Текст книги "Улыбка Катерины. История матери Леонардо"

Став постарше, она научилась ходить за домашними животными, свиньями, гусями и цыплятами, но забивать скотину отказывалась наотрез. Только на охоте она могла лишить жизни другое существо точным и смертоносным выстрелом, не причиняя ему страданий, а после, преклонив колени, молила богов принять его дух. С пчелами, правда, возиться не решалась и бежала от ульев, боясь быть ужаленной. Она молила пчелиную богиню, Святую Деву Мариссу, матерь Христа[14]14
  В адыгской мифологии Богородица Марем являет собой сложный синтез христианской Девы Марии и языческой богини пчеловодства Мерисы, имя которой, в свою очередь, происходит от имен Мария и Мерис.


[Закрыть], о сохранении ее жизни и поклялась, что никогда не причинит пчелам вреда. Но сам мед любила и благодарила заступницу за сладкий золотой дар простым смертным, до которого была так охоча.

Катерина часто бродила по холмам с пастухами, но те, уводя скот в горы, никогда не позволяли ей преступать невидимую границу наших земель. Ей доверяли отгонять на пастбище лишь небольшое стадо коз, да и то в сопровождении большой длинношерстой белой собаки. Вечером она собирала коз в загон, наигрывая на маленькой свирели-мэлегжей мелодию выгона отары, сочиненную, как сказывали пастухи, самим богом – покровителем стад Амышем. Порой ветер в верхушках деревьев заводил заунывную мелодию, Катя убегала, пряталась за скалой, ведь так, по преданию, пел сам Амыш, косматый, словно медведь, полуголый бог, не желающий показываться на глаза смертным.

Она помогала козочкам окотиться и сразу обмывала новорожденных детенышей холодной ключевой водой. Научилась доить, а также сохранять молоко, настаивать айран, наполнять кадки, где зрел сыр. Для защиты от волков она, помимо посоха, носила теперь с собой кинжал, подаренный бабушкой: к счастью, он ей так и не пригодился. Ирина говорила, что бывают звери похуже волков, но стоило Кате спросить, о ком речь, кормилица замыкалась и умолкала.

Время от времени бабушка поручала ей важнейшую семейную задачу, которую обычно исполняла сама: заботу о главном очаге в сердце хижины, ведь священное пламя должно гореть всегда. Долгими зимними вечерами, когда все вокруг покрывал снег и нельзя было выйти на улицу, Катерина оставалась в большой комнате с женщинами: они пряли, ткали и переговаривались. Ее привлекала ловкость, с которой каждая из них, и даже бабушка, умели вышивать по коже. Быстрые пальцы сплетали нити и волокна на древнем вертикальном ткацком стане, где ткали платки, красочные ковры с фигурками сказочных животных, тотемных оберегов рода, символов отваги и силы: орлов, волков, львов, быков… А девочка внимательно наблюдала, попутно помогая разматывать и расчесывать лен, училась прясть шерсть, вращая веретено, зачарованная его гипнотическим танцем.

Катя часто просила бабушку показать ей златотканый плат, подарок султана, и могла часами разглядывать полупрозрачную ткань, разбирая, как тончайшие шелковые нити соединяются с золотыми. Ее удивляло, что можно превратить золото в почти невидимые, тонкие, словно волос, нити. Ирина, шутя, однажды пообещала остричь ее золотисто-русые волосы, чтобы вплести в шелк. Насупившись, Катя поспешила из дома в кузницу, которую называла «огненной пещерой», расспросить мастеров, можно ли так тонко выделать золото. Кузнец улыбнулся, отложил молот и ответил, что на такое способен только бог-кузнец Тлепш, создатель орудий ремесла и оружия для людей.

Мало-помалу, наблюдая за бабушкой, Катя научилась искусству, которое в нашем народе давалось только шаманам, ибо уловить очертания живого существа – суть то же, что поймать его душу. На полотне она при помощи ломкой красной глины или древесного угля пыталась воспроизвести контуры фигур. Вырезала кончиком ножа или пластинкой обсидиана на любой поверхности, будь то полированный камень или деревянная доска, те же фигурки фантастических животных, виденные на коврах или на золотом покрывале, в окружении причудливых растительных и цветочных орнаментов. Бабушка искусно переносила их красной глиной на большие отрезы льна, служившие образцом для других мастериц аула. Быть может, ей, не говорящей, эти рисунки позволяли общаться куда лучше, чем слова.

Покончив с делами, Катя уносилась в луга и рощи. Открывала для себя мир природы и диких животных, постигала ритмы роста растений и смены времен года, вечного земного цикла жизни и смерти. В лес она поначалу заходила с опаской, зажмуриваясь и призывая на защиту Мэзгуаше, богиню рощ и деревьев. Но вскоре научилась различать породы деревьев, смекнув, что в лесу, как у людей, все живут семьями, такие похожие и такие разные, все переговариваются шелестом листьев, формой и цветами одежд. Листва говорит, когда ловит капли дождя или шевелится от дуновения ветра. Березы, каштаны, орешник, липы, буки и дубы на склонах гор словно по волшебству переодеваются со сменой времен года. А еще Катя научилась различать присутствие животных, даже когда их не видела, будь то олень, косуля, кабан или же опасные и дикие хищники, от которых старалась держаться подальше. Она разглядывала их следы, различала каждый звук и шорох в чаще: вой волка, тявканье шакала или тяжелую поступь медведя по сухим листьям.

Бабушка, глядя, как она возвращается домой в перепачканной длинной юбке и деревянных башмаках с налипшими листьями, только головой качала. Однажды она отвела внучку к себе в комнату, открыла сундук, который прежде, сколько Катя помнила, всегда был заперт, и принялась доставать одежду на мальчишку лет десяти-двенадцати. То были мои детские вещи, которые мать бережно хранила для будущего внука. Вручив изумленной Кате рубаху без ворота, ремень, кафтан-бешмет, штаны и пару сапог, она жестом велела их примерить. Катя разделась, не сняв, правда, квеншибе, кожаного корсета на деревянных ребрах для жесткости. Вот уже несколько лун она чувствовала, как внутри происходит нечто странное, словно тело ее без всякого спросу вдруг начало тягостно преображаться. Руки и ноги непомерно вытянулись, и вся она теперь казалась себе бесформенной, неуклюжей. Грудь распухла: если раньше Катя носила квеншибе без труда, то теперь чувствовала, что кожаный корсет давит на соски, порой довольно болезненно. Недавно, почувствовав усталость и раздражение и совсем утратив силы от недомогания, она ощутила, как по ногам хлынул поток теплой жидкости, исходящий из небольшой расщелины между ног. Сунув руку под юбку, Катя обнаружила, что та вся перепачкана кровью. Увидев оторопь девушки, Ирина лишь лукаво усмехнулась, успокоив и поздравив ее: пришло время стать женщиной.

Мужская одежда поначалу была ей великовата, но со временем стала впору. С тех пор Катя надевала ее всякий раз, когда выходила на улицу, а зачастую и в доме. Она играла на равных с соседскими мальчишками, запросто войдя в их компанию. Ребята гонялись друг за другом по полям между домами и рекой, боролись, сражались на деревянных саблях. Именно они научили ее стрелять из маленького лука и ездить верхом.

И вот Катя поведала бабушке, что страстно мечтает иметь собственную лошадь. Однажды утром, когда она еще спала, кто-то потянул ее за руку. Это была бабушка, которая пришла разбудить девочку и отвела ее на улицу. Было промозгло, моросил дождь. Катя взволнованно выбежала на крыльцо и увидела жеребенка, привязанного снаружи. Шлепая босиком по грязи, она кинулась к нему, обняла за шею, а потом проводила в конюшню и сама обустроила стойло. Это оказалась молодая кобылка гнедой масти с белым пятном на лбу в форме звезды. Катя сразу окрестила лошадку Звездой, и та стала ее единственной подругой. Когда Звезду пускали в галоп, у нее будто вырастали крылья, словно у сказочного коня Альпа. А еще она, совсем как Альп, понимала человеческую речь. Благодаря Звезде Катя стала чаще убегать из дома, их вылазки становились все смелее и продолжительнее – до самого подножия горного плато, где царили ветра. Порой Катя, заставляя тревожиться Ирину и всю свою семью, возвращалась лишь день или два спустя. Ирина заливалась слезами, потому что не раз слышала волчий вой, а бабушка мимоходом даже ударила девочку костлявой рукой по лицу.

Всю ночь я слушал эти рассказы, снова и снова ощущая прилив нежности к дочери, казавшейся мне сыном. Что, если моя жизнь еще может возродиться, с ней и ради нее? Что, если двенадцать зим назад, когда жена моя умерла под старым орехом, а сам я уехал топить свою душу и жизнь в крови и битвах, история не закончилась? Быть может, для меня, моей семьи, моего рода и всего тлапка, нашего клана, еще осталась надежда, только воплотить ее суждено не мужчине, а женщине, моей Екатерини? В душе я твердо решил, что больше мы не расстанемся ни на минуту, пока не придет время выбрать ей жениха. Тогда я сам вручу дочь суженому. Жестом я попросил ее замолчать, взял за руку с кольцом и прижал белокурую голову к своей груди, поглаживая по волосам. Катя плакала, не стыдясь. Она наконец обрела отца.

Я стал брать ее с собой в походы за незримую границу холмов и лесов, на обширное плато – царство Уашхо, бога небес и ветра. Звезда повсюду следовала за Ночью, крепла на подъемах, все легче переходила в галоп. Катя научилась пользоваться длинным луком, сама делала стрелы, затачивая смертоносные наконечники кремнем и укрепляя их на древках из гибких тонких веток, приноровилась держать в руках шашку, со свистом вонзая ее в старый мешок.

Вечером, у костра под звездным небом, я показывал ей те далекие огни, что были душами предков. Среди прочих там сверкали и самые древние – души свободных дев-воительниц, о которых рассказывали легенды. Одевшись как мужчины, они сражались и охотились верхом, с луком и копьем. Это не просто байки, добавил я: я и сам находил их могилы близ течения Кобани, видел мечи и шлемы, лежащие рядом со скелетами. Их предводительницу звали Амезан, что означало «мать священного леса богини луны Амзы». Они не могли выходить замуж, не убив в бою хотя бы одного мужчину.

Тут я остановился и взглянул на дочь, чтобы уловить, не расстроили ли ее последние слова. Катя твердо встретила мой взгляд: если бы ей пришлось сражаться за спасение и честь своего народа, она пошла бы даже на убийство. Но ей решительно не нравилась идея лишать кого-то жизни. Ради одной лишь женитьбы она не хотела идти на крайность. Точнее сказать, Катя вообще не собиралась замуж. Куда лучше жить свободной, скакать верхом среди гор, навсегда остаться с отцом.

В начале лета меня пригласили на большой праздник тои, и я позвал Катю с собой. Там издавна знакомилась молодежь знатных родов. Гуляния готовились на берегу Терека, еще одной великой реки наших краев. Терек стекал с гор в противоположном от Псыжи направлении и впадал в великое море, из которого рождается солнце. Я видел, как Катя вспыхнула от радости: это было первое путешествие в ее юной жизни и первое – вместе с отцом.

В сопровождении всего двух воинов, без шлемов и доспехов, но с верным оружием, шашкой, луком и кинжалом, мы направились на север, покуда не достигли края плато. Катя, одетая, как и мы, в бурку и войлочную шапку, взяла с собой оружие, лук и кинжал. После двух дней похода, пробираясь мимо скал, чьи зубчатые вершины выделялись на фоне неба, я предложил ей на миг взглянуть направо. Там, на юге, за неровным плато, изрезанным глубокими ущельями, перед нами предстала высокая гора. Одинокая, сияющая белизной, увенчанная, словно рогами, двумя вершинами почти одинаковой высоты, она будто упиралась в небо.

То была Ошхамахо[15]15
  Ошхамахо – черкесское название горы Эльбрус.


[Закрыть], наша священная гора, между двух вершин-близнецов которой обитают боги, а рядом – Уллу-Тау, мать всех гор. Эти края древние звали Кавказом, что значит «заснеженные вершины», или Тураном, страной гор. Здесь исток жизни, здесь рождается вода, что бьет ключом в нашей священной роще, и вода реки Псыжь, по которой поднимаются на нерест осетры, и воды всех других рек. Поскольку Ошхамахо – самая высокая гора в мире, именно меж ее вершин, любезно разошедшихся в стороны, чтобы дать ему место, причалил когда-то ковчег, огромная лодка пророка Ноя, что спас животных и прочих тварей от ужасного потопа, поглотившего во тьме времен всю землю и погубившего род человеческий. Гора спит под снегом и вечными льдами, но внутри нее сокрыт в заточении могучий огненный дух. Стоит ему пошевелиться, как все вокруг рокочет и наполняется клубами жаркого ядовитого пара.

Мы спешились среди этих скал, чтобы насладиться видом огромной горы и садящегося за горизонт солнца. Тьма, словно плащом, укрыла горные цепи и весь мир. Но раздвоенная вершина горы еще долго белела в мареве сумерек. Наконец во мраке остался тлеть лишь краешек правого пика: ледяной клинок, походивший на опрокинутый полумесяц или одну из тех блуждающих хвостатых звезд, что предвещают великие и ужасные потрясения. Когда-то древние волхвы последовали за такой звездой в поисках пещеры, где родился Христос, сын Вседержителя и Пресвятой Мерисы.

После долгого путешествия, спустившись с высокогорья, мы добрались к истокам Терека, где и поставили шатры среди прочих обитателей лагеря, пестревшего знаменами и флажками. Множество воинов, представителей древних родов, крестьян, ремесленников, женщин, детей и слуг было занято последними приготовлениями в недолговечном праздничном городке. Одни собирали лошадей, другие разводили костры, готовили еду и обустраивали огромную поляну к завтрашним гуляниям. Некогда именно здесь татары Тимура уничтожили воинов Золотой Орды, и в высокой траве до сих пор виднелись остатки костей, черепов, шлемов и сабель. А после исчезли, как исчезает в небе рой саранчи.

Воды Терека, стекая с вершин, выточили в горах узкий проход, практически единственную связь между севером и югом: Дарьяльское ущелье, или Врата аланов, одного из многих народов, истребленных Тамерланом. Ходили легенды о древнем завоевателе мира, великом Искандере, который с помощью магического искусства джиннов построил здесь гигантские железные врата, чтобы остановить нашествие варваров Гога и Магога. В былые годы я не раз проходил этим ущельем, но ни петель, ни створок не замечал. Правда, мне порой мерещились далекие взвизги труб, но, возможно, это просто ветер свистел среди скал, что нависли над долиной.

В дни нашего путешествия я говорил куда больше, чем когда-либо в жизни. Сын немой матери, я вырос угрюмым и молчаливым, но теперь занимал дочь рассказами, историями и легендами о богах и славных нартах, описывал места, где мы проезжали, и людей, которых встречали. В душе я чувствовал, что все эти речи призваны отсрочить ту единственную важную вещь, которую я должен был сказать ей перед отъездом из деревни, но до сих пор медлил.

Вечером, накануне гуляний на берегу Терека, когда мы с Катей расположились в своем шатре, я понял, что таиться больше не могу, и прибег к способу, который давным-давно перенял у матери, тому, что умел делать лучше всего: убеждать жестом, а не словом. Я взглянул на дочь, в моей одежде двадцатилетней давности, которая нисколько ее не стесняла, так похожую на мальчишку. Катя была высокой и стройной, длинные светлые волосы стянуты на затылке в узел. Меж скудного скарба я отыскал кожаную суму, что до сих пор лежала неоткрытой, и достал из нее белое, расшитое золотом и драгоценностями женское платье, которое расстелил на ковре. Рядом легли островерхая шапочка, пара мягких туфель и длинная полотняная рубаха.

Катя сперва с удивлением наблюдала за мной, но потом вдруг разом все поняла. На следующий день ей предстояло надеть все это, поскольку князья хорошо знали меня и помнили, что Всевышний не даровал мне сына. Но прежде всего она осознала, что ей придется вести себя как женщина. Разумеется, ведь ей предстояло принести брачные обеты. Быть может, в этом и заключалась истинная причина поездки, которую отец до сих пор от нее утаивал. Радости в этом было мало. Отец обманул ее. Выходит, все его слова о том, что свобода есть высшее благо, – ложь. И теперь он вероломно хочет отдать ее незнакомцу как предмет обмена между мужчинами. Может, свобода и была высшим благом, но только для мужчин, а не для женщин. Катя не хотела замуж. Ни за кого. Она желала вечно оставаться свободной и скакать рядом с отцом среди гор под звездами.

Я сурово велел дочери раздеться донага и повернуться. На ней оставался только тесный корсет-квеншибе. Подойдя сзади, я вспорол шнуровку кинжалом. Квеншибе упал, впервые за эти три года освободив маленькую грудь. Катя застыла на месте, спиной ко мне, вперившись в узоры на ковре. Я протянул ей льняную рубаху, а потом еще одну вещь, в которой она на ощупь сразу узнала шелковый златотканый плат, бабушкин подарок. Пожелав спокойной ночи, я вышел из шатра и отправился спать к другим воинам.

Лучи рассветного солнца играли в водах реки, дробясь на тысячи серебряных чешуек. Занимался день великого пророка Илии, что вознесся к Всевышнему в огненной колеснице. День Илии, повелителя гроз и грома. Старейшины часто звали его другим именем – именем змееподобного бога бури Шибле. Все устремились к большой поляне, где высился шест со знаком змеи на верхушке.

Я направился к шатру, ожидая выхода дочери. Но вот полог распахнулся, и в свете дня предстала фигура в белом. Платье скрывало все ее тело, кроме кистей рук, из-под шапочки и покрывала виднелось только лицо. Вокруг шеи обвился шелковый златотканый плат. Я понял, что впервые вижу ее такой. Меня пронзил неистовый взгляд небесно-голубых глаз. Затем мы вместе пошли на поляну.

Толпа уже возносила святому пророку мольбы ниспослать дождь на поля после засухи: «Уэ Йелеме, сыу шэуэ ныбжикиэ! О, Илиэ, сероглазый юноша!» Святость этого праздника подчеркнуло необыкновенное совпадение: посреди поляны, на телеге, запряженной парой бурых, в белых пятнах волов, лежало тело девушки. Далее стояла еще одна большая повозка, груженная ритуальными подношениями, едой и животными. Вокруг нее безостановочно водили неистовый хоровод с пением строк: копаи-элари-Илиэ. Но это не было траурной процессией. Восемь дней назад эту девушку в горах убила молния, что считалось благословением бога Шибле, который будто коснулся ее и позвал за собой. Песнями и танцами толпа выражала радость и благодарность за божественную милость.

На каменном алтаре в жертву Илии принесли серого козленка. Ему отрубили голову и сняли шкуру, вывесив то и другое на высоком шесте. Богатое девичье платье разместилось на шесте пониже. Мясо и внутренности козленка отнесли к большим кострам, пылавшим на опушке леса, и зажарили вместе с мясом других животных. Цельную баранью тушу, мелил гхэва, варили в огромном котле с горными травами и острыми специями. Закуски раскладывали в плошки и раздавали сидевшим прямо на земле людям. Вдоль рядов, наполняя кубки, ходили женщины с флягами браги-махсэмы.

Мы сидели тесным кругом рядом с князьями и представителями других знатных родов. Те тоже привезли с собой сыновей и дочерей и теперь представляли их друг другу. Мы мало участвовали в общем веселье, скупо приветствуя остальных. Но особенно замкнуто вела себя Катя, предмет восхищения многих благородных юношей. Они то и дело подходили пообщаться, но вскоре вынуждены были удалиться, обиженные ее молчанием и непроницаемым лицом. Я ловил обеспокоенные взгляды их отцов, казалось, вопрошавших меня издали о причине такого неподобающего поведения. Это явно было не к добру.

Но в тот момент я не придал значения взглядам и позволил себе увлечься беседой с князьями. Дозорные северо-восточных племен недавно заметили большой караван, идущий с побережья восточного моря, причем явно в направлении ордынских татар. За караваном, в облаке пыли, гнали более двух тысяч молодых степных скакунов. Глаза воинов заблестели при мысли о столь завидной добыче.

Ближе к вечеру этого жаркого летнего дня, когда солнце уже начало клониться к горам, воздух наполнился пронзительными звуками пшина в сопровождении пастушьих свирели и волынки. Бубны и барабаны отбивали ритм, приглашая молодежь танцевать. Первый танец, кафэ, считался самым чинным, его медленно, на цыпочках исполняли две длинные цепочки танцоров: одна из юношей, другая из девушек. Сближаясь, вереницы молодых людей брались за руки, и если между ними пробегала искра, ее легко было различить. В таком случае родителям стоило поторопиться и назначить помолвку, а может, и заключить ее сегодня же, в священный день пророка Илии.

К первому танцу Катя не встала, потому что не хотела никому подавать руки. Но когда ритм изменился и кафэ сменился хороводом-исламеем, сопровождаемым ритмичными хлопками, она тоже примкнула к общему кругу и закружилась в танце. Разомлев от движения, жары и парующей реки, юноши посбрасывали на землю верхнюю одежду, оставшись только в свободных рубахах поверх заправленных в сапоги штанов. Девушки, конечно, нарядных платьев снять не могли, и Катя с сожалением вспомнила о том времени, когда одевалась мальчишкой. По крайней мере, они могли сбросить шапочки и покрывала, чтобы плясать с распущенными волосами. Катя тоже, улучив момент, распустила свои светлые волосы, которые волнами рассыпались по плечам, и сняла с шеи златотканый плат, которым принялась взмахивать. В танце растворились все гнетущие мысли. Она была свободна.

Когда танцы закончились, молодежь под всеобщие восторженные аплодисменты расселась по местам, а старый сказитель принялся нараспев рассказывать саги о нартах. Кое-кто, разморенный едой и махсымой, потихоньку уснул. Какой-то юноша, воспользовавшись случаем, увлек девушку под сень деревьев. Но Катя, взмокшая и усталая, слушала не дыша, поскольку старик начал с ее любимого цикла о Шатане, матери нартов, полного мрачных и загадочных историй, связанных, как ей всегда казалось, с тайными истоками жизни и ее собственного существования.

Прекрасная Шатана, обольстительная, мудрая и искусная в магии, чудесным образом родилась из гробницы, где девятью лунами ранее была похоронена Дзерасса, мать героя Урызмага. Говорили, будто на поминках Урызмаг отхлестал труп своей матери войлочным кнутом, ненадолго воскресив тело, чтобы успеть возлечь с ней. Когда же гробницу вскрыли, услышав детский плач, то нашли внутри Шатану. Так что нарты считали ее не только дочерью покойной Дзерассы, своей бабушки, но и дочерью Урызмага, приходившегося ей также и братом. Урызмаг взял в жены Эльду, но Шатана, став взрослой, полюбила своего отца-брата. Обманом выманив у Эльды ее покрывало и платье, она возлегла с Урызмагом, что довело Эльду до безумия и смерти. Впрочем, Катя еще не понимала, что значит возлечь с мужчиной и почему этот проступок считался таким тяжким, что повлек за собой смерть невинной Эльды. Катя поведала мне, что и сама во время нашего короткого совместного пути испытывала желание полежать со мной, то есть просто спать, прижавшись к могучему телу отца.

Впоследствии Шатана вступала в связь и с другими нартами, поскольку жизнь и любовь текли в ней неудержимо, как воды реки, в которой она любила купаться обнаженной. Однажды это увидел пастух Зартыж, который мигом влюбился в нее и, не в силах сдержать нафси, то есть семени, исторг его на круглый камень у ног Шатаны. В этой части истории женщины многие девушки захихикали, но не Катя: она оставалась серьезной, поскольку не знала, что такое нафси. Между тем камень ожил, стал расти, и через девять лун Тлепша попросили разбить его, дабы извлечь младенца с раскаленной кожей, богатыря Сосруко, которого тут же омыли в проточной воде, а затем сделали практически неуязвимым, искупав в молоке волчицы. Было у Шатаны и множество других любовных связей. Часто, чтобы не быть обнаруженной, она переодевалась мужчиной, а затем ускользала верхом на коне, свободная, как ветер. Так она в конце концов и сделалась матерью почти всех нартов.

Серп месяца опускался за гору, словно его тянула вниз невидимая черная рука. Засияли звезды. Повсюду снова разгорелись костры. А когда меж мужчин пошли по кругу кувшины с крепкой брагой, полились и песни. Праздник закончился, многие семьи уже начали разъезжаться, чтобы успеть до темноты добраться в свои аулы. Но на поляне осталось еще много людей, прибывших издалека и разбивших свои шатры вдоль реки. Один из вождей кивнул молодым людям, сидевшим вокруг нас, приглашая на последний обряд, очищение. Все поднялись и направились к излучине реки, где, вдали от водоворотов и омутов, текли по неглубокому руслу, усыпанному гладкой галькой, спокойные и прозрачные воды. Мы тоже встали, и я подтолкнул Катю вслед другим юношам и девушкам. Ее переполняло любопытство, но я умолчал о том, что должно было случиться дальше. Я-то прекрасно это знал. Именно так я четырнадцать зим назад познакомился с ее матерью.

Дойдя до берега, она увидела, как молодежь сбрасывает одежду и нагишом, шутя и плескаясь, входит в воду. После минутного колебания она тоже начала раздеваться. Тела своего Катя нисколько не стыдилась. Сняв льняную рубаху, она ощутила кожей ночную прохладу. Бодрящие струи речной воды коснулись пальцев ее ног, поднимаясь выше, до бедер, живота и сосков, пока девушка не погрузилась в воду и не вынырнула снова, дрожа от возбуждения. По ее спине змеились длинные мокрые волосы, и я завороженно смотрел на это тело в неверном свете звезд и блеске воды. Такой, наверное, явилась некогда Шатана пастуху Зартыжу. То же случилось со мной и при виде другой обнаженной девы, выходящей из вод в такую же лунную ночь четырнадцать зим назад. Я с ужасом осознал, что влюбляюсь в собственную дочь.

На следующее утро я послал в шатер помощницу, чтобы та затянула корсет-квеншибе еще туже прежнего, и велел дочери снова надеть мужскую одежду. Возвращение домой получилось быстрее, чем путь на праздник, мы скакали почти без остановок. С нами отправились еще двадцать всадников, которым я предложил устроить засаду на татарский караван, в первую очередь для того, чтобы увести лошадей. Земли в нижнем течении Псыжи я знал прекрасно. Там-то, в березовой роще, в былые времена не раз служившей укрытием для наших набегов, мы и задумали напасть на караван. Катя ехала с нами, но теперь все было совсем не так, как прежде.

Я больше не говорил с ней, а она, не понимая причин столь внезапной перемены, боялась ко мне приближаться. Тема замужества была исчерпана, и больше мы о нем не вспоминали. Внешне Катя казалась безучастной, ее льдисто-голубые глаза сияли, как вершины Ошхамахо, но я был уверен, что в душе она глубоко опечалена. По приезде в аул я нарушил молчание только для того, чтобы объявить о своем немедленном отъезде. Больше она со мной не поедет. На прощание мне вдруг вспомнились слова, которыми герой Варзамег прощался с Шатаной: «Когда я буду в отъезде, уколи ладонь. Если увидишь каплю молока, я жив и вернусь; если кровь – значит, я ушел в Страну Теней, откуда нет возврата».

Я рассказал старейшинам нашего аула о своем плане засады и убедил их вверить мне двадцать юношей. Остальных собрал по аулам, которые проезжал, двигаясь вниз по реке. Когда мы достигли равнины, со мной была уже почти сотня. Я послал три пары разведчиков на восток, откуда ожидалось прибытие каравана и табуна. Небольшому отряду поручил напасть на хвост каравана: всего лишь уловка, чтобы отвлечь конвой и заставить купцов бежать на запад. Остальные же со мной во главе, укрывшись среди деревьев, должны были обрушиться на голову табуна, напугать лошадей и погнать их вверх по реке. С собой – никаких доспехов и шлемов, только кольчуги и легкое оружие: мы ведь не к настоящей битве готовились, а всего лишь лошадей собирались угнать.

Лагерь разбили в березовой роще близ устья Псыжи, почти у самого моря. К северу виднелся город франкских купцов, носивший то же имя, Тана, что и широкая река, протекавшая невдалеке. С другой стороны пробегала мелкая речушка, терявшаяся в болотах. Эти места совсем не похожи на наши горы. Тут особо не расскачешься, повсюду ямы и топи, только лошадь охромеет.

Туман, сгустившийся вчера вечером, окутал белой пеленой деревья, лошадей и людей, однако на рассвете рассеялся, оставив полупрозрачную млечную дымку, которая висела еще до позднего утра. Под лучами солнца воздух стал тяжелым и влажным, без единого намека на ветер. Многие из моих людей еще спали, утомленные скачкой. Повисла странная, неестественная тишина. Умолкли даже птицы. Лишь я один ходил меж берез, пытаясь разглядеть в тумане возвращающихся разведчиков. Вдруг в зарослях камыша среди болот я заметил медленно бредущую фигуру, которая тянула за собой лошадь. Но только успел изготовить лук и собрался пустить стрелу, как незнакомец заметил меня и вопросительно произнес одно лишь слово: адэ, отец?

Из туманной дымки ко мне вышел юный воин в темной войлочной шапке, с короткой шашкой за поясом. Катя, и с ней Звезда. Встала как вкопанная прямо передо мной, широко расставив ноги. Оказывается, она тайком следовала за мной от самого аула. Чего еще я должен был ожидать от собственной дочери! Слова, частые, торопливые, потекли из ее уст, как потоки крови из раны: она явилась сюда, повинуясь моему приказу, ведь если ей ради сохранения чести семьи придется выйти замуж, она должна сперва вступить в бой и убить человека. Кроме того, раз уж нам выпало воевать за свой народ, она хочет биться против татар наравне со всеми и ни за что не оставит меня одного. Смешавшись, я не знал, что сказать и что думать. Молча подошел к ней, грубо сгреб в объятия. По крайней мере так, чувствуя стук ее сердца, вдыхая аромат ее волос, мои глаза не видели ее взгляда и я не тонул в этой бездонной синеве.

Мы стояли так целую вечность, совсем забыв об обходе, который я сам же и устроил. Вдруг тишину прорезал звук рога. Не успел я опомниться, как рядом просвистела стрела, вонзившись в кору березы. Обнажив шашку, я обернулся и увидел, как с противоположной стороны в рощу врывается отряд всадников и пеших воинов. Юнцы, которых я поставил на страже с той стороны, должно быть, уснули и уже повержены. Остальные, по привычке расположившиеся в тени деревьев, рядом с лошадьми, заслышав рог, вскочили на ноги и теперь смотрели в мою сторону, ожидая приказа.

Я бросился к ручью, который обеспечивал нам пути отхода через болота, но там, среди камышей, уже плыли лодки, полные вооруженных людей. Мы окружены! Охотники стали добычей. Сопротивление бесполезно. Я кричу остальным седлать лошадей и бежать. Через несколько мгновений десятки лошадей уже мчатся в бешеном галопе, ища спасения. А с той стороны рощи кое-кто из наших воинов, сознавая, что жертвует собой ради жизней других, пытается остановить нападающих или хотя бы преградить им путь собственным телом.

Я оборачиваюсь к Кате, так и стоящей позади меня. В глазах застыл ужас. Я хватаю ее за плечи, словно для того, чтобы придать уверенности, смотрю в эти бездонные синие глаза. Потом резко поднимаю над землей, сажаю верхом на Звезду, бью шашкой плашмя, и лошадь, пустившись в галоп, скрывается в роще.