Текст книги "Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2"

Глава сто пятьдесят вторая

Пока мы ехали, Селия молчала. Я тоже ничего не говорила, не знала, что сказать. Так, молча, мы доехали до дома.

Во дворе мы почувствовали себя лучше. Дом Николаоса и Чоки как-то успокаивал.

– Пойдем, я отведу тебя в твою комнату, – сказала я дочери. – Я говорила с Николаосом, вот ключ от библиотеки. Ты можешь читать книги, когда тебе захочется. Но сейчас, наверное, ты устала…

– Да, – искренне призналась она.

Я проводила ее в ее комнату, затем вернулась к себе и легла спать.

Еще два дня продолжалось чтение молитв над умершим. Два дня и две ночи.

Все это время мы не входили в комнату, где лежал Чоки. Там бывали только Николаос и священник. Мы как-то притерпелись к тому, что произошло. Пока ведь Чоки оставался в доме, с нами. Селия и Николаос казались мне спокойными. Мы даже иной раз обменивались несколькими фразами, казалось бы, на отвлеченные темы.

Я спросила Николаоса, каким образом получилось так, что Теодоро-Мигель прислал сюда православного священника. Ведь, насколько мне известно, греческая и римская церкви враждуют.

Николаос пожал плечами и ответил, что не входил в подробности.

– Вероятно, этот человек зависит от Теодоро-Мигеля или чем-то обязан ему. Не знаю. Да и не стану спрашивать. Ни к чему.

Конечно, Николаос был прав.

Селия много времени проводила в библиотеке. В сущности, я видела ее только в столовой.

Казалось, прошло уже много времени и пройдет в таком странном спокойствии еще больше.

Но это, разумеется, была иллюзия.

Настал день похорон.

Они должны были быть скромными, тихими. Было уговорено, что молитву над могилой прочтет уже католический священник, чтобы не привлекать излишнего внимания видом священника-грека и его непонятным языком.

Привезли гроб.

Похороны должны были состояться вечером, чтобы опять-таки не привлекать излишнего внимания. Так захотел Николаос. Ведь я и Селия тоже хотели сопровождать Чоки к месту его последнего успокоения и лучше было бы, чтобы нас видело как можно меньше людей.

В тот день с утра я видела лихорадочные усилия дочери сохранить хотя бы видимость спокойствия. За завтраком она бросала незначащие фразы. Губы у нее чуть дрожали. Она то и дело опускала руки. Я поняла, что она ощущает и дрожь в пальцах. Но я молчала. Сейчас ей не были нужны слова утешения. Но надо было осторожно и внимательно наблюдать за ней, чтобы тотчас уловить момент, когда слова эти понадобятся ей.

После завтрака Селия ушла в библиотеку. Я сидела в саду. Я старалась ни о чем не думать. Бездумно наблюдала за насекомыми, следила за колышущейся под легким ветерком листвой.

Когда впадаешь в такое вот состояние бездумности и покоя, особенно на открытом воздухе, на природе, время летит незаметно. Позвали обедать. Селия была такая же, как и за завтраком. Николаос казался совсем спокойным.

После обеда я прилегла и немного поспала. Затем снова была в саду. Я заметила Селию. И она бродила по саду.

Греческий священник ушел еще утром.

После ужина Николаос позвал нас прощаться с его любимым другом.

Вслед за ним мы вошли в гостиную.

Окна были закрыты. Меня сразу же поразило отсутствие характерного трупного запаха. А ведь прошло уже три дня. Мы тихо приблизились к лежавшему. Я наклонилась, поцеловала его в лоб. Холодно стало моим губам. Я посмотрела на его лицо. Он лежал все с тем же выражением, будто в глубоком забытье продолжал что-то чувствовать, о чем-то смутно думать, о чем-то тревожиться.

По-прежнему лицо его было удивительно красиво.

Николаос тоже поцеловал его в лоб. И тихо отошел.

Приблизилась Селия. Я посмотрела на ее дрожащие губы и у меня сердце замерло от жалости к ней. Она подходила медленно. И вдруг резко бросилась к мертвому, принялась, заливаясь слезами, целовать его лицо, руки.

Мы не препятствовали ей.

Так же внезапно она стремглав выбежала из комнаты.

– Мы сейчас едем, – сказал Николаос. – Соберитесь. Пора.

Я пошла к Селии наверх. Она лежала в своей комнате на постели, лицом вниз, и горько плакала. И снова я поняла, что еще не время утешать ее.

– Оденься, Селия, – сказала я. – Мы сейчас едем. У нас не было черных платьев, мы не позаботились об этом. К счастью, нашлись черные плотные покрывала. Они были из одной партии товара и Николаос оставил их себе, не зная, для чего они могут пригодиться, просто ему понравилась черная плотная ткань. И вот сейчас эти покрывала пригодились.

Слуги уложили гроб в одну карету, достаточно широкую, ее наняли специально. В эту же карету сел Николаос. Мы поехали в его карете. С нами были слуги. Они тоже хотели проводить Чоки в последний путь.

До кладбища мы добрались примерно за полчаса.

Все уже было приготовлено. Нас ждал католический священник и могильщики уже копали могилу.

Гроб вынесли из кареты и на руках поднесли к могиле. Прикрыли крышкой. Священник прочитал молитву. Снова мы услышали произнесенное вслух, громким серьезным голосом, христианское имя Чоки – Андреас.

Селия уже не плакала.

Гроб на веревках начали опускать в могилу.

Это были отнюдь не первые похороны, которые мне приходилось видеть. Но почему-то меня снова охватило ощущение, что я впервые хороню. Меня поразила глубина могилы. Я мельком заглянула и меня испугала эта разверстая пасть земли. Я потянула Селию подальше. Она послушно отошла.

Могильщики засыпали яму землей.

Все!

Еще несколько минут мы постояли над этой свежезасыпаной могилой.

Затем снова сели в кареты и вернулись домой. Все молчали.

Дома, во дворе, когда отпустили наемную карету, я не выдержала и быстро подошла к Николаосу. Я боялась и он не мог не почувствовать этого.

В сущности, это был настоящий панический страх.

Я отвела Николаоса в сторону, хотя никто и не мог нас слышать. Селия тотчас поднялась наверх, слуги ушли к себе.

– Николаос! – быстро и умоляюще заговорила я. – Не подумай, будто я пытаюсь уговорить, отговорить тебя. Я знаю твой ум, твою твердость. Но только не сегодня! Умоляю тебя, только не сегодня. Не ночью, умоляю тебя! И не завтра, Николаос! Пожалей меня. Пожалей эту бедную девочку. Подумай о других людях. Подумай о том, как станет свирепствовать Теодоро-Мигель после того, как ты оборвешь свою жизнь. Подумай об этом! Подумай о другой девочке, об Аните. Она – вылитая Святая Инесса. Теодоро-Мигель найдет ее и тогда уже никто не сможет ее спасти. Пожалей нас всех, Николаос!

– Я скажу, если все же решусь, – произнес он. Я сделала порывистый протестующий жест.

– Но не сегодня, не ночью, – поспешно добавил он.

Глава сто пятьдесят третья

Я не стала подниматься к Селии. Я чувствовала, что она жива и не хочет уходить из жизни. Наоборот, какую-то странную решимость я ощутила в ней, когда мы во дворе вышли из кареты. Это было решительное стремление, желание жить. Но сама я вдруг ощутила себя сломленной, измученной. Глаза закрывались. Я с трудом заставила себя умыться и легла в постель. Уснула сразу.

Сколько я проспала, я не знала.

Пробуждение мое было внезапным. Я широко раскрыла глаза и села на постели.

Странная тревога охватила меня.

Я быстро встала и оделась. Даже волосы не стала прибирать.

Я не понимала, за кого я тревожусь. Николаос? Селия? Что-то погнало меня в комнату Селии. Я быстро взбежала на второй этаж. Заглянула в библиотеку. Дверь была отперта, но света в комнате не было. Значит, она спит. Я постучала в дверь ее комнаты. Тишина. Спит.

Но я тихонько толкнула дверь. Вошла. В комнате никого не было. Постель была не разобрана. Значит, Селия даже не ложилась. Но где она?

Я не понимала, откуда эта лихорадочная тревога. Я вспомнила, что я говорила Мигелю о том, что со мной Селия всегда будет в безопасности.

Я выбежала в сад. Конечно, она там. Но ведь я не найду ее в темноте. Она, конечно, хочет побыть в одиночестве.

Но все же я не вернулась в дом, бродила по темному саду, отгибала ветви, вглядываясь в очертания кустов, понимая, насколько все это бесполезно.

Тревога охватывала меня все сильнее. Где может быть Селия? Куда она ушла ночью? Разве я могла знать. Я хотела было разбудить Николаоса, уже шла к нему. Но вдруг опомнилась. Ведь не случилось ничего такого, из-за чего я имею право разбудить его. Ведь я знаю сильный и своевольный характер Селии. Николаос здесь не поможет мне. Остается только ждать. Она даст знать о себе. Да, она своевольная и странная, но она, кажется, за эти мучительные дни научилась жалеть людей. Она не оставит меня мучиться в тревоге.

Я сидела в саду на скамье. Было прохладно. Потом мне пришло в голову подойти к воротам. Лучше мне быть там. Вдруг она вернется и я увижу ее у ворот. Или она увидит меня. Я уже не спрашивала себя, каким образом Селии удалось выскользнуть из дома, уйти. Я знала ее.

Я подошла к воротам. Конечно, ворота были заперты. На ночь в доме Николаоса ворота запирали, а привратник уходил спать. Я походила вдоль ворот, жадно вслушиваясь в каждый шорох. Я понимала, что на самом деле это не имеет никакого смысла. Если Селия ушла тайком, то она тайком и вернется. Зачем ей стучать в ворота? Господи! Она просто перелезет через забор.

Но куда же она ушла? Во дворец Монтойя? Зачем? Возможно, потому что ей тяжело здесь после похорон Чоки и она решила побыть в другом месте… Она может снова вернуться в горы. Это дальний путь, надо ехать верхом, в мужском костюме, но если она однажды проделала этот путь, она может решиться снова…

Но почему она не предупредила меня? Почему не оставила записку? Это странно. Это даже не похоже на нее. Она никогда не была злой, могу поручиться. Но…

Вдруг мне пришло в голову то единственное, к чему я уже давно должна была бы прийти.

Селия не оставила записку. Значит… значит, она скоро вернется!.. Значит, надо просто ждать… Конечно, она рассчитывает вернуться даже не к утру, а еще ночью. Она думала, что я даже не узнаю о том, что ночью ее не было в доме.

Но куда, куда?..

И вдруг я отчетливо осознала: кладбище! Только туда она могла уйти ночью, одна. К могиле Чоки.

Я стояла у ворот и не в силах была уйти к себе.

Я со страхом представляла себе ее ночной путь по темным улицам, тонущее во мраке кладбище, смутные очертания надгробий. И Селия совсем одна, худенькая девочка…

Вот что самое трудное с детьми: они хотят для себя опасностей и приключений, мы же хотим для них безопасной и спокойной жизни. Поэтому родители и дети вечно ссорятся друг с другом. Ведь опасность и приключения означают одно очень важное понятие – независимость. Мы-то знаем, что, в сущности, никакой независимости в мире не существует. Но дети зависят от родителей. Вот эту-то зависимость они хотят и могут сломать, разорвать и получить иллюзию независимости вообще, не только от родителей…

Я вышла в платье, без накидки. Теперь я почувствовала холод. Я решила вернуться в комнату, взять накидку и снова прийти к воротам. Все равно я не смогу спать.

В комнате я присела на постель. Все же я устала, ноги заныли. Может быть, мне тоже пойти на кладбище? А если Селии там нет? Если я разминусь с ней? Ладно, возьму накидку, выйду во двор, там решу, как поступить дальше.

Но, должно быть, я очень устала. Неужели я старею? Хотя ведь это вполне естественно. И я много испытала в этой жизни. Я вспомнила, что когда мне было лет восемнадцать-двадцать, тридцатилетние женщины казались мне старухами. А теперь? Увы, я могу завидовать молодости тридцатилетних…

Надо было взять накидку, подняться с постели и идти. Но я продолжала сидеть. В окно смутно виднелись очертания деревьев и кустов сада. Раздался слабый крик ночной птицы. Я убеждала себя, что сейчас встану, сейчас заставлю себя встать. Еще минута, еще… Но я не вставала. Я почувствовала, что глаза мои закрываются. Голова тяжелела. Я склонилась на подушку. Я понимала, сознавала, что засыпаю. Но я уже не могла противиться сну. Я все еще смутно, несвязно говорила себе, что вот сейчас, совсем немного отдохну и немедленно встану. Но я обманывала себя.

Глава сто пятьдесят четвертая

Я шла по какой-то песчаной равнине. Свет был сумеречный, тягостный и таинственный. На голове у меня было белое покрывало, ветер развевал его. Ноги мои ступали легко, не погружаясь в песок. Я удивилась этому, затем подумала, что это неспроста. И равнина, и свет, и ноги, легко ступающие на песок – это неспроста. У этой загадки есть какая-то простая отгадка. Это не наш земной мир, это мир потусторонний. Да, так. И вдруг мне стало страшно. Значит, сейчас я увижу тех, кто умер страшной смертью, увижу лорда Рэтклифа, Брюса Карлтона, отца, Коринну. Замкнутые в какой-то новой страшной своей сути, они бесшумно, словно ночные птицы, погонятся за мной. Что они сделают со мной? Выпьют, высосут кровь? Они – вампиры? Я задрожала и быстро оглянулась по сторонам. Никого не было. Я двинулась дальше, медленно ступая.

Да, я сделала в своей жизни много дурного. Я не наделена той мучительной чувствительностью, которой обладал Чоки и которая свела его в могилу. Такие, как он, встречаются редко, они напоминают людям о возможности чистоты, совести, доброты. Я не такая. Я не хуже и не лучше других людей. Я причиняла страдания и смерть, но и сама страдала и сама была на краю гибели. Может быть, меня можно (да, конечно, можно) обвинить в смерти Этторе Биокка, Большого Джона, доньи Инес – матери Коринны. Можно сказать, что мое появление разрушило жизнь Коринны и Брюса Карлтона, моего отца и доньи Инес, лорда Рэтклифа, Этторе и Санчо. Из-за меня так странно сложилась жизнь моих детей. Из-за меня остались сиротами дети Коринны. Должно быть, надо мной тяготеет некий рок, такой рок тяготел над потомками цыганки Маританы, возлюбленной короля. Это моя судьба – приносить тревогу?

Неужели никто не заступится, не спасет? Но ведь есть человек, который прощал всегда всех кроме себя самого. Чоки!

Я так потянулась к нему душой. Мне вдруг захотелось, как маленькому ребенку, искать защиты. Чоки защитит меня. Он знает, что я не такая плохая. Я не виновата. Я не хочу быть виноватой. Я не выдержу. Пусть меня простят. Пусть! Я подбегу к нему, схвачу его за руки и заплачу. И буду спрашивать сквозь слезы: «Чоки! Я ведь не виновата? Скажи мне? Скажи? Я не виновата?» И он погладит мои ладони своими теплыми пальцами и скажет: «Нет. Конечно, не виновата. Только я виноват». А после этого мне будет легко. Пусть я понесу наказание, я все равно буду чувствовать это тепло человеческих юных пальцев и буду слышать милый добрый голос: «Не виновата».

Надо найти его. Я пошла быстрее. Вокруг начало проясняться. Что это? Я возвращаюсь в обыденный мир? Меня пока простили и вернули? Ради этого мальчика.

Сквозь приоткрытые веки я уже различаю смутные очертания стола, стула в комнате. Я просыпаюсь.

И вдруг слышу отчаянный стук. Чьи-то руки хватают меня за плечо. Чьи-то пальцы стучат по стене. Но я чувствую, что это не нападение. Это меня зовут, чтобы я кого-то защитила, спасла.

Я окончательно просыпаюсь, широко открываю глаза.

Селия трясет меня за плечо, пальцами свободной руки стучит по стене. Окно распахнуто.

– Мама! Мама! Скорее! Помоги!..

Глава сто пятьдесят пятая

То, что произошло, настолько необычно, что я даже не знаю, как лучше описать это, чтобы всю эту необычность передать. С чего начать? И как продолжить?

Селия разбудила меня. Конечно, я не стала ни о чем расспрашивать ее. Я кинулась к воротам вместе с ней. Она тянула меня за руку.

– Отпусти, Селия! – попросила я уже на бегу. – Ты мешаешь мне идти.

Она с трудом выпустила мою руку. Я поняла, что я нужна ей. Она в беде и она бросилась ко мне, она знает, что я, ее мать, самый надежный источник помощи. Она верит мне. Но не было уже времени гордиться, упиваться ее доверием. Надо было спешить.

Мы подбежали к воротам. Я заметила каких-то людей. Боже! Они ломали замок.

Селия увидела мой страх.

– Мама, не бойся, это друзья. Но надо скорее! Разбуди Николаоса! Может быть уже поздно! Скорее! – Она расплакалась.

Конечно, она действовала без всякой логики. Сначала тянула меня к воротам, теперь просит, чтобы я возвращалась в дом и разбудила Николаоса.

– Но что случилось? Что?

– Скорее! Разбуди его! Может быть поздно! Темные фигуры столпились у ворот. Человек шесть.

Селия оставила меня и кинулась к ним.

– Сейчас! – крикнула она на бегу. – Сейчас! Пока не надо! (Я поняла, что она просит не ломать замок.) Еще не поздно, да? Еще не поздно?

– Не поздно, – ответил приглушенный мужской голос. – Но скорее!

Я поняла, что случилось что-то страшное. Это легко было понять. На миг меня одолело нелепое, но свойственное многим родителям желание действовать наперекор воле детей. Я тоже захотела было, вместо того чтобы бежать в дом и разбудить Николаоса, поступить совсем иначе, не так, как просит дочь; подойти к этим людям, начать расспрашивать… Но я быстро подавила это желание и без лишних размышлений побежала в дом. Я чувствовала, что именно это я должна сделать.

Я знала, что после смерти Чоки Николаос иногда ложился в той комнате за гостиной, где его друг умер. Мне подумалось, что и сегодня ночью Николаос там. К счастью, так и оказалось. Не пришлось тратить лишнее время на то, чтобы бежать в его комнату.

Я пролетела гостиную. Дверь в комнату, где умер Чоки, была заперта. Я заколотила кулаками по двери, закричала:

– Николаос! Николаос! Скорее! Скорее!

Мне уже представлялось, что его нет в комнате, что он убил себя. Но тут раздался его голос. Голос был сонный. Значит, он спал, я разбудила его. Наверное, он впервые уснул после нескольких дней бессонницы. Но сожалеть было некогда. Николаос не стал спрашивать меня, что случилось, почему я зову его. Он просто откликнулся из-за двери:

– Иду. Сейчас иду.

И через две-три минуты он появился полуодетый. Я схватила его за руку.

– Скорее к воротам! Скорее!

Теперь я вела себя, как Селия, я тянула его за руку и тем самым не давала, мешала ему бежать.

– Отпустите руку, – быстро произнес он.

А когда я отпустила, он побежал. Я видела, как он, Селия и незнакомцы сгрудились у ворот, наклонялись, распрямлялись. Я наконец-то подбежала. Но они уже двинулись в дом…

Я приблизилась и увидела…

Глава сто пятьдесят шестая

Вот теперь я могу выбрать. Рассказывать все по порядку или же начать с того, что позднее рассказала мне Селия. Я все-таки решила начать с ее рассказа и уже потом перейти к своим впечатлениям.

Итак…

У моей дочери не было никакого заранее продуманного плана. После похорон она чувствовала себя страшно одинокой. Я понимаю это одиночество. Это одиночество юности, когда ты ищешь человека, который бы помог тебе действенным советом, подсказал бы, что нужно делать, причем сказал бы что-нибудь такое, что совпадает с твоими мыслями и решениями. И вот нет у тебя такого человека. Да, могут быть люди даже добрые, мягкие, но они только вяло утешают тебя, говорят, что надо смириться с тем, что все остается как есть, и забыть о своих мечтах и намерениях. Конечно, это одиночество юности можно счесть эгоистическим. Но, впрочем, эгоистическим можно счесть все на свете.

Селия не хотела моих утешений. Она чувствовала, что у Николаоса какие-то проблемы, которые занимают и меня, но ее как бы не касаются. И это еще усугубляло ее одиночество.

Она поднялась к себе. В комнате она сделала именно то, что должна была сделать: бросилась ничком на кровать, лицом в подушку, и долго плакала.

В сущности, всем своим существом она жаждала действия. Даже эти отчаянные рыдания были своего рода действием. Эта потребность в действии вовсе не была случайной. Действия утомили бы тело и тем самым успокоили бы душу. Девочка села на постели, потом встала, бросилась на колени, начала истово читать молитвы по усопшему. Но каждая жилочка, каждая мышца ее сильного молодого тела рвалась действовать, что-то делать. Ей хотелось хотя бы идти, идти, идти и упасть замертво от усталости.

Она снова и снова представляла себе кладбище, все подробности погребения. Ее все сильнее охватывало ощущение, что она не простилась с умершим. Не до конца простилась. Она должна… Что? Первое, что со страстью вспыхивало в сознании, в душе: увидеть его! Она должна увидеть его. Но она знала, что это невозможно. Тогда… тогда единственно возможное: увидеть его могилу.

Такое решение уже давало возможность действовать. Сразу возникло чувство облегчения. Селия постояла немного в комнате. Собираться было не нужно, она могла просто идти. Она хотела было оставить мне записку, но решила, что вернется еще до рассвета, я еще буду спать и даже не узнаю, что она ночью ходила на кладбище.

Она тихо спустилась по ступенькам, выскользнула из дома. Ей казалось, что ночь теплая, и она не взяла с собой черное покрывало, что дал ей Николаос.

Очутившись в саду, она подбежала к ограде. Однажды она уже перелезла через эту ограду. Сумела и второй раз. При ее силе, ловкости и легкости это не было трудно.

На темной улице фонари светили тускло. Она запомнила дорогу на кладбище. В карете мы ехали полчаса. Но теперь ей предстояло идти пешком.

Она прошла по улице, вышла на площадь. Не было ни души, Это был тихий жилой квартал.

Все же она немного поблуждала, не сразу отыскала правильную дорогу. Сразу за маленькой церковью начинался пустырь. Здесь росли сорные травы, чуть в стороне – несколько деревьев. Селия смело пошла вперед. Высокая трава была мокрой от ночной росы. Подол синей юбки тоже сразу стал мокрым. Вокруг не было ни души. Люди были далеко. Поэтому когда она вдруг наступила на что-то упругое, живое, она невольно вскрикнула достаточно громко. Она быстро убрала ногу, и тотчас, не удержавшись на ногах, упала в траву. Она успела ухватиться за стебли и это смягчило падение. Что-то упругое живое оказалось бродячей собакой, прикорнувшей в чаще травы. Селия рассмеялась своему страху, стала окликать, звать собаку, но та, пугливая, сторожкая, уже убежала.

Пока Селия шла дальше, она заметила силуэты еще нескольких собак. Они, казалось, провожали ее, держась поодаль и не решаясь приблизиться.

Селия знала поверье о том, что ведьмы могут ночью обращаться в собак. На мгновение ей сделалось страшно. Ей показалось, будто эти бродячие собаки сопровождают ее как-то слишком по-человечески. Но тотчас она сама громко рассмеялась своему предположению. Селия любила собак, в деревне их было много. Нет, не могут эти славные животные быть олицетворением злой силы. Это просто самые обычные бродячие собаки, они отвыкли от людей, не доверяют людям, но в то же время тянутся к ним. Ведь у каждой собаки должен быть свой человек.

Эта мысль понравилась Селии и она снова рассмеялась. Эта встреча с собаками как-то ободрила ее. Ей было почти хорошо. Она шла к намеченной цели, она одолела нелепый страх.

Вдали показались силуэты надгробий и чугунная ограда кладбища. Селия знала, что ворота заперты. Но она и не думала об этом. Почва здесь была неровная, всхолмленная, и ограда в одних местах была ниже, в других выше. Селия выбрала место, где ограда была совсем низкой, и перелезла. Но она зацепилась подолом об острый прут, и юбка порвалась. Селия спрыгнула на землю и ощупала юбку. Нет, кажется, ноги не так уж видны.

Она стояла на кладбищенской земле. Она была почти у цели. Настроение бодрости и приподнятости оставило ее. Она как бы заново вспомнила, зачем она шла сюда. Увидеть его! Нет, лишь его могилу. Но все равно, побыть совсем близко от него.

Теперь надо было отыскать могилу. Это оказалось не так трудно. Она хорошо запомнила, где похоронили Чоки.

Теперь она преодолела все трудности. Когда было трудно, это бодрило. Теперь было легко. Она стояла наедине с его могилой, наедине со своей тоской. Она не могла, не в силах была просто так стоять. Она должна, должна была снова действовать, что-то делать, иначе эта внутренняя, душевная боль истерзает ее.

Она опустилась на колени. Он здесь, близко… Она наклонилась, припала щекой к земле, еще не утоптанной плотно.

Она судорожно захватывала пальцами комки земли, сжимала, крошила.

Она хотела плакать, но слез не было, было одно лишь мучительное ощущение удушья в горле. Она приподняла голову от земли и несколько раз вскрикнула. Но это не помогло. Она по-прежнему не могла заплакать.

Она сама не понимала, что она делает. Машинально она начала руками раскапывать землю. Она чувствовала, как ею овладевает все сильнее мучительное желание – увидеть его, еще раз увидеть! Сначала она говорила себе, что это невозможно, так нельзя. Потом вспомнила, что яма глубока, она не сможет вот так, пальцами… Потом она уже ни о чем не думала, только отбрасывала пальцами землю, еще рыхлую, ведь похороны были вечером.

Она углубилась в свою работу. Она погружала руки в землю. Острые камешки ранили пальцы, ломали ногти, царапали нежную кожу рук. Иногда было очень больно и она вскрикивала. Но, в сущности, эта боль даже доставляла ей наслаждение. Это была та самая действенная боль, что успокаивает, утишает боль души.

Какие-то насекомые убегали из-под ее рук, пальцами она ощущала их выпуклые членистые тельца, иногда она чувствовала укус и мгновенную боль. Она не давила, не убивала их. Она ведь встретится с ним, она должна быть чистой…

Земля начала сильно осыпаться. Девушка провалилась по колени. Значит, скоро…

Руки ее были влажны. Это была кровь. Но она не боялась, она наслаждалась этой болью, этим ощущением окровавленных рук. Она не чувствовала усталости. Ей казалось, что она скоро увидит его как бы живого. Она испытает радость. Ей нужно испытать радость.

Руки неустанно работали. Она не понимала, не сознавала, как двигаются ее руки, ее пальцы. Все получалось само собой.

Она уже не думала о том, что совершает недозволенное. Теперь недозволенное она ощущала как самое дозволенное. Теперь она хотела еще большего.

Она откроет гроб, он будет там. Это будет его тело. Это будет его лицо. Она будет целовать его щеки, его губы. Она прижмется к его телу. Это тело, пусть мертвое, будет принадлежать ей! Это тело ответит на ее ласки. Она разденет его, и она увидит его снова, как тогда, когда она обмывала его.

Она много читала, она знает, она может представить себе, как это бывает. Она согреет его член своими окровавленными пальцами. Потом она ляжет и мертвая плоть войдет в ее живое тело. И будет так страшно, и ей станет хорошо… А потом она обнимет его, прижмется к нему крепко-крепко. И пусть их найдут утром. Они будут рядом, будут едины. Он будет любить ее. А потом пусть ее казнят, сожгут на костре за осквернение могилы. Тогда она насовсем уйдет к нему, к его душе. Только она не может сама прервать свою жизнь. Пусть это сделают другие. Пусть ей будет больно, очень больно, страшно больно… Тогда будет хорошо!..

Эти лихорадочные мысли, эти страшные картины вихрем неслись в ее воспаленном мозгу, странно согласуясь с этим лихорадочным ритмом, в котором двигались ее окровавленные руки.

Она ничего не слышала. Вокруг был мир страшной тишины. И ничего не было – только ее руки, и ее мысли, и он там, скоро…

Но внезапно в эту страшную лихорадочную тишину ворвались реальные громкие звуки. В первый момент они оглушили ее.

Это был стук. Страшный судорожный. Этот стук сначала показался девушке грохотом обвала. Неужели земля сейчас закроет ее? Она будет погребена заживо? Комья земли забьются в ее ноздри, в ее рот, жадно приоткрытый для дыхания. Она погибнет страшно. Случится, будет что-то страшное!.. Это потому что она сама делала и думала и представляла себе страшное! Так нельзя было! Это наказание.

Но нет, нет! Она не хочет! Она не сделала, она только подумала, она не виновата.

Девушка, плача, как маленький ребенок, судорожно пыталась выбраться из осыпающейся земли. Страшный стук продолжался.

Она подняла голову. Ей казалось, что она уже, сейчас задыхается. Она широко раскрыла рот, ей надо было немедленно вдохнуть, вглотнуть воздух. Ей показалось, что этот свежий, ночной воздух обжигает, царапает ей горло.

А страшный стук не прекращался. Кто-то стучал отчаянно, громко… Она вдруг обессилела от страха.

Она увидела приближающихся людей и свет. Один из них высоко подымал фонарь. На них были черные плащи и широкополые шляпы, скрывающие лица.

Теперь, когда ее нервические грезы о мучительной гибели легко могли стать реальностью, она бессильно, по-детски плакала.

Стук не прекращался.

– Слушай, там человек, – произнес голос.

– Но это могила Андреаса.

– Давай шпагу на всякий случай.

– Да там женщина.

– Какая-нибудь сумасшедшая старуха, вообразившая себя ведьмой.

– Старуха не может так колотить.

– Да там плачет кто-то.

– Черт знает, что это.

– Но надо это прекратить. В конце концов это оскверняют могилу нашего друга!

– А тебе очень хочется связаться с инквизицией? Или ты полагаешься на всесилие Николаоса?

Селия опомнилась. Эти обычные голоса вернули ее к обыденности. Так не могли говорить злые люди, убийцы. И они знают Николаоса, они дружили с Андреасом… Чоки… Но они сейчас могут уйти, и тогда она останется совсем одна, а этот страшный стук все будет длиться.

– Помогите! Не уходите! – закричала она из последних сил.

Конечно, они услышали ее крик.

– Ребенок! – произнес один.

– Женщина, девочка, – сказал другой голос.

Но больше они не стали колебаться. Какое-то слабое существо – девочка, ребенок – позвало их на помощь. И они пришли на помощь.

Свет фонаря ярко осветил все вокруг.

Один из незнакомцев присвистнул. Он увидел Селию в полураскопанной могиле. Она увидела молодые лица, затененные темными шляпами.

Стук внезапно оборвался.

Вдруг незнакомцы словно бы все поняли. Они ни о чем не стали спрашивать Селию. Она вдруг увидела, что у них есть лопаты и еще какие-то инструменты. И вот они бросилась и начали яростно раскапывать могилу дальше, не обращая внимания на Селию. Она лишь улавливала реплики, которыми они обменивались. Теперь ей уже не было страшно, ее охватила какая-то детская растерянность и предчувствие чего-то удивительного, необычного, но, кажется, радостного, хорошего…

– Ну, невероятно…

– Как ты не понял сразу!

– Теперь, наверное, уже поздно…

– Скорее…

Селия нашла силы и выбралась из ямы. Она была растрепанная, перепачканная в земле, с окровавленными руками. Но теперь она вся, всем своим существом, принадлежала реальности. Она уже не могла понять ту себя, что лихорадочно отдавалась страшным мечтам. Но что-то случилось с ней. Она совсем растерялась, ничего не могла понять, как будто пока она лихорадочно раскапывала могилу, в сознании ее исчезли какие-то самые простые способности и она еще не до конца осознала себя.

Она наклонилась и смотрела, жадно впитывала глазами то, что делали эти люди.

Вот показался гроб. Они теперь были там, внизу, довольно далеко от нее.

Двое начали сбивать крышку.

– Нет, нет, поздно… – произнес третий.

Теперь Селия видела, их шестеро. Один из них, кажется главенствовал, был чем-то вроде предводителя.