Текст книги "Я хочу ребёнка"

И только в голове у меня звучал голос Владислава Аркадьевича: «Ксюша, а вы уверены, что заслужили это? Не считаете ли вы, что должны расплачиваться таким образом за своё счастье?»…

* * *

Второго января мы вылетели в Эйлат. Дима решил, что нам не помешает неделю отдохнуть, а потом уже лететь в Тель-Авив, чтобы десятого числа быть в клинике у профессора. Я никогда не была в Израиле, и потому очень удивилась, когда в аэропорту специальный человек отвёл нас двоих в сторону и стал задавать вопросы.

Вопросы были обычные: «вы муж и жена?», «когда вы поженились?», «летите в первый раз?», «для чего летите в Израиль?». Необычными были только его глаза – цепкие, острые, проникающие куда-то внутрь, как медицинский инструмент. От этих глаз и этих вопросов у меня почему-то вспотели ладони, а по спине пробежал холодок. Когда нас наконец отпустили, я обернулась к Диме.

– А на обратной дороге будут ещё чемоданы шманать, так что готовься.

Я ухмыльнулась: поддержал так поддержал.

Отель у нас был шикарный. Начиная от безупречной чистоты в номере и доброжелательнейшего персонала; начиная от завтрака, на котором ежедневно было шесть разных сортов оливок и четыре вида сыра, и заканчивая волшебным спа-комплексом. Мы буквально не вылезали из крытого бассейна с морской водой, а по вечерам угощались потрясающим гранатовым вином и креветками. Дима сказал, это особенность Эйлата: тут готовят и подают морепродукты, которые считаются некошерными, и поэтому сами израильтяне их не едят.

Отдых мне омрачило только одно очень маленькое, но всё же неприятное происшествие. В нашем отеле был бассейн с водой Мёртвого моря. Бассейн был небольшой, не для того, чтобы поплавать, скорее, посидеть. Рядом с ним был ещё один, «обычный» бассейн с подогретой морской водой. Дима шутил, что это из сказки: мертвая и живая вода.

И вот как-то раз, когда я брила в ванной ноги, меня угораздило порезаться. Я не представляю, как это возможно сделать женским станком, но я умудрилась. И когда я, совершенно не подумав, залезла потом в бассейн с мёртвой водой, у меня глаза полезли на лоб – жгло так, что это было невозможно терпеть. Боль была просто невыносимой!

Где-то в глубине души мне казалось, что самое присутствие на святой земле, уже будет целебным и, если я и не забеременею сразу, то я хотя бы избавлюсь от этой ужасной неопределённости, словно ржавчина, разъедавшей мне душу. Я верила, что смогу успокоиться, набраться сил, чтобы смиренно ждать, когда же, наконец,смогу показать Диме эти две заветные полоски. Пожалуй, так и есть – в глубине души я ждала, что тут, в отпуске, забеременею.

В Израиле, я была в первый раз. Сначала меня удивили подсвечники: везде я встречала изображение канделябра на семь свечей, и не могла понять, зачем это. Потом Дима объяснил мне, что это менора – второй по значимости после звезды Давида символ иудаизма, напоминающий евреям о разрушенном Храме. Как я поняла позже, всё в жизни еврея должно напоминать ему о разрушенном Храме.

Позже, уже из Тель-Авива, мы поехали на экскурсию в Иерусалим. Мы стояли перед Стеной Плача, а наш гид – брутальный мужчина с бородой и волосатыми руками, рассказывал нам о Храме. В этом было что-то ирреальное: январь, жаркое солнце, широкополая шляпа, чтобы не сгореть, шелковое платье. Гид прятался от солнца под детским ярко-розовым зонтиком, позаимствованным у дочери, и нисколько не стеснялся этого, хоть и выглядел со стороны несколько странно.

Интересно, что эта трагедия стала своего рода традицией: весь народ теперь вечно живёт в сожалениях, оплакивая свою потерю. Удивительно, но, кажется, даже из страданий они умеют извлечь пользу: если тебе достался лимон – сделай из него лимонад. Эта печать страдания, замумифицированная в таких известных символах, как Стена Плача, например, мне показалось, придавала всей их культуре особый шарм… Хотя, казалось бы, вполне хватило того, что это богоизбранный народ.

А ещё в этом горе была и некая практичность. Гид говорил, евреи выражают свою скорбь по Храму в незавершенности: например, красивая девушка, наряжаясь, сознательно не надевает серьги или оставляет без украшения шею, или, готовя суп, его специально не солят. Мне показалось, что это очень даже удобно. Например, если я на работе готовясь к презентации забуду рассчитать какой-то параметр, я могу просто сказать Сан Санычу: знаете, я грущу о том, что не могу забеременеть, поэтому я не буду доделывать свою работу до конца.

На память у меня осталась фотография: я в огромной соломенной шляпе, в тёмных очках и в белоснежном платье до щиколоток. Там на горе около Стены был ветер, я боялась, он унесёт шляпу и придерживала её, но на фото получилось очень красиво: по ветру развевается платье, шляпа изогнулась, а одной рукой я придерживаю поля. Светка сказала, я на этом фото похожа на невесту, а Мила – что на женщину, которой всё удаётся, потому что у меня там счастливая улыбка.

А ещё мне запомнилась заправка, на которой мы останавливались на обратном пути. Уже стемнело, на трассе не было фонарей, только бескрайнее чёрное поле слева и справа, и звёздное небо над ним. Казалось бы, заправка как заправка, при ней кафе, но кафе было не обычное. Это была франшиза известных в Америке забегаловок «Элвис», нам рассказывали о них, когда мы проходили особенности сетевого бизнеса.

Мне запомнилась огромная гитара перед входом и статуя Элвиса. Тут было всё, как в американских кафе девяностых: красные крикливые диваны, постеры на стенах, музыкальный автомат в углу. За несколько шекелей можно было купить кофе и булочку. Кофе оказался паршивым, а булочка – божественной. Но особенно мне понравилось, что кружка, в которую наливали кофе, уже была включена в стоимость.

Среди нашей группы был незаметный тощий очкарик, я как-то его раньше не выделяла, но при виде кафе у него загорелись глаза. Он-то и объяснил, что дизайн кружек меняется каждый год, что у каждой кружки есть свой номер, потому что они все коллекционные. Он их собирал. Несколько привез из Америки, несколько отсюда. Если не мог приехать сам, выкупал через интернет-барахолку. Тихо-тихо, боясь вспугнуть мечту, он признался, что сам мечтает открыть такое заведение в России. Я была в шоке. Какие странные, однако, у людей мечты…

Перелёт из Эйлата в Тель-Авив прошёл без приключений и уже в аэропорту мы встретились с Аней. Она приехала за нами на машине и ждала у выхода. В ней не было ничего общего с Димой, вообще ничего: Аня была немного полновата, у неё были жгучие карие глаза и жёсткие тёмные волосы, не курчавые, но и не прямые, а как-то неловко торчавшие во все стороны, создающие общее впечатление вороньего гнезда на голове. Именно вороньего – из-за цвета. Она говорила без умолку, постоянно улыбалась, и в целом, производила впечатление весёлой пышечки. Да, пожалуй, Аня больше всего напоминала мне булочку с изюмом: такая же круглая и румяная, пышущая здоровьем и любовью к жизни. Почему-то я не сомневалась, что все беременности проходили у неё очень легко.

Она привезла нас домой. Рон, её муж, казался спокойным и очень добрым. Он говорил по-русски с лёгким акцентом. Аня сказала, что он работал какое-то время в Москве в фирме, занимавшейся компьютерами. Рон был очень гостеприимен и открыт, и я заметила, что у них с Аней одинаковая манера улыбаться.

– Знакомьтесь: Савелий, Арон и Серафима, – обвёл он рукой орущую кучу-малу, предоставляя нам самим догадываться кто есть кто. Признаться, я даже Серафиму вычислила далеко не сразу.

– Мы ничего не привезли детям, – с ужасом в голосе прошептала я Диме.

Он только беспечно махнул рукой: мол, выкрутимся. Мы действительно как-то забыли о подарках, просто не подумали, но Дима всё решил очень легко.

– Мы не стали везти с собой никаких подарков, потому что подумали, что будет лучше спросить у детей, чего они хотят, так что в ближайшем будущем ждите посылки.

– Дети, – властно скомандовала Аня, – ваш дядя Дима проявил неслыханную щедрость! Вы можете подойти и попросить его о любом подарке, только, чур, шепотом и на ушко, чтобы мама не слышала.

Дети, всё чёрненькие и загорелые, при этом великолепно понимавшие русский, тут же бросились к Диме на шею и стали сразу в два уха нашёптывать ему свои желания. По меняющемуся Диминому лицу, я поняла, что они и не думают стесняться.

– Что живого? – в какой-то момент воскликнул Дима.

Мальчик, я не знаю, Арон или Савелий, утвердительно кивнул.

– Аня, он хочет живого жирафа!

– Я же сказала, говорить шепотом, чтобы мама не слышала ваших желаний, потому что никакого живого жирафа мама вам держать не позволит!

До своей гостиницы мы добрались уже затемно. Накормили нас так, что я не могла ни смотреть на еду, ни думать о еде. Я попросила Аню продиктовать мне потом рецепт сказочных печеных баклажанов и домашнего хумуса. Предстоящий наутро визит и волнующий разговор с профессором перестал казаться такими страшными. Визит к профессору вообще как-то отодвинулся, вытесненный шумным и весёлым семейством, и уже не пугал. Будь что будет, подумала я.

Этого дня я ждала и боялась, как будто от этого визита зависела моя дальнейшая судьба. Как будто это мне предстояло идти к профессору и, преодолевая языковой барьер, рассказывать ему об интимной проблеме.

Утром за нами заехала Аня и, не переставая болтать, отвезла нас в клинику. Она сказала, что останется с нами, на случай, если потребуется человек, знающий язык, ну, и для того, чтобы потом погулять всем вместе и посмотреть город.

В клинике сильно пахло дезинфекцией. Это был какой-то резкий запах, очень напоминавший мне дешёвые хвойные освежители для салона, какие продают в любом автомагазине. Я не могла понять, что это за запах: точно не хлорка. Может, антисептик для рук? Или скипидар? Запах был удушающий, но, как я уже успела заметить, в Израиле любят сильные запахи.

Профессора я увидела только мельком, когда он выглянул из кабинета в коридор. Его персона меня не впечатлила: на вид можно было дать ему лет пятьдесят – пятьдесят пять, хотя я и знала, что он старше. Мне рисовался образ скорее раввина, чем светила медицины: чуть сгорбленная спина, седая и густая, но аккуратная борода, обязательно пейсы и очки в тонкой оправе, морщинистые руки и проницательный чуть лукавый взгляд человека, который видит тебя насквозь и уже знает, как помочь твоей беде. Профессор казался почти всемогущественным волшебником, кем-то вроде Мерлина из сказки. Но он оказался гораздо более земным, чем тот образ, что я придумала, без седой бороды и с абсолютно прямой спиной.

Мне казалось, Дима провёл в кабинете целый час, так бесконечно тянулись минуты. Всё время, что длился разговор, мы с Аней сидели в коридоре, и она рассказывала мне как встретила Рона, как забеременела, как он знакомил её с родителями, и как они уехали в Тель-Авив. Я смеялась до колик в животе, постоянно поглядывая на дверь.

– А потом, дорогая, я отвезу вас в магазин косметики. Не вздумай ничего покупать в аэропорту! Тут ты за три шекеля возьмёшь то, что там стоит десять. Обязательно бери скраб с солью мёртвого моря, я потом покажу тебе какой, – это нечто!

А я всё думала: ведь ей и Рону тоже нужно будет прислать какие-то подарки. Косметика у них тут своя хорошая, косметику дарить глупо, а дальше моя фантазия буксовала. И только стоило мне приуныть, как Аня сама подсказала.

– А знаешь, по чему я скучаю?

– По снегу? – предположила я.

– Нет, по малиновому варенью.

– По малиновому варенью? А у вас разве нету?

– У нас тут есть, но дорогое. Во-первых, малину нужно тщательно проверять на предмет червяков. А во-вторых, тут малина садовая, крупная, а я лесную люблю: она мельче и ароматнее. Да ты сама разницу между магазинным и самодельным вареньем знаешь.

– А почему нужно тщательно проверять? – ступила я.

– Не кошерно! Нельзя же червяков есть. Грибы по этой же причине тоже редко очень едят, а я как к маме приезжаю, обязательно там груздочков наверну солёных с картошечкой, м-м-м…

Я повеселела: малиновое варенье достать было не проблемой. Маму снабжала её подруга, тётя Маша, заядлая дачница, так что малинового варенья у нас дома всегда было в избытке. Его обычно берегли на сезон простуд, а во время болезни благополучно про него забывали.

В это время вернулся Дима. Он улыбался, сказал, что ему назначили какие-то таблетки и что нужно заехать в аптеку и купить сразу на весь курс, потому что у нас этого лекарства нет. Я поняла, что Аня осталась не зря.

– Давайте тогда быстрее, – скомандовала она, – после обеда начинается шаббат, всё закроется, а нам ещё в магазин косметики надо успеть, – и она мне подмигнула.

О том, что шаббат может начинаться уже в пятницу, я не знала. У меня было стойкое ощущение конца света: очереди в магазинах были такие, будто все жители разом пошли покупать еду. Каждый стоял с полной тележкой, как будто закупался на неделю, еда вываливалась из тележек, и её подбирали в корзинки. Очередь в алкомаркеты стояла с улицы. Причём это были не только туристы типа меня и Димы, мужчины в чёрных шляпах и чёрных одеждах покупали по несколько бутылок крепкого алкоголя. Мы с Димой тоже купили себе три бутылки гранатового вина, потому что Аня предупредила, что завтра всё будет закрыто. Шаббат в Эйлате в туристической зоне и шаббат в городе различались как небо и земля.

Вечером, сидя на веранде за бокалом того самого вина, сладкого и терпкого, я выспрашивала у Димы подробности. Оказалось, что общались они на английском, причем профессор говорил лучше, чем Дима, и его это неприятно укололо. Я подробно расспрашивала, что же нового он сказал, но оказалось, что ничего нового-то и не было.

Профессор внимательно изучил лекарства, которые назначали Диме, посмотрел результаты последних анализов (оказывается, всё это переводила и распечатывала Аня), сказал, что ему нечего добавить, кроме вот этого последнего лекарства, и что, если оно не поможет, то есть ещё шанс сделать операцию, но это не точно. Возможно, операция ничего не даст, и, скорее всего, всё-таки нужно будет делать ЭКО. И профессор сказал, что нужно будет приехать еще раз в марте.

– Зачем? – не поняла я.

Дима пожал плечами.

– Я думаю, чтобы заработать за ещё одну консультацию и предложить нам делать ЭКО у них в клинике. Собственно, он уже это предлагал.

– Понятно.

– Честно говоря, мне кажется, это чересчур дорого.

Дорого – это не то слово. Всё, что касается детей всегда очень и очень дорого. Но сейчас об этом думать не хотелось. Хотелось верить, что у нас всё будет хорошо. Такая вот согревающая надежда со вкусом граната.

Мы сидели с мужем под открытым небом, наслаждаясь закатом. Становилось холодно, и я накинула рубашку. Накинула рубашку в январе! Подумать только, как быстро привыкаешь к хорошему. Мне хотелось смотреть на море, нежиться под солнцем, пить вино и не думать ни о каких операциях.

На следующий день большинство магазинов и лавок были всё ещё закрыты, но народу на улицах было полно: весь город вышел гулять. Набережная была заполнена, и мы едва нашли место в кафе: везде было очень людно. Работали в шаббат только приезжие: белокожие официанты и светловолосые продавщицы мороженого. Мы заказали обед, и нас сразу предупредили, что кухня переполнена и придётся ждать минут сорок.

После обеда, который растянулся почти на три часа, мы лениво побрели вдоль моря. Было сыто и совершенно не хотелось даже думать о том, что через два дня придётся возвращаться в зиму и в Москву. Мы сняли кроссовки, и шли босиком по тёплому песку. Я вспомнила, как мы с папой и мамой ездили куда-то под Астрахань в дом отдыха и там мы с папой ходили на рыбалку. Мы шли вот так же по теплому песочку к реке, и мне было хорошо и спокойно, потому что рядом был папа.

Мимо нас сновали женщины с собаками и колясками, бегали атлетического вида мужчины, а мы брели, взявшись за руки. Именно тогда я поняла, что могу Диме простить всё. Собственно, уже простила. Простила и то, что он ничего не сказал мне о своих сперматозоидах, и то, что я теперь мучаюсь, вместо того, чтобы вот так же, как эти женщины, толкать коляску. И ещё я поняла, что очень сильно люблю Диму, и не брошу его, даже если у нас ничего не получится с детьми. Я просто не смогу его бросить.

* * *

А в феврале у меня случилась задержка. Честно говоря, я не особенно надеялась, потому, что всё шло как обычно, но все же, буквально, затаив дыхание, стараясь «не сглазить» и ждала два дня.

Утром я прокралась в туалет, зажав в потном кулачке тест на беременность. Мне хотелось сделать все, пока Дима спит. Я не очень рассчитывала на удачу, но оптимист внутри меня уже рисовал картину, как я врываюсь в спальню и прыгаю на нашей кровати над спящим Димой, размахивая тестом с двумя полосками. Я буду кричать: я бурундук, я бурундук!!!

Я села на унитаз, привычно сунула тест под струю и впилась в него глазами. Вот проявилась одна полоска.

– Ну же. Ну же! Давай…. – подгоняла я лиловую краску, как, наверное, подгоняют лошадей на ипподроме, но на вторую не было даже и намека.

Нужно подождать. Там же написано пять минут, без особого энтузиазма подумала я, уже понимая, что второй полоски не будет.

Пока я чистила зубы, настроение испортилось окончательно. На тесте была только одна полоска. Хотелось швырнуть что-то в ванную или в зеркало, чтобы звук бьющегося стекла меня немного отрезвил, хотелось реветь, кричать, лишь бы отпустило, лишь бы перестать чувствовать этот тяжеленный чемодан на спине, перестать чувствовать корсет, пережимающий мне ребра. Хотелось задышать полной грудью, жить как раньше, чувствовать себя нормальной женщиной, а не заклейменной бесплодием, не прокаженной, не умственно отсталой, хотелось чувствовать себя полноценной….

* * *

Дима решил после израильских таблеток сдать анализы здесь, и по результатам уже думать, что делать дальше. Если не будет никаких изменений, то мы будем искать клинику, где занимаются ЭКО. Если изменения будут, то надо будет лететь к профессору.

Он заметно нервничал. Я тоже. Три дня монашеской жизни – отказ от алкоголя и полное воздержание (я уже привыкла, что секс у нас подчинялся расписанию), Дима сдал спермограмму, и мы затаили дыхание. Я ждала с тревогой: результаты должны были прийти через день.

Он пришёл вечером, и я сразу все поняла по его усталым глазам и не то извиняющейся, не то измученной улыбке. Всё поняла, но хотела ошибиться: пусть у него просто будет тяжелый день! Я крепко обняла его, чтобы он не видел моего лица и с минуту смотрела куда-то вверх, в потолок, не видя ничего перед собой, пытаясь дышать ровно и не слишком стискивать челюсти.

Я пошла к своей пожилой гинекологине, чтобы посоветоваться. В конце концов, она с самого начала была права: и про спермограмму, и про таблетки, и про секс по расписанию. Но то, что я от неё услышала, повергло меня в шок.

– А вы не хотите поменять партнёра? Это сэкономило бы вам не только время, но и здоровье.

Я молча встала и вышла. Её слова долго звучали у меня в голове. Я пыхтела, как паравоз, раздувая ноздри. Пожалуй, я лучше поменяю врача. Как можно было так сказать? Что это за подход вообще такой? Со злости я хлопнула дверью машины, и тут же сама пожалела об этом: не холодильник и не маршрутка.

К моему удивлению, Дима решил всё же ещё раз слетать к профессору в Тель-Авив. Он договорился на работе, что возьмёт два дня за свой счёт, хотя я была настроена скептически.

– Не волнуйся, котёнок, я туда и обратно.

Конечно, я сидела, как на иголках. Дима написал мне смс, похожую на телеграмму: «был профессора, новостей нет», и я гадала, что же это «новостей нет» может означать. Неужели, всё без изменений? Я вспоминала лилово-розовый закат, горько-солёное море, бескрайнюю пустыню, выжженную солнцем, синее-синее январское небо и себя в белом платье. Вспоминала сказочные печёные баклажаны, фалафель, хумус и острую шакшуку. Вспоминала надежду с химическим запахом ёлки и гранатового вина.

Дима вернулся поздно вечером, в двенадцатом часу, и я обрадовалась пятнице. Мы сели на кухне, и он начал рассказывать. Как я и боялась, этот визит ничего не дал. Профессор настаивал на ЭКО, предлагал делать у них в клинике. Но Дима, как он выразился, нажал, и профессор нехотя дал контакт какого-то своего коллеги-хирурга, который принимает в Москве. Теперь Дима собирался снова сдать анализы и идти к хирургу.

– Зачем?

– Ну, как зачем? Если они говорят, что операция может помочь…

Честно говоря, мне было даже приятно. Теперь это не я бегала по врачам, не я сдавала бесконечные анализы, а главное – это не я была виноватой. Конечно, так нельзя говорить, я знаю, это плохо, но жуткое чувство ущербности ненадолго отступило. Сейчас проблема была не во мне.

* * *

Он готовился к своим анализам четыре дня. Четыре дня злобного воздержания и едва сдерживаемых эмоций. Обстановка в доме была накаленная. Еще две недели мы ждали результатов, как ждёт над рулеткой своего «красного» или «чёрного» человек уже проигравший всё и поставивший последнее, хотя было понятно, что эти анализы ничего не решат и ничего не дадут. Не будет ни страшного диагноза и ада, ни обещания рая.

В день, когда настало время ехать в клинику за результатами, Дима утром надел рубашку на левую сторону. Потом он минут десять провозился с галстуком, чертыхнулся, и впервые в жизни пошел на работу без галстука. Я видела, что у него дрожат руки. Записан на приём он был на вечер, так что я не представляла, как он будет работать.

Вечером, когда он вошел, мне показалось, это не мой муж. Таким постаревшим и осунувшимся было его лицо. Глубокий залом между бровями, стиснутый рот, сгорбленная спина. Я смотрела, и не узнавала. Комок стоял в горле, и я боялась спросить.

Он помыл руки, я зачем-то включила чайник, поправила скатерть, кажется, села, потом встала налить себе воды. Передумала, выключила чайник, и осталась стоять, ухватившись за край столешницы.

Он сел, я молчала. Он уронил голову на руки, стакан задрожал в моих пальцах. Тонким-тонким, не своим голосом я спросила у него:

– Ну как?

И сердце замерло. Почему-то показалось, что он сейчас вскочит, начнет орать на меня, хотя я вообще никогда не слышала, чтобы Дима орал.

– Не получится.

– Не получится?! – я сама кричала, и не слышала этого.

– Они не берут меня на операцию. Считают, что все бесполезно.

Он ударил кулаком по столу, но получилось очень ненатурально, какой-то картинный вышел, театральный жест, а потом он рухнул в стол лбом и зарыдал. Я осталась стоять, не в силах осмыслить эти слова. «Не берут меня на операцию» – что это значит? Это значит, что возникла какая-то новая проблема, которую мы не преодолеем? Это значит очередную трудность, это очевидно, но значит ли это, что мы можем хотя бы надеяться на ЭКО? Или это значит, что у нас не может быть своих детей вообще НИКОГДА? Я не понимала, какой у нас теперь алгоритм действий. А может быть, они передумают и возьмут его на операцию через полгода? Может быть, есть какой-то другой шанс достать эти сперматозоиды? Я продолжала стоять в отупении, Дима плакал.

Не знаю, сколько прошло времени, но я вдруг сообразила, что ему, наверное, сейчас еще тяжелее, чем мне и то, что я стою в стороне, он воспринимает как отвержение. Я подошла и обняла его, хотя в голове продолжали крутится невеселые мысли на тему «что это значит?» Я все еще не понимала.

– Мы должны развестись, – выдавил из себя Дима.

– Что? – я онемела.

– Прости, прости-прости, – он уже целовал мои руки, гладил меня по волосам, прижимал к себе, – я хотел сказать, что если ты хочешь уйти и выйти замуж за человека, от которого у тебя могут быть дети, я не буду против. Я хочу, чтобы ты была счастлива.

Я не в силах была говорить, сползла на пол, положила голову ему на колени и тоже заплакала от горечи, от жалости к себе, от невозможности ничего изменить. Так мы и сидели на кухне и рыдали в унисон. Мой папа назвал бы эту картину «полное слияние».

Ну, и что? Это еще не конец. Значит, у нас только один вариант – ЭКО. Конечно, не хотелось бы, процедура, видимо, не из приятных, но что же делать, если другого пути нет. И я стала гуглить про ЭКО.

Да здравствует таргетная реклама. Теперь ролики из моего телефона, социальных сетей и даже почты убеждала меня, что ЭКО – это лучшая стратегия. Это быстро, просто, безболезненно и на 100% эффективно. Казалось, ты приходишь в клинику несчастным бракованным существом, там тебя быстренько чинят, и ты выходишь счастливой и обязательно с кругленьким аккуратным животиком. Выходишь и окрылённая такая устремляешься в светлое будущее познавать счастье материнства, а сотрудники клиники провожают тебя на крыльце, машут руками вслед и платочками смахивают слёзы умиления.

Я больше не могла смотреть на нашу "зелёную линейку", вообще не могла ею заниматься. С бутылочек на меня насмешливо пялились три буквы – ЭКО и я читала их теперь с другим ударением.

Глава 5.

И вот, мы стали лидами. Раньше я была сказочником, сочинявшим красивую историю для ещё не определившихся покупателей, а вот теперь стала сама такой же. Мы были потенциальными клиентами, которых стремилась заполучить себе каждая из клиник репродукции. Они были охотниками, а мы зайцами.

Проведя кейс-исследование, мы пришли к выводу, что делать ЭКО, что называется, без отрыва от производства в другой стране – очень тяжело. Реклама обещала всё в один цикл, но я, уже наученная горьким опытом, понимала, что так, скорее всего, не получится. А это значит, что нужно будет уехать в Израиль минимум на два-три месяца. Будь я каким-нибудь специалистом очень узкого профиля, которого просто невозможно заменить, я бы поторговалась. Но я отлично понимала, что Сан Санычу проще за эти два-три месяца найти нового сотрудника (он как раз пройдёт уже испытательный срок), чем давать неоплачиваемый отпуск маркетологу, который вернётся на полгода, чтобы потом уйти в декрет. К сожалению, реалии Российского бизнеса таковы, что отпуск за свой счёт на такое время мне просто не дадут, даже если я скрою свои мотивы и навру, например, что-нибудь о срочной операции. Был ещё, конечно, вариант уволиться совсем, но он мне категорически не нравился.

Другим доводом были деньги. У нас была хорошая кредитная история, но нам предстояло выплатить ещё чуть меньше миллиона, так что брать новый кредит было не особо разумно. Поэтому было решено ЭКО делать здесь, в России, а профессору послать воздушный поцелуй. Пожалуй, это была ошибка, потому что потом я об этом сильно пожалела. Но тогда мы решили поискать какую-нибудь израильскую клинику, всё-таки, это лучшее из того, что здесь можно найти.

С Израильскими клиниками в Москве дела обстояли неважно. Из солидных мы нашли всего три. Первая клиника располагалась в центре, но в итоге мы её забраковали: слишком много было негатива в отзывах, да к тому же, врачи там совсем не говорили по-русски. Для очистки совести, мы туда всё же сунулись, но поняли, что это просто развод. Вторая клиника должна была стать нашим всем – и недалеко от дома, и отзывы хорошие. Но выяснилось, что месяц назад она переехала с Аэропорта куда-то на выселки, и мы решили, что дела у них идут неважно, раз они арендуют помещение на самой окраине. А в третьей нам просто не понравился запах: с порога пахло привокзальным сортиром.

– На прошлой неделе прорвало канализацию, никак не проветрится, – извиняющимся тоном сказал охранник, и мы развернулись, даже не переступив порога.

– Ты можешь себе представить, чтобы в приличной израильской клинике прорвало канализацию? – задала я Диме риторический вопрос, когда мы подходили к машине.

– Говно, а не клиника, – процедил сквозь зубы Дима, даже не думая шутить, хотя каламбур вышел занятный.

Не знаю почему, но в последние годы март в Москве стал особенно противный: с ветром, продувающим до костей, с серым пасмурным небом, со слежавшимся снегом и с каркающим вороньём. Молча мы добрались до машины, включили печку, и поехали домой. Так и началось наше клиентское путешествие в итоге больше напоминающее хождение по мукам.

Когда с Израилем окончательно не сложилось, Дима сел штудировать интернет в поисках отечественных клиник. Алгоритм у него был для меня непонятный, но я решила довериться Диминому стратегическому мышлению и не вмешиваться. «Репро-клиник», он забраковал, сказав, что название похоже на «лепру» (позже мы всё-таки съездили туда, но нам почти в открытую нахамили, что заставило меня ещё больше довериться Диминому чутью). В итоге в списке осталось четыре названия, и мы посетили все. Каждая консультация стоила мне огромных сил, но Димина энергия меня подбадривала.

Во всех клиниках, кроме «Высокой фертильности» (господи, кто придумывает такие названия?), где оказалось грязно, и с потолка отваливалась штукатурка, было примерно одинаково: много света и абсолютная чистота. Белые или кремовые стены, на которых развешаны фотографии маленьких детишек, иногда с подписями, иногда в костюмчиках, но большей частью младенцы с безмятежными выражениями сытых мордочек. Я не могла не оценить такой маркетинг. Сразу создавалось ощущение стерильности и профессионализма, а от фотографий детей щемило сердце. Повсюду стояли кулеры с водой, искусственные пальмы в кадках, диваны и телевизоры в коридорах, призванные создать комфорт и подчеркнуть высокий статус заведения. Белые двери, персонал в форменной одежде, бесшумные уборщицы, тихие восточные женщины с волосами, стянутыми одноразовой шапочкой. Мне это нравилось, хотелось доверять врачам в таких клиниках.

Мы надевали бахилы и приходили в искрящееся чистотой светлое помещение, в клинике никогда не было толпы, потому что приём всегда шел строго по записи. Тогда мне не хотелось думать, что специалисты, глядя на нас профессионально, одним взглядом проводят оценку лидов. Мне хотелось, чтобы в нас видели людей, хотелось сочувствия и понимания.

Воображаю, какими видели нас администраторы: четыре глаза, полные страха, глупые смешки, скрывающие неуверенность и отчаянье – мы были такие покладистые! С нами так просто было быть милыми и ласковыми, мы были благодарны просто за то, что нас хотя бы тут, прямо на ресепшене не рассматривают в микроскоп, оценивая нашу фертильность и платёжеспособность (без сомнения уже оцененную намётанным глазом).

Дальше мы заполняли договор на оказание услуг и нас провожали к врачу, который работал один или с медсестрой. Врач, мужчина или женщина, всегда был очень любезен, он задавал вопросы, от которых мне хотелось спрятаться под стол. А медсестра, если она была, записывала наши ответы. Вежливо, но твёрдо нас спрашивали, как часто мы занимаемся сексом? Сколько мы уже пытаемся зачать ребёнка? Были ли у меня когда-нибудь аборты или выкидыши? Чем я предохранялась со своим первым мужем? Когда начала вести половую жизнь? Нет ли у Димы детей от бывших подруг? Вот так мы сидели вчетвером и обсуждали нашу интимную жизнь.