ну так я заранее приму меры предосторожности.

Прежде чем он успел удержать ее, она подбежала к двери, заперла ее и вынула ключ из замка.

– Прекрасный Адонис! – воскликнула она. – Ты пленник!

– Это уж слишком! Я желал бы знать: шутка ли это с вашей стороны или вы говорите серьезно?

– Господин философ, я хочу вам дать хороший совет. Вы попали в скверную историю.

– Что это за история? – спросил Эгберт, взяв ее за обе руки в надежде овладеть ключом, который она держала в правой.

– Этот Веньямин Бурдон – опасный заговорщик. Я всегда боялась его и ни за что не пригласила бы его лечить себя. Теперь с ним случилось большое несчастье. Но он сам виноват. Какое ему было дело до государства! Лучше бы хлопотал со своими больными.

– Он в тюрьме. Имеете ли вы о нем известия? Вероятно, его вышлют отсюда.

– Ну, у нас не любят шутить с заговорщиками, – сказала Зефирина, нахмурив брови. – Он поплатится за это головой.

У Эгберта замерло сердце.

– Неужели император решится на такую жестокость! Невозможно!

– Что делать! Sauve qui peut. Вы первый должны сделать это. Вы были неразлучны с этим Бурдоном и знали о заговоре. Цель его всем известна. – Она сделала движение примадонны, которая закалывает кого-то кинжалом. – Доказательство вашего участия в заговоре налицо: вы постоянно носите с собой опал с орлом.

Эгберт был вне себя от удивления. Как могла она знать о существовании опала? Неужели Дероне имел неосторожность рассказать ей историю убийства?

– Вы не можете отрицать этого, – продолжала Зефирина, – этот камень служит знаком для заговорщиков, по которому они узнают друг друга. Если при аресте его найдут у вас…

– Им не за что арестовать меня.

– Вас могут задержать в минуту отъезда и произвести обыск под каким-нибудь предлогом…

– Этот камень не имеет никакого значения. Это простая безделушка.

– Если так, то подарите мне его на память. У меня он будет в безопасности, а вам это может стоить жизни.

У Эгберта вкрались подозрения, что Цамбелли подкупил ее, чтобы завладеть камнем, который может служить уликой против него.

– Жизни! – повторил Эгберт. – Ну, это мое дело. Я не ожидал от вас, что вы способны на гнусную измену! Вы, кажется, не подозреваете, какому человеку вы служите!

– Я хочу спасти вас, а вы меня обвиняете! Из-за вас я подвергаю и себя, и своих друзей величайшей опасности, а в благодарность вы называете меня изменницей! Как эти мужчины не понимают женского сердца!

В тоне ее голоса слышалась правда. Шевалье мог воспользоваться ее привязанностью к Эгберту и, быть может, уверил ее, что она должна выманить камень у любимого человека для его спасения.

– Простите, если я огорчил вас, – сказал Эгберт. – Но объясните мне, от кого вы получили все эти сведения.

– Вам до этого нет никакого дела. Послушайтесь моего совета, отдайте мне камень.

– Я не могу и не должен исполнить вашу просьбу. Назовите мне его имя…

В соседней комнате послышался шум.

– Измена! – воскликнула с рыданием Зефирина, ломая руки. Но краска, выступившая на ее лице, еще более усилила подозрения Эгберта. Он был уверен, что попал в ловушку.

Зефирина бросилась к двери.

– Вы не уйдете отсюда, – сказал решительно Эгберт, удержав ее за руку. – Я заставлю вас признаться мне во всем.

– Неблагодарный! Вот награда за мою любовь, за то, что я хотела спасти вас от ваших врагов.

В этот момент послышались три удара в дверь.

– Отворите именем закона!

Зефирина бросила на Эгберта взгляд, в котором выразилась вся ее любовь к нему, вместе с заботой об его участи и торжеством оскорбленной невинности.

– Теперь ты узнаешь, – воскликнула она, – что я тебе говорила правду.

– Откройте дверь, – сказал с нетерпением Эгберт, который хотел во что бы то ни стало выйти из своего трагикомического положения.

Зефирина отворила дверь.

– Мое почтение! – сказал со смехом Дероне, входя в комнату.

Зефирина тотчас узнала его, потому что полицейский чиновник часто прохаживался по залам Пале-Рояля, у Фраскати и в новомодном «Турецком саду».

– Вот странный способ являться к дамам! – сказала Зефирина с недовольной миной. – Разве я государственная преступница!

– Пока нет, мое сокровище! Но можешь легко навлечь на себя подозрение, если будешь так горланить. Каждое слово, которое ты говорила с этим господином, было слышно в коридоре. А дом этот так построен, что и стены имеют уши. Дай-ка взглянуть…

Зефирина схватила его за руку с видом добродетельного негодования, потому что он направился к ее спальне.

Дероне оттолкнул ее и, войдя в комнату, тщательно осмотрел ее. Но здесь никого не было.

– Тут был кто-то! – пробормотал он сквозь зубы, возвращаясь в первую комнату. – Теперь, сударыня, позвольте вас спросить, – сказал он, обращаясь к Зефирине, – какую это вы оперу разыграли здесь? Не собственного ли сочинения?

Зефирина смутилась, но не решилась солгать, зная, что Эгберт может выдать ее.

– Я узнала вчера, – ответила она, краснея, – что большая опасность грозит господину Геймвальду вследствие того, что он носит с собой известный камень, и решилась выпросить у него эту вещь. Если бы я просто написала ему, то он не пришел бы ко мне, потому что немцы добродетельны до отчаяния. Вот я и решилась послать ему таинственную записку во дворец, которая и была передана ему перед его аудиенцией у императора.

– Ты славная девочка, и этот господин обязан поцеловать тебя, – решил Дероне. – Правосудие слепо, но не полиция, мое сокровище. Скажи мне, кто сообщил тебе такие подробные сведения о господине Геймвальде?

– Он уже допрашивал меня об этом, но напрасно, вы тоже ничего не узнаете от меня, месье Дероне, несмотря на мое уважение к полиции.

– Мне пришло в голову, не citoyen ли Фуше опять ошибся, то есть герцог Отрантский пленился твоей мордочкой и…

– Что вы это выдумали? – ответила с негодованием Зефирина.

– Ну, если Фуше ничего не сообщал тебе, то это сделал один итальянец. Его зовут шевалье Витторио Цамбелли. Что ты так покраснела?

– Клянусь вам!..

– Верю, мое сокровище. Месье Геймвальд, помиритесь с этой дамой. Я отвернусь. Поцелуйте ее на прощанье. Вот так, отлично. Однако нам пора!

Дероне взял Эгберта за руку и, быстро спустившись вниз, сел с ним в карету.

– Уезжайте скорее отсюда! – сказал Дероне. – Попытка вырвать опал из ваших рук мирным путем не удалась ему; теперь он употребит силу. Странно, что ему не пришло в голову, что он сам выдаст себя! Из того, что он так хлопочет об этом камне, можно смело заключить, что он убийца Жана Бурдона.

– Он убийца! – повторил Эгберт.

– Несомненно, но вас он не боится, а только этого камня, свидетеля его преступления. Он придумал ловкую штуку с этой Зефириной! Сегодня, по счастью, один из моих людей следил за вами и сообщил мне, где вы. Но я не могу ежеминутно охранять вас. Чем скорее вы уедете из этого города, тем лучше. Как кончилась ваша аудиенция у императора?

Эгберт рассказал насколько возможно точно о своем свидании с Наполеоном.

– Вы говорили как честный человек, но все-таки берегитесь встретиться с ним. То обстоятельство, что он сдержал свой гнев, не предвещает ничего хорошего.

– Я уеду завтра. Не можете ли вы сообщить мне что-нибудь о Веньямине?

– Он изучает философию стоиков и применяет ее на практике в башне Vincennes. После первой победы на Дунае Наполеон возвратит ему свободу. Негодяй! Сегодня он бросает в тюрьму честного человека по своему капризу, а завтра выпускает его… Но вот мы доехали до вашего отеля. Выходите один. Я отправлюсь дальше. Слуги слишком любопытный народ. Завтра я увижу вас у почты. Я до тех пор не успокоюсь, пока не узнаю, что вы уже за Страсбургом.

Едва ли нужно было так уговаривать Эгберта, чтобы побудить его вернуться на родину. Он сам от всей души желал этого. Почва Парижа жгла ему ноги. Сильнее писем графа Вольфсегга, сильнее даже желания видеть Магдалену, образ которой все яснее выступал из тяжелого тумана последних дней, понуждала его к возвращению забота о родине. Как ни слаба была его рука в гигантской борьбе, которая должна была начаться через несколько недель, но Австрия не должна быть лишена этой руки. В городе, которому неприятель грозит истреблением, немало работы для каждого, без различия пола, звания и состояния.

Как давно не получал он писем из Вены! Эта переписка, сначала доставлявшая ему большое удовольствие, постепенно сделалась для него источником нескончаемых мучений. С тоской по родине соединялась боязнь за участь графа Вольфсегга и Магдалены. Ему казалось, что он своим присутствием оградил бы свою возлюбленную от козней шевалье, от всего, что могло нарушить ее спокойствие и безопасность.

Нетерпение Эгберта уехать из Парижа усиливалось с каждой минутой. Ему предстояла еще тяжелая обязанность проститься с Антуанеттой. Как странно сложились их отношения в последнее время! В противоположность всему тому, что рисовала его фантазия, и даже, быть может, желаниям графа Вольфсегга, чужбина не только не сблизила, но навсегда разлучила их. В городе равенства и свободы разница их рождения и положения в свете сказалась еще сильнее, нежели в Вене и в замке графа Вольфсегга. Несмотря на революцию, Мартиньи сохранили в своем обращении высокомерие старинного французского дворянства. При австрийском дворе присутствие маркизы Гондревилль, графини Вольфсегг, среди многих еще более знатных и богатых женщин, было самым обыкновенным явлением, между тем как в Тюильри, где цвет дворянства составлял редкость, Антуанетта сразу заняла самую видную роль. Непосредственная близость к их величествам окружила ее лучезарным блеском и поставила ее в заколдованный круг, недоступный для Эгберта.

В первое время своего пребывания в Париже Антуанетта была поглощена заботой о брате; теперь ее занимали только празднества, которые следовали одно за другим нескончаемой вереницей. Каждое из них доставляло ей хлопоты, огорчения и блаженство.

Эгберт чувствовал, хотя между ними не было произнесено относительно этого ни одного слова, что чем ближе становится Наполеон ее душе, тем больше она удаляется от него. Он был убежден, что в словах Зефирины не было ни тени правды, но не мог отрицать, что в чувствах и понятиях Антуанетты совершился полный переворот.

– Неужели и ты, прекрасная звезда, навсегда померкнешь для меня? – спрашивал себя Эгберт, подходя к дому Мартиньи.

Вечер еще не наступил. Сумерки только что начали сгущаться над городом. Ни одна звезда еще не зажглась на однообразном фоне неба. Никогда желания Эгберта не простирались до надежды получить руку Антуанетты, но никогда также возможность потерять ее не представлялась ему с такою ясностью, как теперь. Холодная беспощадная действительность предстала перед ним во всей своей наготе. Неужели он навсегда должен расстаться с существом, бывшим так долго его идеалом, и перед вечной разлукой выслушать избитую фразу: счастливого пути! Неужели он не сделает никакой попытки удержать милый образ? Но что мог он сказать ей? Если бы даже он фактически имел власть вырвать ее из заколдованного круга, в котором она находилась, то и тогда он бы не посмел применить эту власть к гордой и упрямой девушке.

В доме графа Мартиньи слуги затруднялись впустить его, и только благодаря его настоятельному требованию и нескольким золотым они решились доложить о нем.

Но и после этого ему пришлось ждать довольно долго.

Молодая маркиза была занята своим туалетом. Она совершенно забыла о письме Эгберта, в котором он предупреждал ее о своем приходе и просил принять его в последний раз.

Один из первых сановников империи, канцлер Камбасарес, давал блестящий праздник, на котором ожидали присутствия императора. Могла ли она не быть на этом празднике!

Окончив свой туалет, она вышла к Эгберту. Как хороша была она в своем белом роскошном платье, с ниткой жемчуга на шее и блестящей диадемой в волосах. Но, вглядевшись в ее лицо, он увидел на нем новое выражение, которое не замечал прежде, и это несколько охладило его.

– Я заставила вас ждать, месье Геймвальд, – сказала она, дружески подавая ему руку. – Простите меня. Вы уезжаете завтра. Что заставляет вас так спешить?

Эгберт сослался на свои домашние дела и мимоходом коснулся предстоящей войны.

– Вероятно, и граф писал вам об этом, – добавил он. – В Вене считают войну неизбежной.

– Да, в Вене! Мой дядя забывает, что я наполовину француженка и что Франция для меня та же родина. Желаю вам счастливого пути, месье Геймвальд. Я должна еще поблагодарить вас за ваши старания помирить нас с Бурдоном.

– Я слышал, что Веньямин вторично был у вас с визитом?

– Да, он честный человек. Я искренно сожалею о его аресте. Но его политический фанатизм превышает всякую меру. Император осыпал его почестями и наградами, а он вступил в заговор против своего благодетеля! Впрочем, недаром говорят, что благодарность – добродетель аристократов. Вы были дружны с Бурдоном. Надеюсь, что вы не участвуете в этих темных делах?

– Нет, графиня. Это известно даже самому императору.

– Вы были у него на аудиенции? Он, вероятно, был милостив к вам?

Говоря это, Антуанетта оживилась. Принужденность, которая была заметна на ее лице и в манерах, исчезла. Она надеялась встретить в Эгберте прежнего поклонника Бонапарта.

– Теперь вы лично познакомились с ним, – продолжала она, – и можете сказать дяде, что свет еще не видел подобного человека. Только те могут ненавидеть его, которые из зависти или предубеждения не хотят видеть в нем высшее существо.

– Напротив! Те, которые признают его гениальность, должны вдвойне ненавидеть его!

– И вы в том числе?

– Несомненно! Наполеон непримиримый враг моего отечества.

– Вы говорите и чувствуете как австриец, – сказала Антуанетта с принужденной улыбкой. – Но разве француз или немец не должен считать за счастье служить ему?

– Если бы граф Вольфсегг слышал ваши слова…

– Вы можете передать их моему дяде, если желаете, – ответила она резким тоном. – Однако я чуть не забыла… Бурдон поручил мне передать вам письмо, которое он почему-то не хотел доверить почте. Я, разумеется, не читала и не желаю знать, что пишет вам Бурдон.

Она поспешно вынула письмо из серебряного ящичка и подала его Эгберту.

– Благодарю вас, графиня. Я, со своей стороны, был бы очень счастлив, если бы вы удостоили меня каким-нибудь поручением к графу или к вашим родителям.

– Я недавно писала отцу. Ему, вероятно, будет очень приятно услышать от вас, что я счастлива здесь и пользуюсь большим почетом. Моему брату возвращена свобода.

– Это известие искренно порадовало меня.

– Через несколько дней я надеюсь увидеть его. Император примет его милостиво. Теперь Франц Гондревилль может обнажить свою шпагу только для него и для Франции! Передайте мой поклон дяде. Может быть, вам удастся объяснить ему мое положение, потому что мы, к сожалению, перестали понимать друг друга. Себе он предоставляет самую широкую свободу, но до мелочности стесняет других. Он не должен забывать, что Гондревилли – французы.

– Такие жесткие выражения могут огорчить его.

– Предоставляю вам смягчить их, если сочтете нужным. Граф Вольфсегг может упорствовать в свой слепой ненависти к Наполеону. Какое мне дело до этого! Я убеждена, что он будет очень доволен, что вы наконец разделяете его взгляды, и даже не вспомнит обо мне. Относительно женщин у него плохая память, как у большинства мужчин. Вы составляете исключение, так как все еще думаете о хорошенькой Магдалене. Дядя очень любит ее и в ее лице хочет загладить свой грех. Поклонитесь ей от меня. Я была бы очень счастлива, если бы по окончании войны могла поздравить вас обоих.

Антуанетта говорила не останавливаясь, с видимым нетерпением. Мысли ее были заняты предстоящим празднеством. Она несколько раз смотрела на часы и наконец подошла к зеркалу, чтобы поправить свою диадему.

Молча стоял перед ней Эгберт. Он не узнавал своей прежней богини в тщеславном существе, преданном одному наслаждению и заботе о своей красоте. Горькое чувство разочарования овладело им. Когда она замолчала и взглянула на него в ожидании, что он простится с ней, Эгберт настолько забылся, что воскликнул:

– Антуанетта!

В этом возгласе слышалась жалоба, упрек, вся горечь наболевшего сердца.

Антуанетта отошла от зеркала. Глаза ее искрились от гнева, на щеках выступил яркий румянец.

– Месье Геймвальд, – сказала она, гордо вскинув голову, – надеюсь, вы не станете читать мне наставления от имени моего дяди. У вас для этого слишком много такта. Я желала бы расстаться с вами в дружеских отношениях.

Эгберт молча поклонился ей и вышел из комнаты.

Она не подозревала, как она глубоко огорчила его, но у нее сжалось сердце, когда он скрылся за дверью. Слезы подступили к ее глазам; она опустилась в кресло и закрыла лицо обеими руками.

Она чувствовала, что безнаказанно нельзя отрешиться от впечатлений и воспоминаний юности. Они еще раз предстали перед ней в лице Эгберта; теперь она навсегда простилась с ними. Мрачная будущность открылась перед ней.

Вошла молодая графиня Мартиньи.

– Наконец-то он ушел! Давно нора! Посмотри, какой прелестный букет фиалок прислал тебе Камбасарес. Он хочет сделать честь своему прозвищу герцога Пармского. Как смешны эти вновь пожалованные дворяне со своими титулами. Да не гляди же так печально. Верно, этот Геймвальд опять заволок небо перед тобою своим немецким туманом. Твой приятель недурен собой, но имеет вид школьного учителя.

Антуанетта сделала над собой усилие, чтобы улыбнуться.

– Ты права, – ответила она, – Эгберт и Вольфсегг сухие педанты без фантазии и страстей. Я не намерена испортить себе жизнь в угоду их причудам.

В это время Эгберт шел по улице к своему отелю.

Погода была холодная и сырая. Шел мелкий пронизывающий дождь. Мрачное нависшее небо согласовывалось с его внутренним настроением. Теперь все кончено для него. Развязка наступила неожиданно. Он чувствовал личную ненависть к Бонапарту. Дело отечества слилось с его собственным делом. Император осыпал милостями его смертельного врага, бросил в тюрьму его друга; демоническая сила этого человека погубила Антуанетту.

Наполеон отнимал у монархов короны, свободу у народов, у него он отнял и разрушил идеал.

– Я возвращаюсь на родину с чистой совестью и свободным сердцем, – сказал себе Эгберт, – но я во многом обеднел. Поблек навсегда цветущий венок моих верований и надежд!

Чувство глубокого спокойствия наполнило его сердце. События, связанные с его пребыванием в Париже, казались ему образами далекого прошлого. Вместо прежних неясных мечтаний и стремлений перед ним предстала грозная действительность. Воображению его рисовалась война со всеми ее ужасами, быть может, с уничтожением немецкой нации и последних остатков Священной Германской империи.

На соседней улице послышался бой барабанов.

– Это полк из Испании, – говорили прохожие. – Он идет в Страсбург!

У Эгберта дрогнуло сердце.

Войдя в свою комнату, он вспомнил о письме Веньямина, которое ему передала Антуанетта. Он надеялся, что Бурдон подробно сообщит ему о причинах, вызвавших его арест, и о средствах его освобождения. Но письмо состояло из нескольких прощальных слов и вложенной в него копии с метрического свидетельства, подписанной священником и пономарем церкви St.-Sulpice.

Эгберт поспешно прочитал ее:

«Мария Магдалена, дочь Атенаис Дешан, родилась 13 ноября 1790 года в Париже, в приходе St.-Sulpice…» В числе свидетелей при крещении подписался Армгарт, секретарь графа Вольфсегга.

«Теперь не может быть никакого сомнения, что Магдалена дочь графа Вольфсегга! – сказал про себя Эгберт. – Но, кажется, и Антуанетта знает эту тайну. По-видимому, эта одна из причин ее досады против графа Вольфсегга. Неужели она завидует привязанности отца к дочери!»

– Магдалена, моя дорогая! – невольно произнес Эгберт, мысленно простирая к ней руки.