Текст книги "7000 дней в ГУЛАГе"

Попытка восстания

Ночью 20 ноября 1943 года тюрьма проснулась от необычного шума, в коридорах было слышно оживленное движение, хлопали двери открывающихся и закрывающихся камер. Мы подумали, что снова начался «мясной день», так мы называли дни массовых расстрелов. Вскоре открылась и наша дверь и к нам вошло четверо заключенных из I лагерного отделения. Из этого лаготделения отправили в тюрьму сто сорок заключенных, большинство из которых работало в центральных ремонтных мастерских, некоторые – на электростанции. Никто не знал, за что они попали в тюрьму. Среди арестованных были и политические, и уголовники. В ту же ночь двоих вызвали на допрос. Миша, уголовник, вернулся на следующее утро, политического же заключенного, Хижняка, допрашивали двадцать четыре часа. Мы узнали причину всей этой большой заварухи. В центральных ремонтных мастерских работал бывший полковник Советской армии Кордубайло[13]13
  Кордубайло Василий Дмитриевич (род. 1895). Арестован 23.11.1941 г. Обвинение по ст. 58-2, 58–11 УК РСФСР. Приговорен 1942.31.01 ОСО НКВД СССР к высшей мере наказания. Расстрелян 24.02. 1942 в г. Норильске.


[Закрыть]. Он был завскладом готовой продукции. Его арестовали во время большой партийной чистки и приговорили к двадцати годам лагерей. Несколько лет он работал на рудниках, а потом, как говорили, благодаря хорошим связям с НКВД получил хорошее место. Когда началась война, Кордубайло овладела фантастическая идея – организовать восстание. Он собирал заключенных и говорил им, что связан с внешним миром, что за ним стоит вся охрана и пожарная команда. Он собирал сведения о силе охраны и о других вооруженных группировках. Кордубайло организовал штаб из восьми человек. Себя он назначил главнокомандующим, а нескольких заключенных – своими заместителями. Миша у него был «начальником штаба».

Конечно, об этом стало известно НКВД, за Кордубайло и всеми, кто был с ним связан, установили наблюдение. Когда в руках у НКВД уже был довольно приличный список людей, их арестовали всех сразу. На первом же допросе Кордубайло во всем признался, и количество арестованных возросло до двухсот. Но большинство из них не сознавалось. Кордубайло они знали лишь поверхностно, не знакомы и с другими членами заговора. «Начальник штаба» Миша, высокий, худой, с короткими усами и лысиной, мужчина лет сорока рассказал мне, как он оказался участником заговора.

Миша никогда не занимался политикой. Он был главарем банды взломщиков в Одессе, которая прославилась сенсационным ограблением филиала государственного банка в 1934 году. Миша и два его помощника унесли четыре миллиона рублей и еще около полутора миллионов в иностранной валюте. Два года не могли напасть на их след. Но одного из его помощников выдала любовница, хотя она и ничего не знала об этом ограблении. После этого арестовали и Мишу. Среди уголовников Норильска Миша был большим авторитетом, так называемым паханом воров. Мы это заметили, едва он появился в камере: все урки повскакали со своих мест и каждый пытался к нему так или иначе подмазаться. Мише не пришлось бы даже рта раскрывать. Ему достаточно было лишь движением или жестом показать, чего он хочет, и это желание тут же выполнялось. Он больше походил на интеллигента, чем на кулацкого сына.

Он много рассказывал мне о своей жизни. У его отца недалеко от Одессы было хорошее имение. Он специализировался на выращивании овощей и конкурировал с окрестными болгарами, снабжавшими овощами всю Одессу. Мишин отец продавал овощи и большим трансокеанским судам, стоявшим на якоре в одесском порту. Был у него и собственный грузовик.

Но вот наступил 1929 год. Начало коллективизации. Мишиного отца раскулачили в числе первых, отняв у него все имущество. Всю его семью, состоявшую из девяти человек, вместе с еще четырнадцатью семьями погрузили на товарный поезд и отправили в Сибирь. Но Миша и еще четыре парня спрыгнули с поезда и вернулись в Одессу. Некоторое время они скитались по городу, но вскоре растратили весь тот небольшой капитал, который имели. Они стали по ночам нападать на прохожих, добывая таким образом себе деньги. После знаменитого взлома банка они вынуждены были покинуть Одессу, так как НКВД напал на их след.

После ареста все мысли Миши были обращены на то, как бы отомстить советской власти за все, что она сделала ему и его семье. В I лаготделении Миша, как и многие воры, получил легкую роту. Он был контролером на электростанции. У него было достаточно и времени, и возможностей для налаживании связей с внешним миром. Благодаря различным помощникам ему удалось приобрести вещи, которые скрашивали жизнь. Водка у него не переводилась. Появилась и любовница, работавшая уборщицей. Тогда он начал раздумывать над тем, как бы убежать. Началась война. Он познакомился с Кордубайлом, который знал о Мишиных счетах с советской властью и о его связях с волей.

Когда дела на фронте пошли неважно, полковник Кордубайло подумал, что следовало бы использовать шанс и любым способом вырваться на свободу. Сначала он, как и многие другие, написал прошение на имя Сталина, в котором жаловался на то, что был невинно осужден, и что он готов пойти на фронт и отдать там свою жизнь. Но на это прошение он ответа так и не получил. После этой неудачи Кордубайло стал искать другие пути к свободе.

Писал Сталину и Миша. У него было больше шансов, чем у Кордубайло, так как он не был политическим заключенным. Известно, что десятки тысяч уголовников были выпущены из лагерей и направлены на фронт. Однако Миша был кулацким сыном, отца его сослали в Сибирь и поэтому его имя из списка вычеркнули.

Кордубайло и Миша быстро нашли выход из положения. Они сформировали штаб восстания, имевший целью завербовать как можно больше заключенных, наладить тесные контакты с внешним миром, особенно с теми людьми, которые некогда отбывали срок в лагерях. Согласно плану восставшие должны были занять самые важные здания НКВД: управление Норильского металлургического комбината, управление лагеря и главное здание тюремной охраны. После этого они должны были расстрелять всех офицеров НКВД. Им удалось, организовать большое число заключенных и жителей Норильска.

Естественно, большинство из тех, кого они завербовали, не имело понятия о том, что происходит, так как организаторы собирали информацию о настроениях людей и согласно этому составляли список восставших. Таким образом оказался в списке и Хижняк. Он ничего не знал об акции Кордубайло и имел с ним лишь служебные контакты. Хижняк руководил отделом снабжения на заводе металлоизделий. Несмотря на это, Кордубайло показал на допросе, что и он знал о подготовке восстания. Хижняку было уже за пятьдесят, это был невысокий сильный, человек с длинной седой бородой. Старый партийный работник, он после революции руководил предприятием, пока в 1937 году в Минске не был арестован и осужден на десять лет лагерей «за вредительство».

Нечто подобное произошло и с белорусским крестьянским парнем, маленьким Мишкой, который тоже отбывал десятилетний срок. Двадцатичетырехлетний бледный парень с каштановыми волосами притворялся более глупым, чем был на самом деле. Ничего не подозревая, он оказался в списках восставших. Мишка работал на заводе токарем и, чтобы еще кое-что подзаработать, в свободное время делал ножницы, ножи и другие предметы, необходимые в быту, которых в Норильске не было. На допросе следователь спросил Мишку, делал ли он для повстанцев «холодное оружие». Мишка признался, что он делал ножницы и ножи. Этого было достаточно для обвинения в «контрреволюционной деятельности».

Следствие против повстанцев длилось две недели. Через два месяца ночью в коридорах тюрьмы снова послышались шум и грохот. Подошел черед и нашей камеры. Троих участников заговора Кордубайло вывели из камеры. Остался лишь маленький Мишка. На следующий день его вызвали, чтобы он подписал свой приговор, в котором значилось, что он за участие в «контрреволюционной организации» и за «подготовку вооруженного восстания» осужден на десять лет лагерей. Из двухсот человек, арестованных в связи с заговором Кордубайло, 164 было расстреляно, остальные получили по десять лет лагерей. Приговор вынесло Особое совещание (ОСО). В тот день, когда должны были расстрелять Хижняка, он сказал мне, что ему приснился страшный сон.

– Я чувствую, что сегодня меня уже не будет среди живых.

Увели и Мишу, пахана всех уголовников и «начальника штаба», а главенство в нашей камере захватил Иванов. Хотя урки и признавали Иванова своим главарем, у него все-таки не было ни такого авторитета, ни такого уважения, как у Миши, не терпевшего мелких подвохов, придирок, подковырок и не позволявшего уркам нападать на политических.

После ликвидации группы Кордубайло в ту же неделю расстреляли много уголовников, в том числе и Иванова. Это произошло в воскресенье во второй половине дня. Когда уголовников уводили на расстрел, разыгрывались страшные сцены: они не хотели покидать камеры и их приходилось связывать. Чтобы они не кричали, в рот им запихивали так называемую «грушу» из твердой резины. Конвоиры избивали их до крови, тащили по коридорам и двору, затем, словно поленья, их грузили в машины и отвозили в другую тюрьму НКВД, где их и расстреливали. С политическими заключенными было гораздо легче. Они шли на расстрел без единого слова, или просто говорили:

– Прощайте, товарищи!

Уходили спокойно, без лишних жестов.

В то время за саботаж, то есть за отказ идти на работу, расстреляли сорок восемь уголовников. Во время войны достаточно было три дня не выйти на работу, чтобы специальный суд применил к таким заключенным статью 58–14, что означало смертную казнь. До войны же за такие проступки получали лишь небольшие административные наказания. После массовых расстрелов несколько дней царил мир, даже на допросы никого не вызывали.

Следствие продолжается

На одном аз допросов меня ждал еще один сюрприз – в кабинете следователя я встретил еще одного свидетеля против себя, который лежал в больнице в то же время, что и я. По иронии судьбы и у этого свидетеля была фамилия Бровкин. Они не были родственниками, но в чем-то были похожи друг на друга. И этот Бровкин повторял те же обвинения против меня. Правда, было и отличие. Так, этот Бровкин добавил, что он лежал в другой палате, но, когда приходил в гости к тому, первому Бровкину, то слышал все разговоры, которые я вел с сестрой Ольгой. Я снова молчал, а два офицера снова подписали протокол.

Из соседней камеры мне сообщили, что там находится мой друг Георг Билецки и что он проходит по одному делу со мной. Позже я узнал, что Билецкого подбросили в нашу группу, несмотря на то, что он был во II лаготделении. Таким образом, Георгу Билецкому предъявили обвинение в третий раз. Первый раз его осудили в Москве на пять лет лагерей. Он должен был выйти на свободу 19 октября 1939 года. Накануне освобождения в его барак отметить это событие пришли Василий Чупраков, Йозеф Бергер и я. Это было событие! Нас покидал один из самых близких друзей. Чупракову удалось достать даже бутылку ликера. Впервые после ареста я пил алкоголь. А Бергеру посчастливилось найти настоящий кофе. Около восьми часов вечера мы устроились на нарах и попросили дневального, а им был бывший первый секретарь райкома партии в Саратове, сварить нам кофе. И в тот самый момент, когда мы уже собрались выпить за счастливое освобождение Георга, в дверях появились два лагерных погонялы. Я подумал, что кто-то донес на нас за то, что мы пьем алкоголь. Но пока я раздумывал над тем, что бы это могло значить, погонялы все ближе подходили к нам. Я схватил бутылку ликера и спрятал ее в штаны.

– Кто из вас Билецки?

Георг откликнулся.

– Хорошо, – сказал погоняла. – Значит, вы здесь.

И они вышли. Мы переглянулись и спросили друг друга, что бы это значило. Естественно, настроение у нас оказалось испорченным. Мы уже собрались было покинуть барак, как вернулись те самые погонялы в сопровождении штатского. Штатский подошел к Билецкому:

– Возьмите вещи и следуйте за мной. Вы арестованы.

Билецкого снова осудили по статье 58–10 – контрреволюционная агитация. Перед лагерным судом свидетельствовало двое заключенных. Один из них заявил, что он через стену слышал, как Билецки в другой комнате вел антисоветские разговоры. Вторым свидетелем был начальник санчасти, в которой работал Билецки. Следователь спросил этого свидетеля, что он может сказать о Билецком.

– Ничего конкретного я сказать не могу, но в одном уверен: Билецки – контрреволюционный элемент.

Этих двух заявлений было достаточно, чтобы Георга снова приговорили к пяти годам лагерей. Больше я его никогда не видел.

Рождество 1941 года

Было Рождество. Воздух трещал от лютого мороза. Сорок градусов ниже нуля. Мы отказывались от прогулок в тюремном дворике. С большим удовольствием просиживали мы эти несчастные десять минут в камере и вспоминали о прекрасных днях. Среди нас были люди, мечтавшие о том, что они когда-нибудь снова в кругу своей семьи будут отмечать Рождество. Люди сентиментально рассказывали об этом святом празднике, кое-кто в результате даже прослезился. Однако некоторые были уверены в том, что следующего Рождества они не дождутся. Пока мы так разговаривали, открылась дверь, и в камеру ввалился человек, весь обмотанный тряпками, из которых выглядывала лишь голова. В руке он держал то, чем, должно быть, покрывал голову.

– Добрый день, – произнес он тихо.

«Это не русский», – подумал я. Человек едва держался на ногах и оглядывался по сторонам в поисках свободного места. Я подошел к нему.

– Вы кто по национальности?

Он исподлобья посмотрел на меня и не ответил. Я предложил ему сесть и спросил, кто он и на каком языке говорит.

– Венгр, – с трудом разобрал я его бормотание.

– Вы говорите по-немецки?

– Немного.

Он посидел некоторое время, а затем начал разматывать свои тряпки.

– Здесь жарко, – простонал он, продолжая освобождаться от тряпичной скорлупы.

Когда он, наконец, размотался, мы поразились его виду – это были кожа да кости. Если бы этот скелет не шевелился, невозможно было бы поверить, что он жив. Уголовники стали острить по его адресу, задавая ему издевательские вопросы:

– Что, братец, издалека, а? А где же твои чемоданы?

В тот вечер мне не удалось поговорить с Маджарошем, так звали вновь прибывшего. На следующий день, когда Маджарош немного отдохнул, я узнал от него, что он сбежал со своего места работы, но его поймали. Я спросил, куда же именно он хотел бежать.

– Домой, в Румынию.

– Но знаете ли вы, как это далеко?

Он пожал плечами.

После завтрака он стал более разговорчивым и рассказал мне, что с ним приключилось.

Маджарош, венгр по национальности, был родом из Трансильвании, из городка Кюбет, принадлежавшего Румынии. В 1939 году его призвали в румынскую армию и направили служить в гарнизон, стоявший в Бессарабии. Но поскольку после пакта Гитлера со Сталиным Бессарабия отошла к России, Маджарош с пятью земляками пешком направился к венгерской границе. Проголодавшись, солдаты свернули в корчму. Вдруг появился офицер НКВД и спросил, что они тут делают. Они показали ему документы и сказали, что идут по своим домам. Офицер попросил их пройти с ним в штаб. Там записали их имена и через несколько часов отправили в город Косов, где и посадили в тюрьму. Восемь дней спустя их на машине перевезли в областной центр Станислав[14]14
  Ныне город Ивано-Франковск.


[Закрыть], а затем присоединили к большому транспорту, идущему в Красноярск. В Красноярске их посадили на пароход и отправили в Норильск. В Норильске им прочитали приговор, в котором значилось, что за переход советской границы они приговорены к пяти годам лагерей. Тяжелая работа и невыносимый климат подорвали здоровье Маджароша настолько, что от крепкого некогда крестьянского парня остался один скелет. Дальше уже было некуда, он стал подумывать о самоубийстве, но на это ему не хватило мужества. Наконец, он решился на побег. Придя окончательно в себя через несколько дней, он сказал мне, что только сейчас понял, что бежать из Норильска невозможно. Его вызвали на допрос.

Следователь никак не мог договориться с Маджарошем. По его просьбе меня вызвали как переводчика. Я объяснял следователю, что попытку бегства не следует принимать всерьез, так как этот живой скелет далеко уйти не мог. Следователь был достаточно умен, чтобы не подводить его под статью 58–14, которая предусматривала смертную казнь. Его осудили по 82-й статье на пять лет лагерей. Но лагерный суд вынес Маджарошу свой приговор – три года лагерей. В совокупности с первым приговором это дало восемь лет. Несколько недель мы провели в одной камере. Маджарош был счастлив – здесь было тепло и не нужно ходить на тяжелую работу. Он боялся наступления того дня, когда его снова отправят в лагерь. Иногда он садился в угол и тихо плакал. Я его успокаивал тем, что война скоро кончится и он вернется в свою Трансильванию.

– Я не о себе плачу, а о маме своей. Русские придут в мой город Кюбет, выгонят маму из дому и привезут ее, как и меня, в эту зиму.

Я засмеялся. Был январь 1942 года. Немцы все дальше продирались в глубь России, а этот крестьянин боялся, что русские придут в Кюбет. Позже, вспоминая о нем, я поражался его провидению. Маджароша отправили в лагерь, и больше я его никогда не видел, Не знаю, встретился ли он со своей матерью в Кюбете?

Рассказ Коли об организации колхоза

Обитатели камеры менялись, один я оставался на старом месте. Прошло уже полгода, как меня держали в постоянной неизвестности. Новички приносили различные вести. Энкавэдэшники из-за наступления немцев становились все более раздражительными. Их раздражительность еще более усиливали разные авантюристические предприятия, каким было, к примеру, кордубайловское. На повестке дня были расстрелы, шансы на спасение становились все меньшими. В тюрьму НКВД прибывали новые группы из различных лагерей, и даже из города. Достаточно было какому-нибудь заключенному пожаловаться на тяжелую работу или плохое питание, и за дело сразу же принимался НКВД. Перестали церемониться даже с уголовниками. Расстреливали их массово. В камерах разыгрывались страшные картины. Уголовники, знавшие, что им остались считаные дни, терроризировали политических, отнимали у них хлеб, ругали и говорили, что скоро придет Гитлер и что пора уже всех коммунистов перевешать на первом же столбе. Многие уголовники были когда-то крестьянскими детьми и политических заключенных считали виноватыми в том, что их родителей сослали в Сибирь.

Особенно выделялся среди тех, кто ругал политических, молодой парень по имени Коля. После ухода Иванова он стал главарем всех уголовников в нашей камере. Мои отношения с Колей были хорошими. Он не знал, что я коммунист, а к иностранцам он относился с уважением и симпатией. Он постоянно заставлял меня рассказывать о жизни за границей. Каждый раз, когда я говорил об Австрии, Франции или Югославии, он повторял один и тот же вопрос:

– А колхозы там есть?

Услышав, что колхозов там нет, он восхищался. После очередной просьбы рассказать ему о загранице я решился спросить у него, почему он так ненавидит колхозы.

Вот его рассказ!

Родители Коли жили в станице в шестидесяти километрах от Краснодара. У отца было 12 га хорошей кубанской земли, которая могла прокормить семью из четырнадцати человек. В 1929 году начали кружить слухи, что все это будет коллективизировано. Крестьяне хоть и говорили об этом, но толком не знали, что такое коллективизация. Одни говорили, что жены станут общей собственностью, другие, что у родителей будут отбирать детей. Что будет с землей и со скотом, не говорил никто. У большинства крестьян было от 8 до 30 гектаров земли. Некоторые крестьяне нанимали себе на работу бедняков, но большинство обрабатывало землю своими семьями. Во время жатвы работали все – от шестилетнего ребенка до старика. В станице с двухтысячным населением малоземельных бедняков почти не было. Осенью 1930 года из райцентра прибыла комиссия и всех станичников собрали на сход. Пришли все, кроме детей и больных. Председательствовавший на сходе бедняк объявил, что приехавший секретарь райкома партии будет говорить о коллективизации. Поднялся какой-то молодой человек и два часа говорил о колхозах. В самом конце он призвал всех, кто за советскую власть, вступать в колхоз. Затем председательствующий спросил, желает ли кто-нибудь выступить. Все молчали. Тогда слово взяла молодая казачка и спросила:

– А как понимать эти колхозы? Это что-нибудь временное или навсегда?

– С этих пор будут существовать только колхозы. Значит, это навсегда, – ответил секретарь.

В зале поднялся шум.

– Нет, тогда мы не хотим. Если это навсегда, мы в колхоз не пойдем.

Снова слово взял секретарь. Он стал перечислять все преимущества колхоза, рассказывая о прекрасных машинах, которые придут из города, о больших урожаях. И тут в него начали бросать камешки. Возникла давка, из которой комиссии еле удалось выбраться. Через две недели из города прибыли какие-то люди, вызвали в сельсовет нескольких станичников и объявили их кулаками, поскольку они нанимают для работы чужую рабочую силу. Началось раскулачивание. В первую очередь отняли все: и землю, и скотину, и дом, – у двадцати двух самых богатых семей. Их имущество провозгласили собственностью колхоза. На следующий день появился отряд солдат ГПУ. Покидать станицу кому бы то ни было запретили. В сопровождении нескольких бедняков члены комиссии обходили дома богатых станичников и вышвыривали их на улицу, разрешая взять с собой лишь немного вещей и продуктов. Одни покидали свои дома без сопротивления и поселялись в домишки, выделенные комиссией. Другие вместе с детьми ложились на землю и не желали покидать своих домов. Солдаты взламывали двери и выносили людей на улицу. Вся станица содрогалась от плача детей и брани взрослых. В тот день комиссии удалось раскулачить лишь половину семей, а четырех станичников, отбивавшихся от членов комиссии мотыгами и косами, связали и куда-то увезли. В покинутых дворах раздавалось мычание некормленых и недоенных коров. На следующий день комиссия хотела было продолжать свое дело, но неожиданно получила сильный отпор. Вся станица вооружилась мотыгами и косами. Комиссия отступила. Станичники направились в дома тех, кто помогал комиссии, выволокли их на дорогу и начали творить над ними расправу. Четверых убили, остальные спаслись бегством. Зажиточные станичники вернулись в свои дома. Три недели станицу никто не тревожил. Но вот станичников разбудил громкий собачий лай. Всю улицу заняли грузовики, прожекторы осветили всю станицу. Из домов никто не выходил. В шесть часов утра солдаты стали стучать в ворота и призывать всех станичников идти на сход. Станичники вышли из своих домов. В станичном совете уже находились секретарь райкома и уполномоченный ГПУ. Гэпэушник достал бумагу и зачитал решение крайисполкома, в котором отмечалось, что все кулаки, оказавшие сопротивление и убившие четырех станичников, ссылаются вместе с семьями в Сибирь. Кроме того, виновных в убийстве будут судить. Их дома, землю и скотину получат безземельные, организующие коллективное хозяйство. В присутствии всего схода посадили в грузовики те самые двадцать две семьи и под усиленной охраной увезли в неизвестном направлении. В кулацкие дома вселили восемьдесят безземельных вместе с женами и детьми. На следующее утро снова созвали сход, на который пригласили только безземельных. На сходе приняли решение об организации колхоза. Председателем колхоза выбрали посланного партией рабочего Харьковского паровозостроительного завода. Самый большой кулацкий дом переоборудовали в правление нового колхоза, получившего название «Путь в социализм». Станицу охватила паника. Станичники начали резать скот. Весной можно было лишь кое-где увидеть корову. За зиму зарезали около трех тысяч коров, волов и лошадей; еще большим было количество зарезанной мелкой скотины – свиней, овец и коз. Колхоз начал свою деятельность с того, что всю покинутую хозяевами скотину согнали в одну большую конюшню. Таким образом, под одной крышей оказались лошади и свиньи, гуси и куры. Назначили ответственных за скотину людей. Но в течение трех месяцев и это хозяйство было уполовинено. Наступила весна. Работа в колхозе продвигалась слабо. Не было людей, которые согласились бы обрабатывать большие площади, потому что станичники боялись: чем больше они обработают, тем больше у них отберут. Они засеяли ровно столько, чтобы им хватило на содержание семьи и скота. Осенью прибыла комиссия и обязала каждого станичника сдать государству столько-то зерна, мяса, молока и масла. Нормативы были столь высокими, что самим станичникам почти ничего не оставалось. Тех, кто вовремя не сдал государству определенную норму, наказывали. Но и этого было недостаточно. Объявили, что эти нормы государство не удовлетворили и их нужно увеличить. Но станичники не дали ничего. Затем в станицу стали наведываться отряды гэпэушников и партийцев, они обходили дома и приказывали станичникам сдавать зерно. Они обыскивали амбары и хлевы, поднимали полы, искали зерно. В поля выводили собак, натравленных на поиски ям с зерном. Зато по ночам никто из партийцев и свежеиспеченных колхозников не решался выходить на улицу после того, как одним утром обнаружили труп партийца с распоротым животом, в который насыпали зерно и приложили записку: «Подавитесь вашим зерном».

Зимой начался голод. Зарезали и съели оставшуюся скотину. Весной 1931 года измученные и изголодавшиеся станичники с трудом обрабатывали поля. Многие умерли с голоду, другие бежали в города, просили милостыню и таким образом спасали свои жизни. Наступило лето. Поля стояли необработанные. В станицу снова явился отряд ГПУ и объявил, что за «саботаж» большинство станичников ссылается в Сибирь. На сборы им дали всего три часа. Каждому члену семьи разрешалось взять с собой шестнадцать килограммов груза. Погнали их на станцию, погрузили в товарные вагоны и под конвоем гэпэушников отправили в Сибирь. Каждый день вагоны открывали и подавали им кипяток, а каждый третий день выдавали по килограмму хлеба на человека. Ехали они четыре недели и остановились в Верхнеудинске. Много людей умерло, не выдержав этих мучений, а еще больше заболело. Оставшихся же в живых расселили в какие-то бараки, где их не трогали две недели. Кормили три раза в день. Потом разделили на три группы и отправили в разные стороны. Группу, где была и Колина семья, увели под конвоем в неизвестном направлении. На машины погрузили детей и стариков с вещами, а остальные двинулись через тайгу пешком. По дороге им встречались валившие лес заключенные. Через каждые двадцать пять километров устраивали привал, где они отдыхали в палатках и бараках лагерников. Если начинался дождь, то они пережидали его и по нескольку дней. Грязи было по колено. Углубившись в тайгу на триста пятьдесят километров, они остановились. В их группе было двести человек. Собрали их всех вместе на большой поляне у самого ручья, и уполномоченный ГПУ зачитал им постановление правительства, согласно которому переселенным крестьянам выделяется «на вечные времена» земля в округе 250 квадратных километров. Здесь они могут и обрабатывать землю, и выращивать скот. Тот же, кто покинет поселение, будет осужден на десять лет тюрьмы. После этого уполномоченный выступил с речью и сказал, что они совершили преступление против советской власти, и что их за это следовало бы расстрелять. Но советская власть гуманна и дает им возможность начать новую жизнь в этом богатом крае, где много земли и леса. Советская власть дает им орудия труда, и они могут сразу же начать строить дома, они получат и денежную ссуду, и семена для сева. Он призвал сельчан накосить для скота как можно больше сена. Каждая семья получит в кредит по одной корове. Двадцать конных упряжек, на которых везли скарб переселенцев, шесть коров, обеспечивавших детей молоком, полевые кухни – все это осталось переселенцам. Спустя три месяца они срубили тридцать деревянных изб, в каждой из которых была одна большая комната и кухня. Уполномоченный ГПУ остался комендантом их поселения. По натуре добрый человек, он помогал спецпоселенцам обживаться. Когда нужно было вызвать врача или принести из соседнего лагеря гвозди, он отмеривал на лошади и по триста верст, лишь бы помочь людям. Из города он привез двадцать охотничьих ружей и выдал их казакам, чтобы те могли охотиться на дичь, которой тут было в изобилии.

Наступила осень. Комендант собрал весь народ и сказал:

– Село мы построили, теперь нужно его окрестить. Как мы его назовем? Предлагайте!

Все молчали, и только один старик предложил назвать новое село именем любимого вождя Всесоюзной коммунистической партии. Комендант сделал вид, что не уловил иронии старика. Он сказал, что лучше дать селу какое-нибудь нейтральное название. Все сошлись на «Березовке» – вокруг были березовые рощи. Через несколько лет новое село приобрело такой же вид, как и все русские села: по левую и правую стороны улицы стояли деревянные избы. Земля была плодородной и давала богатый урожай.

Многие разводили пчел. У большинства в хозяйстве было по две-три коровы и свиньи. Зимой ходили на охоту. Кое-кто ставил капканы на песцов. Старики смирились с новым положением и старались не вспоминать о прошлом, молодежь же была довольна.

Но однажды коменданта, который слишком заботился о своих подопечных, сменили. Вместо него прислали грубого молодого человека. Тут же начались новые мучения. Он приказал каждому, кому нужно поехать в райцентр, получать у него пропуск. Но, когда люди являлись к нему за пропуском, он устраивал настоящий допрос: зачем, на сколько, к кому?

Вскоре до него дошло, что спецпоселенцы снова богатеют и что это представляет опасность для Советского Союза. Он отправился в краевой центр и вернулся через семь дней с еще одним человеком, собрал сход и выступил на нем с краткой речью, из которой сельчане поняли, что пришло время организовать колхоз. Они этому не противились, так как уже знали, чем это им грозит. Так был создан колхоз, председателем которого стал приехавший вместе с комендантом мужчина.

Зимой Коля и еще четверо парней бежали из села. По дороге они напали на двух возвращавшихся из города мужиков и отняли у них документы и деньги. Во время следующей попытки ограбления те, на кого они напали, стали защищаться. Из ближайшей избы выскочили люди. Разбойников передали в руки милиции, и каждый получил по десять лет лагерей.

В лагере Коля убил нарядчика, не пожелавшего перевести его на легкую работу. За это он получил еще десять лет. Сейчас он снова попал в тюрьму за саботаж. А поскольку на его совести было два тяжких преступления, ничего, кроме смертного приговора, Коля не ожидал.