Текст книги "Девушка полночи"

Весна 2013 года

Она проснулась резко, как всегда. Раз, два – и вот она, суровая реальность. Ей опять ничего не снилось. Сначала она испугалась, что проспала, не услышала будильник, опоздает на работу, потому что надо еще отвезти ребенка к свекрови. Потом все было тоже более чем привычно.

Ничего не было видно. Все застилала молочная мгла. Надо зажмуриться.

Она была не одна. Слышались шорохи, как будто кто-то мял куски полиэтиленовой пленки. Где-то вдалеке тихий разговор и пульсирующее: пик, пик, пик. Она не могла разобрать слов, доносящихся до ее ушей. Скорее чувствовала, чем слышала присутствие нескольких человек. Одним из них была женщина. Ноздри раздражал запах дешевых духов, который оставался в воздухе, даже когда женщина выходила из помещения. Наверное, она хромала, деревянная подошва равномерно шаркала по линолеуму. Этот звук был самым невыносимым, но, к счастью, быстро утих.

На этом все, и так каждый день. Она была не в состоянии открыть глаза. Ощущение собственного тела покинуло ее. Вся она превратилась в простую мысль: «Где я?» Потом пришли следующие: «Я умерла? Я на том свете? Существует ли вообще тот свет?»

Вместо ответа она услышала быстрый стук деревянных подошв. На этот раз в сопровождении нескольких других пар обуви.

Резиновые подошвы, разные комплекции, характеры, возраст. Они окружили ее. Их было несколько человек. Воздух вокруг нее сгустился. Она сумела пошевелить ладонью. Укол. Испугалась, рефлекторно дернула рукой. Боль была недолгой, колящежгу-чей, но терпимой. В голове ее пронеслись слова из песни:

 
Могло быть по-другому на роковом пороге,
И кто-то будет вечно гореть теперь в аду.
Две жизни, два надгробья, в газетах некрологи,
И кто-то нам накликал нездешнюю беду…
 

Она хотела что-то сказать, но язык был как деревянный, шевелился с трудом. Наконец ей удалось дотронуться кончиком языка до губ. Они растрескались и болели.

– Потихоньку. – Она услышала успокаивающий женский голос. Определить возраст женщины было не под силу, но она внушала доверие. Это от нее так пахло дешевым жасмином. – Я смочу вам губы. Пока еще нельзя ничего пить.

Она ощутила на губах что-то холодное и мокрое, дотронулась языком до влажного шпателя. Она бы все сейчас отдала за глоток воды. Веки будто заржавели. Дрогнули на миллиметр. В уголках глаз она ощутила жгучие слезы, несмотря на то что не собиралась плакать. Слезы катились, неприятно щекоча щеки. Ей хотелось вытереть их, но рука отказывалась подчиняться. Она вдруг забеспокоилась о том, что, возможно, у нее нет руки, лица, ног. Или она вся забинтована и никогда уже не будет красивой. Если раньше и была.

– Тихонечко. Спокойно. – Опять этот женский голос. Наверное, ей около пятидесяти. Что-то сильно сжало ее плечо. Потом она почувствовала холодные пальцы на сгибе локтя. Неожиданный укол без предупреждения. Игла. Только секунду было больно. Потом постепенное облегчение. Она ойкнула.

– Необходимо было поставить катетер, – услышала объяснение. – Старый засорился, потому было так больно.

Скорее жгло, чем болело, но она радовалась, что хоть что-то чувствует.

– Добавьте в физраствор магний и калий. Какая-то она нестабильная у нас, – прозвучала команда. Мужской усталый голос. Около сорока, но выглядит, возможно, старше. Наверняка носит бороду и много курит. Пессимист.

Несколько пар рук маневрировало вокруг ее тела. Слезы стали литься ручьями, вымывая ржавчину из-под век.

– Ждем, – добавил мужчина, дотронулся до ее щеки. Нос уловил запах никотина, осевший на пальцах. Недавно выкурил сигарету.

Рывком разлепила веки. Опять эта молочная мгла, ничего больше. Потом туман стал рассеиваться, превращаться во что-то прозрачное, вроде стекла в струях дождя. Наконец она увидела ручку шкафчика. Металлическую, круглую, с облезшей из-за постоянного использования краской. Где-то она уже видела эту ручку.

Сначала ее взгляд упал на врача. Загорелый мужчина в помятом халате, с седыми, неровно подстриженными усами. Потом на двух женщин в сестринских колпаках, которые суетились вокруг ее кровати. Одна из них была в старомодных ортопедических шлепанцах, это они так шаркали. Она слегка наклонила голову. В дверях стояли еще двое мужчин. Ее внимание привлекли диагональные завязки, выглядывающие из-под бахил. В палате больше никого не было. Никаких цветов. Рольшторы опущены. Темнота. Только немного точечного света, падающего на пустую, аккуратно застеленную кровать рядом с ней. И этот маленький белый шкафчик с круглой ручкой. У нее дома был такой? Она не могла вспомнить. Испугалась, что все еще спит.

Они молча смотрели на нее. Ей хотелось кивнуть, поздороваться, но язык не слушался, едва ворочаясь во рту, как невымешанное тесто. Потихоньку, как советовала эта милая женщина. Никаких резких движений, все будет хорошо. Уже хорошо. Она жива. Наконец кончиком языка ей удалось дотронуться до зубов.

– Как вы себя чувствуете?

Врач наклонился в готовности читать по губам. Бороды у него не было, только усы, но все равно он выглядел плохо для своих лет. Мешки под глазами. Пессимист. Она оказалась права. Ей хотелось улыбнуться, что-то сказать, но вместо этого она только открывала и закрывала рот, как рыба, выброшенная на берег. Она не могла выдавить ни слова. Наконец из ее горла раздался слабенький хрип.

– Как вас зовут?

Она уже устала, ей снова хотелось спать, поэтому закрыла глаза.

– Вы меня слышите?

Врач дотронулся до нее, и ей пришлось заставить себя снова открыть глаза.

– Как вас зовут? – повторил он свой вопрос громче.

– За… – выдавила она очень тихо. Казалось, что прошла вечность, пока ей удалось соединить звуки в это короткое слово. Но, услышав его, она поняла, что произнесла свое имя неправильно. – За… За… – повторяла она один слог каким-то чужим альтом. Она сосредоточилась и с усилием заставила язык принять нужную позицию. На третий раз получилось: – И-за… Иза-бе-ла… За… Козак.

Лицо врача сейчас не выражало никаких эмоций, зато медсестра улыбнулась, как будто это она возрождалась к жизни вместе с Изой.

– Сколько вам лет?

Она хотела сказать: тридцать девять. Нечеловеческое, безуспешное усилие. Пришлось опять судорожно хватать воздух. Тридцать девять. Думал ли кто-нибудь когда-либо над тем, насколько трудны для произношения польские числительные? Она бы предпочла, чтобы ей было сорок, а еще лучше сто. Это так легко выговорить.

– Ри… ца… – в очередной раз уподобилась рыбе. У нее болело горло, что существенно осложняло дело. Раскашлялась. Только сейчас ощутила страшную боль внизу живота. Намного больнее, чем при родах. Как будто вместо внутренностей у нее была дыра.

– Где вы живете?

– Чер-нов-ско-го, 2, – ответила она на одном дыхании, уже без рыбьих заглатываний воздуха, и поняла, что правильное дыхание очень важно. – Черновского, – хрипло, но триумфально повторила она.

Доктор оценил ее старания. Усы его были в остатках чего-то белого, вроде сахарной пудры.

– Вы понимаете, где находитесь?

Она осмотрелась. Преобладание белого цвета. Металлическая кровать, аппаратура, к которой она подключена.

– Больница?

– Что вы помните?

Перед глазами опять поплыл туман, из которого появилось лицо женщины. Когда-то они были подругами. Ей казалось, что она вот-вот задохнется. Горло сжалось. Ей было знакомо это чувство, это был смертельный страх. Последнее, что запомнилось. «И кто-то будет вечно гореть теперь в аду». Язык онемел. Она опять не могла вымолвить ни слова.

– Тахикардия сто сорок, аритмия! – крикнул врач медсестрам, кивая на монитор. – Давление сто восемьдесят на сто десять!

Иза в отчаянии схватила его за руку. Кажется, она нечаянно вырвала катетер, так как почувствовала укол, но боль не имела значения. Она хватала воздух, любой ценой стараясь что-то сказать.

– Люция, – прохрипела она по слогам. – В меня стреляла Люция Ланге. Помню барабан ре-воль-вера.

Она откинулась на подушку и закрыла глаза. Монитор пищал как сумасшедший. Сердце стучало все быстрее. В голове пульсировало. Она чувствовала бешеный страх у себя в груди.

– Изоптин, сороковка! – распорядился врач.

Страх заметно уменьшился, сердечный ритм замедлился.

– Давление сто шестьдесят на сто, пульс сто, – услышала она.

Ее глаза были открыты, она всматривалась в ручку тумбочки. Доктор вытер себе пот со лба, на усах его уже не было сахарной пудры.

– Вам нужно отдохнуть. – Он погладил ее по щеке. – И нельзя нервничать.

Перед дверью стояли двое в форме. У каждого – по кобуре на ремне. Они забавно выглядели в бахилах и зеленых флизели-новых халатах. У стены, слегка ссутулившись, сидел третий мужчина, в гражданском. Полный, в очках. Поношенная джинсовая куртка, на ногах – дешевые кроссовки. Видно было, что двое первых подчиняются непосредственно ему. Он уже представлялся заведующему отделением, но тот не запомнил фамилии. Что-то, связанное с горой. Какая-то шишка в управлении. На лбу его виднелись глубокие морщины, но лицо было гладким, без щетины. Он хотел что-то спросить, но доктор поднял руку в протестующем жесте и велел выйти из палаты реанимации.

– Завтра, – заявил он категорично. – Состояние нестабильное, пациентка все еще борется за жизнь. – Он знал, насколько важны ее показания, но ничего не мог поделать. И, обменявшись взглядами с шефом, повторил: – Допрос будет возможен только завтра. Конечно, если состояние не ухудшится.

Подошла медсестра и протянула ему карту на подпись. Врач вынул из кармана ручку и размашисто расписался в указанных местах.

– Неврологические нарушения, двигательная афазия. Вызовите невролога, пусть осмотрит ее как можно скорее.

Сестра повернулась и пошла по длинному коридору. Полицейские по-прежнему стояли на своих местах и смотрели на врача, как будто рассчитывая на изменение решения.

– У пациентки проблемы с речью. Возможно, что и провалы в памяти тоже, – пояснил врач. – Но все вернется. Память возвращается постепенно, фрагментами. Со временем все восстановится.

– Что она сказала? – спросил главный. Куртка распахнулась, показался живот, нависающий над ремнем брюк. Доктор увидел пистолет в кобуре на груди полицейского. Теперь он вспомнил. Конрад Валигура, начальник Гданьского управления полиции. Он видел его несколько раз по телевизору. В форме начальник управления выглядел намного респектабельнее. – Она назвала фамилию преступника? – Вопрос прозвучал как приказ.

Врач вынул из кармана помятый листок и прочел:

– Люция Ланге, если я правильно понял. Вам говорит что-то это имя? Еще она сказала что-то о револьвере или, скорее, о барабане револьвера.

– Спасибо, доктор. – Инспектор Валигура слегка качнул головой. Фамилию подозреваемой он записал в блокноте. – Вы постарались.

Доктор взглянул на не слишком чистые кроссовки полицейского, но промолчал, хотя в реанимацию был запрещен вход без бахил.

– Лучше, если с ней будет разговаривать один и тот же человек, – подчеркнул врач.

Он вернулся в отделение и нашел в списке номер дежурного невролога.

– Необходимо осмотреть пациентку с огнестрельным ранением. Мы вывели ее из комы, речь нарушена. Мне кажется, что это связано не только с интубационной трубкой. Правый уголок губ опущен. Спасибо, коллега.

Он положил трубку. Только сейчас почувствовал, насколько устал. Его дежурство должно было закончиться еще одиннадцать часов назад. Сначала он оперировал, эту женщину с трудом спасли. Сейчас напряжение потихоньку уходило, а он едва держался на ногах.

Неделей раньше

Не я бью – верба бьет. Через неделю Велик День…

Cемь деревянных посылочных ящиков, обклеенных штрих-кодами британской почты, стояли на беленом полу. Спереди они были покрыты тонким слоем снега, который моментально таял в теплом помещении и превращался в грязную лужу. Саша Залусская разрезала защитную пленку, потом долго срывала ее и засовывала в мусорный пакет. Наконец появились корявые буквы, написанные детской рукой по-английски: «Книги», «Одежда», «Стекло», «Странные вещи – Каро», «Бумаги мамы», «Люстра». Саша закурила, уселась на полу по-турецки и подумала о том, что эти коробки очень похожи на забытые в спешке прежним жильцом, а ведь все это было ее имущество. «Старею, – подумала она, – начинаю обрастать хламом».

Еще десять лет назад она могла уложить все в багажник «Вольво-740». Потом бывало, что все ее вещи помещались в одном кожаном рюкзаке или их могла заменить кредитная карта в кармане. А сейчас ей тридцать шесть лет, и у нее семь небольших контейнеров, набитых до краев. А сколько еще коробок осталось в Шеффилде? Подписанных, тщательно обернутых пленкой. Перед самым отъездом она решила, что не будет перевозить их в Польшу. С таким количеством вещей убегать было трудно.

Ключи от квартиры она получила сегодня утром в киоске Гданьского аэропорта, вместе с картой, на которой был обозначен маршрут, и листком с надписью мелким почерком:

«Хорошей новой жизни! Д.» Она никогда не видела мужчину, который сдал ей квартиру. Объявление нашла на сайте Гамтри. Двухэтажный дом в стиле модерн, 1910 года постройки, на улице Королевы Ядвиги, всего в трехстах метрах от пляжа. Квартира располагалась на втором этаже и была двухуровневой. С хозяином они связались через скайп, он показал фотографии. Сто двадцать метров вездесущей белизны, со стеной огромных окон, выходящих на тихую улочку. Старые, хорошо сохранившиеся доски на полу, открытые беленые кирпичи на стенах. До пирса всего три минуты, включая спуск по ступенькам. Даже не верилось, что в Польше есть такие квартиры. Она сразу согласилась, хотя можно было и поторговаться. Хозяин очень обрадовался и дал координаты сводного брата.

От него Саша больше узнала о хозяине. Гениальный фотограф, кажется, погряз в долгах. Значит, тоже беглец. Свои вещи он раздал знакомым. Спросил, нравится ли ей что-нибудь. Она попросила оставить кухонные приборы, светлую софу из «Икеа», старый стол из нелакированного дерева и красный комод с выдвижными ящиками. Туда отправятся «странные вещи» ее дочери, Каролины. Рядом с куклами Барби и пастельных оттенков единорогами там были разукрашенные шкатулки, стеклянные шары из разных городов и предметы католического культа: крестики, фигурки, иконки, четки. Ее дочь обожала все это, причем чем более безвкусными были вещицы, тем больше они ей нравились. Светящиеся Богоматери принимали участие в играх наряду с единорогами и плюшевыми пони. О маленьком Иисусе заботились Мерида и Кен, четки и медальоны Каролина носила, как бижутерию. Сашу поначалу это беспокоило, но потом она решила не обращать на это внимания.

– Для Каролины Бог – это кто-то близкий, обычный, – объяснил ей один из польских ксендзов в Шеффилде.

Коробка дочери была самой большой, но Саша не отважилась выбросить ни единой вещи. Все сокровища шестилетней девочки путешествовали вместе с ними по новым домам. В отличие от матери ребенок собирал вещи.

Они поднялись на второй этаж, и Саша онемела. Никаких украшений. Никакого выпячивания псевдосовременного дизайна, которым изводили ее агенты по недвижимости. Она сразу догадалась, что фотограф создавал этот уголок для себя, по какой-то причине не закончил и вынужден был уехать. А может быть, его просто ничего здесь не держало. Впрочем, ей это было неинтересно, она была рада, что он сдал ей эту квартиру, оформленную как будто специально для нее. Просторный лофт, с высокими шестиметровыми потолками. Идеальная детская с антресолями. Каролина сделала пируэт и сразу объявила, что ее комната будет наверху. Наконец у нее будет собственный домик на дереве. При виде того, как дитя бежит по лестнице без перил, сердце Саши чуть не остановилось от страха, но Каро через мгновение была уже наверху. Слышно было, как дочь осваивает новое пространство. Единороги пели, коты мяукали, слон, у которого садились батарейки, ревел, словно в агонии. В шкафу были развешаны платья девочки, на полках расставлены книги и принадлежности для рисования. Полноценного ужина не получилось. Уставшая Каролина уснула. Саша прислушивалась к ровному дыханию дочери. Лягушка-путешественница, подумала она. Без труда освоится в любом новом месте, где бы ни оказалась, но нигде у нее не получится по-настоящему пустить корни. Саша корила себя за это, но пока ничего не могла изменить.

Было только восемь часов вечера, но за окном уже стемнело. Подобрав под себя босые ноги, Саша сидела на диване и вглядывалась в китайскую каллиграфию в форме рога буйвола. Подарок хозяина квартиры, он писал об этом в имейле. Саша сочла это красивым жестом. Каллиграфия была здесь очень уместна.

Одна из комнат была заперта. Залусская долго искала ключ от этого помещения, пока не обнаружила его на счетчике. Она вошла и сразу поняла, что это идеальное место под рабочий кабинет. Там оставалось несколько хозяйских вещей: два штатива, принтер без провода, ящик c CD – похоже, временный фотографический архив, а также крупноформатные негативы в пронумерованных папках. Вскоре кто-то должен был все это забрать. Она открыла ставни и замерла. Из окна она увидела фасад старого дома с крошечной часовенкой на высоте четвертого этажа. Кто-то зажег в ней лампадку. Саша не могла понять, каким образом можно туда добраться. Она решила, что теперь это будет ее стена плача.

Саша принесла видавший виды, усыпанный детскими наклейками макбук и подключила его к розетке. Одним движением расстегнула бюстгальтер и вытащила его из-под клетчатой рубашки. Расплела косу, резинку натянула на запястье, как браслет. Средней длины рыжие волосы рассыпались по плечам. Пока компьютер загружался, она всматривалась в темное небо над стеной плача, вслушивалась в тишину. Потом подошла к коробке с надписью «Мамины бумаги» и вынула стопку сшитых листов, помеченных маркером. Она никогда не думала о том, как все обернется, долго ли они здесь пробудут. На данный момент программой минимум было закончить нарративный анализ биографий преступников. Обо всем остальном она подумает позже. Важно было только то, что здесь и сейчас, в ближайшие двадцать четыре часа.

Она ни на секунду не пожалела о том, что решила так неожиданно для всех вернуться в Польшу, несмотря на то что профессор Том Абрамс – ее научный руководитель в Международном центре судебной психологии при Хаддерсфилдском университете и самый близкий человек – был категорически против. Он не переносил ее, когда она поступила в докторантуру, причем чувство было взаимно. Профессор считал ее лесбиянкой-феминисткой, а она его безнадежным лопухом. Они грызлись как кошка с собакой, причем не только по научным вопросам, но и по бытовым, общечеловеческим. Абрамс делал из нее дурочку при каждой встрече, оспаривал выводы, придирался к словам, посмеивался над ее польским акцентом. Много раз она плакала, вернувшись домой, и мысленно бросала учебу. И однажды действительно ее терпение лопнуло. Она решительно заявила, что у нее не лежит душа к географическому профайлингу и она хочет заняться тем, что ей на самом деле интересно. А именно нарративным анализом биографий преступников. После этого она без предупреждения уехала в Польшу и провела первое анкетирование среди польских женщин-заключенных. Тогда профессор стал ее уважать.

– Географический профайлинг – это будущее следственной психологии, – сказал он ей. Она уж подумала, что это вступление к очередной морали. – Это гарантировало бы вам работу в любом месте земного шара, но в перспективе нарративы могут больше привнести в науку. Вам следует выбрать: слава или миссия.

Наконец вмешался Дэвид Кантер[9]9
  Кантер Дэвид – создатель и пропагандист метода дознания, именуемого профайлингом (заключается в определении характеристик преступника на основании вещественных доказательств, собранных на месте преступления, способа совершения преступления, выбора жертвы и т. д.). Ввел термин «психология расследования». (Примеч. авт.)


[Закрыть], гуру профайлинга и ее второй руководитель, формально босс Абрамса. Когда-то они вместе основали кафедру следственной психологии и были как двуяйцевые близнецы. Разные, как огонь и вода, они прекрасно дополняли друг друга. Кантер был знаменитостью, Абрамс почти не давал интервью. Все студентки обожали Кантера за стильность и обаяние. Абрамса, наоборот, ненавидели за тяжелый нрав и отсутствие вкуса. Он носил носки с сандалиями, отутюженные джинсы со стрелками и аляповатые рубашки в комплекте с рыбацкими безрукавками. Кантер высмеивал Зимбарда, называл его шоуменом, считал, что единственная цель его исследований – это достижение популярности, Абрамс же обожал автора «Эффекта Люцифера» и втайне от Дэвида общался с Филиппом.

– Надо быть ближе друг к другу. – Кантер улыбнулся. Он приближался к семидесяти, но решил начать обучение в музыкальной школе. Он сочинял симфонии и изводил студентов концертами струнного квартета. Уважение, которое все испытывали к нему, не позволяло критиковать его «произведения». Только Абрамс публично обозвал их кошачьей музыкой. Ему это разрешалось.

– Это означает, что вы согласны на то, чтобы через полтора года работы я сменила тему диссертации? – переспросила Саша дрожащим голосом.

Вместо ответа, она увидела лучащееся улыбкой лицо Кантера. Абрамс, в свою очередь, добавил на ломаном польском:

– Z niewolnika nie ma pracownika[10]10
  Из раба плохой работник (польск.).


[Закрыть].

С этого обсуждения она уходила на ватных ногах. Эти двое никогда не были настолько едины в своем мнении. Они разрешили ей уехать в Польшу и провести исследования. Профайлер ездила по тюрьмам и собирала материал, а Каролина оставалась с бабушкой Лаурой. Благодаря этому бабушка и внучка очень сблизились. Саша дважды в неделю разговаривала с Абрамсом по скайпу и ловила себя на том, что на расстоянии он не такой уж и нудный. Ей даже показалось, что он верит в ее исследования. Правда, он ни разу ее не похвалил, но зато перестал критиковать. Однажды у него даже вырвалось: «Вау!», что сразу же было обращено в шутку, дабы она не сочла себя гениальной. Со временем Саша полюбила острый язык Абрамса, а через несколько месяцев они перешли на «ты». Оказалось, что профессор очень ценит ее работу. Он устроил ей приглашения на несколько важных конференций, несмотря на то что она еще не закончила диссертацию. Помогал с публикацией ее статей в серьезных научных журналах. Вскоре ее стали цитировать светила следственной психологии. Она узнавала от коллег о том, что Абрамс постоянно вспоминает ее и ставит в пример слушателям мастерских курсов, хотя сам ни разу ей в этом не признался. Казалось, что он искренне заинтересовался методом жизненных нарративов.

– До сих пор никто не проводил таких исследований, – подчеркивал он. – Каким бы ни был результат, ты будешь первой, протопчешь путь. В мире науки новые перспективы – это самое главное.

В прошлый раз, когда она была в Польше, они общались дважды в неделю. Таким образом, ее некогда главный враг сегодня заклевал бы любого, осмелившегося подставить ей ножку.

– Тебе надо захлопнуть дверь, – повторял он, как мантру, при прощании. – Хаос мешает творческому мышлению. Дай времю времени. Действуй медленно, но, главное, действуй.

– Времени время, – смеясь, поправляла она, – говори по-английски.

Прежде, напротив, он сам терзал ее за не слишком академичный английский. Он плохо говорил по-польски, но все равно старался произвести на нее впечатление. Он обожал слово «грушка» и вставлял его куда ни попадя, особенно когда у Залусской случались приступы гнева. Это разряжало атмосферу, приступ гнева превращался в приступ смеха. Абрамс утверждал, что в его венах течет польская кровь, несмотря на то что сам он никогда в Польше не был. Его дедушка и бабушка были родом из окрестностей Познани, но Абрамс был не в состоянии выговорить названия деревни. Однажды он показал ей на карте это место – Колатка Колония. Семья будто бы эмигрировала в Великобританию под фамилией Абрамчик. Отец Тома, он сам и три его сестры родились в Лондоне. По мнению Саши, интерес Тома к Польше был сугубо теоретическим. Она советовала ему как можно дольше сохранять идеальное представление о стране предков.

– Окажись ты здесь на самом деле, твоя шкура могла бы сильно пострадать, – объясняла она. – Ты не выдержал бы долго без всех этих ваших социальных удобств и вежливости. И никогда бы не привык к повсеместной грязи и бюрократической логике. Разве только красота женщин и краковская колбаса пришлись бы тебе по вкусу.

– Могла бы пострадать моя кожа? Ты имеешь в виду телесные повреждения? – заинтересовался Абрамс. Он был еще более бритиш, чем мятные шоколадки.

Когда Саша сообщила ему, что скоро уезжает, он опечалился. Потом стал перечислять плюсы жизни в Англии. Он видел разницу, так как следил за событиями, происходящими в Польше, церковными новостями, интересовался последствиями смоленской катастрофы. Он выписывал польское интернет-издание «Политика», но читал только короткие статьи. Профессор мало что понимал из прочитанного, поэтому мучил вопросами Сашу, благодаря этому и она тоже была в курсе того, что происходит в польском правительстве, хотя не жила в Польше уже семь лет.

– Я здесь совершенно одна, – сказала она неделю назад, когда он пришел к ней на прощальный ужин.

– Для ученого – это не недостаток, а, скорее, достоинство, – ответил он не очень уверенно.

– Не знаю, хочу ли я остаться в академии, – призналась Саша. – Это не стоит таких жертв.

Для того чтобы содержать себя и дочь и одновременно писать докторскую, по ночам она работала в психиатрической больнице. Причем вовсе не врачом.

– Хоть это и неплохие деньги, но я не хочу быть санитаркой. Половину заработанного приходится отдавать няне. В Польше за такую зарплату можно пристроиться на ставку в отделе кадров какого-нибудь банка. Причем есть множество желающих взять меня на работу. Кондиционированные помещения, тишина, покой, уважение. Я уже договорилась по поводу нескольких собеседований.

Он смотрел на нее с недоверием. Не прокомментировал.

– Моя дочь будет общаться с бабушкой, двоюродными сестрами, – приводила она очередные аргументы. – Это важно. Семья – это очень важно, Том. Семья – это основа.

– Посмотрим, – сказал он, но Саша знала, что это означает категорическое «нет». Будь у него формальные основания остановить ее, он сделал бы это. Но она провела уже все интервью, собрала материалы, у нее было сто восемьдесят анкет преступниц разного возраста, разного социального происхождения. Ей осталось только правильно систематизировать данные, проанализировать их и написать работу. В том, что защитится, Саша была уверена. Даже если результаты не будут ошеломляющими, все равно она станет первой.

Было еще кое-что, о чем Саша не могла сказать Абрамсу. Ей хотелось уехать, сменить окружение главным образом из-за него самого. Она никогда не дала ему понять, что ей хотелось чего-то большего, он тоже ни разу не перешел границ, но это висело в воздухе. Все сплетничали о них. Исключительно способному Абрамсу никогда раньше никто не нравился. Жизнь старого холостяка начиналась и заканчивалась научной работой. У него было только два романа, но он не жил ни с одной из возлюбленных. Первая ушла, сказав, что не собирается конкурировать с его работой. Другую – любовь всей своей жизни – он оставил сам.

– Она постоянно опаздывала, – так он объяснил разрыв.

Таким образом, все свое время Том посвящал терзанию студентов и докторантов, выжимая из них последние соки. Однако Саше удалось добиться его благосклонности, и она сама не понимала, как это получилось. Даже Кантер был обеспокоен этим. Однажды он вызвал Залусскую на разговор и попытался выяснить, есть ли роман между ней и Томом. Кантер отметил, что не видит для этого никаких препятствий, они оба взрослые люди, но тем не менее это не должно сказываться на ее работе, и он предпочел бы, чтобы они не афишировали свои отношения. Саша удивилась, резко опровергла его догадки. Но наконец начала замечать то, о чем давно говорили в институте. Судебная психология – совсем маленький факультет Хаддерсфилдского университета, а сплетни – как и везде – расходятся очень быстро. С этого момента она не могла уже спокойно переносить странные взгляды, намеки, тем более что понимала, насколько глубоко Абрамс вошел в ее частную жизнь. Саша не хотела притворяться, играть, Том ей действительно нравился. Пусть себе говорят, думала она. Еще ей хотелось, чтобы у Каролины был перед глазами хороший образец мужчины, девочка называла Тома дядей.

Все изменилось, когда Абрамс пригласил Сашу отужинать вдвоем. Он был известным сквалыгой, а кабак выбрал дорогой. Саша знала, что он хочет ей что-то сказать. Под каким-то ерундовым предлогом она отказалась от свидания, так как очень боялась, что вечер вдвоем все испортит. Том был для нее сейчас единственным близким человеком, она верила ему и всегда могла на него рассчитывать. Но каждый новый ход приближал бы расставание. Если бы она сказала ему, что не испытывает взаимности, потеряла бы его навсегда. К тому же, несмотря на то что мысль об одиночестве до конца дней давалась ей с трудом, она не была пока готова к совместной жизни с кем бы то ни было. Поэтому предпочла спешно уехать. Ей хотелось бросить все и дать себе время подумать о будущем.

Открыто она была противницей общего представления о том, что женщина чувствует себя настоящей женщиной только тогда, когда у нее есть мужчина. Но в глубине души одиночество было ей в тягость. Клеймо матери-одиночки давало о себе знать на каждом шагу. Она была одна, но не одинока (читай: несчастна). У нее были ребенок, работа, правильно организованное время. В этом одиночестве было много достоинств. Ей удалось сохранить финансовую независимость, научную активность. Она жила как хотела. Никто не указывал ей, что делать. Трудновато было только в праздники и во время отпуска. У всех в ее окружении были семьи, и она не вписывалась ни в одну из компаний. В такие моменты Саша уговаривала себя: быть одной хорошо, это позволяет много работать, а работа делает тебя свободным.

Если говорить об эмоциях, то их просто не было. Саша была словно заморожена, пребывала в ожидании чего-то, что никак не приходило. Правда, когда во время бессонных ночей она смотрела на свою жизнь со стороны, не ощущала ничего, кроме жалости. В глубине души она чувствовала себя хуже и слабее других, но никогда бы не призналась в этом публично. Быть с мужчиной из-за того, что так принято, она тоже не сможет. Саша предпочитала свою одинокую жизнь отношениям ради отношений или, еще хуже, ради денег или обманчивого чувства безопасности. Только иногда, очень редко, она мечтала о том, чтобы сбросить на кого-нибудь хотя бы одну из материнских обязанностей, позволить себе свободу, но пока это было, к сожалению, невыполнимо. Каждый день она была на посту, как дневальный. У Каролины только она одна, а дочь для нее важнее всех на свете. Пока, кроме Каро, в Сашином сердце не было места ни для кого другого.

Cаша включила ноутбук, ввела пароль и вошла в Интернет. Она собиралась поработать, но, подумав, отложила рукопись. Желая отвлечься, Саша стала просматривать свой любимый альбом о мостах Дэвида Брауна. Большинство фотографий были помечены птичками, эти сооружения она видела живьем. Остальные ей только предстояло увидеть. В выпускных классах лицея она мечтала стать архитектором. Ее очень интересовало то, как можно придумать конструкцию, основание которой находится в воде. В политехнический ей поступить не удалось, и, чтобы не терять даром времени, она пошла на психологию. Но три последующие попытки поступить на архитектурный факультет тоже потерпели фиаско. Саша с трудом смирилась с отсутствием таланта в этой сфере. Зато факультет психологии она окончила с красным дипломом, при этом без особых усилий. На третьем курсе Саша устроилась на работу в полицию. Она не собиралась ни быть психотерапевтом, ни просиживать штаны в университете. Раз уж ей не дано ничего построить, то она, по крайней мере, решила принять участие в проекте «справедливость». Она мечтала о крутых операциях, о том, что ее «труды» войдут в историю так же, как самые знаменитые мосты мира. Но теперь она понимала, насколько наивной была и как сильно переоценивала свои возможности. Жизнь поставила ее на место, заставила изменить свой подход к работе. Спесь пришлось заменить скромностью, миссию – рутиной. На первом месте была безопасность. Из всех черт молоденькой Саши остались только ответственность и привычка к тяжелой работе. В малых анонимных действиях она видела великий смысл человеческого существования.