Текст книги "По дорогам Империи"

Глава 7

Первые полчаса крупные капли, летевшие с неба, монотонно разбивались о листья, превращаясь в каскады сверкающих брызг – смотрелось красиво. Теперь же вода лилась сплошным потоком, и не была ливню преградой густая листва чащобы. Нижние ветви гнулись к земле от водяного напора, сильного и шумного, словно водопад, а верхние мотало и гнуло мощными порывами ветра, испытывая на прочность сцепление со стволом. Исполинские гиганты скрипели и трещали, оглушая окрестности своим стоном, почва двигалась, колеблясь в такт, как живая. С нежданным наступлением темноты картина не поменялась, но появился один плюс – всего этого кошмара не было видно.

– Мне страшно, Калин, а вдруг оно вывернется?

– Не боись, Анятка, мы – удачливые, – проорал ей в ответ Митек. – Не зря же я его нашел.

Когда-то величественная секвойя уже пострадала от попадания молнии, и ее широченный ствол расщепило надвое. В ту же, а возможно, и в другую непогоду соседнее дерево свалилось аккурат в готовую рогатину. Деревья, хоть, и увечные, но жить не перестали – так и росли в обнимку, тянулись к солнцу, как могли, а внизу, под широкими ветвями исполинов получился своеобразный природный шалаш.

Митек как-то раз сбился с пути, когда шел к реке, вот тогда он и нашел это место, облазил его, исследовав да припоминая к нему дорогу – мало ли, когда пригодится. Вот и пригодилось. Когда Калин сказал, что такую грозу лучше переждать в лесу и желательно построить укрытие, чтобы не промокнуть и не заболеть, Митька вспомнил про свой шалаш, найденный не так давно, и повел туда друзей.

Калин действительно стал очень странный. Когда пришли к обещанному сюрпризу, и радостный Митек поспешил вперед, чтобы занырнуть под ветви «домика» с уже заготовленной восторженной фразой «Гляньте, как тут здорово!», его вдруг резко ухватили за шкирку и грубо отдернули назад, прижав к шершавому древесному стволу.

– Сдурел? – зашипел на него Калин. – Куда ты ломишься, как лось? Жить надоело?

Ошарашенный мальчишка таращился на товарища и не знал, что тому нужно ответить, растерялся, и почему-то стало так обидно, аж до слез.

Анята тоже хороша: не заступилась, а стояла за спиной брата, молчала, только настороженно зыркала по сторонам.

– Ты знаешь, кто там сидит? – задал странный вопрос Калин.

Откуда же Митек мог знать, кто там сидит, если он пришел сюда только что, вместе со всеми. И тут до него дошло:

– А, действительно, там что, кто-то есть?

И отрицательно помотав головой, шепотом спросил:

– Кто?

– Конь в пальто, – грубо ответил Калин и отпустил друга. – Тут стойте и хоть палки возьмите, мало ли. И это, если вдруг чего, бейте прямо в морду, желательно по носу. Нос почти у всех зверей – одна из самых болючих точек.

Пока растерянный Митек, раскрыв рот, хлопал ресницами, Анятка уже подобрала пару удобных, увесистых палок, одну из которых сунула Митьку в руки. А Калин, пригнувшись, с ножом в руке еле слышно, переставным шагом обошел вокруг укрытия и только после этого решился подкрасться ближе и заглянуть внутрь.

– Чисто! – прозвучало из-под раскидистых лап упавшего дерева, и оттуда же показалась взъерошенная голова Калина. – Можете подойти, тут нет никого, – сообщил он своей команде и вновь скрылся с глаз.

* * *

– Не обижайся, Митек, просто, в таких местах очень любит селиться дикий зверь. Ты мог погибнуть, понимаешь.

Митек дулся очень сильно.

– А по-человечьи сразу сказать нельзя было об этом? Обязательно так: за шкиряк и головой об ель?

– Ну, прости, случайно вышло, сам не ожидал, что так резко дерну. Но и ты молодец – «сюрприз-сюрприз»… Заранее сказать надо было, тогда и я бы предупредил, а то привел и ломишься вперед, как лось. А если там Хокби или еще кто похуже лежку себе облюбовал, не подумал? Что потом родным твоим говорить? «Извините, я не успел» или «простите, ваш сын хотел сюрприз нам показать, но его вдруг зверь сожрал»?

Митек, уткнувшись подбородком в колени, угрюмо ковырял палочкой природную подстилку.

– Ну, и хорошо… Знаешь, а они только рады будут. Избавились, наконец, от урода. Они все ненавидят меня за то, что я такой…

Тут он засопел, обхватив голову руками, и спрятал лицо. Слышно было, как мальчик борется с нахлынувшими слезами и старательно пытается унять жгучую обиду, которая неожиданно нашла выход и желала быть услышанной.

Если бы не Анята, ох, сколько бы он сейчас рассказал другу: какие обидные слова ему говорили старшие братья и сестра, а какой разговор он однажды нечаянно подслушал ночью. Оказывается, все эти годы его родители сомневаются, а правильно ли поступили, оставив проклятого в доме? Может, из-за этого их Боги и наказывают вечными неудачами да такой нищетой? Они хотели дара, а люди посмели скрыть младенца и не отнести его в Храм, как полагалось. Но еще не поздно ведь исправить, загладить старые грехи? Отец был против. Но и его «НЕТ!» звучало с сомнением и неуверенностью в своем решении. Он всего лишь предложил повременить в надежде, что все выпрямится, и в этом году урожай соберут хороший, и сын пройдет обряд. Вот и выходит, что урожай снова с недоимом, а кто виноват? Митька виноват. Федун обряд провалит – опять Митька виноват, сивучи не снеслись, или Гейга в штаны нагадил – тоже Митька виноват. Он хотел дождаться своей инициации и спросить дозволения у графа пойти с ним в Великие Пустоши. Он будет таскать походные вещи, выполнять все приказы, а еще он очень быстро бегает и высоко прыгает – граф должен оценить эти достоинства и применить их по уму в своих путешествиях. Он, наверно, не захочет терять такого полезного, верного слугу и ни за что не сдаст его Кардиналам.

Мальчик непроизвольно шмыгнул носом и судорожно выдохнул, унимая беззвучно текущие слезы. Ему вновь привиделось, как он бравой походкой шагает по Мертвой земле…

– Ты – не урод, – вдруг подала голос Анята. – Не надо так говорить.

– Мне виднее, – пробурчал Митек себе в колени. – Уйду я, сам уйду. Если Федун обряд не пройдет, то мне тикать надо, а если сдаст, то после своего я и уйду, потому что делать тут мне нечего.

– Глупости ты говоришь, Митька. Как это – нечего. Всем, значит, дело находится, а как ему – так нет? И тебе найдется.

– Ага, и жена в придачу, – горько усмехнулся мальчуган, украдкой обтерев нос рукавом. – Нет, Анятка, никто за меня замуж не пойдет, потому что я – урод, и места мне здесь нету.

Анята сорвала вблизи торчащую веточку и медленно, листок за листком, начала ее оголять, сосредоточенно пялясь в одну точку.

Тут в разговор вмешался Калин.

– Он прав, Анята, даже если тайна и будет храниться, то жениться он все равно не сможет. Жена колени его увидит – и все, пишите письма мелким почерком.

– Но я же знаю… – вновь встряла Анятка.

– И что с того? – парировал Митек. – Будто ты замуж за меня пойдешь, ага, трижды…

– А, может, и пойду!

– У-у… – Калин вытянул лицо, переводя округлившиеся глаза с друга на сестру и обратно, и прикинулся мебелью.

Повисла неловкая тишина. Трели птиц раздавались по всему лесу.

– Кажется, дождик кончился, – Калин ляпнул первое, что пришло на ум, и полез на выход.

Ни единого лучика солнца, серое небо проглядывало высоко в кронах уставших деревьев, вдали все еще отчетливо слышалась грозовая канонада. Внезапно наступившая ночь покинула лес, уступив смену сумраку. Перезвон капели разносился по всей округе, соперничая с пением птиц.

– Ну, что, домой? – высунулась рядом растрепанная голова Анятки с застрявшей сухой веточкой в волосах и каплями воды на лице. – Я ночь тут сидеть не хочу.

– А я лучше тут останусь. Вода схлынет – вернусь в пещеру, а вы идите, вас небось отец обыскался уже. Ох, и влетит же вам из-за меня, е-мое.

Анята задумчиво потерла попу, не заметив своего движения, на что Калин заулыбался во все чумазое лицо.

– Ладно, дурилка картонная, идем домой. Там и разберемся, а в обиду мы тебя не дадим. Если вдруг чего, то сбежим вместе, одного тебя не пущу – пропадешь, а меня отец поймет.

– И я с вами, – смело заявила Анята. – А Донька пусть с родителями остается да малого нянчит.

– Какого малого? – опешил Митек.

Так, всю дорогу до самой деревни дети шли и болтали, строили грандиозные планы на свое совместное будущее, весело смеялись, подшучивая друг над другом.

* * *

– Идут! Идут! – закричал пострел лет восьми, сидевший на крайнем заборе, и лихо скатившись по подпорной балке, с такими же криками бросился вглубь деревни.

– Ох, и попадет нам, – озвучила свои мысли Анята, наблюдая, как со всех сторон выходят на улицу соседи.

Многие крестились, словно увидали покойников, любопытные детишки выглядывали из-за околицы и шушукались меж собой.

Идти по деревенской улице, подвергаясь столь странному всеобщему вниманию, ребятам было крайне неуютно, они не понимали, что происходит и отчего у соседей такое поведение, а все неизвестное, как правило, пугает. Дойдя до забора Митька, дети остановились. Мальчик топтался на месте, не решаясь войти. Он не в первый раз сбегал из дома и по нескольку дней не появлялся, но такого внимания со всей деревни никогда не было, а тут…

– Ну, это, пойду я, что ли, – мялся парнишка у калитки, взявшись за ручку.

– Может, к нам сначала? – предложил Калин. – Не пришибли бы тебя твои, а?

Не успел Митек ответить, как распахнулась калитка, и на улицу выскочил тот самый «взрослый» шкет.

– Живой! – кинулся он на шею брату и, крепко вцепившись в нее, разревелся.

– Да живой, живой я, че мне сделается-то. Уймись, Мишка.

– А бабка Взора сказала, шо померли вы, – всхлипывая, сквозь слезы ответил постреленок. – Вот же ведунья проклятая… – еще раз всхлипнув, громко шмыгнул носом, – ты домой не ходи, Мить, ты к Котовым сразу иди. Батька там…

Странная реакция соседей на встречу и общение братьев сильно напрягла Калина, вплоть до того, что он, вроде как невзначай, положил руку на рукоять ножа. Они явно собирались кинуться на защиту Мишки, но, похоже, страх их останавливал, и пока ничего ужасного с ребенком не происходило, видимо, решили понаблюдать, повременив с защитой. Калин спинным мозгом ощущал всю напряженность ситуации и видел: одно резкое движение, и быть беде.

На дорогу вышли мужики с вилами и лопатами, угрюмо взирая на троицу и мелкого Мишку.

Все вместе под любопытными, настороженными взглядами соседей так и пошли к Котовым. Малой увязался следом. Людей на улице собралось уже изрядно.

– Ох, и устроит Лют Взоре, – шепнула Анятка мальчишкам. – Все, допророчилась старая. Дед ей этого не простит.

То, что недавно объявленные покойниками всем составом вернулись в родные пенаты, естественно, знала и последняя блоха, не то, что собака, и на удивление деревенских жителей, да и самих «покойничков», так горячо любящие родители и ближайшая родня совсем не спешили, не бежали навстречу своим чадам. Даже мать Калина и Аняты не вышла за калитку встретить своих любимых деток. Только Мурайка выглянула из своего сарая, когда дети вошли во двор.

Калин на миг прикрыл глаза и отослал «корове» картинку, как он ее гладит по носу. Посмотрел на входные двери.

– Ну, что, идем, – сказал он и твердо шагнул на ступеньку крыльца.

Во главе стола сидел хмурый Лют, по правую руку от него – Юр, по левую – Сава, отец Митьки. А мать Калина и Аняты стояла рядом с мужем. От нетерпения и нервного напряжения скомкав свой передник у самой груди, она глядела на детей глазами, полными любви и слез, закусив нижнюю губу, но кинуться и обнять не смела. Видимо, запретили.

Калин стоял впереди всех, закрыв собой от родительского гнева сестру и друга.

Первым не выдержал Сава – дернулся в порыве подняться с лавки, но широкая ладонь Люта легла на его запястье, сжала. Глаза же деда сверлили Калина, и был в них не гнев, не злость, а скорее, гордость с долей недоверия.

– Уберег? – тихо спросил дед.

Мальчик молча кивнул, играя со старшим родственником в гляделки.

– Привел?

Снова кивнул.

– Ну… чего стоите? Садитесь, ужинать будем.

Подростки сели на лавки, а малый остался в дверях, неуютно стало ему до жути, но как поступить, он не знал.

Лют добродушно улыбнулся, глядя на постреленка.

– Сходи-ка, Мишаня, сивучам водицы налей да за двором приглянь, чтобы зеваки лишние в окна не лезли. Только вперед бревнышком двери подопри, понял?

Малый бойко кивнул и шустро шмыгнул на двор.

– Доча, ты б детей накормила, что ли. Голодные, небось, с дороги-то, – продолжил Лют тем же добродушным тоном, но глаз своих с подростков не сводил, особенно часто и внимательно смотрел на Калина, а руки Савы он тоже не отпустил, сжимал так же, если не сильнее.

Инала, ахнув, захлопотала с посудой, откуда-то у печи появилась Доня, принялась споро помогать, не приближаясь к столу. Юр переводил взгляд с сына на дочь молча, но шквал эмоций на лице мужчины говорил громче голоса.

Плошки с горячей похлебкой совсем не аппетитно дымили перед детьми, испуская резкий, дурманящий запах. Те сидели неподвижно, взирая то на странное варево, то на старших, уже больше с любопытством, нежели со страхом быть наказанными. Такой еды они ранее никогда не видели и не ожидали.

– Ешьте, ешьте, – предложил с нажимом в голосе Лют, внимательно следя за каждым движением детей.

Сава и Юр заметно напряглись, а Доня, вцепившись в мать и замерев, глядела во все глазища, со страхом чего-то ожидая, так же, как и сама Инала.

Дети переглянулись, медленно взяли со стола ложки, по куску лепешек и нерешительно приступили к трапезе, косясь на взрослых, но после пробы варева их жуть как перекосило, аппетит пропал окончательно.

Вкус оказался под стать запаху, кислый, с горьким послевкусием.

Доня тонко затянула на одной ноте, как собачка, еще сильнее вцепившись в мать.

– Цыц! – рявкнул дед, не поворачиваясь в ту сторону и пуще прежнего сверля глазами троих едоков.

Дети кривились, но глядя на реакцию родителей, продолжали есть, инстинктивно понимая, что если не станут, то случится что-то очень плохое. Кривились, давились, но доели все до дна.

– Спасибо, мама, – сказал Калин, первым окончив ужин.

– Спасибо, – закончил Митек.

– Спасибо, мама, – еле выдавила из себя Анята, с трудом проглотив последнюю ложку варева.

Губы деда разъехались в улыбке, Юр облегченно выдохнул, блеснув слезой. Лют, наконец, отпустил Саву.

– Сынок! Сыночек! – заголосила Инала. – Родненький! – бросилась она к детям. – Анята, милая моя, кровиночка, – причитала женщина, ощупывая, приглаживая, обцеловывая обоих своих детей и даже Митька за компанию.

Доня смеялась, умываясь слезами, и только Сава как-то странно посмотрел на своего сына и поднялся с лавки.

– Сиди пока, – остановил его Лют, – мы говорить еще будем. Ну, все, хорош, хорош тут сырость разводить, Инала. Давай-ка, доча, накрывай на стол нормально, по-человечески, да выпить нам чего поставь, сегодня можно.

– Угу, – кивнул счастливый Юр, трепля сына по макушке, – даже нужно дюже…

* * *

Берегиня Лудунь лунная. Если ты не человек, а дух дурной, призрак или какая другая нечисть в человеческом обличье, то варево из этой травы есть ни за что не станешь, потому как по поверью – это верный яд для любой нечисти, похлеще святой воды будет. Пучки этой травы клали под каждым порогом, но особо сильную нежить это могло и не остановить, а вот похлебка… Вот все и ждали – съедят дети это варево или нет. Ждали не просто так, а готовые к отражению атаки со стороны демонов, до смерти их или своей.

Так объяснил Лют детям, когда Калин спросил, чем это таким веселеньким их накормили, и не грозит ли это бессонной ночью в нужнике. Правда насчет нужника дед ответил вскользь, двояко отшутившись.

– Отец, я оставил на столе записку о том, куда и почему мы ушли. Я ждал, что ты отправишься вслед. Почему не пришел?

Юр покосился на Аняту.

– А молоко кто оставил на столе?

– Ой, – взвилась девчонка, – я, видать, позабыла убрать второпях. Что, скисло?

– Нет, доча, не скисло. Не успело. Мрякулу спасибо скажи и за молоко, и за записку вашу. Перевернул он кувшин да лапами своими истоптал все. Как ты, сынок, говоришь – «и все, пишите письма мелким почерком?». Вот только «… ушли в» и осталось. Мы с дедом и Савой три дня по лесам шастали, да соседи помогали – кликали, искали вас, а на четвертый, на рассвете, пришла Взора да сказала, что видение ей было ночью, как погибли вы.

Рассказывала она про людей черных со змеями в руках да на чудищах страшных верхом, что детей они наших покрали и в рабство вечное увезли. Видела она скорбь и слезы, и реки крови. Картины эти ей сумбурно мерещились, а вас четко видала, а главное – Калина. Говорит, что вышел Бог Мести из крови пролитой и слез скорбных и вселился в тело твое. Загорелись глаза алым, и письмена древние на коже стали проступать, кровоточить, словно резал их кто невидимый, и каждый шаг оставлял след кровавый в траве. Ушел ты сам за черными людьми, но сказал, что обязательно вернешься и не один. Лют ей на то ответил, что грибов ести меньше надо да дурман-травой хату не окуривать. Мы собрались вновь на поиски идти, да такая непогода страшная разразилась, что остались в хате пережидать, а Взора все твердила, что это Боги на деда твоего прогневались за оскорбление их оракула и за недоверие к словам пророчицы. На силу выпроводили ее восвояси. Гроза ушла, и мы вновь собрались на поиски, да тут Лют присел на лавку и сказал, что нам идти уже никуда не надо. Лицом он сделался каменный и приказал лудунь варить да в подпол напихать изрядно. Вот и подумали мы, что это не вы вернулись, а нежить в вашем обличье. Потому проверку и учинили.

* * *

С того вечера минуло уже недели две, но так много значимых событий случилось, что и не в каждый год столько наберется. Народ, узнав, что с детьми все в порядке, и что это вовсе не нежить, успокоился. А вот бабка Взора сильно осерчала на Люта и всю его родню – клиенты-то к ней ходить перестали с тех пор, потому как прослыла она обманщицей и старухой, выжившей из здравого разума. Дочь ее, Марта, форменной змеей шипела на Иналу везде, где встречала, и всячески оскорбляла детей ее, подзуживая подружек, и пыталась пускать разные сплетни у центрального колодца.

Лют и Юр поговорили с Савой, о чем, подростки, конечно же, не знали. Разговор тот состоялся строго в мужском кругу без лишних ушей, но отношение к мальчишке изменилось заметно. Ему даже новые штаны купили и башмаки на осень, чего ранее в его жизни еще не случалось. А еще произошло чудо: засватали Ардынку. Буквально на третий день после сватовства молодые отгуляли скромную свадьбу, и новоиспеченная супруга наконец-то покинула родительский дом. Откуда Сава взял денег на свадьбу и приданое дочери, никто не догадывался, подумали – накопил. Никто, кроме Калина. Сам же Калин сгорал от нетерпения и любопытства, ожидая удобного момента, чтобы в одиночку сходить в «пещеру». Он уговорил Митька рассказать Люту про найденные сокровища Древних, объяснив, что после весеннего паводка все эти вещи погибнут, и надо их достать оттуда раньше, чем поднимется вода. Но прежде хотел поорудовать там сам, без свидетелей, поэтому с признанием просил друга повременить, сославшись на то, что, возможно, еще разок захочется сгонять в пещеру, пока есть время. Митек, естественно, согласился.

Близился День великого обряда взросления.

Глава 8

Десятник Крам

Командир группы совсем недавно получил повышение, встав во главе десятка особого назначения Имперской гвардии. Семь лет обучения, начиная с щенков, дались ему тоннами пота и крови, и кровь та по большей части была не его. Мальчик из знатной семьи был наделен многими полезными чертами: прирожденный убийца, талантлив и схватывал все на лету, умен, попал в детский корпус по собственному желанию, до тринадцати лет обучался дома самыми лучшими учителями. После выпуска военной Академии взлетел по карьерной лестнице без помощи знатной родни, оставляя за собой сотни трупов; все задания выполнены на отлично. За три года на воинском поприще из рядового в десятники личной тысячи охраны Императора – это немыслимо, но как показал Крам, вполне стало реальным.

После повышения новоиспеченный командир получил очередное задание. На самой границе завелась шайка, которая грабила Имперские обозы. Прозвучал строгий приказ:

«Найти и уничтожить грабителей, а на обратном пути заодно забрать налог в приграничном княжестве, с хозяином которого это уже оговорено».

Крам злился: почему он, элитный воин, должен собирать какой-то налог. Уже давно следовало приучить этих заплывших жиром князей самим отвозить все, куда положено по закону. Вечно они прикрываются отговорками: то разбойники шалят на дорогах, то везти некому, то ограбили. Наглецы!

Нет, как вернусь, обязательно схожу в Святилище и передам в дар Богам десятую часть платы за этот поход. Неужели я чем-то обидел их, разозлил нечаянно?

Он просто негодовал:

«Всегда милостивы к своему любимчику и неожиданно наказали таким изощренным способом, обязав нудным, ничтожным заданием, словно он мытарь какой-то, юнец на побегушках или простой гвардеец. Отряд специального назначения личной Имперской гвардии – и так унизить!»

Злость буквально перекатывалась по всему телу, как магма в недрах земли, ища выход наружу.

В то время сам князь находился в отъезде, потому Крам, остановившись в имении виновника всех этих неудобств, предоставил управляющему разрешительную бумагу и вольготно устроился со своими людьми, ожидая сбор обоза с податью. Ужинал Крам отдельно от гвардейцев, в главной зале, бойцы же – в людской, выгнав оттуда всех холопов.

В приоткрытую дверь в самый разгар трапезы тихонько постучали.

– Господин командир, – в щели показался могучий крючковатый нос, а потом и сам хозяин «шнобеля».

Крам в который раз за сегодняшний вечер удивился, как этого тощего, сухого старика не разворачивает по ветру, подобно флюгеру, и не тянет к земле столь огромная часть тела. Зычный командирский голос также не соответствовал внешнему виду управляющего. Еще Крам обратил внимание на его глаза: взгляд цепкий, такой, что заметит даже, насколько поутру поправился вчерашний назойливый комар.

– Тут, понимаете ли, такое дело… – старик слегка замялся и ссутулился.

Крам с раздражением глянул на управляющего, и тот сгорбился еще сильнее, опустив голову, но зыркать по комнате не перестал:

– У нас недоим, господин, третий год к ряду.

– И чего ты хочешь от меня? – голос Крама был холоден и звучал опасно.

– Ничего, господин, простите, я просто обязан донести это до вашего сведения и вот, – хитрый старик положил на изукрашенный красивой резьбой низенький столик несколько исписанных листов грубой, серой бумаги, – документы, тут все указано. Разрешите послать гонцов по деревням для сбора людей?

Императором был издан такой закон, в котором прописано, что, ежели в один год была недостача, то во второй накладывался десятипроцентный штраф на основной долг. Ежели и в третий год «неурожай», то старейшин казнили, а в погашение долга забирали девочек от двенадцати до пятнадцати лет. Казнить же провинившихся старейшин предстояло новым, в тот же день выбранным из населения.

Десятник промокнул салфеткой губы и с неудовольствием придвинул к себе исписанные ровным мелким почерком листы, бегло прошелся взглядом по строкам.

– Хм… а это уже интересно, – подумал он. – Кажется, Боги услышали его обещание о десятине в дар Храму и милостиво решили устроить своему любимчику небольшое развлечение.

Десятник гвардейцев бросил старому туину:

– Отсылай. На смотр я сам поеду, а то насуете всяких корявых, знаю я вас, – заявил он скривившему недовольную гримасу управляющему, уже предвкушая сценарий завтрашнего дня.

* * *

Главная приграничная площадь, если ее можно так назвать, имела унылый, скорбный вид, и, глядя на нее глазами столичного жителя, десятник преисполнялся непонятной брезгливостью к местным жителям и к их быту. Про каменные дороги и мостовые тут, похоже, и не слышали никогда. Убогие прилавки в покосившихся одноэтажных строениях, которые являлись, как он понял (о, Боги) торговыми лавками, больше напоминали свинарники, и то, как в них можно было найти что-то приличное, так и оставалось загадкой. В центре площади размещался колодец с множеством желобов, расходившихся в стороны от него наподобие солнечных лучей, размером каждый из них по двенадцать шагов и глубиной – в локоть. Эта деталь крестьянской смекалки его заинтересовала, и, чуть поразмыслив, он нашел ответ на вопрос, для чего все это нужно. Оказывается, эти желоба позволяли напоить одновременно несколько вьючных животных, не создавая очереди, и более того, имели еще уйму практических применений: стирка, мойка, и банально могли заменить в знойный день фонтан. Подойдя к ним и устроившись в непосредственной близости от открытой колодезной воды, вполне можно отдохнуть и освежиться. Оставив заметку себе в голове, как можно больше узнать про это, десятник «вернулся на землю» и перешел к решению государственных дел.

Заложив за спину руки с зажатой в одной из них искусно сделанной нагайкой, Крам медленно шел вдоль неровного строя, хлюпающего носами и местами подвывающего.

– Эта, – остановившись напротив высокой, стройной и белокурой девушки годов четырнадцати, указал на несчастную скрученным хлыстом и так же неспеша двинулся дальше. За спиной раздались жалобные стенанья, грубый окрик его солдата и резкий звук хлыста, ударившего вхолостую оземь.

– Голову подыми, – велел командир, пытаясь рассмотреть очередную жертву закланья.

Низенькая, возраст непонятен, на вид ей можно дать как десять, так и тринадцать лет, но довольно миловидная. Медленно подняв голову, она уставилась исподлобья на человека, решающего ее дальнейшую, судьбу сухими, злыми глазами, полными ненависти и желания вцепиться в горло.

– Хм… – Крам задумался, прокручивая в уме: – «Интересная штучка. Взять? Ломать придется. Будет ли с нее толк после этого? Не возьму – вспоминать буду… Может, себе оставить на забаву, как дикую зверушку?» – и, все-таки, решив, кивнул девчонке в сторону своих бойцов: – Сама пойдешь, или тащить волоком?

Та только сжала крепче губы, фыркнула, расправила плечи и, вскинув голову, гордой походкой пошла в указанную сторону. В толпе заплакала женщина. Крам ухмыльнулся. Настроение у него заметно улучшилось, процесс отбора пошел веселее.

– Это что? – указал он на предпоследнюю девчушку в рваном, грязном сарафане, явно намеренно истоптанном в дорожной пыли.

Та усердно размазывала слезы и сопли по зареванному лицу со следами грязи и сажи.

– Почему в таком виде? Умыть!

По толпе прошел тихий ропот о том, что какая-то Марта умышленно измарала свою дочь перед смотром. Тут же подлетевший боец ухватил ребенка за плечо и потащил за собой к колодцу, неподалеку от которого и разворачивалось все действо. Долго не церемонясь, служивый взял за растрепанные волосы и обмакнул девчушку головой в ведро, затем грубо протер ее лицо своей ладонью, растирая грязь, и молча притащил всхлипывающее создание обратно.

Командир отряда недовольно кривил губы, осматривая незаурядной внешности дрожащую девочку.

– Раз твоя мать такая умная, то будешь на кухне у печей работать, на большее ты непригодна. Пошла! Бегом!

Девочка заревела в голос, озираясь на односельчан, и тут же, распихивая впереди стоящих людей, как ледокол, из толпы вылетела дородная баба. Упав лицом в ноги командира, она, причитая, слезно взмолилась пощадить ее дитя.

– Богами тебя заклинаю, не тронь мою деточку! Муж погиб, она одна у меня осталася! Да что ж, девок-то краше нее нет разве? Да вон, у Котовых хоть, их аж две, да красавицы обе, лицом одинаковы! А он на смотр-то своих не выставил, видать, потому как старостой сделался, а нам куда ж до него-то, простым-то!

Народ зашумел:

– Малы на смотр те девки! – заорали из толпы.

– Чего ты, дура, мелешь! Рот закрой!

– Да заберите ее кто-нить!

– Где ж малы?! Где ж! На три денечка-то всего от моей младшие! Ах, что ж я ее, дура проклятущая, позже-то не родила, хоть на денечек-то-о-О-О!!!

Крам развернулся к старосте. Юр стоял, скрепя зубами от злости, явно желая свернуть шею языкастой, истеричной соседушке. Командир отряда, сверля старосту недобрым взглядом, неспеша подошел ближе, постукивая рукоятью скрученной плетки о свою ладонь.

– Правду она говорит?

– Правду, – пробасил Юр, нависая горой над довольно худощавым парнем, почти вдвое моложе. – Вот только по закону все, им двенадцати не исполнилось, три дня еще как не будет. Не положено им на смотр по возрасту.

– Пока доедем – будет, – веско заявил командир, совершенно не смутившись ростом и шириной плеч оппонента. – Девки где твои?

– Не по закону то! – повысив и без того громкий бас, медведем рыкнул Юр.

Глаза парня сузились, бледные, тонкие губы превратились в две белесые нити.

– Кто ты такой, чтобы МНЕ-Е на закон указывать, деревенщина?! – и без замаха, но как-то хитро, исподнизу ударил здоровенного мужика рукоятью плети в лицо.

Послышался хруст, глаза закатились, и староста, не издав ни звука, кулем завалился на землю, брызнув кровью из разбитого носа.

– Папочка! – пронзительно раздалось из-за спин собравшихся.

Командир коротко кивнул в ту сторону, и четверо бойцов ринулись за добычей, как хищники, стремглав исполняя приказ вожака.

– А-а-а!!! Пусти!

– Пусти! Не-е-ет!

– Да что же вы творите! Да будьте вы прокляты!

В окружении людей еще продолжала кричать, плакать и сыпать проклятья мать, удерживаемая односельчанами, а перед Крамом уже стояли бойцы, зажав болевым хватом двух упирающихся, растрепанных девчонок.

– Папочка! – пискнула одна из них на грани плача.

Обе с ужасом взирали заплаканными синими глазами на отца, распластанного на пыльной земле, и лужицу крови у его головы.

Командир довольно оскалился, поигрывая хлыстом. Близняшки всегда пользовались спросом в высшем свете, а такие прелестные – и подавно. Император будет очень доволен. Крам уже не сомневался, что Светлейший пожелает оставить их у себя. Эта парочка стоила всех мучений нудного похода. Хорошая награда и недельный отпуск гарантированы. Да, Боги любят его, они мудры, а он посмел усомниться в их мудрости. Нет, не десятую, пятую часть от оклада он отнесет в Храм.

– Уводи, – Крам сухо отдал приказ и вдруг сделал рукой неимоверно быстрое движение. Раскрыл ладонь – на ней лежал маленький камешек.

Лицо Крама не выражало ничего, оно было неподвижно, как маска.

– Кто? – спросил он холодно и не громко.

Среди людей пошел волнительный ропот. Крам терпеливо ждал.

Матерно выругался один из местных, люди зашевелились, оборачиваясь и пытаясь разглядеть, что же там происходит, и расступились…

Среднего возраста мужик стоял, зажимая рот брыкающемуся мальчишке, пытаясь того удержать. Паренек колотил всеми конечностями, пытаясь при этом еще и укусить. Заметив, что он привлек всеобщее внимание, затравленно озираясь, мужик испуганно уставился на десятника. Тот стоял в свободной позе, заложив руки за спину, и с интересом наблюдал за происходящим.