Текст книги "Рома, прости! Жестокая история первой любви"

Юлька вошла в комнату. Зеленые шторы уже здорово потускнели и выцвели. Давно надо бы сменить. Но не хватает духа: кажется, снимешь их – и все прошлое уйдет безвозвратно, останется только прошлым, без права существования хоть чего-то оттуда в настоящем. А ведь в глубине души Юлька иногда надеялась: вдруг что-нибудь да вернется, например та страсть, которая настигала их посреди дня, бросала друг к другу… Юлька закрыла глаза – ее даже качнуло от воспоминаний. Неужели все это происходило с ней?

В восемьдесят пятом Ромка закончил свой ВТУЗ, самый престижный факультет, но все равно пошел трубить на «ЗИЛ». Правда, трубил он в очень перспективной тогда лаборатории роботов и считался весьма многообещающим электронщиком.

Юлька прошла курсы машинописи и стала машинисткой-надомницей, чем вызывала огромную зависть у всех знакомых девочек.

– Заработок тот же, что у других, а никуда ездить каждый божий день не надо, начальства перед носом нет, муж приходит, а ты дома, – вздыхали они. – И на фига, действительно, нужны все эти институты?

Юльку просто распирало от счастья и гордости за прекрасно устроенную и продуманную жизнь.

– Женщина должна сидеть дома, – ораторствовала она. – Ее предназначение – очаг, дети. Я планирую свой день, как считаю нужным, не подчиняюсь расписаниям, часам пик. Я имею возможность следить за собой, делаю зарядку. Мой Ромка доволен ужасно!

Подружки печально кивали. Такой вариант жизни был мечтой, наверное, большинства советских женщин. Ведь вот же, взяла эта кроха Юля и построила в отдельной квартире рай для себя и своего мужчины! А они-то, дурочки, как проклятые, каждое утро бегут рано-рано на службу во все эти КБ, НИИ и прочие гнусные конторы. У них дипломы – и что? Замужние уже в двадцать три – двадцать четыре года изведали все прелести тяжеленных сумок, переполненного транспорта и ощущения обреченности на вечное такое существование. А те, кто не замужем, не знал, куда деть себя после бездарного восьмичасового рабочего дня. И вот Юлька… Не зря страдала, жизнь ее вознаградила. Она настоящий мудрец, хоть и с троечным аттестатом. Дальше всех глядела… Ромка тоже был вполне доволен собой, по десяточке в квартал ему прибавляли зарплату, в остальном же ничего не менялось. Рождались у знакомых дети, родили и Лавочкины Аську. И дальше все шло согласно заданному кем-то ритму. По крайней мере, так казалось…

Но вскоре планеты, наверное, завершили какой-то круг, и начался новый цикл.

Все изменилось. Жизнь встала на ребро. Все вещи и явления поменяли знак – плюс на минус и наоборот. В образовавшемся хаосе некто предложил каждому вновь найти себя и свое место. Все – заново, все – с нуля. И справиться с такой задачкой удалось не всем.

Хотя кто-то именно теперь нашел свой путь и влез на гору.

Алена Старцева была из тех, кто обозревал жизнь с горы. Туда они взобрались постепенно с мужем Сашей Рамазановым. За него Алена вышла назло Ромке, Юльке, всему миру, вышла очень быстро, почти сразу после школы. Сашка не особенно кобенился – казалось, после Юлькиного абсолютного «ухода» в Романа ему стало все равно. А потом оказалось, что они нашли друг друга. Оба сильные, деловые, с той самой коммерческой жилкой, крепкой хваткой. В восемьдесят пятом они с готовностью подхватили «кооперативное» знамя и двинулись впереди колонны к победе индивидуального и кооперативного труда: создали швейно-торговое предприятие «Алиал» (Алена и Александр). Вскоре, правда, им врезали как следует, согласно новым постановлениям, они утерли разбитые носы и без рефлексии ушли в подполье. Ну, а дальше…

Дальше была чехарда, мордобои, унижения, риск и прочее. Закончилось же все хорошо: ныне она – генеральный директор торгово-посреднической фирмы «Ирис», а ее супруг – бессменный президент этой организации. И не будет Алена вспоминать некоторые гнусности из тех времен – к примеру то, как она получала последнюю нужную подпись на разрешение их деятельности в этом вонючем департаменте. Получала ее у жирного, потного дядьки… Получила, конечно. Но и он, что хотел, получил. Сашке же это знать необязательно, пусть думает, что ей хватило выделенных на это «лимонов»…

На этот раз Алена ехала в своем собственном красном «Опеле» по Ленинскому проспекту («Сменят когда-нибудь это название, черт возьми? Прямо жутко ехать по чему-то «ленинскому»!), а рядом с ней сидел Максим, Юлькин брат. Она везла парня в гости к его замечательной сестре-курице, о которой и вспоминать-то противно. Вот ведь убогое существо! Сама свою жизнь закопала в стиральную машину-холодильник-пылесос и из Ромки (сердце Алены сжалось) сделала приставку-пристройку к быту, к семье.

– Что вы в ней находили тогда, дурачье? – спросила Алена у мужа однажды абсолютно без всякой ревности, из чистого любопытства. Какая могла быть ревность? Они с Сашкой – идеальная пара, скрепленная общими интересами, общим капиталом (и неплохим), а также классным, здоровым сексом.

Сашка в ответ пожал плечами:

– Романтизм, наверное, какой-то. Такая она была маленькая, воздушная, влюбленная…

– Теперь-то не жалеешь, что все вышло, как вышло?

Сашка дугой выгнул соболиные брови:

– Жалеть? – он привлек ее к себе. – Ты моя Елена Прекрасная, моя девочка, мой пупс… – и он начал целовать ее, как всегда, жадно и умело, она ответила ему тем же. Ревность? Ха! Жалость одна осталась к этой маленькой чурке с подслеповатыми глазами. Но вот Ромка…

Алена гнала от себя мысли о том, как сложилось бы у них с Ромкой, если бы сложилось. Но они, как назойливые мухи, упорно приходили вновь. Вполне возможно, что ей всю жизнь пришлось бы тащить на своем горбу не очень-то энергичного Ромку. Ведь он совсем не похож на ее авантюриста Сашку, который однажды, чтобы получить доступ в некое учреждение, с такой наглостью выдал себя за младшего брата мэра Москвы, что никто и не усомнился! А потом еще умудрился избежать неприятностей, ловко сунув кому надо сколько надо.

Нет, Ромка – не та птичка. Он птичка-невеличка. Хотя кто знает: если б она, Алена, взялась за него в свое время, может, и расшевелила бы мальчика. Но ее опередила Юля-курица. И стал Рома невеличкой-петухом, да еще таким, который не дерется, сидит в своем чудом сохранившемся СП и получает за это привычные копейки. Его курица работать не изволит, и господин Лавочкин на эти грошики содержит семейство, да еще иногда маме отстегивает на вечно больную и вечно живую бабушку.

Алена даже поежилась. «Как они еще не сдохли элементарно с голоду – загадка. Вот у них с Сашкой детей нет, родители в порядке (тоже нашли себя в коммерции), а доход раз в пятьдесят превышает так называемый доход Лавочкиных. Правда, большую часть они в дело вкладывают… Зато в квартире евроремонт сделали, по две тачки на брата уже сменили, за границу – как на дачу, хоть каждый месяц могут мотаться. И не дикари какие-нибудь: на Лайзе Миннелли были, на Джексоне были… И на этой… как ее… Монсеррат Кабалье тоже. И сидели всегда в первых рядах, а не на галерке.

А что видят эти Лавочкины? Ну да, видак, благодаря дяде Володе, у них есть. (Вот, кстати, мужик – у них с ним общие торговые дела – молодчина, тоже не растерялся в этой жизни, бизнес свой имеет, жену престарелую, как куколку, содержит, сын Максимка – словно принц упакован, с самым модным распоследнего разлива плеером. Володя еще и Юльке шмотки подкидывает – настоящий человек!..) О чем это она? Ах, да, о видаке. Предел радости Лавочкиных – кассеты из видеопроката. И не ездят никуда, и не ходят. Друзей порастеряли. Ведь кому они интересны? Кто сегодня любит бедных и убогих? Хоть бы что занятное было у них в доме, или сами умели бы людей развлечь! Последний раз Алена с Сашкой навещали Лавочкиных года полтора назад. Тоска смертная! Разговоры: сколько кругом бандюг, честному человеку аж душно, смотреть по телику нечего, спасибо, видак выручает, польская кухня, купленная на заре перестройки, разваливается, а на новую денег не хватает…

Фу-у, пропасть! Даже вино у них было какое-то дешевое, сивушное».

– Саш, к черту ностальгию по юности, давай к ним больше не ходить, – сказала Алена в машине по дороге домой, не признаваясь даже себе, что тяжелее всего ей было наблюдать Ромку в жалкой роли Юлькиного мужа.

– С превеликим удовольствием, – мрачно кивнул Сашка, тоже явно раздосадованный бездарной вечеринкой.

Не знали эти благополучные ребята, что в ту самую минуту Юля, моя посуду, говорила Ромке, тщательно вытиравшему со стола тряпочкой крошки:

– Кажется, это конец наших приятельских отношений. Мы теперь очень разные. Ты заметил, как они смотрели на нашу обстановку, мебель, посуду?

– Как? – грустно спросил Рома.

– С пре-зре-ни-ем! – повысила голос Юля. – Будто не видел! Они же теперь «новые русские»! А мы для них – «совки»!

– Может, они в чем-то и правы, – протянул Рома.

– Ах, так? Правы? – Юлька завелась, часто задышала, ее кулачки воинственно сжались. – Так стань таким же! Что тебе мешает? Что ж ты убогий такой?

– А ты? – тоже взвился Рома.

– Я? – Юля потрясенно прижала руки к груди. – Я женщина! Я воспитываю твоего ребенка!

– Главное – моего, – буркнул Рома и ушел из кухни подальше от неприятного разговора, возникавшего не впервые. «Она воспитывает ребенка, ой! Ребенок в детском саду, с девяти до шести, ведь у нее мигрени начинаются, если Аська «весь день топчется на материнской голове». А Юлька сидит целыми днями и расчесывает, расчесывает любимую болячку: жизнь пропала, молодость ушла, друзей нет, муж бездарный. «Я женщина»! Прямо, как «Я ветеран!». За «женщинство» ордена еще не дают? Слава Богу, а то она себе всю щуплую грудь завесила бы и удостоверение потребовала.

Вот Алена – мужчина, что ли? И сильная, и умная, и хваткая, притом как хороша стала! Глаза с поволокой, кожа аж светится, сама похудела, а грудь и бедра будоражат все низменные желания. Манеры мягкие, томные, и голос какой-то стал… глубокий, чувственный. Сашка – везунчик, вовремя разглядел в неуклюжей, крупной девчонке будущую секси».

Рома спохватился: как это он перескочил на подобные мысли, он что, предает Юльку, совсем предает? Нельзя, нельзя им предавать друг друга, их прошлое, все то, что связало так крепко, навсегда, можно сказать, обрекло друг на друга. Обручены-обречены, обручены-обречены… От всех этих поганых дум у Ромы разнылось то самое ребро, будто его по новой раскололи. Он тихонько застонал…

Максима Алена подхватила в районе «Академической». Голосовал, видите ли.

– Богатый мальчик, такси ловишь? – лукаво спросила она, когда он сел к ней в машину.

– Так папаша у меня щедрый! – тоже хитро прищурился мальчик.

– Фи, Макс, брать у родителей в наше время – стыдобища!

– А то ты не знаешь, Елена Степановна, что я сам с усам!

– Да слышала, слышала, что-то ты там работаешь…

– Ничего себе – «что-то там»! Технические переводы с английского и немецкого – вуаля! И хорошо платят… Поскольку, извини за хамство в твоей же машине, у многих твоих коллег, Елена Степановна, даже с русским большие затруднения… Но к тебе это ни в какой степени не относится! – горячо заверил он Алену. Та заулыбалась. – А ты не обидишься, ежели я музычку послушаю? – Максим показал Алене крохотные «ушки» плеера, лежавшие на его больших, уже совсем мужских ладонях.

– Ради Бога! Какой рэп-бэп у тебя там?

– Я же жуткий консерватор, что ты! Только «Битлз». – Он надел наушники, закрыл глаза и поплыл по музыкальным волнам.

«Какой парень вырос! – восхищенно думала Алена, косясь на Макса. – Рост, фигура, улыбка – Ален Делон в сравнении с ним мальчишка». В принципе, очень похож на Володю, только крупнее и мастью чернее, даже кудри вьются – прямо цыганский барон. Неужели он брат этой Юльки-дульки? Вот, что значит семя отца, совсем другая порода…» Алене казалось, что Макс уплыл от нее вместе с музыкой. На самом деле он просто не очень хотел беседовать с Аленой Прекрасной, прежде всего из-за ее отношения к его любимой сестре. В их доме чета Рамазанов-Старцева частенько бывала по делам у отца, а Алена не обладала дипломатическим даром скрывать свои истинные чувства. Кроме того, под «Битлов» Максиму всегда очень хорошо думалось. А сейчас он как раз вспомнил о сестренке…

Любит он ее, конечно, очень. Отлично помнит, как она с ним, маленьким, возилась, играла, гуляла, читала ему, сказки рассказывала. И всегда была такая ласковая, нежная.

Макс испытал шок, когда от мамы узнал историю Ромки и Юли. Он стал любить сестру еще сильнее, да и Ромку начал жалеть. Хотя этот Ромка… Видно, его тогда действительно сломали – и физически, и морально. Вялый он какой-то по жизни, и поговорить с ним особенно не о чем, такое впечатление, что он все на свете в гробу видал. Юлька рассказывала, что в школе у него были отличные способности к математике, но почему тогда сейчас он починяет видаки и не ищет другой работы, другого дела, чтоб самому интересно было и денежно?

В своем юношеском максимализме Макс производил на свет сплошные категоричные «почему». Хотя одно «потому» он уже давно нашел сам: Юлька. Сестра заблудилась в этой жизни, потерялась сама и заодно потеряла Ромку, скованного с ней одной цепью. Им трудно теперь выйти на цивилизованную тропу, они дважды ударены: сначала своей личной драмой, потом свалившимся на голову капитализмом. Ох уж этот капитализм… Макс считал подарком судьбы, что не поторопился родиться, что вырос и вступает в «большую жизнь», вполне в ней ориентируясь и соответствуя эпохе. Первый курс экономического вуза позади, языки – в порядке, сам себя обеспечивает официальным прожиточным минимумом, умноженным как минимум на пять…

Однако многие старшие товарищи вынуждены ради нормальной жизни ломать себя поперек хребта (хотя какая нормальная жизнь с переломанным хребтом?). Отец – молоток, переломил себя в чем-то и не оскотинел ничуть. Маме явно слегка дискомфортно в этом новом времени, но она смирилась. А вот Алена и Саша… Приспособились, соответствуют. Но что-то в них есть такое… противное. Какая-то неприкрытая, самодовольная сытость, что ли? Впрочем, чего плохого в сытости, скажите на милость? Да ничего, если только громко не отрыгивают… «Я морализирую, как престарелый коммуняка, – осудил сам себя Макс. – Ведь о сестренке думал… Бедная моя Юлька! И стрижка модная, и шмотки отец тебе дарит, а все равно жалко тебя. Все равно в глазах твоих – вечный испуг и тоска. И морщинок много, и волос седеньких. Куплю сейчас тебе самое лучшее мороженое! Ты его обожаешь, я знаю!»

Так размышлял Макс, делая вид, что слушает музыку. Тем временем «Опель» подкатил к Юлькиному подъезду.

– Ты зайдешь со мной? – вылезая, спросил Макс, заранее, впрочем, зная ответ.

– Нет, спасибо, Максик, у меня дел полно. В следующий раз. Сестре большой привет. Пусть звякнет, чего она пропала?..

Поток ненужных слов. Все неправда. И Юльке передавать ничего не будет, только расстраивать ее: Алена подвезла его на своей иномарке! Этого ей еще не хватало!

В это самое время Юлька чаевничала с Ритой. К столь долгожданному четвергу она тщательно подготовилась: навела в доме блеск и чистоту, купила самые дорогие сорта кофе и чая, коробку конфет и отличное французское вино. В результате в кошельке остался пшик, а до Ромкиной зарплаты еще две недели. Но об этом сейчас не думалось. Юле очень хотелось продемонстрировать свое благополучие. Тем более что в последние годы делать это было абсолютно не перед кем. Все былые друзья-приятели ушли в бизнес, в творчество, молодые мамаши, с которыми она болтала на детской площадке, выгуливая дочь, повыходили на работу… Она осталась совершенно одна, никому и даже себе не интересная. С Ромкой они давно уже сказали друг другу все и не по одному разу. Юлькины ум и чувства не получали новых впечатлений, не было пищи для произрастания чего-нибудь в голове или в душе. Книги не читались. А если и читались, то тут же забывались. Видак уже приелся своим однообразием, хороших фильмов становилось все меньше. Или просто она ко всему привыкла и пресытилась этими фантастиками-ужастиками?

Юлька недоумевала: откуда, где люди берут темы для разговоров? Она приставала к Ромке:

– Вот о чем у вас в конторе треплются, а?

– Цены, Гайдар – предатель, лечиться негде, сериал – дерьмо, «Жигули» угоняют чаще, чем «Москвичи»… Перечисляю в порядке убывания частоты упоминаний.

Юлька пожала плечами:

– Полное отупение. Значит, это всеобщее явление, мы не уроды…

Роман в ответ тоже пожал плечами. Действительно, говорить не о чем. Не о политике же в тысячный раз? А вот Юльке охота поболтать, ей хочется, чтобы он пришел вечером с гребаной работы и еще принес в клюве что-нибудь любопытное, эдакое, что заняло бы ее мысли хоть на сутки. Но где он это самое возьмет? Он же не общается со знатоками из «Что? Где? Когда?».

Было время, он много читал. Но потом вдруг это перестало его занимать. Как в каком-то детском фильме пел султан: «Ах, увы, увы, увы, я утратил вкус халвы». Вот так и Рома утратил вкус книг. Последним, что ему удалось одолеть, была автобиография Агаты Кристи. И что? И ничего – ни уму, ни сердцу. «Оставь меня, Юлька, в покое, я не знаю, о чем тебе рассказать…»

Но всего этого не должна знать объявившаяся из прошлого Рита. Ей надлежит увидеть благополучное семейство, в котором царит покой и достаток. Да, на роскошь не хватает денег, а кому из честных людей нынче хватает?

– Ну, а у тебя как? – с преувеличенным интересом подняла бровки Юля. – Стала акулой пера?

– Акула пера утонула, – улыбнулась Рита. – Но деньги я зарабатываю, скрипя пером.

– Как это?

– Главное, Юленька, вовремя сменить пластинку. Вовремя понять, что от тебя хочет сегодняшний день. А твои желания – это твои личные трудности…

Рита хорошо помнила тот день, когда она «сменила пластинку», или, выражаясь языком Макса, «переломила себя»…

Проклятое сверло дрели впивалось прямо в правое ухо: и-и-з-зу-тр-р! Рита, конечно, уже не спала, но все равно накрыла голову подушкой мужа и зажмурилась: «Я не обязана вставать «по сверлу». Сволочь, гад! С утра пораньше!»

«С утра пораньше» – это в десять часов пятнадцать минут. А «сволочь и гад» вообще неизвестен: дом двадцатидвухэтажный, трехподъездный, сверлить могли где угодно – сверху, снизу, справа, слева, но с одним эффектом: казалось, что сверлят именно у тебя в комнате. Рита тяжело вздохнула – бороться бессмысленно, тем более что пора вставать. Она решительно отшвырнула подушку и откинула одеяло.

– Ванька, подъем! – изо всех сил крикнула Рита, стараясь переорать дрель.

За завтраком Ваньке влетело лишних раз десять. Рита была на нервах. Помимо дрели случилась еще одна неприятность – из ванной ее вытащил телефонный звонок. То была Ирина Владимировна, заведующая отделом морали журнала «Столичная весть».

– Ритуля, как дела? В следующий номер хочу заложить твой материал. Ты что-то там говорила о статье про материнство и детство, или о здоровой беременности – не помню… Он в каком виде?

– Готов, готов, – забормотала Рита. – Только он не совсем об этом…

– Неважно, неси. Место есть, материал нужен страничек на десять. Сегодня можешь? Отлично, жду.

На самом-то деле это был очередной рассказ о женском феминистско-дискуссионном клубе «Омега», то есть и о материнстве, и о детстве, и о здоровой беременности, и о многом другом. Рита пасла этот клуб еще со времен работы на «Радио-парк», да и они, эти дамы-феминистки, тоже с нежностью относились к ней, ведь ими, откровенно говоря, не особенно интересовалась журналистская братия. Хотя они не сомневались: успех, шум, пресса и телекамеры на каждом их заседании еще впереди. А эта милая молодая женщина – только начало, хотя и на редкость преданное: аккуратно ходит на собрания, всегда с блокнотиком, диктофоном или «репортером», периодически делает небольшие репортажики для «Радио-парк», у некоторых дам берет интервью…

Рита скоренько пробежала глазами материал. Вполне! Можно нести со спокойным сердцем. Осталась одна проблема – пристроить Ваньку. Звонить маме? Нет, лучше ее не обнадеживать возможностью публикации (последняя была уже два месяца назад), а то вдруг опять ничего не выйдет? Мама Ольга Михайловна очень болезненно переживает эту Ритину… «нигдешность», что ли? Человек, который нигде не работает. И в котором никто особенно не нуждается. Ольга Михайловна до пенсии трудилась врачом-окулистом, и ее нужность людям доказывалась по десять раз на дню.

– Иди врачом! – внушала она дочери. Без толку. Та, как завороженная, наблюдала за газетной, суетной жизнью отца. В настоящий транс ее вводила подпись в конце статей – «Евг. Катаев».

Ванька был пристроен к соседке – доброй, одинокой бабуле. Слава Богу, она сейчас в добром здравии, не то что всегда. Хороший знак!

Рита отправилась в ванную комнату и замерла перед зеркалом. «Будем из унылой, «нигдешной» морды делать прелестное лицо светской женщины из самой гущи жизни. Это мы умеем»…

Тяжелая дверь редакционного подъезда сначала никак не поддавалась. Рита давила, давила, вся взмокла… Неужели она так ослабела? Наконец эта чугунная зараза смилостивилась и дала ей проскользнуть в образовавшуюся в результате титанических усилий узкую щель. Рита вырвалась на свободу, на свежий воздух. И тут же плюхнулась на ближайшую скамейку – сил не было. Все они ушли на выслушивание замечательного монолога Ирины Владимировны:

– Ритуля! Ну что это, честное слово? Всерьез феминизмом увлеклась? Это ж бешеные, сексуально неудовлетворенные дамы. Ведь сознайся, все безмужние, да? Что значит – не совсем? Скажем прямо – непротраханные… прошу прощения. Вот и бесятся. А ты, наивная, веришь, слушаешь, пишешь. Нет, кто спорит, дела они говорят много и дурами их не назовешь. Но все это, как ты ни пыталась сгладить, насквозь пронизано бабской истерикой и вагинальным зудом, прошу прощения. Ты что запала-то на них? Ритка, меняй тему срочно, а то перестану верить в тебя. Тебе мало «Радиопарк»?

Слова Ирины Владимировны звенели в Ритиной голове колоколом – от уха к уху, от носа к темечку и повторялись, повторялись до бесконечности…

Это надо было как-то остановить, нужно зациклиться на одной какой-то мысли. Ага, вот: сменить тему, сменить тему. Конечно, она так и сделает, куда ж ей деваться! Уже третий год неудач, поражений. Третий год… Второй раз ее прикладывают. «Радио-парк»…

Мужеподобная и весьма «озабоченная» политическая обозревательница «Радиопарк», кривя в презрении и без того кривые губы, вещала:

– И к чему нам, острому политическому радио, эти дамские фитюльки? Кому это надо? Нет, скажите, кому-нибудь из присутствующих здесь это надо?

– Ну почему же, Надюша, тема нужная, – ворковала горбоносая коротышка, прижимая к сердцу коробку с очередной передачей из цикла «Мы странно встретились…» – чем-то сиропно-сладким, приправленным высоколобой дурью. – Женская тема – это актуально. Тут дело в у-у-уровне… – Слово «уровень» произносилось так, что становилось ясно: у Риты его нет и в помине.

Позже, когда Риту окончательно сжевали, выбросив пленки ее новой передачи в мусорное ведро (естественно, «случайно»), коротышка подхватила «женскую» тему и быстренько свела ее к кофточкам, вытачкам, кутюрье и тампонам. «У-у-уровень» устроил и Надюшу, и все голубое мужское руководство редакции, не желавшее признавать существование иных женских проблем и интересов.

– Это несправедливо, – твердо сказала тогда мама. – Твои передачи были хорошие, интересные. Я объективна, ты же знаешь.

Рита знала: мама всегда весьма строга к ней.

– Как радиожурналистка ты молодец. Материалы компактные, информационно-насыщенные, эмоциональные, музыку отлично подбираешь. Они все козлы, – говорил папа. И ему тоже можно было верить. Он из строгих судей.

– Я ничего в этом не петрю, но тебя слушал с удовольствием, а от вашей коротышки меня тошнит, такая она дура, – Гошины слова, конечно, были за гранью объективности.

Однако вся ее работа последних лет пошла коту под хвост. Пришлось искать место под солнцем в так называемой «пишущей» журналистике. Но и не хотелось бросать тему, «Омегу». И еще… Куда-то вдруг пропал Ритин дар из всего извлекать идеи для статей. Да и время изменилось… «Размышлительная» журналистка стала никому не нужна. Факты подавай, биржевые сводки, курс доллара и кровавые происшествия.

Но жить-то надо в этом мире, другого никто не предлагает. Нужно срочно приставать к какому-то берегу. Рита решительно поднялась и зашагала к метро. Решение было принято: меняем не тему. Меняем все. Будем соответствовать времени и пространству. Отряхнем прах…

– И я стала слоганистом и текстовиком-затейником, – закончила свой рассказ Рита.

– Что это за зверь? – удивилась Юля.

– Ну я сочиняю рекламушки, пресс-релизы, всякие феньки типа «у МММ нет проблем», тексты для рекламных роликов, изредка пишу рекламные статейки… Что хорошо: тружусь дома, в конторе появляюсь по необходимости.

– А как платят?

– Построчно. Исходя из курса доллара. Да неплохо выходит!

– Слушай, как здорово, Ритка! – Юлька аж запрыгала на своем стуле. – Тебе реально повезло в жизни!

Рита взглянула на нее исподлобья:

– Видишь ли, Юля, я хотела быть журналисткой. Может, ты и не чувствуешь разницы…

– Ну, почему же… Я понимаю, – Юля с трудом сдерживала раздражение: ишь, и работа, и общение, и деньги какие-никакие – все у мадам есть, а она, оказывается, еще чем-то недовольна. Она, видите ли, «хотела быть»…

Нельзя сказать, что Юля ни разу не делала попыток выйти в свет, на службу. Но все они кончалось ничем. Либо работа была уж больно тоскливой (в библиотеке регистрировать новые поступления), либо она просто не тянула.

Привел ее как-то Володя в одну фирму. Ее согласились взять – все-таки дочка уважаемого и нужного человека. Ей дали неделю на то, чтобы освоить компьютер, ксерокс, факс, пообещали помочь, разумеется, чтобы со временем она стала солдатом в армии секретарей-референтов. С очень недурным окладом, кстати.

За неделю Юля не сумела ничего. Она боялась компьютера, вздрагивала от звуков принтера, комплексовала перед большими, ногастыми девицами… А в один прекрасный день и вовсе не пришла на работу.

– Ну, в чем дело, миссис? – Володин голос в телефонной трубке был резок. – Какие претензии на сей раз?

– Я не могу, дядя Володя, – виновато ответила Юля. – Я, наверное, не подхожу.

– Конечно, не подходишь, – язвительно согласился он, – потому что ни черта не умеешь! Надо учиться, а ты что?

– Я ничего, – прошептала Юля и аккуратно положила трубку на рычаг.

Людмила Сергеевна пыталась образумить дочь:

– Почему ты перестала хотя бы печатать?

– У меня стали болеть от этого пальцы. И потом я тупею от такой работы.

– Ах, тупеешь! Ну, выучи язык, пойди на курсы гидов, найди себе хоть что-нибудь, от чего «не тупеешь»!

– Учиться? Я хроническая троечница, мам. Я учиться не люблю и не умею.

– Ты просто бездельница! – кричала Людмила Сергеевна.

А может, это правда? Юльке не хотелось делать ничего вообще. Потому что она ни в чем не видела никакого смысла. Звезда, которой она молилась, погасла. Та звезда звалась Любовь. Вроде и Ромка никуда не исчез, тут он, под боком, даже слишком под боком… Но будто кто-то отобрал у Юльки это чувство, вынул у нее из нутра и унес в неизвестном направлении. А она даже не заметила, когда это произошло. Просто вдруг все в жизни потеряло значение, все стало ненужным. Да и сама жизнь уже не нужна.

Неужели это она прыгала на Ромку с мяуканьем и буквально срывала с него одежду? Куда девается такая страсть, такой пыл и вожделение? Было время, когда стоило ей лишь подумать о его руках, губах, тут же начинало щекотать где-то под ложечкой, зудели соски, перехватывало дыхание… Теперь у них месяцами ничего не бывает, и вроде никому и не надо. И ему тоже, а ведь у него никого нет, она точно знает. Когда-то он был ее частью, как, скажем, рука или нос. Ей ли не знать свой собственный нос до самого кончика? Без него не прожить никак. Без носа…

Юльку понесло на бабские разговоры. Сыграли роль три рюмки вина. Не так уже и хотелось ей сохранять маску полного благополучия, требовалось по душам покалякать о самом том, о женском… Сто лет ни с кем об этом не болтала! А эта Ритка… Не то чтобы она расположила сегодня к себе Юльку. Мадам явно с жиру бесится, ее проблемы – чушь собачья! Сама вся такая модно-деловая, и квартира у нее двухкомнатная, и взгляд гордый – уверенной в себе и независимой женщины. С чего? Противно, ей-богу! Но среди кандидатов на «поболтать и поделиться» выбор у Юльки невелик. Да и имелись некоторые жизненные совпадения: стаж супружеский у них примерно одинаковый, дети – ровесники. Но о детях говорить совершенно не хотелось, зудели мысли о другом… Юлька только рот успела открыть, как вдруг Рита спросила:

– Ну, а как наши Ромео и Джульетта пятнадцать лет спустя? Чудеса еще бывают на этой земле?

Юля заговорила грустно и в то же время суетно, торопясь выразить то, что давно носила на душе:

– Нет, Рита, нет, чудес не бывает! Нет ничего вечного, ничего волшебного. Все проходит, вот только куда проходит, куда уходит? Вся нынешняя жизнь абсолютно не стоит тех прошлых страстей-мордастей. Не надо было кости ломать… Хотя при этом – не знаю, как объяснить, но чувствую, и Ромка чувствует – друг без друга нам нельзя, мы как сиамские близнецы, сросшиеся по собственной воле. Смешно?

Рита покачала головой:

– Куда уж смешнее! Похоже на клаустрофобию: если даже помещение закрыто, но есть дверь, то все нормально, ты знаешь, что можно выйти. А вот если лифт, да еще застрял – тут все, крышка.

Юлька с испугом взглянула на Риту:

– Ты что, больна этой… фобией?

– Да нет, просто была у меня одна знакомая. Она всегда повторяла: главное знать, что есть дверь.

– У меня ее нет…

– Потому и не смешно. Если бы была, ты и относилась бы ко всему иначе.

– А тебе… не нужна такая дверь?

– Чем я хуже паровоза?

– Но ведь у вас с Гошей…

– А у вас с Ромой? Сама только что долдонила: все проходит и уходит.

– Ты его больше не любишь?

Сложнее вопроса для Риты не существовало. Потому что, если что и было в ее жизни действительно стоящее в плане любовных треволнений, так это ее роман с Гошей в семнадцать лет. Безумная, страстная любовь всем подругам на зависть, любовь до слез, до умирания от разлуки на один день, до фетишизма – она нюхала его майки, рубашки, плакала, целуя их. Сейчас, на трезвую голову вспоминая все то «прекрасное», Рита понимала: ничего прекрасного-то и не было. Никакой романтики, даже цветов (откуда у мальчишки-первокурсника деньги?), ничего того, что напридумывалось тогда в ее дурной, очумелой башке. Был хороший, добрый, заурядный мальчик Гоша, совершенно обалдевший от обрушившейся на него любви симпатичной девчонки, умной, начитанной, слегка «прибабахнутой» литературным воспитанием.