Текст книги "Один день. Сборник рассказов"

Один день
Сборник рассказов
Ольга Соломатина
Оксана Загвоздкина
Софа Левитина
Светлана Макарова
Катерина Панкова

© Ольга Соломатина, 2016

© Оксана Загвоздкина, 2016

© Софа Левитина, 2016

© Светлана Макарова, 2016

© Катерина Панкова, 2016

ISBN 978-5-4483-4240-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Чашка дрожит

«Когда человек стареет, на что похож становится, – размышлял Николаич, наблюдая, как дрожит в руке треснувшая чашка. – Природе надо было так создать человека, чтобы, пока жил, всегда молодой был». Он вздохнул и продолжил уже вслух: «А если бы я еще и пил!» Усмехнувшись в усы, Николаич задержал дыхание: «Дрожит, мать ее етить». Чайные капли расползались по газете, оставляя мокрые вмятины на чужих мыслях.

– Дед! Опять ты! – Андрей ворвался на кухню. – Просил же: не трогай ни-че-го у меня в комнате!

– Тебя нет. Свет горит. Радио орет. Для кого?

– Тебе то что?

«Суд в Северной Осетии рассмотрит возмещение морального ущерба пострадавшим при теракте в Беслане», – вклинилась в разговор диктор с экрана.

– Экономить хочешь? – Андрей схватил пульт и выключил телевизор. – Газету тогда читай. И чай холодный пей! Экономь!

– Холодный мы пили… Дома воды не было – из Днепра набирали и пили, – обиженно забормотал дед. – Из Днепра…

И вдруг застыл: «Какое сегодня число? Шестое?»

– С утра было.

– А год какой?

– Ты чего, дед?

Николаич уже подсчитывал что-то в уме.

– Как же так. Забыл. Совсем память не та стала.

– Так ты записывай! – сострил Андрей.

Дед прошаркал в спальню. Андрей слышал, как он боролся с ящиком, открыв его только с третьего раза, потом долго шуршал чем-то и затих.

Запах старости и нафталина. Сколько ни проветривай, комната так и пахладедом или это дед уже сросся со своим советским гарнитуром, собранием сочинений Лескова, поношенными серыми костюмами, широкими галстуками и остановившимися часами.

Вот и сейчас он сидел на кровати, перебирая трясущимися руками пожелтевшие вырезки из газет, и плакал.

– Чего ты, дед? – перепугался Андрей.

– Как я мог забыть? Это же сегодня. Сегодня!

– Что сегодня? Помер кто?

– Приедут сегодня.

– В смысле?

– Друзья мои, – Николаич протянул Андрею потрескавшееся фото, где четверо пацанов стояли обнявшись у большого дерева.

– Вовка, Алик, а этот поменьше – Димка, видишь?

Андрей присел на краешек кровати. С фотографии ему подмигивали хохочущие мальчишки с битыми коленками, но пока еще в белых майках. Очевидно, фотограф поймал их в разгар веселья или, может, сморозил что-то смешное. Деда было видно плохо, потому как он от смеха сложился вдвое.

– Вовка, Алик и Димка. Нам тут по десять. В 41-м, – дед замолчал и провел ладонью по морщинистой щеке, потом еще раз для верности.

– Это ж сколько лет-то прошло…

– Много…

– Они хоть живы?

– Живы! Мои друзья живы! – на пол посыпались письма, талоны и какие-то выцветшие картонки, – и мы все решили, давно еще! Так и будет!

– Ты о чем? – подбирая с пола дедовы воспоминания, переспросил Андрей.

– Когда нас спасут, когда вырастем – соберемся. Я позвал их в гости.

– В 41-м?

– Почему в 41-м? В прошлом месяце. На почту ходил.

– И что они ответили?

Но Николаич, словно не слыша вопроса, уже ковырялся в шкафу.

– А если они переехали? – не унимался Андрей.

– Куда?

– Да куда угодно – в Америку, на Камчатку.

– Нет, они там.

Он, наконец, вытащил парадно-выходной костюм и, приложив к груди, рассматривал свое отражение.

– А почему сегодня-то?

– 6 ноября! Вот почему. Чему вас по истории учат?

Андрей смотрел, как дед возится с пуговицами.

– И куда ты собрался?

– На вокзал. Я им все написал: когда, какой поезд, куда ехать. А я их встречу.

– И забыл, – Андрей моментально пожалел, что ляпнул лишнее. Дед был на взводе, того и гляди за валидолом бежать придется.

– Может, лучше поможешь? – Николаич с укором посмотрел на внука сквозь залапанные стекла очков.

Андрей отложил письма, вытащил вешалку и расстегнул пиджак. «Как же он похудел после инсульта. Надо матери набрать, может, она в курсе за встречу».

– Ну, как я?

Дед выглядел как победитель ток-шоу о похудении. Ремень пришлось застегивать на новую дырку, а вот мешковатый пиджак был только на перешивку. Но вместо этого Андрей ободряюще подмигнул дедову отражению:

– Нормально! Ты у меня молоток! Бабки во дворе обзавидуются… Давай подброшу.

– Не надо, я сам. На маршрутке. Пару остановок всего.

Андрей смотрел, как дед аккуратно засовывает фотографию во внутренний карман, берет кепку и направляется к двери.

– Много не пейте, – кинул он вслед.

– А мы выпьем! На сэкономленные! – отшутился тот уже с лестничной площадки.

Андрей снова посмотрел на разбросанные письма. Парочка была совсем новых. Все с красным штампом «Вернуть отправителю»…

…Небо притягивало, словно забытая картина Айвазовского. Воздух отдавал костром и осенью. Народу на остановке не было. Маршрутки пролетали мимо: вторая, третья. Николаич уже начал переживать, что опоздает к поезду, как водитель желтой «газели» притормозил прямо у тротуара. Дед покряхтел, открывая дверь, и залез. Место было одно.

– Оплачиваем проезд.

Николаич пошарил по карманам. Кошелька не было. Его словно обдало холодом. «Зайцев» и воров расстреливают. Детский страх. Тот самый. А он думал, что позабыл его. Пальцы вцепились в потертые кожаные подлокотники. Расстреливают… Он побледнел и начал судорожно глотать воздух. Три секунды. Пять. Десять.

– Не переживай, отец, я заплачу.

Николаич пристально следил, как парень напротив, не вынимая наушников, передает мелочь водителю.

– Спасибо, – прошептал старик, но тот его уже не слышал.

– Да зарегился я вчера на сайте. Не понял? – парень говорил громко, прерывисто, словно отбивая ритм одному ему слышимой песни. – Фотка? Нет у меня. С войны? Посмотрю. У матери, может, есть.

«Совсем как Вовка», – подумал Николаич. Такой же шумный, крикливый, но, если надо помочь, – первый. До прихода немцев они любили запрыгнуть на подножку трамвая и соревноваться, кто дольше проедет, не заплатив. После сентября на улицы старались вообще не показываться.

– Смотри – Залинка, – мужской голос вернул Николаича в маршрутку.

Парень с наушниками и его сосед махали кому-то за окном.

– Она ж мне сегодня на паре гадала.

– Сказала, что линия жизни длинная?

– А то! Я вас всех переживу.

Студенты захохотали.

«Прямо как мы», – подумал Николаич. Алик всегда все переводил в шутку. Шпынял Димку, но по-дружески. Потому что тот был самый маленький. Не по возрасту. Так-то они были из одной параллели, но за лето все вытянулись, а Димка – нет. Дружили они всегда, но в тот год стали еще дружнее: то ли потому, что остались одни, то ли где-то на подсознательном уровне закрепилось: надо защищать, быть сильным, надо просто быть. Само бытие теперь определяло невзрачное двухэтажное здание с бумажными крестами на окнах и непрокрашенными рамами. Вспомнилось, как поначалу они сбегали из интерната раза по три за день, не осознавая, что только там у них оставался хоть какой-то шанс выжить в оккупированном городе…

По маршрутке поплыл сладкий запах цитрусов. Николаич обернулся. Худенькая кареглазая девочка у прохода чистила мандарин. На дольки не делила. Откусывала сразу. Сок лился на пальцы, она старалась облизнуть их, но не успевала.

…Фрукты. За два года в интернате они с мальчишками практически забыли их вкус. Он даже завидовал детям помладше. Те, играя в лото, узнавали фрукты лишь по картинкам. Для них все было в диковинку. Он помнил. Ему часто снилось, как рвет яблоки у бабушки в деревне и ест, ест и не может наесться. Поначалу тайком даже лизал карточки, но у слив и мандаринов был вкус отсыревшей бумаги. Однажды на базаре им удалось променять старую дедову фуфайку на кусочек шоколадки. Он был горький и почему-то пах рыбой, но они вчетвером смаковали каждую дольку. И потом целый день не ели, чтобы не перебить во рту привкус беззаботного лета, когда пенки от варенья уминали столовыми ложками, отцу еще не пришла повестка и мама тоже была дома. Правда, вскоре об этом пришлось пожалеть. В воскресенье их с Вовкой замели в одной из облав, загнали в крытую машину, насквозь провонявшуюся потом и мочой. Ехали долго. Кто-то плакал. Кто-то тихо пел колыбельную. Водитель то прибавлял газу, то резко скидывал обороты. На очередном повороте машина встала, и он уткнулся лицом в чей-то мягкий теплый живот. Снаружи послышались голоса. Немецкая речь еще сильнее разделила мир на тех, кто внутри и снаружи, с каждым шагом нагнетая страх и отчаяние. Николаич усиленно пытался отыскать в темноте Вовкину ладонь, когда неведомая сила потянула его наверх и вытолкнула на холод. Он еле успел отползти в сторону, а сверху, как мешок с картошкой, рухнул Вовка. Они скатились в канаву и остались лежать ничком, пока голоса и машина не растворились в февральской слякоти. Как добрались до города? Чудом. В сумерках их двор со старой акацией выглядел совсем чужим, если бы не мелькнувший в одном из окон Алик. Как же они радовались, что снова все вместе и все живы!

– Нет, не купила еще подарок. Вот сейчас на рынок доеду, там посмотрю, что взять. Может, белье постельное шелковое дорогое. Нет, – женщина посмотрела на часы. – А ты когда освободишься? Ну, если я не выберу, подходи на «Дружбу». А что взять тогда? Сервиз? Мне еще продуктов купить надо. Грише повестка пришла. Да, давай, минут через тридцать подходи, я еще там буду.

Маршрутка притормозила на светофоре.

– Сынок, я здесь выйду, ладно? – Николаич повысил голос, чтобы докричаться до водителя. Тот тоже говорил по телефону. Кто-то помог открыть дверь, он сделал шаг вперед и наткнулся на темноволосую девушку лет двадцати.

– Ты куда, дочка, дай мне хоть выйти, – не расслышав ответ, Николаич потопал по дороге в сторону вокзала. Дверь маршрутки гулко хлопнула. До остановки оставалось метров пятьдесят. Обед. Народу – не протолкнуться.

«Торопится, наверное», – решил Николаич, и тут рядом что-то ухнуло, громыхнуло и его отшвырнуло в сторону.

…Где-то вдалеке кричала женщина. Даже не кричала. Выла. От боли. От ужаса. Ее крик и тот самый въедливый запах смерти – вот что Сашка мечтал забыть. Он стоял на другой стороне улицы и смотрел, как на виселице болтаются два тела. Женщина еще билась в судорогах, а Алик Фельдман затих почти сразу. С этого расстояния он выглядел даже меньше Димки и казался совсем беззащитным. Сашка тихонько завыл. Вовка зажал ему рот и потащил в чей-то подъезд.

– Молчи, пожалуйста, молчи! По-жа-луй-ста.

Они спрятались под лестницей и долго боялись оттуда выйти. А потом прятались в квартире Фельдманов, потому что кто-то сказал, что немцы туда уже не вернутся. Только вот там было еще страшнее. Сашка вздрагивал от каждого шороха. Но старался не показывать – надо было быть сильным. Все время хотелось есть. Димка украл где-то буханку хлеба. На вкус она была как мыло. На вид и того хуже. Но и ее старались растянуть на подольше. Стоило, наверное, вернуться в интернат. Но выходить на улицу было рискованно. Стекол в окнах не было давно. Книги валялись на полу, мальчишки собрали их в кучки и думали жечь, если станет совсем холодно, но это тоже было опасно. Спали, кутаясь в шторы и найденные в шкафах вещи. Ночью дом подпрыгивал от разрывов. Однажды тряхнуло так сильно, что на кухне выпали рамы. Тогда решили перебраться в подвал. Во вторник Димка ушел за едой и не вернулся. Искать его не пошли. Обосновались в подвале. Спали в обнимку. Оба боялись остаться одни. Оба никогда бы не признались в этом друг другу. Бомбежки усиливались.

– Наверное, наши, – подбадривали друг дружку мальчишки. – Точно наши. Бьют немца.

В подвале, кроме них, бывали и другие. Заслышав сирены, они спускались из своих квартир. Костлявые. Напуганные. Не люди, а тени. Сидели в темноте. Говорили почти всегда шепотом. Те, кто постарше, молились. В тот вечер Саня с Вовкой решили все же уходить в интернат. Разрывы были все ближе. Но там их хотя бы кормили. Сашка шел первым. Первым и упал на землю. В дом, где они прятались, попала фугасная бомба. Подвал завалило. Вовку придавило куском стены. Железные прутья прошили его как девчачью куклу. Сашку стошнило. Он так и не смог быть сильным. Он плакал. Обнимал Вовку, гладил по голове и плакал. Сколько часов просидел он рядом? Потом где-то откопал одеяло, накрыл. Постоянно хотелось есть, пить, но не бросать же Вовку одного? Он обещал, что вернется. Бежал. Прятался. Приносил воду с Днепра. Поил. Держал за руку и рассказывал про город, улицы, железных ежей и других солдат – не немцев, но и не наших. И снова уходил искать в разрушенных домах еду. Однажды на него наткнулись подпольщики и забрали с собой. Худого, грязного и бормочущего что-то абсолютно не понятное. Сашка идти не хотел, брыкался. Потом долго-долго плакал. Потом решил забыть. Дом. Квартиру. Улицу. Смерть. Зачеркнуть красной пастой две самые страшные недели. Навсегда.

«Ты один? Родители есть?» – спрашивал молодой красноармеец, пододвигая тарелку с теплой безвкусной жижей. Сашка помотал головой. Потом вытащил из кармана фотокарточку: «Друзья есть». «Ну, вот и отлично! Освободим Киев, встретитесь. Еще и юбилей вместе отметите!»

«Сегодня в центре Владикавказа взорвалась маршрутка. Взрыв прогремел в одном из самых оживленных мест города, возле кинотеатра „Дружба“, неподалеку от Центрального рынка примерно в 14:20. Как рассказывают очевидцы, „газель“ взорвалась, едва притормозив на остановке для высадки пассажиров. Людей разметало по тротуару. Осколками посекло прохожих»…

Андрей закрыл воду и машинально поставил недомытую тарелку в сушилку. Закололо в груди. Дед… Безразличный голос в телефоне повторял заезженные фразы: «Абонент временно недоступен или…» Внутри все похолодело. Звонить матери? На вокзал? В морг? В комнате стало слишком тихо, и только битое стекло трещало под ногами корреспондентки на экране. Вдруг на заднем плане он увидел скорую – медик обрабатывал раны старику в мешковатом сером костюме.

– Дед! Живой! – Андрей схватил со стола ключи и бросился из дома…

Оксана Загвоздкина

Обещай, что мы еще увидимся

– Обещайте, что мы еще увидимся, – вдруг сказал Гордон, отвлекая нас от обеда.

– Конечно, увидимся. Тебе от нас не отделаться так легко, – засмеялся Росс, всегда умевший выйти из любой ситуации с улыбкой. Но в этот раз у него получилось плохо. Мы все понимали, что увидимся нескоро, если вообще когда-нибудь опять увидимся. Завтра последний школьный день, последний звонок, последний взгляд и прощание. Прощание с жизнью, которую мы никогда больше не сможем вернуть.

– Нет, правда. Это ведь хорошая идея, – вдруг Джек достал свой блокнот, осматривая нас по очереди. – Давайте дадим друг другу клятву, как в Томе Сойере. У кого-нибудь есть игла?

– Не, дружище, не спеши, – наконец подал голос я. – Думаю, мы можем обойтись без лишней крови.

– Прости, забыл. Но неважно. Просто клятвы будет достаточно, – ответил мне Джон, и мы все напряглись, всматриваясь в его глаза.

– Повторяйте за мной, – торжественным шепотом объявил он. – Я клянусь, что через много лет… через сорок лет мы придем, несмотря на место, время и состояние наше, к школьному крыльцу в первый день занятий и встретимся с друзьями.

Мы повторили за ним и, когда прозвенел звонок, разошлись по своим классам, обремененные новой клятвой.

Мы еще увиделись на следующий день, мы попрощались, как прощаются навсегда, мы смотрели, как наши лучшие во всем мире друзья садятся в машины и разъезжаются в разные стороны, мы вспоминали друг друга одинокими днями в колледжах и скучными вечерами за работами, мы читали каждую газету, смотрели каждую новостную передачу, надеясь услышать друг о друге. И через всю свою жизнь я пронес это «мы» в сердце.

Я рассказывал это своей дочери, лежа на кровати. Она плакала и кивала. Приближение смерти я чувствовал давно, но никогда не думал, что она так посмеется надо мною. Сегодня последний день перед занятиями. Ровно сорок лет назад я дал клятву самым лучшим друзьям. И теперь Элис сидела на стуле, горько усмехаясь, а дочь боялась посмотреть мне в глаза. Я хорошо ее воспитал, я дал ей всё, что у меня было, и теперь прошу об одном.

– Конечно, папа, – отвечает моя девочка и с болью смотрит, как я отпускаю ее руку и дарю ей последнюю улыбку.

– Передай им привет, – прошептал я ее уходящей фигуре, она остановилась на секунду и прошептала мне в ответ, тише и увереннее:

– Клянусь.

Дверь за ней мягко закрылась, и Элис заплакала навзрыд.

Софья Левитина

Сто лет без магии

«…Оранжевое небо, оранжевое море, оранжевая мама, оранжевый верблюд…» Он слушал и проговаривал про себя слова этой детской песенки.

– Посторонись!

Что-то больно толкнуло в левую ногу. Он повернулся. Огромная тележка, нагруженная чемоданами. Взглядом скользнул (Устремил взор; Посмотрел) дальше. И зацепился за оранжевый шарф и зеленую кепку, на силуэте. Тело рванулось вперед быстрее мыслей. Он еще раз больно наткнулся на тележку. Упали два чемодана.

– Господи!

– Что? Что случилось?

– Я его знаю.

– Что! Тут смотреть надо! Света перед собой не видит! – бухтел носильщик.

– Остин, – подумал Он, а носильщику ответил: – Извините.

– Остин, это точно Остин. Я из миллиона узнаю эти движения. Эту фигуру.

– Мы с тобой будем как братья, – говорил Остин в детстве.

– Всегда и везде. Это наша клятва. Клянись!

– Да! Всегда и везде, – повторил он за Остином.

Сейчас на этом перроне фигурка, которую он назвал Остином, быстро удалялась.

– Там! Там Остин!

– Дорогой, ты о чем? – подошла жена, заботливо отряхнула пальто, отдала свежую газету. Это традиция. Газета по воскресеньям. Они вместе с утра ходят на вокзал за газетой.

– Видишь, там человек, в оранжевом шарфе! Видишь! Зеленая кепка! – он показал газетой в сторону начала перрона.

– Там далеко с портфелем?

– Да-да. Это Остин. Я с ним дружил. В детстве. И потом. До случая.

В их семье было принято называть случаем странное происшествие с ним. Примерно 40 лет назад. Он появился в этом городке. И не мог объяснить, откуда он. Кто он. Как сюда попал.

– Ты все вспомнил?

– Нет, только Остина. Мы были друзьями. В детстве. И потом. Немного.

– Остин… Какое странное имя. Он откуда?

– И дали друг другу клятву, что мы будем вместе всегда и везде.

– Клятву?! Ты дал клятву? Может, стоит к нему подойти?

Гудок. Поезд медленно тронулся.

– Поторопись. Ты не успеешь.

Кошка. Прижимаясь к земле, от поезда в сторону вокзала побежала кошка. Как раз между ним и Остином. Он остался в плоскости слева. А Остин – вдалеке, с правой стороны.

– Ах! Какой это плохой знак, – приложив руку к губам, выдохнула жена.

Я сглотнул. В горле пересохло. Сердце бешено стучало. Я чувствовал ненависть и радость одновременно.

Я хотел крикнуть: «Остин!» Получилось: «М-м-м-м-м-м».

На мгновение забыл, как произносить слова.

Я помнил. 40 лет назад. Раннее утро. Туман. Воздух кажется густым и грязным.

– Остин. Как мы здесь будем жить?

– Не знаю. Я не хочу сейчас говорить, – Остин пнул мяч. Не поворачиваясь, пошел по тропинке. В сторону парка. Я остался стоять возле розового слоника.

Фигура Остина удалялась. Уменьшалась. И скрылась за силуэтами других.

Он почувствовал, что жена аккуратно поддерживает руку.

– Дорогой, не расстраивайся! Может, это был не он. Прошло много лет.

Он повернулся. С удивлением посмотрел на жену. В радужном мире люди не меняются. Не стареют. Они выбирают внешнюю форму по своему желанию. Он смотрел в витрину и видел небольшого старичка. В пальто. С тросточкой и газетой.

– Не расстраивайся, – повторила жена и поправила свою элегантную прическу. – Пойдем, пойдем домой. Смотри, десять часов. Пироги Маша уже спекла.

– Домой… – отозвалось в его мыслях. – Ты даже не знаешь, где мой дом.

Он хотел кричать. Посмотрел на жену. На ее расстроенное лицо. Улыбнулся.

– Да-да. Пойдем. Будем пить чай.

Дома он открыл тетрадь. Там, где остановился прошлый раз: «…Они всегда и везде были вместе. Вместе сидели за одной партой и слушали профессора Дорру. Вместе подали прошение на курс „Информационной магии“. Вместе стояли на Совете Старших. В центре круга…»

Он закрыл глаза. Он чувствовал собой. Вокруг стоят Старшие. Рядом Остин. Открыта проекция. На экране они, в серой форме. Исправляют в Системе оценки выпускных экзаменов. Информационная магия самая сильная. Несколько строк в Системе отвечают за целый город в проявленном мире. Мы, ученики 8 года, нарушили сегмент Системы. Наложились слои. Без следа исчез целый район серого слоя. С природой. Людьми. Строениями. Просто исчез.

– Наше решение, – слышу внутри себя голос Первого Старшего. – За нарушение строки 061373 Кодекса Первых вас переместят в мир серого слоя. Будете жить там. Как люди. Без магии. Старайтесь помнить в сером слое законы и принципы радужного мира. Да будет Солнце всегда освещать ваш путь.

– Остин, что это?!

Мы на пустыре. Здесь странно расположены по кругу четыре небольших розовых слоника и четыре голубых белки. Они странно соединенные между собой кусками железной трубы. Сверху все накрыто полосатым шатром. Рядом валяется сдутый красный мяч.

– Кажется, это серый слой.

– Остин, расскажи мне про этот мир.

– Я ничего про него не знаю. Я первый услышал о нем от Старших.

– Остин, дедушка мне рассказывал, что в сером слое живут люди. Примерно 80—120 лет. Живут без магии. Верят в судьбу. Поклоняются богам. В сером мире нет магии земли, магии солнца. Нет магии силы. Даже детская магия сердца здесь не работает. Остин, как мы тут будем жить?!

– Не знаю. Я не хочу сейчас говорить, – Остин пнул ногой мяч.

Мне тяжело дышать. Я глубоко вдыхаю воздух и просыпаюсь. Манна сидит у меня на груди и мурчит. Смотрит огромными зелеными глазами. Ее зрачки бывают круглыми. Бывают вертикальными.

– Вертикальные зрачки встречаются только у ядовитых змей, – вспомнил я слова профессора Дорру.

– Интересно, в каком мире бывают ядовитые кошки и как действует их яд? Надо спросить профессора…

Мысль оборвалась.

В левой руке у меня лист бумаги. С красными рунами Первых. Это приглашение. Явиться сегодня. На Совет Старших.

– Манна, иди. Иди…

Аккуратно складываю письмо. Треугольником. Прячу в карман. У меня есть три часа. До встречи. Рассматриваю свои ладони. Я Маг. Наши ладони без линий. Просто гладкая поверхность кожи.

В голове звучит голос бабушки:

– Положи на сердце правую ладонь. Чуешь, как тепло, – улыбается она. – Положи сверху левую ладонь. Это бьется твое сердце. Его желания самые сильные. Когда нам надо обратиться к Первым, мы говорим с ними через магию Сердца. Говори. Говори, что ты хочешь больше всего!

– Я виноват. Я прошу прощения. Прошу. Я прошу о смерти в радужном мире. С надеждой в новом проявлении быть Магом.

Светлана Макарова