Текст книги "Тень ветра"

Характер – это судьба
1953

11

В тот год осень накрыла Барселону воздушным одеялом сухой листвы, которая, шурша, змеей вилась по улицам. Воспоминание о злополучном дне рождения охладило мне кровь, а может, сама жизнь решила подарить мне отдохновение от моих опереточных страданий и дать возможность повзрослеть. Я сам себе удивлялся, поскольку лишь изредка вспоминал о Кларе Барсело, Хулиане Караксе и том пугале, пропахшем горелой бумагой, – человеке, который сам себя считал персонажем, сошедшим со страниц книги. В ноябре, через месяц после всего происшедшего, я даже не предпринимал попытки приблизиться к Королевской площади и уж тем более не пытался улучить возможность увидеть в окне силуэт Клары. Впрочем, должен признать, в том была не только моя заслуга. Дела в магазине шли бойко, и мы с отцом буквально сбивались с ног.

– Надо нанять кого-то в помощь, вдвоем мы с тобой не справимся с заказами, – твердил отец. – Причем нам нужен не просто знающий человек, но полудетектив-полупоэт, который бы не требовал много денег и не боялся непосильной работы.

– Думаю, у меня есть подходящая кандидатура, – ответил я.

Я встретился с Фермином Ромеро де Торресом в его обиталище, под сводами улицы Фернандо. Бродяга складывал из обрывков, извлеченных из урны, первую страницу «Оха дель Лунес». Передовая статья, судя по иллюстрациям, была посвящена общественным работам и развитию страны.

– Ну вот, очередное водохранилище! – услышал я. – Эти фашисты, мало того что воспитывают из нас усердных богомольцев, хотят заставить нас плескаться в воде, как лягушки.

– Добрый день, вы меня помните? – спросил я негромко.

Попрошайка поднял взгляд, и его лицо расплылось в улыбке:

– Хвала моим очам! Что новенького, друг мой? Не хотите ли глоток вина?

– Сегодня угощаю я, надеюсь, вы не страдаете отсутствием аппетита?

– Ну, от хорошей марискады я бы не отказался, но, впрочем, готов подписаться на все, что угодно.

По пути к книжной лавке Фермин Ромеро де Торрес поведал мне о невзгодах, которые выпали на его долю за последние недели, и все ради того, чтобы избежать всевидящего ока госбезопасности, но прежде всего – своей персональной немезиды в лице инспектора Фумеро, история его столкновений с которым, судя по всему, составила бы не один том.

– Фумеро? – переспросил я, вспомнив имя солдата, который расстрелял отца Клары Барсело в крепости Монтжуик в начале войны.

Побледнев от ужаса, бедолага молча кивнул. После многих месяцев, проведенных на улице, он был голоден, немыт и вонюч. Бедняга не имел ни малейшего представления о том, куда мы направляемся, и я прочел в его взгляде нарастающую тревогу, которую он пытался скрыть за несмолкаемой болтовней. Когда мы приблизились к нашей лавке, попрошайка стрельнул в меня обеспокоенным взглядом.

– Проходите, пожалуйста. Это лавка моего отца, я хочу вас с ним познакомить.

Бродяга был как комок нервов, очень грязный комок.

– Нет, ни в коем случае, я не при параде, а тут достойное заведение, как бы мне вас не оскандалить…

Отец приоткрыл дверь, оценивающим взглядом оглядел нищего и бросил быстрый взгляд на меня.

– Папа, это Фермин Ромеро де Торрес.

– К вашим услугам, – произнес бродяга дрожащим голосом.

Отец сдержанно улыбнулся и протянул ему руку. Нищий не отважился пожать ее, устыдившись собственного вида и своих грязных рук.

– Послушайте, я, пожалуй, пошел, а вам счастливо оставаться, – пробормотал он.

Отец осторожно подхватил его под руку:

– Ни в коем случае, сын сказал, что вы пообедаете с нами.

Бродяга смотрел на нас с испугом, затаив дыхание.

– Почему бы вам не подняться и не принять горячую ванну? – спросил отец. – А потом, если захотите, мы можем пройтись до Кан-Соле.

Фермин Ромеро де Торрес понес бессвязную околесицу. Отец не переставая улыбался, волоча его вверх по лестнице, в то время как я запирал магазин. После долгих уговоров, применяя тактику, основанную на обмане противника, и отвлекающие маневры, нам удалось засунуть его в ванну, заставив снять лохмотья. Голый, он напоминал фотографию голодающего времен войны и дрожал, как ощипанный цыпленок. На запястьях и щиколотках виднелись глубокие вмятины, а на теле – уродливые шрамы, на которые больно было смотреть. Мы с отцом в ужасе переглянулись, но промолчали.

Бродяга позволил себя помыть, все еще дрожа от испуга, как ребенок. Подыскивая ему в сундуках чистое белье, я слышал, как отец говорил с ним, не умолкая ни на секунду. Наконец я нашел давно не ношенный отцовский костюм, старую рубаху и смену белья. Из того, что мы сняли с бездомного, даже обувь и та в дело не годилась. Я выбрал ботинки, которые отец не надевал, потому что они были ему малы. Лохмотья, включая подштанники, отвратительного вида и запаха, мы завернули в газету и отправили в помойное ведро. Когда я вернулся в ванную, отец сбривал у Фермино Ромеро де Торреса многодневную щетину. Бледный, пахнувший мылом, он как будто сбросил лет двадцать. Мне показалось, они успели подружиться. Возможно, под расслабляющим воздействием соли для ванн бродяга даже раззадорился.

– Вот что я вам скажу, сеньор Семпере, если бы судьба не вынудила меня делать карьеру в сфере международной интриги, я наверняка посвятил бы жизнь гуманитарным наукам. Вот это – мое. В детстве я был одержим поэзией, желал славы Софокла и Вергилия, от высокой трагедии и древних языков у меня до сих пор мурашки бегут по телу, но мой отец, да упокоится он с миром, оказался грубым невеждой, желавшим, чтобы хотя бы кто-то из его детей поступил на службу в жандармерию. Ни одну из моих шести сестер не приняли в гражданскую гвардию, несмотря на излишнюю растительность на лице, которая всегда отличала женщин нашего рода по материнской линии. На смертном одре мой родитель взял с меня клятву: я поклялся, если не надену треуголку, стать государственным служащим, а свои поэтические амбиции навсегда оставлю. Я человек старой закалки, для таких, как я, слово отца – закон, даже если отец – осел, вы ж меня понимаете. Однако не подумайте, будто в годы моей богатой приключениями службы я перестал оттачивать свой ум. Я много читал и до сих пор могу процитировать по памяти отрывки из пьесы «Жизнь есть сон».

– Давайте-ка, сеньор, наденьте эту одежду, а что касается вашей эрудиции, здесь в ней никто не сомневается, – сказал я, приходя на помощь отцу.

Взгляд Фермина Ромеро де Торреса светился благодарностью. Сияя, он вылез из ванны. Отец обернул его полотенцем. Нищий рассмеялся от удовольствия, почувствовав прикосновение к телу мягкой чистой ткани. Я помог ему облачиться в нижнее белье, которое было на несколько размеров больше, чем надо. Отец снял с себя ремень и отдал его мне, чтобы я мог подпоясать попрошайку.

– Ну вы просто картинка, – сказал папа. – Правда, Даниель?

– Да вас можно принять за киноартиста.

– Ну что вы, я уже не тот. В тюрьме потерял свои геркулесовы мышцы и с тех пор…

– По мне, так вы вылитый Шарль Буайе по осанке, – возразил отец. – К слову, у меня к вам есть одно предложение.

– Для вас, сеньор Семпере, я, если надо, убить готов. Только назовите имя, и рука моя не дрогнет.

– Ну, это слишком. Я всего лишь хотел предложить вам работу в моем магазине. Речь идет о том, чтобы разыскивать для наших клиентов редкие книги. Нечто вроде литературной археологии: тот, кто ею займется, должен знать не только классиков, но и тайные механизмы черного рынка. В данный момент не могу предложить высокую оплату, но питаться вы будете с нами, а пока мы не подыщем для вас подходящий пансион, можете оставаться в нашем доме, если, конечно, это вам подходит.

Бродяга молча смотрел на нас.

– Что скажете? – спросил отец. – Идете к нам в команду?

Мне показалось, что Фермин Ромеро де Торрес собирается что-то сказать, но внезапно он разрыдался.

На первую зарплату Фермин Ромеро де Торрес купил себе щегольскую шляпу, башмаки из искусственной кожи и настоял на том, чтобы мы отведали вместе с ним блюдо из бычьих хвостов, которое по понедельникам готовили в ресторанчике, что неподалеку от Пласа Монументаль. Отец нашел ему пансион на улице Хоакина Коста, где жила подруга нашей соседки Мерседитас, благодаря чему оказалось возможным избежать процедуры заполнения регистрационного листка постояльца и таким образом оградить Фермина Ромеро де Торреса от всевидящего ока инспектора Фумеро и его молодчиков. Время от времени я вспоминал ужасные шрамы, покрывавшие тело нашего нового друга. Меня подмывало спросить его об их происхождении, поскольку я подозревал, что инспектор Фумеро имеет к ним некоторое отношение, но что-то во взгляде бедняги подсказывало, что лучше этой темы не касаться. Я понимал, что он сам расскажет нам обо всем, когда сочтет нужным. Каждое утро, ровно в семь Фермин ждал нас у дверей магазина, всегда с улыбкой, безупречно одетый и готовый работать не покладая рук по двенадцать часов подряд, а то и больше. Неожиданно в нем проснулась страсть к шоколаду и рулетам, не уступавшая той, что он питал в отношении древнегреческой трагедии, и Фермин заметно прибавил в весе. Отныне он завел привычку бриться в парикмахерской, волосы, смазанные бриллиантином, зачесывал назад и даже отпустил тонкие усики, чтобы не отставать от моды. Через месяц после того, как бывший попрошайка вылез из нашей ванны, его было не узнать. Но более внешних перемен, произошедших с Фермином Ромеро де Торресом, нас с отцом поражали до глубины души открывшиеся в нем деловые качества. Детективные способности, которые я считал плодом воспаленного воображения, проявлялись даже в мелочах. Он умудрялся выполнять самые немыслимые заказы в течение нескольких дней, а то и часов. Не было такого издания, какого бы он не знал, равно как и ни одной уловки, какую бы он не использовал, чтобы приобрести его по сходной цене. Он с легкостью проникал в частные библиотеки герцогинь с проспекта Пирсон и дилетантов из кружка верховой езды, всякий раз выдавая себя за другого, и с помощью лести добивался того, что ему отдавали книги даром или всего за пару монет.

Превращение побирушки в образцового гражданина казалось чудом, делом небывалым, из тех, о каких так любят рассказывать проповедники, дабы доказать, сколь безгранична милость Господня, но которые слишком благостны, чтобы быть правдой, как реклама радикального средства для роста волос, которой пестрят трамвайные вагоны. С тех пор как Фермин начал работать в магазине, прошло три с половиной месяца, и в квартире на Санта-Ана раздался телефонный звонок. Было два часа ночи, воскресенье. Звонила хозяйка пансиона, где жил Фермин Ромеро де Торрес. Прерывающимся голосом она сообщила, что сеньор Ромеро де Торрес заперся в своей комнате, кричит, как помешанный, бьется о стены и грозит, что, если кто-нибудь к нему войдет, он перережет себе горло бутылочным стеклом.

– Ради Бога, не звоните в полицию. Мы сейчас будем.

Мы поспешили на улицу Хоакин Коста. Стояла холодная ночь, ветер сбивал с ног, а небо было угольно-черным. Бегом мы миновали фасады Дома милосердия и Дома призрения, не обращая внимания на косые взгляды и перешептывание, которыми нас встречали обитатели темных подъездов, пропахших навозом и углем. Наконец мы оказались на углу улицы Ферландина. Улица Хоакин Коста терялась в сумеречных сотах квартала Раваль. Старший сын владелицы пансиона уже поджидал нас.

– Вы вызывали полицию? – спросил отец.

– Пока нет, – ответил он.

Мы взбежали вверх по лестнице. Пансион занимал третий этаж, к нему вела замызганная винтовая лестница, с трудом различимая в мутном свете тусклых голых лампочек, свисавших с оголенных проводов. Донья Энкарна, хозяйка пансиона и вдова капитана жандармерии, встретила нас в дверях, облаченная в небесно-голубой халат и поблескивая бигудями.

– Видите ли, сеньор Семпере, у меня заведение достойное и весьма престижное. И отбоя нет от постояльцев, так что этот цирк мне ни к чему, – говорила она, ведя нас по сырому темному коридору, пропахшему нечистотами.

– Понимаю, – пробормотал отец.

Из глубины коридора доносились душераздирающие вопли Фермина Ромеро де Торреса, а из приоткрытых дверей выглядывали оторопевшие, испуганные лица.

– Ну-ка разошлись все, быстро, здесь вам не кабаре «Молино»! – с негодованием рявкнула донья Энкарна.

Мы остановились перед дверью в комнату дона Фермина. Отец тихонько постучал:

– Фермин! Вы здесь? Это Семпере.

Из-за двери раздался страшный вой, от которого кровь стыла в жилах. Даже донья Энкарна утратила начальственный вид и приложила руки к груди, сокрытой под пышными складками одежды.

Отец снова постучал:

– Фермин, откройте!

Фермин вновь взвыл и забился о стену, осипшим голосом выкрикивая грязные ругательства. Отец вздохнул.

– У вас есть ключ от комнаты? – спросил он донью Энкарну.

– Разумеется.

– Дайте.

Донья Энкарна колебалась. Прочие постояльцы, побледнев от ужаса, снова повысовывались из своих комнат. Не исключено, что крики доносились до военной комендатуры.

– Даниель, сбегай за доктором Баро, он живет тут неподалеку, дом 12 по улице Рьера Альта.

– Не лучше ли позвать священника? Сдается мне, в него вселились бесы, – предположила донья Энкарна.

– Нет. Врача более чем достаточно. Ну, Даниель, одна нога здесь, другая там. А вы, донья Энкарна, будьте добры, дайте ключ.

Доктор Баро был холостяком, страдавшим бессонницей, а потому проводил ночи за чтением Золя и – дабы убить время – разглядыванием женщин в нижнем белье на открытках с объемным изображением. Он был одним из постоянных посетителей магазинчика моего отца и сам себя называл заурядным коновалом, но, когда дело касалось диагностики, обладал глазом куда более острым, чем добрая половина врачей, чьи кабинеты располагались на роскошной улице Мунтанер. Большую часть его клиентуры составляли состарившиеся шлюхи из ближайших кварталов и обездоленные, которые не могли платить ему щедрых гонораров, но которых он все равно лечил. Он часто повторял, что весь мир – сортир и что ему бы только дождаться, когда команда Барселоны, черт побери, наконец возьмет кубок лиги чемпионов, и можно помирать со спокойной душой. Когда доктор открыл мне дверь, от него разило вином, а в зубах у него был зажат потухший окурок.

– Даниель?

– Меня прислал отец. Срочно нужна ваша помощь.

Когда мы добрались до пансиона, нас встретили напуганная, рыдающая донья Энкарна, бледные, как свечной огарок, постояльцы и мой отец, который в углу комнаты удерживал Фермина Ромеро де Торреса. Фермин был абсолютно голым, он плакал и дрожал от страха. В комнате царил беспорядок, стены были измазаны то ли кровью, то ли экскрементами. Доктор Баро окинул комнату быстрым взглядом и жестом велел отцу уложить Фермина на кровать. На помощь пришел сын доньи Энкарны, начинающий боксер. Фермин стонал и содрогался в конвульсиях, словно его внутренности пожирал дикий зверь.

– Ради всего святого, что происходит с беднягой? Что с ним такое? – подвывала с порога донья Энкарна, качая головой.

Доктор послушал у больного пульс, изучил при помощи фонарика зрачки и, не произнеся ни слова, достал из чемоданчика ампулу с лекарством.

– Придержите его. Укол поможет ему заснуть. Даниель, помоги.

Вчетвером нам удалось усмирить Фермина, который отчаянно рванулся, почувствовав, как в его тело входит игла. Все его жилы напряглись, словно стальные провода, но через несколько секунд глаза помутнели, а мышцы обмякли.

– Смотрите, он уж больно щуплый, этот мужчина, и то, что вы ему вкололи, может убить его, – сказала донья Энкарна.

– Не беспокойтесь. Он всего лишь спит, – ответил доктор, изучая шрамы, покрывавшие костлявое тело Фермина.

Затем он молча покачал головой.

– Сукины дети, – тихо сказал он по-каталонски.

– Откуда такие шрамы? – спросил я. – Следы порезов?

Доктор Баро отрицательно мотнул головой, не поднимая глаз. Он поискал среди тряпья одеяло и укрыл своего пациента.

– Ожоги. Этого человека пытали. Подобные следы оставляет паяльная лампа.

Фермин проспал два дня, а когда пришел в себя, ничего не помнил; вспомнил только, что, проснувшись среди ночи, почему-то решил, что находится в темной камере – и больше ничего. Ему было так стыдно за свое поведение, что он буквально на коленях просил прощения у доньи Энкарны. Он поклялся, что заново покрасит стены во всем пансионе, и, зная о набожности хозяйки, пообещал заказать десять молебнов за ее здравие в церкви Рождества Христова.

– Все, что от вас требуется, – хорошенько поправиться и больше не нагонять на меня такого страху, стара я для этого.

Отец возместил нанесенный ущерб и уговорил хозяйку предоставить Фермину еще один шанс. Донья Энкарна охотно согласилась. Большинство ее постояльцев были люди бедные и одинокие, как и она сама. Когда испуг прошел, хозяйка пансиона преисполнилась к Фермину особым чувством и даже заставила его поклясться, что он будет принимать таблетки, которые ему прописал доктор Баро.

– Да ради вас, донья Энкарна, если понадобится, я готов кирпич проглотить.

Со временем все мы стали делать вид, будто забыли о случившемся, но я больше никогда не смеялся над россказнями об инспекторе Фумеро. После того происшествия мы чуть ли не каждое воскресенье водили Фермина Ромеро де Торреса в кафе «Новедадес», дабы не оставлять его одного. Затем мы пешком направлялись в кинотеатр «Фемина», что на пересечении улицы Дипутасьон и бульвара Грасья. Один из билетеров был приятелем отца, он впускал нас через запасный выход во время киножурнала, всегда в тот момент, когда Генералиссимус торжественно разрезал ленточку при открытии очередного водохранилища, что доводило Фермина Ромеро де Торреса до белого каления.

– Какой позор! – возмущенно твердил он.

– Вам не нравится кино, Фермин?

– Сказать по чести, вся эта трескотня о седьмом виде искусства мне до лампочки. По-моему, это жвачка, которая призвана отуплять грубую толпу, почище футбола и боя быков. Кинематограф был изобретен для того, чтобы забавлять невежественные массы, и сейчас, полвека спустя, почти ничего не изменилось.

Подобные многословные тирады прекратились в тот день, когда Фермин Ромеро де Торрес открыл для себя Кароль Ломбард.

– Пресвятая Дева Мария, какая грудь! – в полном ослеплении воскликнул он прямо во время сеанса. – Не сиськи, а две каравеллы!

– Молчите, вы, животное, или я вызову администратора! – зашикал голос какого-то благочестивого зрителя, сидевшего через два ряда от нас. – Надо же, ни стыда ни совести. Не страна, а свинарник!

– Фермин, вам следует говорить потише, – посоветовал я.

Но Фермин Ромеро де Торрес не слушал меня. Он зачарованно следил за колыханиями божественного декольте; на его губах блуждала улыбка, глаза были пропитаны ядом техниколора. Позже, возвращаясь домой по аллее Грасья, я отметил, что наш книжный детектив все еще не вышел из состояния транса.

– Думаю, вам стоит познакомиться с достойной женщиной, – сказал я. – Женщина сделает вашу жизнь веселее, вот увидите.

Фермин Ромеро де Торрес вздохнул, его мысли все еще были заняты усладами, что сулил закон притяжения полов.

– Это вы по себе судите? – простодушно спросил он.

Я в ответ лишь улыбнулся, зная наверняка, что отец искоса поглядывает на меня.

С того самого дня Фермин Ромеро де Торрес пристрастился каждое воскресенье ходить в кино. Отец предпочитал оставаться дома, наедине с книгой, зато Фермин не пропускал ни одного фильма. Он закупал горы шоколадок и устраивался в семнадцатом ряду, ожидая появления очередной звездной дивы. Сюжет волновал его меньше всего, и он болтал без умолку, покуда на экране не появлялась какая-нибудь дама с внушительными формами.

– Я поразмыслил насчет того, что вы говорили о подходящей женщине, – сказал как-то Фермин де Торрес. – Может, вы и правы. В пансионе появился новый жилец, бывший семинарист из Севильи, большой ходок. Он частенько приводит хорошеньких барышень. Слушайте, как же у нас улучшилась порода! Не знаю, чем он их берет, с виду ведь ни то ни се, может, он доводит их до исступления, читая «Отче наш»? Живет через стенку, мне все слышно. Судя по звукам, святоша в этом деле мастер. Такие ритмы! А вам, Даниель, какие женщины нравятся?

– По правде говоря, я плохо в них разбираюсь.

– Да в них никто не разбирается: ни Фрейд, ни даже они сами. Это как электричество. Не обязательно в нем разбираться, чтобы ударило током. Ну, признавайтесь. Какие вам милее всего? Что до меня, то я, уж извините, предпочитаю тех, что в теле, чтобы было за что ухватиться. Однако вам, должно быть, милее худосочные. Что ж, я глубоко уважаю и такую точку зрения, не поймите меня превратно.

– Если честно, у меня мало опыта по части женщин. Точнее, у меня его вовсе нет.

Фермин Ромеро де Торрес посмотрел на меня, обезоруженный столь очевидным проявлением аскетизма.

– А я уж было подумал, что той ночью, ну, когда вам досталось…

– Если бы дело было только в этом…

Фермин как будто понял, что я хотел сказать, и сочувственно улыбнулся:

– Что ж, не беда, ведь самое интересное в женщинах – открывать их. Каждый раз – будто впервые, словно прежде ничего не было. Ты ничего не поймешь в жизни, пока впервые не разденешь женщину. Пуговица за пуговицей, словно в зимнюю стужу очищаешь обжигающий маниок. Э-эх…

Через несколько минут на экране появилась Вероника Лейк, и Фермин весь вытянулся, глядя на диву. Дождавшись эпизода, в котором она не была занята, Фермин заявил, что отправляется в буфет, дабы восстановить запасы шоколада. После месяцев голодной жизни мой друг утратил чувство меры, но из-за своих бесконечных переживаний сохранил болезненный, истощенный вид человека, пережившего войну. Я остался один, не особенно следя за сюжетом. Сказать, что я думал о Кларе, было бы неверно. У меня перед глазами было лишь ее тело, потное, трепещущее от наслаждения под грубыми ласками учителя музыки. Я отвел взгляд от экрана и лишь тогда заметил, что в зал вошел еще один зритель. Он стал продвигаться к центру и устроился передо мной, на шесть рядов впереди. В кинотеатрах полно одиноких людей, подумалось мне. Таких, как я.

Я попытался восстановить нить событий, разворачивавшихся на экране. Герой-любовник, детектив, циничный, но с добрым сердцем, объяснял какому-то второстепенному персонажу, почему такие женщины, как Вероника Лейк, погибель для честного мужчины, но все-таки ему ничего другого не остается, как безответно любить, страдая от их коварства и предательства. Фермин Ромеро де Торрес, который со временем сделался настоящим знатоком кино, называл подобные картины «историей о богомолах». Он считал их женоненавистническими фантазиями, предназначенными для конторских служащих, страдающих запорами, а также для скучающих престарелых святош, мечтающих пуститься во все тяжкие. Я улыбнулся, представив себе, какими комментариями разразился бы, глядя на экран, мой друг, не позволь он сейчас себе обольститься прилавком со сластями. Но в то же мгновение улыбка стерлась с моих губ. Зритель, только что севший впереди, внезапно обернулся и пристально на меня посмотрел. Дымный луч кинопроектора пронзал сумерки зала – поток мерцающего света, сотканного из причудливых линий и пляшущих пятен. Я сразу узнал в незнакомце человека без лица. То был Кубер. Его глаза, лишенные век, отливали сталью, улыбка без губ пугающе кривилась в темноте. Мое сердце словно сжали ледяные пальцы. На экране разом заиграло множество скрипок, раздались крики, выстрелы; картинка погасла. На мгновение зал погрузился в густой мрак, и я слышал только пульсацию крови в висках. Когда на экране вновь появилось изображение и тьма в зале рассеялась в пурпурно-голубом тумане, человек без лица исчез. Обернувшись, я увидел его силуэт: двигаясь по проходу, он столкнулся с Фермином Ромеро де Торресом, возвращавшимся со своего гастрономического сафари. Фермин сел в кресло рядом со мной, протянул мне шоколадку и осторожно посмотрел на меня:

– Даниель, у вас лицо белее бедра монашки. С вами все в порядке?

Над рядами кресел пронеслось едва уловимое дуновение.

– Странно пахнет, – заметил Фермин Ромеро де Торрес. – Будто кто-то пернул, то ли нотариус, то ли стряпчий.

– Нет, это запах горелой бумаги.

– Возьмите лимонный леденец. Он от всего помогает.

– Не хочется.

– И все же оставьте его себе. Никогда не знаешь, из какой неприятности может вытащить лимонная карамель.

Я запихнул леденец в карман и до конца фильма оставался безучастен как к Веронике Лейк, так и к жертвам ее роковых чар. Фермин Ромеро де Торрес целиком погрузился в созерцание, поглощая свои шоколадки. Когда в конце сеанса зажегся свет, мне показалось, будто я пробудился от дурного сна, и хотелось верить, что тот призрак из кинозала был лишь игрой воображения, болезнью памяти, хотя тот краткий взгляд успел многое мне сообщить. Он не забыл обо мне и о нашей встрече.