Текст книги "Судья и историк. Размышления на полях процесса Софри"

Я никогда не думал о возможности отталкиваться от этого документального материала, стремясь с исторической точки зрения реконструировать обстоятельства, ставшие предметом приговора. Я не хотел и в любом случае не сумел бы сделать это. Мои задачи были намного более скромными – проанализировать процессуальные акты, чтобы подчеркнуть различия и сходства между историками и судьями. Сходства базируются, как я уже сказал, прежде всего на использовании доказательств. Однако в отличие от судей (и специалистов по устной истории), я не в состоянии участвовать в создании источников, ставших объектом моего исследования. Я могу лишь заняться дешифровкой этих материалов с помощью своих предшественников (судей, свидетелей, подсудимых, секретарей), то солидарных со мной, то мне противостоящих.

«Признательные показания Марино, – пишет следственный судья Антонио Ломбарди в главе «Источники доказательства» своего постановления приговора, – составляют <…> по качеству и количеству основной доказательный источник данного процесса». Его искренность (объясняет судья) не вызывает сомнений. В душе Марино постепенно крепло чувство безудержного отвращения к совершенным им преступлениям. Глубокий этический импульс подтолкнул его к тому, чтобы заявить на себя и на своих бывших товарищей:

Вот уже много лет во мне, – так начинается внезапное признание Марино, – росло убеждение, продиктованное нравственными и религиозными чувствами, что мне нужно рассказать компетентным органам о фактах и обстоятельствах, в которые я был вовлечен в конце 1960-х – начале 1970-х гг., будучи активистом внепарламентского движения «Лотта континуа». Хотя я был уверен, что никаких подозрений в мой адрес не возникнет, в том числе потому, что я никогда не имел дела с юстицией, во мне 3–4 года назад окрепло чувство необходимой, насущной потребности дать отчет в том, что я сделал в политической сфере, от которой удалился более чем 15 лет назад… Хотя я и понимаю, что, возможно, многие люди мне не поверят, но я решил признаться в том, что совершил, или в том, что знал о совершенных преступлениях, во многом из уважения к этим ребятам [двум детям] (Inf. test. P. 1)2525
  Сокращения Inf. test., Verb., Istrutt., Confr. отсылают к записям (с раздельной пагинацией) следующих актов: 1) Inf.[ormazioni] test.[imoniali] – свидетельские показания, данные в присутствии офицеров карабинеров (20 июля 1990 г.); 2) Verb.[ali] – протоколы допросов, зафиксированные в присутствии заместителя прокурора Фердинандо Помаричи (21, 25, 26 и 27 июля); 3) Istrutt.[oria] – следственные материалы, записанные в присутствии судьи Антонио Ломбарди (29 июля: в частности, засвидетельствованные и заместителем прокурора Помаричи; 1, 5, 17 августа; 1, 3, 15, 26 сентября; 24 октября 1988 г. и 6 февраля 1989 г.); 4) Confr.[onto] – протокол очной ставки Леонардо Марино и Адриано Софри 16 сентября 1988 г.


[Закрыть].

Ограбления, в которых он участвовал (по крайней мере те, что произошли до 1976 г.), были делом, говорит Марино, секретного подразделения «Лотта континуа», которое возглавлял Пьетростефани. Что же касается убийства Калабрези, то оно обсуждалось на собрании исполнительного комитета «Лотта континуа», оказалось вынесено на голосование и поддержано большинством участников встречи. За непосредственными исполнителями, активистами Бомпресси и Марино, вырисовываются заказчики, два авторитетных руководителя Софри и Пьетростефани, вовлекающие в дело высшие уровни организации. Таким образом, в самом буквальном смысле именно «Лотта континуа» и убила Калабрези.

Впрочем, следственный судья прекрасно знает: искренности раскаяния, о которой заявляет Марино, недостаточно, чтобы гарантировать достоверность его признаний. «Они часто совпадали с показаниями свидетелей и других подсудимых (касательно важных деталей преступления); наконец они получили однозначное подтверждение по итогам полицейских проверок, осмотра места происшествия, экспертизы оружия». Конечно, продолжает следственный судья, «не все его утверждения обстоятельны и содержат подробные детали; иногда они являются суждениями de relato2626
  Ситуация, в которой обвиняемый, будучи членом определенной организации, выдвигает обвинение против третьих лиц на основании сообщений, полученных им от других участников преступления. – Примеч. пер.


[Закрыть]; небольшие ошибки, забывчивость, неточность, наложение воспоминаний при реконструкции многочисленных эпизодов, случившихся много лет назад, всегда неизбежны. <…> Тем не менее эти небольшие ошибки, с точки зрения следственного судьи, оказались устранены по итогам тщательной проверки данных, связанных с обвинениями в соучастии» (Ordinanza-sentenza, с. 70–71)2727
  Указанные в скобках страницы здесь и далее относятся к машинописным записям.


[Закрыть].

Так «небольшие ошибки» превращаются в незначительные препятствия, которые затем оказываются «устранены». Однако далее они становятся гарантией подлинности:

Оценка обвинений в причастности к совершению преступления <…> проводится в реалистических терминах; настаивать на том, чтобы повествование о бесчисленных фактах и обстоятельствах было полностью свободно от ошибок или незначительных противоречий, значило бы требовать от заявителя (в данном случае Марино) сверхчеловеческих способностей; его рассказ о фактах многолетней давности порой выглядит естественным именно из-за наличия мелких ошибок или несущественных противоречий. Основная проблема состоит в том, чтобы установить, подрывает ли та или иная небольшая ошибка или противоречие доказательную силу всего рассказа. И именно это, по мнению следственного судьи, необходимо решительно исключить в случае со «сжатым рассказом» подсудимого (Ordinanza-sentenza, с. 91–92).

Посмотрим же теперь на «небольшие ошибки», которые, как свидетельствует постановление приговора Ломбарди, допустил Марино, рассказывая об убийстве Калабрези.

а) цвет автомобиля «ФИАТ-125», угнанного и затем использованного во время засады. Машина была синей, а не бежевой, как сначала утверждал Марино (затем он стал говорить, что спутал ее с машиной, угнанной в городе Масса для совершения ограбления);

б) улица, по которой преступники сбежали с места преступления. В показаниях, данных во время следствия, Марино объявил, что проехал по улице Керубини, затем по улице Джотто или улице Бельфьоре в сторону площади Вагнер. Из свидетельств очевидцев следует, напротив, что участники покушения отбыли в противоположном направлении – по улице Керубини и свернули на улицу Разори, направляясь к перекрестку улиц Ариосто и Альберто да Джуссано, где они остановили свой синий «ФИАТ-125», не выключая при этом мотора (см. план). Когда Адриано Софри на допросе обратил внимание на это вопиющее расхождение, то следователи ответили, что Марино, плохо знакомый с названиями миланских улиц2828
  Впрочем, см. об этом: Sofri A. Memoria. Palermo: Sellerio, 1990. P. 62–63.


[Закрыть], описал бегство с места преступления с помощью дорожной карты, которую прокурор положил перед ним «вверх ногами».

Фрагмент карты, с указанием улицы Керубини, где было совершено убийство, – из миланского алфавитного указателя улиц и телефонов. Именно с его помощью Марино на своем первом допросе описал заместителю прокурора Помаричи путь, по которому обвиняемые якобы скрылись с места преступления и который прямо противоречил маршруту, установленному во время следствия. Ни заместитель прокурора, ни следственный судья не обнаружили противоречия; наоборот, в итоговой обвинительной речи подчеркивалась точность в описании бегства, сделанном Марино. Материалы следствия были опубликованы, и грубая оплошность оказалась на виду. Тогда судебные чиновники стали утверждать, что ошибка объясняется тем, что карту положили перед Марино «вверх ногами».

«[Марино], – читаем мы в постановлении приговора, – смотрел на карту с улицей Керубини в перевернутом виде и указал, что они сразу свернули направо. Так он прочитал название улиц – Джотто или Бельфьоре вместо Разори». Неловкое выражение, которым воспользовались следователи, – «положил вверх ногами» – явно призвано подчеркнуть, что дорожная карта оказалась ориентирована, в перспективе наблюдателя (Марино), не по направлению север—юг, а по направлению юг—север. В данном случае возможны две гипотезы: Марино, стремясь прочесть название улиц, действительно написанных «вверх ногами», попросил заместителя прокурора развернуть карту ее обычной стороной с севера на юг; или же, не имея возможности разобрать названия, он тем не менее показал заместителю прокурора улицу, по которой скрылся. В обоих случаях Помаричи не заметил, что отмеченный Марино маршрут не только противоречит свидетельствам очевидцев, но и не соотносится с местом, где нашли синий «ФИАТ-125». Пытаясь скрыть собственную небрежность, следователи полностью доверились путаным рассказам обвиняемого: «Таким образом, можно заключить, что Марино прекрасно описал главный и дополнительный маршрут (по которому действительно скрылись обвиняемые) бегства с места преступления» (с. 257).

В данном случае следственный судья Ломбарди и заместитель прокурора Помаричи сочли версию Марино ошибочной (хотя и с некоторым опозданием). Других вариантов не было: очевидно, что любое описание бегства неизбежно должно приводить к синему автомобилю «ФИАТ-125», брошенному участниками покушения на перекрестке улиц Ариосто и Альберто да Джуссано. Впрочем, в итоге следствие оценило признание Марино совершенно иначе. В главе постановления приговора, озаглавленной «Доказательства» и посвященной подготовке и исполнению убийства Калабрези, утверждается (с. 264), что рассказ Марино не только «совершенно совпадает» с полицейской реконструкцией событий, но даже позволяет «исправить… некоторые ее неточности». Другими словами, вместо того чтобы искать объективное подтверждение признания, оставленного подсудимым, следствие воспользовалось его показаниями как пробирным камнем, с помощью которого оно могло бы проанализировать (и при случае отвергнуть) рассказы очевидцев.

IV

Председатель суда Милана Манлио Минале с самого начала прений дал понять, что не расположен слепо доверять результатам расследования, которое вели следственный судья Ломбарди и заместитель прокурора Помаричи (Помаричи вел первые четыре допроса Марино самостоятельно). В достоверности слов подсудимого следовало убеждаться с начала и до самого конца. С первого допроса Марино в зале суда (9 января 1990 г.) глубинные этические мотивы его раскаяния подверглись сомнению. Председатель отметил, что незадолго до того, как Марино отправился на исповедь к священнику из Бокка-ди-Магра, он совершил еще одно ограбление (Dibattim., c. 14). «Ответьте по сути, – спросил председатель в какой-то момент, – если бы вы раздобыли деньги, то продолжали бы вести прежнюю жизнь и немного задобрили бы вашу совесть, так или нет?» (Dibattim., c. 28). На следующем допросе (10 января 1990 г.) председатель обратил внимание, что во время расследования Марино сформулировал три разные версии того, как велась подготовка к убийству Калабрези. Первая версия: Бомпресси часто разговаривает с Марино, тот соглашается принять участие в покушении и получает подтверждение о решении исполнительного комитета в Пизе от Софри и Пьетростефани (13 мая 1972 г.). Вторая версия: Бомпресси делает первое предложение Марино, тот получает детальные указания от Пьетростефани и разрешает последние сомнения во время встречи с Софри в Пизе, на которой также присутствует Пьетростефани (Dibattim., c. 39–42). Третья версия: убийство готовится в ходе целой серии обсуждений внутри определенной «группы», о которой мы больше ничего не знаем (в ответ Марино сообщает, что в ее состав входили Пьетростефани, Бомпресси и он сам). В ходе прений возникает четвертая версия, согласно которой Пьетростефани не участвовал в пизанской встрече2929
  Sofri A. Memoria. P. 73–77.


[Закрыть]. Мотивы последней перемены во взглядах Марино объяснить легко. В процессе расследования Пьетростефани заметил, что тогда скрывался от правосудия и, следовательно, едва ли ему могла прийти на ум мысль ехать в Пизу, где его очень хорошо знали, особенно в день, когда весь город усиленно контролировался силами правопорядка («Лотта континуа» организовала митинг в память Франко Серантини – юноши, избитого во время одной из манифестаций и умершего в тюрьме, где он провел несколько дней без всякой медицинской помощи). Отчего же тогда, возражает председатель, Марино сообщил прокурору, что Пьетростефани присутствовал «вблизи или издалека» на встрече в Пизе? Видно, что Марино теряется:

Знаете, когда, так сказать, я давал первые показания, то без подготовки и непроизвольно сказал, что Пьетростефани и Софри связались со мной, я имел в виду, что сначала я говорил об этом с одним, а потом с другим. Ясно, что я не был… То есть я не считал, что в тот момент важно уточнять, с кем я говорил сначала, а с кем потом, места и т.д., и т.д. Затем, собравшись с мыслями… Действительно, будучи в Пизе, я говорил только с Софри, потому еще, что, конечно, с Пьетро (т.е. Пьетростефани) мы несколько раз виделись раньше и уже обсуждали эти вещи… (10 января 1990 г., Dibattim., c. 71).

V

Марино говорит о единственной ошибке, которую он совершил, выступая в суде «без подготовки». На самом же деле речь идет об одном из множества уточнений, которые он вносил по мере дачи показаний о ключевом эпизоде дела в ходе всего процесса.

Допрос 21 июля 1988 г.:

В тот момент в Пизе умер Серантини, совсем незадолго до убийства комиссара Калабрези; я помню, что из-за этого прошла большая манифестация, в которой участвовало много людей из «Лотта континуа»; кроме того, состоялся митинг, который вел Адриано Софри. Сразу после этой встречи Софри и Пьетростефани подошли ко мне; помню, что сначала мы пошли выпить чего-нибудь в какой-то бар, а потом обсуждение продолжалось уже по пути оттуда. Они подтвердили, что решение принято Исполнительным комитетом, сказали, что мысль о сроках созрела в том числе из-за смерти Серантини: решение приняли раньше, по причинам, о которых мне уже рассказывал Энрико (=Бомпресси), но что надо ускориться, чтобы ответить на гибель Серантини, так мы сможем использовать ярость, которая после случившегося охватила членов организации. Тогда я с этим согласился. Во время разговора я получил общие указания: мне сказали, что если нас арестуют, то нам следует говорить, будто мы действовали несогласованно и отдельно друг от друга, чтобы таким образом не замешать сюда организацию. Мне обещали помощь в суде через адвоката, который бы внешне не был никак связан с «Лотта континуа», а также деньгами в том случае, если бы возникла угроза моей безопасности. Впрочем, ничего конкретного о плане действий сказано не было, я только должен был вернуться в Турин и ждать сообщений (Verb., с. 8–9; курсив мой. – К.Г.).

Допрос 29 июля: Марино в присутствии судьи Ломбарди и заместителя прокурора Помаричи (т.е. уже не только последнего) подтвердил сказанное им прежде. Впрочем, в сравнении с предыдущей версией показаний утверждение о присутствии Пьетростефани в Пизе звучало менее уверенно: «Я прекрасно помню, как после митинга у меня состоялся отдельный разговор с Софри и Пьетростефани. Главным образом со мной говорил Софри, который был признанным лидером „Л<отта> к<онтинуа>“» (Istrutt., с. 3; курсив мой. – К.Г.).

На допросе 17 августа фигура Пьетростефани обретает все более призрачные очертания:

…должен сказать, что убийство Калабрези было детально спланировано еще до смерти Серантини; даже если бы Серантини не умер, Калабрези все равно бы убили, с той только разницей, что убийство предполагалось совершить двадцатью днями позже, чем оно состоялось на самом деле. В действительности смерть Серантини лишь приблизила сроки задуманного. Так что как только мы узнали о ней, Пьетро (=Пьетростефани) позвонил мне в Турин и сказал, что исполнительный комитет принял решение перенести срок на более раннее время и тем самым воспользоваться яростью товарищей, вызванной смертью Серантини. В связи с чем он добавил, что само дело уже решено и что если я хочу подтвердить эти сведения и поговорить с Софри, с которым, как он знал, я был тесно связан, то мне следовало поехать в Пизу на митинг, который вел Софри, – там бы я его встретил, а он бы подтвердил решение исполнительного комитета. Вот поэтому я и отправился вместе с Буффо на пизанскую встречу и поговорил с Софри в уже указанном смысле. Таким образом, в Пизе я общался исключительно с Софри, так как говорить с Пьетро не было никакой нужды – мы и так долго беседовали с ним в Турине о необходимости дела и о его подготовке. Мне требовалось только подтверждение Софри, т.е. что он был согласен с решением; лишь поговорив с ним, я окончательно согласился участвовать в деле. В Пизе были также Броджи и Морини, хотя в разговоре со мной и Софри они не участвовали. Как я сказал, я не помню, чтобы Пьетростефани участвовал в нашей с Софри беседе, так как никаких причин говорить с ним у меня уже не было (Istrutt., с. 12; курсив мой. – К.Г.).

Очная ставка с Софри 16 сентября 1988 г.:

Хочу уточнить, что решение убить комиссара Калабрези было принято еще до смерти Серантини в Пизе, но мы решили действовать раньше именно для того, чтобы оперативно отреагировать на гибель анархиста. Поэтому я отправился в Пизу вместе с Лаурой Буффо на ее машине, главным образом чтобы поговорить с Адриано.

В тот день в Пизе состоялось два митинга: Коммунистической партии и «Лотта континуа». Я пошел на манифестацию «Лотта континуа», Адриано Софри ее вел, и я на ней присутствовал. После митинга я поздоровался с Софри и мы пошли поговорить вдвоем, как я думаю, и тогда-то Адриано и подтвердил мне все то, что прежде мне сказал Пьетростефани. Он волновался. Так или иначе, но, сказал он, решение уже принято, а сроки дела лучше приблизить (Confr., с. 5; курсив мой. – К.Г.).

Адвокат Аскари спросил, в чем смысл слов «вдвоем, как я думаю». Марино уточнил: «Я говорил только с ним, хотя на площади было много другого народа» (Confr., с. 6; курсив мой. – К.Г.).

Софри и Пьетростефани вместе; в особенности с Софри; только с Софри; вдвоем с Софри. По мере разворачивания этой последовательности фигура Пьетростефани постепенно растворяется из пространства разговора; однако на вопрос следователей, находился ли он непосредственно в числе руководителей «Лотта континуа», окруживших Софри после митинга, Марино ответил противоречивым образом («Полагаю, что Пьетростефани присутствовал», «Не знаю, был ли там и Пьетростефани»)3030
  Confr., с. 6 (второй ответ, сформулированный прежде, был включен в протокол по просьбе адвоката Джентили, защищавшего Софри).


[Закрыть].

Сомнения окончательно тают только во время прений (10 января 1990 г.). Председатель припирает Марино к стенке. Прямо на наших глазах Пьетростефани исчезает, растворяется:

Я не помню, что видел Пьетростефани… Лично я убежден, что он там был, но я не могу, скажем так, с точностью это утверждать… Повторяю, в Пизе я говорил только с Софри. Пьетростефани в тот момент с нами не было, я его не видел и его не помню (Dibattim., с. 72–73).

Впрочем, описание разговора с Софри усеяно другими неточностями и противоречиями. Сначала Марино пустился в излишние подробности. Допрос 17 августа:

Завершая описание эпизода с разговором с Софри в Пизе до покушения и в подтверждение прежних протоколов, я должен добавить, что Софри сказал, будто очень верит в меня и в Энрико (=Бомпресси), и в любом случае успокоил меня, сообщив, что если меня поймают или убьют, то найдется человек, который позаботится о моей семье и, в частности, о моем сыне. Я колебался еще и потому, что у меня был маленький сын, о судьбе которого я тревожился, – как он сможет прожить, если я погибну или буду арестован. Софри дал мне самые полные гарантии, сказав, что позаботится обо всем и что есть один предприниматель из Реджо Эмилии, у которого он уже спросил, сможет ли он в случае моей смерти взять на себя все возможные расходы на содержание моей семьи (Istrutt., с. 13).

Все это пункт за пунктом Марино повторил на очной ставке с Софри (16 сентября) с одной оговоркой: «Весь разговор продлился около десяти минут» (Confr., с. 6). Софри реагирует на эти слова с очевидным сарказмом. Конечно, едва ли возможно уместить в столь ограниченном промежутке времени диалог, в котором страхи Марино, аргументы и уверения Софри, наконец, решение Марино участвовать в смертоносном плане так драматично сменяли бы друг друга. Однако в ответах Марино на вопросы председателя эти минуты сокращаются настолько, что почти полностью исчезают: «Эта встреча, должен сказать, была очень краткой…» (Dibattim., с. 64); «…в действительности к тому же эта речь не заняла много времени, в том смысле, что он (Софри) был в курсе, так сказать, проекта, т.е. не то чтобы я обсуждал с ним детали процедуры» (Dibattim., с. 66). Короткий, лаконичный, почти формальный диалог.

Софри утверждает, что этого диалога (если бы его подлинность оказалась доказанной, он составил бы единственный довод в пользу виновности Адриано) никогда не было. Он добавил, что выдумка Марино не учитывала двух обстоятельств, которые делали его рассказ чрезвычайно неправдоподобным. Софри напомнил ему о них во время очной ставки (Confr., с. 6–7). Во-первых, речь шла о проливном дожде, который шел в Пизе во второй половине дня 13 мая 1972 г., во время и после митинга; во-вторых, о том, что Марино навестил Софри тем же вечером в доме бывшей жены последнего3131
  См.: Sofri A. Memoria. P. 45–49, 82–83.


[Закрыть]. Зачем вести разговор на ходу во время ливня в месте, начиненном полицейскими, а не в квартире, где с легкостью и удобством можно побеседовать без свидетелей?

Председатель обратил внимание и на другие противоречия. В том разговоре Софри якобы сказал: «Я (Марино) могу идти на дело спокойно, как он сам, так и остальные товарищи верят в меня и в Овидио» (Dibattim., с. 68–69). Однако, заметил председатель, это утверждение вступает «в полное противоречие» с предыдущими заявлениями Марино, согласно которым в течение долгого времени и в тот самый момент он знал Бомпресси только под именем Энрико. Прижатый к стене, Марино отказался от того, что только что сказал: разумеется, Софри говорил об «Энрико». Те же колебания повторяются и в разговоре о телефонном звонке, во время которого получила подтверждение дата покушения: кто объявил об этом Марино? Софри? Сначала Марино отвечал отрицательно, однако затем, теснимый вопросами председателя, изменил мнение: сделал это именно Софри. «Как же так, – возражает председатель, – минуту назад вы ответили „нет“, Марино… Успокойтесь! Секундами ранее вы ответили „нет“. Ведь все записывается, так что потом, когда мы будем читать стенограмму… Понимаете? Складывается впечатление, что вы рассказываете и умалчиваете одновременно» (Dibattim., с. 73–74). Через несколько дней (15 января) председатель, прежде чем объявить первую серию публичных допросов Марино закрытой, указал на новое проблемное место. Марино только что признал, что кто-то позвонил ему в Турин и предупредил о всеобщей готовности к действию, однако разве сам он, Марино, уже сказал остальным, что будет участвовать в покушении?

Действительно, – комментировал председатель, – организатор не получил еще вашего согласия, тем более что Пьетростефани говорит вам: «У тебя еще остались какие-то сомнения. Если это так, то поезжай в Пизу». Вы отправляетесь в Пизу и разрешаете сомнения. Так эта оговорка потеряла смысл, и вы больше не говорили об этом Пьетростефани?

Марино: Нет.

Председатель: Вы виделись после этого с Пьетростефани?

Марино: Нет.

Председатель: В промежутке с 13-го по 17-е…

Марино: Я его видел… нет, нет… Мы встретились уже потом.

Председатель: И Энрико (=Бомпресси) вы тоже не видели?“.

Марино: Нет.

Председатель: Таким образом, Энрико уже уехал по своим делам?

Марино: Да, я встретился с ним уже потом в Милане…

Председатель: Я имею в виду, операция по сути уже началась еще до того, как вы окончательно решили в ней участвовать?

[Отметка расшифровщика: на вопрос, заданный председателем, подсудимый Марино не отвечает.]

Председатель: Хорошо, вы этого не знаете!

Марино: Не знаю.

Председатель: Объективный факт состоит в том, что Энрико уехал еще до 13-го и вы ничего не сказали Пьетростефани об окончательном решении участвовать в деле?

Марино: Нет (Dibattim., с. 281–282).

VI

Как мы помним, Луиджи Феррайоли назвал процесс «уникальным случаем „историографического эксперимента“». Судья, ведущий допрос обвиняемых и свидетелей («источники… разыгрываются вживую»), ведет себя так же, как историк, сравнивающий и затем анализирующий различные документы. Однако документы (подсудимые, свидетели) не говорят самостоятельно. Как подчеркивал более полувека назад Люсьен Февр в своей вступительной речи в Коллеж де Франс, дабы заставить документы заговорить, надо спрашивать, задавать им соответствующие вопросы:

…<историк> не блуждает наугад по прошлому, словно тряпичник в поисках случайной наживы, а отправляется в путь, имея в голове определенный замысел, проблему, требующую разрешения, рабочую гипотезу, которую необходимо проверить. И сказать, что все это не имеет ни малейшего отношения к «научному подходу», не значит ли признать, что мы просто-напросто не имеем отчетливого представления о науке, о ее особенностях и методах? Способен ли гистолог, всматривающийся в окуляр своего микроскопа, сразу же различить сырые факты? Ведь суть его работы состоит в том, что он, так сказать, сам создает объекты своего наблюдения, подчас при помощи весьма сложных технических приемов, и лишь потом принимается за «чтение» своих предметов и препаратов. Нелегкая задача: не так уж трудно описать то, что видишь; куда труднее увидеть то, что нужно описать…3232
  Febvre L. Dal 1892 al 1933: esame di coscienza di una storia e di uno storico // Febvre L. Problemi di metodo storico. Torino: Einaudi, 1976. P. 73–74; рус. перевод см.: Февр Л. Суд совести истории и историка. 1892–1933 // Февр Л. Бои за историю / Пер. с фр. А.А. Бобовича, М.А. Бобовича и Ю.Н. Стефанова. М.: Наука, 1991. С. 14–15; с рядом исправлений в соответствии с итальянским переводом.


[Закрыть].

В теории эти замечания уже кажутся довольно очевидными (на практике же дело обстоит иначе). В развитие аналогии, предложенной Феррайоли, мы можем попробовать перенести сказанное Февром с историографии на судебную сферу. То обстоятельство, что следственный судья Ломбарди и заместитель прокурора Помаричи начали расследование, уже «имея в голове определенный замысел, проблему, требующую разрешения, рабочую гипотезу, которую необходимо проверить», никого не должно удивлять (и, уж конечно, приводить в негодование). Дело в другом, а именно в качестве сформулированных гипотез: а) они должны обладать мощной объяснительной силой; а в том случае, если факты вступят с ними в противоречие, б) следует изменить их или же вовсе отвергнуть. Если последнего не происходит, то риск впасть в ошибку (судебную или историографическую) неизбежен.

При чтении отчетов о прениях возникает абсолютное ощущение, что рабочая гипотеза, от которой отталкивался председатель Минале, изрядно отличалась от гипотезы, которой руководствовались следственный судья Ломбарди и заместитель прокурора Помаричи. В ходе четырех продолжительных допросов (9, 10, 11 и 12 января 1990 г.), за которыми последовали ответы на вопросы адвокатов (12 и 15 января), председатель загонял Марино в угол. Мало-помалу на свет выходили слабые места, противоречия, неправдоподобные детали его признаний. Одновременно рассыпа́лись и сами обвинения против заказчиков, и вместе с тем теряли смысл попытки приписать организацию убийства Калабрези «Лотта континуа». И не только: из неловких ответов Марино на возражения председателя, как мы видели, следует совершенно неправдоподобное обстоятельство – организатор покушения за четыре дня до назначенной даты ничуть не заботился о том, чтобы выяснить, предполагает ли специально избранный водитель (т.е. сам Марино) вообще участвовать в деле. Читатель допросов Марино в зале суда не может отделаться от ощущения, что по воле председателя процесс двигался в направлении радикально отличном от пути, по которому он затем в действительности проследовал. Идет ли речь о ретроспективном оптическом обмане или же в какой-то момент изменение на самом деле произошло? Возможно, сам Минале скорректировал рабочую гипотезу, сформулированную им вначале, на основе новых данных, полученных в ходе прений?

VII

В ходе прений не просто всплыли новые данные: произошел самый настоящий и неожиданный поворот! 20 февраля 1990 г. вызванный судом свидетель, старшина Эмилио Росси, объявил ко всеобщему удивлению, что Марино впервые пришел в участок карабинеров Амельи 2 июля 1988 г., а не 19-го, как он указал на следствии. Старшина Росси объяснил, что поведение Марино показалось ему «странным», он был «взволнован и немного напряжен». Марино утверждал, что хочет говорить о некоем «деликатном» деле, начал рассказывать о собственной жизни, упоминая об «эпизодах определенной важности», имевших место в тот период, когда он состоял членом «Лотта континуа», двадцатью годами ранее. При этом он намекал, по-прежнему изъясняясь в весьма обтекаемых выражениях, на «особый факт», который, казалось, был «самым тяжким» и произошел в Милане. Старшина Росси связался со своим непосредственным начальником, капитаном Маурицио Мео, командующим ротой в Сарцане. Капитан Мео встретился с Марино, причем сделал это сразу же – в ночь со 2 на 3 июля. Сам Марино попросил, чтобы разговор состоялся после часу ночи, когда он заканчивал работать (летом он продавал с фургона блины, les crêpes, в Бокка-ди-Магра). Марино вновь рассказал весьма туманным образом о «тяжком факте, произошедшем в Милане». 4 июля (3-е число выпало на воскресенье) капитан Мео позвонил командующему подразделением и испросил разрешения отправиться в Милан, дабы обсудить этот случай с полковником Умберто Бонавентурой из оперативного отдела. 5 июля Мео виделся в Милане с Бонавентурой; в ночь с 5 на 6 июля он опять говорил с Марино в Амелье; ночью с 7-го на 8-е (и затем вновь ночью 13 и утром 14 июля) Бонавентура приезжал в Сарцану для встречи с Марино. Капитан Мео и полковник Бонавентура подтвердили все эти факты, добавив множество деталей, когда они были вызваны для свидетельствования в суд Милана 20 и 21 февраля (Dibattim., с. 1582–1635, 1690–1723).

Таким образом, по одному из решающих пунктов – о трудном начале собственных признаний – следственному судье Ломбарди и заместителю прокурора Помаричи Марино соврал. Сегодня мы знаем, что основному следствию, которое вели Ломбарди и Помаричи, предшествовала еще одна фаза длительностью 17 дней, во время которой Марино имел целую серию неформальных бесед в казармах карабинеров в Амелье и Сарцане. Об этих разговорах не сохранилось ни одного протокола или иного документального свидетельства. Однако и это еще не все. Вызывает удивление время бесед, почти всегда проходивших ночью: карабинеры объясняют это рабочим расписанием Марино, который, впрочем, как оказалось, не был занят по утрам. И потом – откуда такая забота о Марино? Так мы наталкиваемся еще на одну странную деталь, возможно еще более причудливую: несоответствие между крайне общим характером признаний Марино на этом этапе и интересом, который они вызывали у представителей все более высоких уровней иерархии. Сообщение Марино о «тяжком деянии, имевшем место в Милане» двадцатью годами ранее, о котором он сразу же «захотел рассказать начальству» (так говорит старшина Росси: Dibattim., с. 1583–1584), имело немедленные последствия. Капитан Мео поспешил встретиться с Марино, хотя в итоге все, чего ему удалось добиться, – это рыдания, уверения в раскаянии и пресловутое сообщение о «тяжком деянии, совершенном в Милане» (Dibattim., с. 1601). Не густо, конечно, однако достаточно, чтобы в ту же ночь вызвать из Милана такого человека, как полковник Бонавентура, специалиста по борьбе с терроризмом, одного из главных сотрудников генерала Далла Кьеза. Итак, Бонавентура регулярно занимался именно убийством Калабрези, однако это (сказали нам) просто-напросто совпадение, поскольку Марино открыл собственную причастность к убийству Калабрези лишь потом, на следствии, точнее 21 июля во время второго допроса, который вел заместитель прокурора Помаричи (Verb., с. 7 и далее).