Текст книги "Кунцельманн & Кунцельманн"

Сандра и Клара Ковальски, с которыми Виктор и Георг были официально помолвлены после того решающего борцовского матча, часто навещали Виктора в его подвальном ателье, пока он выдавал на-гора целые партии «вырожденческого искусства», и даже позировали для этюда, подписанного Эгоном Шиле. Изображение Морица Шмитцера в борцовском трико ушло к миллионеру, известному фабриканту одежды, под славным именем Отто Дикса.

На их счет поступали внушительные суммы. К началу 1942 года денег стало так много, что они вынуждены были немного притормозить, чтобы не вызывать подозрений. К тому же появилось новое поле деятельности: продуктовые карточки.

Все произошло случайно, как и многое в жизни Виктора за эти годы. На Рождество Сандра Ковальски приютила попавшего в беду знакомого. Рейхарт, как звали этого уже немолодого человека, находился в розыске. Он был членом подпольной коммунистической ячейки, и ему единственному удалось вырваться из лап гестапо при облаве в Дрездене. Квартира подруг должна была стать всего лишь местом короткой передышки; далее он собирался бежать в Советский Союз, но вот уже полгода страны находились в состоянии войны, и границы были наглухо запечатаны.

Рейхарт обладал незаурядным аппетитом, и совершенно неясно было, сколько еще ему придется прожить у «сестер» Ковальски. Война уже ощущалась в берлинских буднях – по ночам город бомбили английские воздушные эскадры, были введены продуктовые карточки. Как бы то ни было, беглеца надо было кормить, а карточек ему, естественно, не выдавали.

Не так много дней потребовалось Виктору, чтобы изготовить фальшивое удостоверение личности и справку о временной прописке «по вынужденной необходимости», а также целую пачку продуктовых карточек на базовые продукты. Виктор понимал, что удостоверение личности детальной экспертизы не пройдет, но, чтобы успокоить начавшую нервничать квартирную хозяйку и для уличных проверок, оно вполне годилось. Карточки же были комар носа не подточит, особенно учитывая, что они старались отоваривать их в разных магазинах.

Зимой 1942 года, когда война вступила в решающую фазу, ввели новые карточки; считалось, что их труднее подделать (власти боялись не столько местных мошенников, сколько попыток американцев и англичан дестабилизировать снабжение рейха продуктами питания). Мориц, работая в конторе пневматической почты, имел доступ практически к любому документу. Он помог Виктору решить проблему с красками для печати, а прочитав переписку двух министров, точно выяснил, какой вид бумаги решено применить для карточек. Это был ключ к широкомасштабному производству, неотразимый соблазн для некоего Георга Хамана. Как-то в марте, в один из первых по-весеннему теплых и солнечных дней, он со стуком поставил недопитую чашку чаю на стол и объявил, что они будут расширять свою деятельность и начнут продавать карточки на черном рынке.

– Там и крутятся деньги, – сказал он. – Людям надо есть. Особенно легко подделать карточки для отпускников.

– А риск? Думаю, это подпадает под законы военного времени.

– Для таких профессионалов, как мы? Ничтожно мал.

– Тогда мы должны создать сеть распространителей, – предложил Мориц Шмитцер. – Несколько уровней, и желательно, чтобы они друг друга не знали.

Так и порешили.

Они изготовили рельефную модель герба на резиновой пластинке. Отпечаток, сделанный со слабым раствором азотной кислоты, оказался настолько совершенен, что подделка не выявлялась даже на просвет. Необходимые штемпели они раздобыли еще заранее, и коллекция их пополнялась – теперь они владели печатями большинства крупных регионов и городов. И пока Георг через разного рода сомнительных посредников искал нужную бумагу, Виктор изготовил печатные матрицы. Наконец, после нескольких месяцев подготовительных работ, типограф на Августштрассе получил добро и запустил станок.

За несколько месяцев они продали тысячи фальшивых продуктовых карточек в Северной Германии. Берлин решили оставить в покое – Георг посчитал слишком рискованным продавать подделки в собственном дворе. Да, фальсификаты – само совершенство, признавал он, их почти невозможно разоблачить, но он боялся стукачей. Для надежности, как и посоветовал Мориц, они создали многоступенчатую сеть посредников. Распространяли карточки акулы черной биржи – за соответствующее вознаграждение, разумеется. Всю прибыль после продажи первой партии – а это было немало – братья Броннен с помощью Рейхарта переправили в стокгольмский банк.

Пребывание Рейхарта в квартире подружек Ковальски становилось все опаснее. В конце концов Сандра упросила Виктора сделать путевые документы. Он выбрал шведскую визу – во-первых, ее сравнительно легко подделать, а во-вторых, деловые поездки в эту страну для немецких граждан были разрешены. Он рассматривал эту задачу как своего рода вызов его мастерству. Украденный паспорт они нашли довольно легко, а вот заменить фотографию и шведские визовые печати потребовало немало работы, не говоря уже о выездной визе – ее он нарисовал от руки чернильным карандашом и зафиксировал водоотталкивающим раствором парафина.

Рейхарт должен был ехать под именем Карл фон Борриес, цель поездки – приобретение подшипников для производителей лодочных моторов. Виктор проводил его на Лертер Банхоф. Паровоз уже пыхтел на путях, окруженный облаками пара и робких надежд. Высоченный Рейхарт был одет в двубортный костюм с партийным значком в петлице. У ног его стоял чемодан с двойным дном, где лежали двести тысяч рейхсмарок в ассигнациях. Он получил подробнейшие указания, как положить деньги на счет в Шведском Отдельном банке. Под подкладкой костюма была зашита доверенность, выданная фирмой «Марки и автографы» братьев Броннен.

По перрону слонялись солдаты на побывке. Группку детей отправляли в деревню, чтобы дать передохнуть от тяжких военных будней. Военный врач осматривал направляющийся на Восточный фронт санитарный поезд.

– Может быть, еще увидимся, – сказал Рейхарт. Они стояли в стороне, за газетным киоском. – Если они не остановят меня на таможне за вывоз валюты.

– Ничего страшного. Тебе же нужны деньги на подшипники. Разрешение на вывоз вложено в паспорт. Если начнут шерстить чемодан, предъяви.

– Спасибо тебе за все!

Рейхарт со своими чуть экзотичными южноевропейскими чертами лица был очень красив. Он пожал Виктору руку, и Виктор ощутил в этом рукопожатии искреннюю нежность.

– Не о чем говорить, – сказал Виктор, – надеюсь, мы и в самом деле скоро увидимся. Может быть, в Стокгольме? Кто знает, а вдруг мы все туда удерем в один прекрасный день?

– Ты же знаешь, мне надо продолжать… – Рейхарт понизил голос, хотя вряд ли кто мог их услышать в таком шуме. – Надеюсь, знакомые в Стокгольме мне помогут. На фронте есть мертвые зоны. Шведские корабли по-прежнему ходят в Англию, прямо через заграждение в Скагерраке. А вот из Англии будет труднее… Может быть, удастся попасть на североморский конвой в Мурманск. Если повезет, через полгода буду в Москве.

Он внезапно, без всякого предупреждения, наклонился к Виктору, сжал его лицо в ладонях и крепко поцеловал. Виктору показалось, что поцелуй этот длится вечно. Он резко отстранился и в ужасе оглянулся. Слава богу, похоже, никто не заметил.

– Ты с ума сошел, – сказал он. – Хочешь, чтобы нами занялось гестапо?

Рейхарт улыбнулся:

– Только не тобой, Виктор. Ты родился под счастливой звездой. С тобой никогда ничего не случится…

– Тебе пора. Я нервничаю…

– Надеюсь, мы и в самом деле увидимся. Одна ночь любви – и я счастлив.

Рейхарт легко дотронулся до его груди. Виктор никогда даже и не предполагал, что Рейхарт может оказаться одним из них; такие уж времена, все вынуждены носить маску… Рейхарт вошел в вагон, даже не оглянувшись.

Через неделю они получили из Стокгольма невинную открытку. После общих слов о погоде и красоте местных жителей записка заканчивалась фразой «Bis bald in Berlin»[51]51
  До скорой встречи в Берлине! (нем.)


[Закрыть], что означало: путешествие прошло благополучно, деньги положены в банк.

К лету 1942 года братья Броннен, беженцы из Судетов, стали весьма состоятельными людьми. Беда была только в том, что они не знали, как воспользоваться своим богатством. Они даже не знали, как, не вызывая подозрений, легализовать накопившиеся у них деньги. Приходилось в самом буквальном смысле зашивать их в матрас. Никаких роскошеств они себе позволить не могли, в эти нелегкие времена они сразу обратили бы на себя внимание, а вывезти валюту можно было только контрабандой. Они подумывали, не уехать ли из Германии по фальшивым документам, но в июне Морица призвали в армию, и Георг отказался что-либо обсуждать.

– Я не могу оставить его в беде, – сказал он. – Пока он не будет в безопасности, я останусь здесь.

Работа с продуктовыми карточками шла сама по себе. Почтовыми марками никто не интересовался, а Георг, не спавший ночи напролет из-за беспокойства о своем любовнике, перестал заниматься автографами. Чтобы как-то разорвать этот порочный круг, они решили временно закрыть лавку…

Виктор все лето шатался по открытым кафе и пил суррогатный кофе. Иногда ездил с Сандрой Ковальски купаться на Ванзее. Настроение в городе резко изменилось. Союзники завоевали воздушное пространство в Европе, и британские бомбардировщики, специально сконструированные для дальних полетов, совершали регулярные налеты на Берлин. В центре то и дело встречались разрушенные дома, напоминавшие Помпеи после извержения Везувия, все чаще слышался вой пожарных сирен.

В июле бомба угодила в дом в соседнем квартале. В пожаре погибло тридцать человек. Виктора больше всего испугала даже не непосредственная близость катастрофы, а то, что налет был среди бела дня, словно бы союзникам нечего было бояться.

Война подкрадывалась все ближе. Ползли упорные слухи о массовых уничтожениях евреев в польском генерал-губернаторстве. Многие не верили, но Виктор не сомневался ни секунды – он уже знал, на что способен режим. Многие годы спустя он упрекал себя только в одном – что он не понимал масштабов происходящего, не сообразил, что слухи были только бледной тенью невероятной правды. Но ведь среди его знакомых, кроме эмигрировавшего Майера, евреев не было. В его круг общения входили другие люди, чье существование тоже было под угрозой.

Именно в это лето Виктор вдруг сообразил, что все гомосексуальные мужчины, с которыми он был знаком, куда-то исчезли. Они просто перестали появляться на улицах и в кафе, и он не мог точно сказать, когда это произошло. Этот особый взгляд, который в одно мгновение без всяких слов давал ему знать, что перед ним такой же, как он, – этот взгляд просто исчез из чувственного мира. Виктор, как и все ему подобные, жил в постоянном страхе быть схваченным. Арестованы были уже тысячи, но остались миллионы, думал он. Они просто стали невидимками. Кто-то вступил в фиктивный брак, кто-то предпочел жизнь в полной изоляции. Многих забрали на фронт.

Если верить запискам, неведомыми путями доставлявшимся из лагерей и тюрем, гомосексуалов заставляли носить на одежде розовый треугольник. Упорно перешептывались о массовых убийствах, жутких экспериментах с кастрацией, о нечеловеческих условиях, непосильной работе.

Летом Виктора дважды останавливали полицейские в штатском, требовали предъявить документы и белый билет – освобождение от воинской повинности. Все обошлось, они ничего не заподозрили. За это время Виктор очень изменился. Он научился сдерживать страх; ему было всего двадцать два, а он уже стал опытным профессиональным фальсификатором. Но теперь ему было страшно – он не столько боялся, что его уличат в мошенничестве, сколько того, что каким-то образом станет известно о его гомосексуальности.

Может быть, подумал он, стоит уехать и начать новую жизнь в другом месте. У него не было семьи, не было близких друзей, если не считать Георга… Он мечтал найти Рейхарта, влюбиться… все равно в кого, лишь бы любовь была взаимной, мечтал забыть время… Его мучило, что у него никогда не было постоянных отношений, что за всю жизнь ему удалось испытать всего лишь два поцелуя. В его мечтах появлялись мужчины, безликие, юные и постарше… кто угодно, кто мог бы стать его спасением и оправданием его жизни. Но время не особенно способствовало реализации этой мечты, и он смутно догадывался, что куда бы он ни уехал – там будет не лучше.

В конце августа, в разгар этого душевного кризиса, он вдруг осознал, насколько рискованно то, что они делают. Весь их мир, с фальшивыми удостоверениями личности, фальшивыми белыми билетами, с запрещенными картинами и сомнительными контрактами, поддельными автографами, марками и документами, – все это не могло продолжаться вечно.

– Надо с этим кончать, – сказал он Георгу как-то вечером. Они сидели в подвале – объявили воздушную тревогу. – По крайней мере, с продовольственными карточками. Риск слишком велик.

– Я – против. Наши карточки выше всяких похвал. Мало того, невозможно доказать, что они фальшивые. И еще более невозможно, если так бывает, вывести их на нас.

– Почему ты так уверен?

– Потому что в этой системе правая рука не знает, что делает левая. И у нас сотни посредников.

– Любую цепочку можно проследить. Ты думаешь, если кого-то возьмут, полиция станет угощать их конфетами, чтобы заставить заговорить? Они будут бить их, пока те сами не взмолятся, чтобы им разрешили признаться. Достаточно взять одного, и он тут же настучит.

– На кого? Он же нас не знает!

– Не будь наивным, Георг. Вся эта история уже живет своей жизнью, речь идет о больших деньгах, и мы даже не догадываемся, что у каждой из этих акул черной биржи на уме. А типограф… ты уверен, что он часть тиража не продает на сторону?

– Он был бы круглый идиот, если бы это делал…

– Я предлагаю завязать. И немедленно. Замести следы, насколько это возможно, и молиться, чтобы никто не вывел полицию на наш след.

С улицы донесся глухой взрыв. Потом с воем заработали зенитки в бункере на Мариенштрассе. Георг даже не пошевелился. Мы уже привыкли, подумал Виктор, человек может привыкнуть даже к этому.

– Нам надо уехать из Берлина, – сказал он. – Здесь стало небезопасно.

– А переезжать еще опаснее. Местные власти будут особо придирчиво проверять документы. Здесь к нам уже привыкли. Управление гестапо в двух кварталах. А у них отдел по борьбе с гомосексуализмом – дверь в дверь с отделом по борьбе с подделкой документов. В центре шторма всегда безопасней.

– А если вообще уехать из страны?

– Я никуда не уеду, пока не вернется Мориц. И кстати, ты поздно спохватился. Все лазейки перекрыты. Швейцария не пускает даже бизнесменов. То же самое в Швеции. Они же видят, куда все клонится.

– Предлагаю приостановить работу. Хотя бы временно. Деньги у нас есть, не пропадем.

Сказано – сделано. Производство и распространение продуктовых карточек свернули в одну ночь. Все следы, которые могли бы навести следствие на братьев Броннен, были тщательно подчищены. Пожилой типограф на Ав-густштрассе, немало заработавший с их помощью, согласился продать свое предприятие. Они возобновили торговлю марками, но на этот раз исключительно подлинными. Решено было временно прекратить изготовление автографов и картин.

* * *

В середине октября в лавке неожиданно появился констебль Янсен.

– Необходимо экспертное заключение, – сказал он с порога. – Очень деликатное дело, требует исключительного такта. Могут ли господа заверить меня, что наш разговор не выйдет за пределы этой комнаты?

Они дали ему честное партийное слово.

– Вот так… Знаком ли господам голландский золотой век? Мне нужны специалисты в этом вопросе.

– Есть музейные специалисты, профессора искусствоведения… констебль мог бы обратиться к ним.

Янсен выглядел одновременно напуганным и возбужденным – довольно редкое сочетание эмоций.

– Это невозможно, – объяснил он. – Дело слишком щепетильное. Заключение нужно не мне. Речь идет об одной из самых высокопоставленных фигур в рейхе… Нет-нет, это не мой тайный коллега-коллекционер, это человек из круга его знакомых. И картина попала к нему… скажем так, не совсем обычным путем. Он хочет удостовериться, что это не подделка, а господа Броннен, я уверен, могут отличить фальшивку от подлинника…

Янсен прокашлялся.

– Идет война, господа, мир перевернут, нормальные правила не действуют. Приходится импровизировать…

Он опустился на стул рядом со стендом шведских марок, которыми теперь уже никто не интересовался.

– Человек, о котором я говорю, крайне заинтересован внести ясность в вопрос о подлинности… Из соображений безопасности вам не следует знать имя заказчика, если вы не возьметесь за это дело… и то только в последнюю минуту… если вы считаете себя достаточно компетентными… Я обращаюсь к вам, потому что об официальных каналах и речи быть не может.

– Картина украдена? – спросил Виктор.

– Я бы так не сказал… нет, не украдена. Картина куплена в Голландии через посредников, но у нас с голландскими властями договор. Предметы классического искусства не должны вывозиться из страны. Это касается и вновь обнаруженных работ. В нашем случае речь идет о сенсации: полотно не известно историкам живописи.

– А что мешает нанять официальных экспертов?

– Они начнут спрашивать, какими путями картина вообще оказалась в Германии, и пойдут слухи. Заказчик… ну, тот человек, о котором я говорю, предпочел бы обратиться к вам – по рекомендации моего высокопоставленного коллеги. Речь идет о том, чтобы не подрывать мораль населения… Вы же знаете, господа, что чувствует настоящий коллекционер… и особый характер вашей деятельности, я имею в виду предметы искусства… и автографы… характер вашей деятельности свидетельствует… в общем, ваша экспертиза могла бы стать незаменимой для заказчика.

– А почему он думает, что картина подделана?

– Сама сенсационность находки рождает вопросы.

– Можете ли вы хотя бы сказать, о каком художнике идет речь?

– К сожалению, не могу сказать ни слова. Узнаете все на месте. Ваше заключение будет очень хорошо оплачено. Мало этого, вы получите гарантию, что ни полиция, ни другие ведомства никогда не станут придираться к вашей деятельности.

– И кто же даст нам такую гарантию?

– Заказчик. Его слово – закон в этой стране…

Вот так и вышло, что Георг и Виктор в хмурый октябрьский день 1942 года сидели в бронированном «мерседесе», медленно пробиравшемся по объездным дорогам в Бранденбург. Они понятия не имели, куда их везут и с кем они должны встретиться. Шофер был в форме, а по обеим сторонам машины ехали два эсэсовца на мотоциклах. В салоне, отделенном от водителя звуконепроницаемой стеклянной перегородкой, никого, кроме них, не было.

– Приятель высокопоставленного приятеля Янсена, – сказал Виктор, на всякий случай понизив голос до шепота, – еще более высокопоставленный… звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой. Уж не к самому ли Адше мы направляемся?

– Не вижу повода для шуток. Может быть, и к нему.

– Во всяком случае, крупный зверь. Но мне очень понравились эти намеки насчет гарантий. Весьма кстати.

– Потише… я не особенно доверяю этой перегородке.

– А я не особенно доверяю Янсену. Что он там темнил насчет нашей деятельности?

Пейзаж вокруг был вызывающе мирным. Сонные деревни, ухоженные сады и огороды. Дети махали им вслед…

– Не думаю, чтобы он что-то знал о продуктовых карточках, если ты на это намекаешь, – продолжил Георг. – Он имел в виду только запрещенные картины… ну и так далее, а он, как заказчик, только выиграет, если нас оставят в покое.

– Надеюсь, ты прав. Но влезать в политические интриги у меня нет никакого желания.

Примерно через час машина свернула на узкую, посыпанную гравием аллею. Они проехали еще с километр, прежде чем в просветах деревьев замаячила группа домов. Виктор понял, что перед ним своего рода охотничий замок, свежая постройка в пасторально-романтическом стиле. К главному зданию на спуске к озеру были пристроены два флигеля поменьше. На газоне стояли два черных лимузина.

Машина остановилась у ворот. Два охранника, заглянув в кабину, махнули рукой – проезжайте.

– Я видел это на фотографии, – сказал Виктор.

– Где?

– В какой-то бульварной газетенке… Это дача Геринга…

Виктор был прав. Они приехали в Каринхалль. Охотничий замок, выстроенный Герингом в память о своей первой жене, шведской аристократке Карин фон Канцов.

После тщательного обыска их провели в зал для приемов. На полулежали раскрытые медвежьи капканы с оскаленными пастями, словно эти железяки испустили дух от внезапного приступа страха. Стены был украшены старинными гобеленами и картинами, на первый взгляд подлинниками Кранаха. Головы оленей и кабанов щурились из альковов. В камине потрескивали дрова – Виктор в жизни не видел каминов таких размеров. К ним вышла секретарша в форме стюардессы.

– Пожалуйста, присядьте, – вежливо сказала она. – Рейхсмаршал примет вас, как только освободится. Не угодно ли чаю, пока вы ждете?

Они налили себе чай из самовара на сервировочном столике и уселись в кресла, предназначенные, по-видимому, для титанов из греческой мифологии.

– Надо бы воспользоваться случаем и взять несколько автографов, – шепнул Георг, когда секретарша вышла. – Если бы я знал, к кому едем, захватил бы пачку фотографий…

Фотографии Геринга теперь не так легко раздобыть, подумал Виктор. Популярность шефа Люфтваффе с началом бомбардировок резко упала.

– Кстати, что ты знаешь о голландском золотом веке?

– Не больше, чем видел в музеях и учил на курсе истории живописи в академии. Ну, еще Майер иногда получал заказы на копии.

– Не так уж мало! И нам вовсе не надо притворяться, что мы профессиональные эксперты.

Их тихая беседа была прервана вновь возникшей на пороге секретаршей.

– Рейхсмаршал ждет вас, – сказала она. – Прошу следовать за мной.

Они прошли мрачным коридором, освещенным голыми лампами. Бесчисленные чучела зверей презрительно глядели на них со стен. Кранах, еще Кранах… даже несколько Рубенсов. Совершенно невероятно – они идут по этому замку. Словно на съемках фильма, подумал Виктор, случайно проходили мимо и попали в статисты… Дверь в кухню была открыта, служанки возились с кастрюлями. Ноздри дразнил запах изысканных блюд, ингредиенты для которых невозможно было раздобыть даже с подделанными продуктовыми карточками. Они свернули за угол и оказались в кабинете. За письменным столом темного дерева сидел невероятно толстый человек, в котором любой бы опознал знаменитого рейхсмаршала. На нем был белый фрак, на груди сверкало множество орденов.

– Фрейлейн Шиллер может оставить нас одних, – сухо произнес он. – И попросите повара, чтобы не опаздывал с десертом. Гости прибудут через два часа, а потом мне сразу нужно будет отбыть в Ставку. – Он повернулся к посетителям: – Ну что вы там стоите! Подойдите поближе. Картина на столе.

Это был Вермеер, вернее, как Виктор сразу догадался, искусная подделка Вермеера. По словам говорившего без остановки рейхсмаршала, картина называлась «Христос и неверная жена». Он купил ее у голландского галериста. Полотно было обнаружено совсем недавно в собрании одного амстердамского коллекционера, который даже не понимал масштаба сенсации. Неизвестный Вермеер – это никак не меньше, чем неизвестный Леонардо или Рембрандт, – такое открытие сразу попадает в золотые анналы истории искусств. Лично он не сомневается в подлинности полотна, но его советник высказывает некоторые сомнения, не идет ли речь о современном Вермееру плагиаторе.

– Господа считаются экспертами, – сказал Геринг, – мне вас очень рекомендовали. Что скажете? Я не ошибаюсь? Не правда ли, мастерская работа?

Геринг злоупотребляет одеколоном, подумал Виктор, стоя рядом с толстяком и разглядывая лежащий на столе холст; запах лаванды и мускуса был настолько силен, что он начал дышать ртом… На полотне были изображены Иисус и молодая женщина. Христос, неожиданно светловолосый, жестом утешения положил руку на спину изменницы; она пристыженно уставилась в землю.

– Неизвестный Вермеер, господа! О чем еще может мечтать коллекционер?

Толстяк побарабанил по столу. Его пальцы, украшенные многочисленными кольцами, напоминали перевязанные сосиски.

– Могу я перевернуть полотно? – спросил Виктор.

– Конечно! А зачем же вы здесь?

Виктор поставил картину на ребро и посмотрел на заднюю сторону. Рама была из сосны, а не из красного дерева или другого колониального материала, обычно используемого голландскими художниками… С другой стороны, Вермеер мог быть и исключением. Он помнил лекции в Академии художеств, помнил посещение художественной галереи с Майером и еще одним известным реставратором: в гильдии Луки во время золотого века голландской живописи существовал совершенно особый способ изготовления рам. Здесь техника отличалась, хотя он не мог бы сказать чем именно. Интуиция подсказывала ему, что картина не подлинная, что она изготовлена сравнительно недавно, хотя и с использованием старинных рецептов красок. На одном багете виднелся след стального рубанка – само по себе еще не доказательство, но явный знак: что-то тут не так.

Он опять положил картину и начал ее рассматривать. Полотно выглядело старым, хотя краски чуточку ярковаты. Тонкая сеть кракелюр на поверхности… такие могут возникнуть, если использовать слишком быстро сохнущий лак: это он знал из своей собственной ошибки, сделанной им когда-то в ателье Майера. Никаких пузырьков в краске, ни следа плесени или бактерий… состояние слишком уж хорошее.

– Это настоящий бриллиант в моей коллекции! – сказал Герман Геринг, гордо выпятив верхнюю губу. – Не правда ли, господа, никаких сомнений? Я жду ответа, чтобы покончить со всей этой историей.

– Как ты считаешь? – Георг повернулся к Виктору и устроил на лице такую мину истинного знатока, что Виктор чуть не расхохотался.

– У меня нет слов, – ответил он.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что у меня нет слов. Мы стоим перед совершенно неизвестным Вермеером. Такое увидишь не каждый день. Остается только поздравить господина рейхсмаршала! Картина безусловно подлинная, к тому же в великолепном состоянии. Мазок несомненно Вермеера. И мотив весьма типичен.

Геринг широко улыбнулся, продемонстрировав как минимум полдюжины подбородков. Он повернулся к Георгу:

– А вы что скажете?

– Я полностью присоединяюсь к мнению брата. Мы должны вас поздравить!

– Браво! – Геринг хлопнул Георга Хамана по спине. – Теперь господа должны дать мне слово, что будут молчать об увиденном, – сказал он, продолжая улыбаться. – До поры до времени картина представляет собой государственный секрет. Пусть моя секретарша выпишет вам чек на сумму, которую вы посчитаете приемлемой… и не стесняйтесь! Вы помогли мне в деле государственной важности, хоть и неофициальном. В один прекрасный день, когда война кончится, я передам мое собрание прусскому фонду культуры. В Берлине будет построен музей Германа Геринга. А эта картина, мой любимый Вермеер с Иисусом-блондином, будет главным экспонатом!

– А не мог бы господин рейхсмаршал осчастливить нас несколькими автографами? – спросил Георг, когда Геринг, обняв их за плечи, провожал к дверям. – Как память о нашей аудиенции в так хорошо известном народу поместье. Это большая честь для нас. И разумеется, незабываемое счастье – помочь рейхсмаршалу в вопросах искусства.

– Разумеется!

– Если у вас есть визитные карточки или официальные бланки… Или еще лучше, фотографии, это было бы просто замечательно.

Геринг нажал кнопку звонка на стене. Секретарша появилась в ту же секунду.

– Принесите пачку официальных фотографий! – скомандовал он. – Ну, тех, где я в летном костюме. И побыстрее, фрейлейн Шиллер!

Через пять минут они покинули Каринхалль. Во внутреннем кармане у Виктора лежал чек на две тысячи рейхсмарок, а также загадочно сформулированный документ: «Предприятие братьев Броннен в силу особых причин военного времени находится под особой опекой Геринга». Георг же был осчастливлен сорока портретами кумира нации: летчик-асс Герман Геринг в форме. Рейхсмаршал на снимках был заметно изящнее, он элегантно поставил ногу на ступеньку трапа одномоторного «юнкерса» с эмблемой императорских военно-воздушных сил. Кожаный комбинезон, весело поблескивающие защитные очки. Все снимки были подписаны так: «Сердечный привет! Ваш Герман Геринг».

* * *

Если бы осенью 1943 года у кого-то появилась возможность посмотреть на Европу с высоты, он был бы немало удивлен нависшим над континентом плотным, зловещим мраком. Он не увидел бы ни единого огонька, свидетельствующего, что здесь живут люди. Море и суша неразличимы, темные острова городов ничем не отличаются от окружающих лесов и полей. Уличные фонари погашены, окна завешены, омнибусы и трамваи ползут по улицам, не зажигая фар. Иногда только можно увидеть вспышки бомбовых взрывов и трассирующие огни противовоздушных батарей. Высоко в небе, как невидимые стаи перелетных птиц, ползут эскадры бомбардировщиков, угадывая по приборам путь к цели. Только где-то на краю света поблескивают огоньки деревень и городов – в Испании, Португалии, Ирландии, Швеции… Вся остальная Европа тонет во мраке.

И в такой темноте, в самом темном из всех затемненных городов Европы, в последнем трамвае между Потсдамерплац и Бранденбургскими воротами, февральским вечером Виктор впервые за многие годы флиртовал с мужчиной.

Они случайно оказались напротив друг друга в самом конце вагона и держались за один и тот же поручень. Пассажиры, кому удалось сесть, мирно подремывали. Если не считать позвякивания колокольчика, возвещающего открытие дверей для выхода и посадки, было совершенно тихо. Мужчина вошел у Дома Отечества и встал рядом с Виктором.

Он сразу узнал этот взгляд. Он помнил его со времен другой, свободной жизни, тех давних времен, когда все жили по-иному; он сразу понял, что этот человек такой же, как и он сам. Между ними словно пробежала искра. Все чувства Виктора мгновенно обострились. На незнакомце была отпускная форма вермахта. Темные волосы, худощавое, жилистое тело. Черты лица различить трудно, только слегка поблескивают большие миндалевидные глаза. Они были примерно одного возраста.

Вагон качнулся на повороте. Незнакомец наклонился к нему и осторожно положил руку на бедро. Виктор не протестовал… Две женщины поднялись и вышли, освободив самое заднее сиденье.

Они сели. Молодой человек взял его руки в свои. Пальцы зашевелились, как беспокойные ящерки. Все было как во сне… движения замедленные, будто под водой. Незнакомец шепнул ему что-то, но Виктор не расслышал. Они пригнулись за спинкой сиденья и поцеловались. Слюна была солоноватой. Юноша положил ему руку на шею и погладил кадык… Зазвенел звонок, и трамвай притормозил. Слева обозначилась темная замысловатая графика Тиргартена.