Текст книги "Рома, прости! Жестокая история первой любви"

За все в жизни надо платить. Даже за любовь. За свое безумное чувство Рита теперь расплачивается женским одиночеством. Гоша – милый, добрый… братик, за которого она горло перегрызет, настолько он ей дорог… Бедный, милый Гоша! Проклятый Гоша! Ей всего-то тридцать два, а с мужчинами сплошная неловкость. После так называемых «отношений» с ней у ее двух… нет, трех кандидатов на роль Мужчины Ее Жизни на лицах читалось недоумение: странная баба, непонятная, да к тому же динамщица. Она будто все что-то искала, все шарила глазами, нервничала и бормотала: «Ну не надо, пожалуйста, ну не надо ну, попозже». Сплошное недоразумение.

Рите самой неловко вспоминать свои увлечения. Не умеет, не получается, совершенно в этом деле бездарна. Вся растратилась тогда, в семнадцать.

Вот Гоша-то за что платит? За что ему ее холодность, ее чисто женское равнодушие? Может, за то, что так легко сдался, позволил обожать себя, сам особо не пылая. Не очень-то и ценил, по правде говоря, принимал все как должное. Теперь полюбил, привязался, ходит за Ритой: «Делай что хочешь, только не уходи. Ты – моя жизнь. Без тебя я пропаду, без тебя я ничего не могу и не хочу». Рита в ответ стелет себе постель на раскладушке. «Гош, я еще никуда не ухожу и вряд ли уйду. Кому я нужна, дурашка? Только ты руками меня не трогай, пожалуйста, ладно?»

– Я теперь и не знаю, что такое любовь, – задумчиво произнесла Рита. – Понимаю: без него мне будет плохо, он любит меня, чувствует лучше других, а это дорогого стоит, но… Но…

Но как это объяснить, черт возьми? То, что радиожурналистка Маргарита Гаврилова, видите ли, никак не может «подложить» под их отношения музыкальное сопровождение – тему из фильма «Мужчина и женщина» или любимую свою стрейзандовскую «Женщину в любви»… Не подходит, не соответствует! А ведь много лет назад она спешила к нему на свидание в ритме «Шербургских зонтиков»…

– Я тебя понимаю, – кивнула Юлька. – Но зато ты знаешь: у тебя есть дверь.

– Да, в принципе, я могу завести, например, любовника и перебеситься. Теоретически. Но а тебе-то что мешает? Не бросая Ромку, просто взять и…

– Нет, – тихо и твердо сказала Юля. – Невозможно. – У нее тоже было свое, необъяснимое, непонятное другим. Тот снег, на который падал Ромка, его кровь на белом, а потом… Ты же знаешь, если не забыла… Все случилось из-за меня… Нет, послушай! – Она подняла руку, как бы останавливая Риту, сделавшую удивленное лицо и собиравшуюся возразить. – Да, виноваты его мать-ведьма и бабка, которую вон даже смерть не хочет забирать. И все-таки из-за меня, я никогда не смогу забыть об этом. Как бы мне ни хотелось выйти в дверь, у меня ее нет, Ритка…

В эту секунду раздался звонок.

За дверью стоял Макс. На некотором отдалении от себя он держал шуршащий пакет с начавшими таять стаканчиками импортного мороженого. Хотя был уже конец августа, солнышко припекало вполне по-июльски.

– Они тают, Юль, они упорно тают! Скорее дай блюдца, сестра!

И он быстро направился в кухню. Юлька тем временем возилась с замком. Через секунду-другую она с недоумением отметила, что из кухни не доносится ни звука. «Что там происходит?»

Темно-серые глаза смотрели прямо в глаза-вишни. Макс забыл про мороженое, и из крохотной дырочки пакетика на пол упала белая жирная капля. Но ни он, ни Рита не обратили на это никакого внимания. Вошла Юля.

– Что за немая сцена, эй?

– Сестра, – пробормотал Макс. – Предупреждать надо. Кто эта прелестная девушка?

– О, Боже! Эта прелестная девушка – моя знакомая еще с десятого класса. Ритой зовут. А этот ненормальный, Рита, – мой любимый брат Максим, предпочитающий, чтобы его звали Максом. Выпендрёжник…

– Юлька, не наезжай на меня в присутствии… Маргариты? – Он продолжал восхищенно оглядывать покрасневшую Риту. – В переводе с латинского ваше имя значит «жемчужина». Вы очень соответствуете ему! – вдруг он упал на колени перед ней, все так же держа на весу тающее и капающее мороженое: – Это конечная остановка, я схожу. Благослови нас, сестра!

– Прекрати паясничать! – закричала Юлька, чувствуя, что происходит что-то совсем не смешное, а неправильное и неприличное.

«Господи, какая дичь! Но мне это ужасно нравится! И он мне тоже очень нравится…» – подумала Рита, будучи не в силах произнести хоть слово, не в состоянии оторвать взгляд от вишневых глаз.

У Алены вовсе не было никаких дел. Но идти к Юльке? Чего греха таить перед самой собой: осталось у Алены по отношению к Ромке что-то большое, красивое… Когда рядом Сашка, то еще ничего, но заходить в его дом одной, видеть его вещи, его жену – это слишком.

В принципе, можно было ехать домой. Но отсюда до Юго-Запада – рукой подать, и Алена решила сделать крючок и заехать к Татьяне Николаевне.

Они частенько перезванивались и даже встречались. Тогда, давно, в разгар драматической истории любви, только Танечка вспомнила про Алену и помогла ей выбраться из жуткой депрессии. Все ведь плясали вокруг Юльки – как же, она такая маленькая, несчастненькая, так страдает! А Алена что? Сильная девка, ей как с гуся вода. Никто и знать не знал, как в голос выла она, стоя на коленях и не умея молиться, грозя кулаками в потолок, вместо того чтобы просить, ругая Бога; как болела у нее каждая сломанная Ромкина косточка; как однажды она всю ночь ходила вокруг его больницы, кружила и кружила в полной темноте, пока не начало светать, а ее мать тем временем обзванивала морги и больницы… Днем Алена не приходила к Ромке, она не могла видеть никого из его родных, тем более Юльку. Это они сделали с ним такое! Зато после похорон Ромкиного папы, когда уже все разошлись с кладбища, Алена несколько часов просидела у его могилы, разговаривая с ним, рассказывая ему, какой у него замечательный сын и как она его любит.

Тогда она похудела на десять килограммов. Этого снова никто не заметил, кроме матери, собравшейся даже положить ее на обследование. Тут и возникла Татьяна Николаевна. Оказывается, она таки углядела, что происходит, и испугалась за Алену. Стала приходить к ней домой, разговаривать с ней… Что она говорила тогда? Совершенно не запомнилось. Наверное, какие-то банальности. Но Алене становилось легче просто от звука ее голоса.

Потом Татьяна Николаевна почти силком водила ее в кино, в театр, в какие-то музеи. И постепенно Алена заново научилась смотреть по сторонам и вверх, а не только перед собой, реагировать на людей, улыбаться… Ее мать готова была Татьяне Николаевне руки целовать.

Чудом Алена закончила школу. Хотя какое чудо? Все Танечка, ее стараниями. И с Юлькой, и с ней во время экзаменов обращались, как со стеклянными. Просто выставили, не спрашивая ничего, тройки по всем предметам, ну кое-где четверки. Ни той, ни другой больше и не надо было. Им вообще ничего было не надо…

Но вокруг Юльки водились хороводы. А Алена без Танечки, Татьяны Николаевны, возможно, и сдохла бы.

Поэтому сейчас Алена гнала свой «Опель» к дому учительницы, которая жила все там же. И все так же была абсолютно одинока. Всегда, когда начинало свербеть на душе, Алену тянуло к ней. Вот и теперь засвербело…

Однажды Алена тоже помогла Татьяне Николаевне, чем несказанно гордилась. В девяносто первом году, когда зарплата учителей окончательно сровнялась с подаянием нищим, Алена решительно сказала:

– Бросайте эту муру. Этак вы впадете в голодное существование. И очень скоро.

– И что я буду делать? Я больше ничего не умею…

– Вы кто? Учительница! Ваша профессия – работать с детьми. А маленькие детки намного лучше больших. Вы будете приходящей няней!

– Что?!

– Нечего так вскидываться. У вас тут кучу престижных домов понастроили, клиентуры – завал. Первых двух-трех я вам обеспечу, кое-какие знакомые с малышами здесь себе квартиры купили… Вы – няня с высшим образованием, причем с педагогическим, а это у них в большой цене. В советские детские сады они своих чад не отдают, частных еще очень мало, соответственно, няньки высоко котируются. Сто баксов в месяц гарантирую.

– Алена, окстись, у меня своих детей никогда не было, я не знаю, как обращаться с малышами!

– Это даже плюс. Все великие педагоги, как известно, не имели детей. Несите это, как знамя. Вы подарок, благословение судьбы! Ведь этим дамочкам надо и к косметологу, и к парикмахеру, и к Славе Зайцеву. Ребенок же их вяжет по рукам и ногам. А тут вы – фея из сказки! И не спорьте, все! Завтра вам будут звонить, договоритесь о встрече…

Таня не очень сопротивлялась. Сил на школу, на когда-то любимые уроки уже совсем не осталось. Дети стали настолько другие, что она не находила для них слов. Она, «словесник», как раньше это называлось! А самое страшное – она их больше не любила. Ах, какие раскомплексованные, независимые, все знающие про жизнь! Этих в Питер не ушлешь и из окна не скинешь – просекут ситуацию с полоборота, сами кого хочешь выкинут! «Я не права, я чудовище! Меня раздражают свободные люди, свободные дети! Надо что-то делать с собой». Но менять и воспитывать самое себя в процессе обучения и воспитания раздражающих тебя ребят – дело гиблое. «Почему они должны видеть и испытывать на себе мои ломки и комплексы? Им-то это зачем? Им себя надо строить. Да, пришла пора уходить. Но куда?..»

В няни! Ай да Алена, как вовремя тебя посетила столь блестящая идея!

– Алена, мне до пенсии пять лет.

– Я вас умоляю, Татьяна Николаевна! До какой пенсии? С зарплаты няни вы запросто сможете откладывать в ящик стола себе на старость. И послушайте доброго совета: как бы ни хотелось, никуда не вкладывайте их! Только в ящик!

С тех пор Таня жила именно так, как велела Алена. «Клиентов» хватало, они передавали ее с рук на руки, как большую ценность: честная, аккуратная, их тупых детей читать учит, никаких скандалов и недоразумений. Интеллигентка! Гувернер, конечно, престижнее, но и раза в четыре дороже. К чему?

У Тани денег теперь хватало на все желаемое. Даже на кое-какие приличные шмотки. Вот недавно сделала себе шикарный подарок – дорогущий эрмитажный альбом! Это была ее давняя мечта. «Я теперь могу купить себе мечту», – думала Таня. Только спросили бы ее, счастлива ли она, не ответила бы, растерялась.

В кухне у Юльки происходило несусветное: все трое сидели за столом – Макс с лицом человека, выигравшего в лотерею миллион долларов, Рита немножко испуганная, но с сияющими глазами, Юльку же крючило и выворачивало наизнанку.

– Макс, ты сопливый мальчишка! Твоей матери могло бы быть столько лет, сколько нам с Ритой.

– Юльчик, сестричка, у тебя температуры нет? У нас с тобой одна мама, Людмила Сергеевна ее зовут, и родила она меня, когда ей было хорошо за тридцать, – и улыбнулся, паразит, не сводя глаз с этой дуры.

– Ритка, а тебе домой к мужу и к сыну не пора?

– Да, конечно… А почему… А зачем ты… – Ритины губы растянулись в улыбке, она просто не могла не улыбаться, глядя на Макса, а надо бы прекратить, Юлька сердится, с чего-то стала совсем злая.

– Мадам Гаврилова, когда произошла известная вам история и вы мучили меня своими вопросами, этот сопляк ходил на четырех конечностях, говорил «гы» и делал в штаны. Памперсов тогда не было, все текло на пол.

– Как интересно! Но, Юленька, все вырастают. И все мы были маленькими и говорили «гы». Жаль только, что не было памперсов! Как удобно сейчас молодым родителям!

– И что замечательно! – подхватил Макс. – Памперсы бывают и мальчишечьи, и девчачьи, еще они делятся по возрастам, весу, я слышал…

– Да вы что оба! – аж взвизгнула Юлька, вскакивая. – Издеваетесь надо мной?

Макс и Рита тихонько засмеялись. Ни над кем они не издевались и не думали даже. Просто они отключились от всего, все их системы настроились исключительно друг на друга.

В этот день Ромка освободился пораньше. Единственное, что хорошо в их паршивой конторе – не надо «отсиживать»: выполнил норму, свой личный план – гуляй смело.

Но домой не хотелось. Домой или к Юльке? Ромка гнал от себя этот вопрос. Куда же податься? К друзьям? Где они, друзья? Кому ты нужен, если беден и не интересен даже самому себе? Да-да, надо что-то менять в жизни, совершать какие-то телодвижения! А ради чего? Семьи? Не вдохновляет. Ради себя? Тем более. Для дочери, Аськи? Смысла нет. Все равно не оценит, за что-нибудь осудит, упрекнет, плюнет на отца и выйдет замуж за какого-нибудь… Все дети такие, он сам, что ли, лучше? Он вообще стал для своего отца убийцей. А маму предал. Его кости срослись, а вот папу не вернешь. И мама сколько уж лет из-под бабки горшки выносит. У Ромки никогда не повернулся бы язык сказать, что они расплатились за собственную подлость, он понимал: то была такая любовь к сыну. Кретинская любовь… А бывает ли другая? Может, это чувство изначально неполноценное, ненормальное, делающее людей или глупыми и смешными, или подлыми и страшными? И всегда приводящее к катастрофе. Ведь куда ни глянь, всюду сначала любовь, а потом из-за квартиры режут друг другу глотки или начинают патологически лгать друг другу. Вот у них с Юлькой то же: сперва была любовь, да еще какая, а теперь – такая пустота, хоть волком вой, и главное, что из нее нет никакого выхода.

Дочь, дочь, долг, долг… Вроде бы должно стимулировать? Но хоть убейте, не может он из-за одной Аськи ощутить полноту жизни! Пусть дочка на себя рассчитывает, она растет красивая, на бабу Люсю похожая… Лю-у-уся, Ю-у-уля, А-а-ася! Ромка решительно повернул в сторону маминого дома. Его отчего дома.

Татьяна Николаевна принимала Алену. Красиво принимала: в комнате, увешанной батиками, на изящном журнальном столике из светлого дерева стояли чашечки с кофе, кувшинчик со сливками, сахарница и огромная коробка дорогущих шоколадных конфет.

Танечка изменилась. Но сказать «постарела» – значит упростить все до примитивных категорий… Не так уж она и постарела, напротив: стильная одежда и модное карэ из окрашенных в медный цвет волос придавали ей вид моложавой, следящей за собой удачливой пожилой дамы. Если бы не глаза. Тот, кто знал ее раньше, заметил бы: нет больше пытливого, острого и всегда чуть насмешливого взгляда. Ее глаза теперь как будто спрашивали: а почему все так происходит? Иногда в них виделась растерянность человека, которому вдруг на закате жизни велели: а теперь танцуй ламбаду, так надо. И он танцует.

Все это мог заметить только хорошо знавший и понимавший Татьяну Николаевну человек. Или наблюдательный и тонкий. Алена к таким не принадлежала. Она видела прическу, модную блузку и искренне радовалась за свою бывшую учительницу.

– Аленушка, ну зачем ты так потратилась? Я ж эту коробку конфет за два года не съем!

– Я съем, буду почаще заходить!

– Тогда другой разговор! Может, я тебя все-таки ужином накормлю? – Татьяна Николаевна привстала, готовая бежать на кухню (не часто выпадает одинокой женщине радость о ком-то позаботиться, тем более – покормить).

– Нет-нет, сидите, ради Бога! – Алена сама вскочила и усадила Танечку обратно. – Я не есть пришла, а, между прочим, поскулить, на жизнь пожалиться.

Таня с улыбкой оглядела бывшую ученицу. «Хороша стала, ничего не скажешь! Высокая, стройная, глаза бархатные, большой, модный нынче, выразительный рот, белозубая улыбка. И волосы… Что такое научились теперь делать с волосами, что они кажутся густющими, блестящими и лежат идеально, как у героев «Санта-Барбары»?» В школе, Таня помнит, у Алены подобной шевелюры не было… А маникюр… «Господи, о чем это я? – виновато спохватилась она. – Ведь Алена сказала, что…»

– Ты собралась плакаться и на жизнь жаловаться? Ты, Алена? Не может быть.

– Почему? Опять – Алена сильная, Алена большая! А Алена, между прочим, слабовольная дура, которая уже шестнадцатый год любит одного идиота и все надеется на чудо, как первоклассница! – Последние слова она произнесла со слезами в голосе.

– Неужели? – удивилась Таня.

– Ну, может, не совсем так, – спохватилась Алена. – Может, это не та любовь… Но скажите на милость, Татьяна Николаевна, что это тогда? Подвезла сейчас Максима, Юлькиного брата, к ним домой, так от близости его… то есть его дома, в брюхе, вот тут, – она похлопала себя по твердому тренированному животу, – похолодело. Когда думаю о нем – или реву, или включаю лирический музон, ежели никто меня не видит, танцую. И это длится почти шестнадцать лет! Макс уже вырос, вот такой лоб, а я все дурю. Любовь это или нет?

– Не думаю, нет, – Татьяна Николаевна успокаивающе похлопала ее по руке. – Ты у нас натура романтическая, тебя будоражат воспоминания юности, те грезы. Предложи тебе сейчас: брось своего замечательного Сашу, работу, друзей и поселись где-нибудь в шалаше с Ромкой и с его нынешними проблемами. Согласишься?

Алена задумчиво постукивала указательным пальцем по нижним зубам и смотрела в потолок. Минуту спустя она тихонько ответила:

– Не знаю…

– Вот видишь! А любовь не рассуждает.

– Как Юлька тогда? – зло спросила Алена. – Не рассуждала, не рассуждала – и всех под монастырь подвела!

– Господи, что ты несешь? А если бы ты была на ее месте?

– Я? А я бы не позволила никому нас морочить, я бы сразу поехала тогда за Ромкой и выяснила всю подноготную. Вы же помните, как я за ним в другую школу перевелась?

– Помню.

– Так я и в Питер хотела ехать! Но потом рассудила, да, Татьяна Николаевна, рассудила: он меня не ждет, вернее, ждет не меня! А эта… дура… не рассуждала, а страдала, видите ли!

– Ты будто ее обвиняешь, а ведь она ни в чем не виновата! И вообще, что ты сейчас-то взъелась на нее, зачем вспоминать, столько лет прошло…

Алена перевела дух. От возбуждения ее щеки раскраснелись, глаза заблестели то ли от гнева, то ли от слез. Она взяла себя в руки и заговорила тише:

– Взъелась? Да бесит меня бездарность ее жизни. Трутень в бабском обличии! И Ромку в «совка» превратила. Ведь предки ее живут достойно, красиво. Владимир там добытчик, коммерсант экстра-класса! Жена его, мать Юлькина, все равно работает, что-то там переводит, зарабатывает. Макс – всегда при деле и при своих деньгах. А эта… слюнтяйка, отрыжка социализма!

– Ален, а тебе не приходило в голову, что человек мог не найти себя или потеряться, особенно в это чумовое время?

– Чушь! Все что-то делают, живут достойно…

– А что ты в это слово вкладываешь?

– Не убого! Не сиротливо, считая копейки. Все работают, не гнушаясь ручки запачкать или переутомиться. Машины покупают, дачи, квартиры… Книги, между прочим, картины там… Детям дают образование, которое в мире котируется. Все крутятся.

– Да кто «все», Алена, побойся Бога!

– Ну, большинство. Даже вы…

– Это ужасно!

– Что?

– Большинство… Я всегда, еще смолоду, боялась «большинства», оно меня пугало. Теперь я знаю, что «большинство» – это еще и очень стыдно…

Юльку так трясло, что пришлось укутаться в плед и включить обогреватель. Хотя на дворе стояло лето.

Эти два идиота ушли вместе, по-идиотски улыбаясь и не сводя друг с друга глаз. Спасибо, хоть за ручки не взялись при ней! Ее тошнило от их вида! И чего Максу вздумалось именно сегодня припереться? Тоже мне, брат заботливый. Ах, какие страсти с первого взгляда! Любовь…

Любовь? Любовь испортила жизнь ей, Юльке, чего уж перед собой лукавить. Сделала ее пустой и нищей. Можно до бесконечности перечислять все провалы и неудачи, явившиеся следствием именно ее, любви. А теперь все неприятности происходят из-за ее отсутствия. Такой вот парадокс. Отдавшись ей без остатка и лишившись ее, становишься живым мертвецом, которому ничего уже не надо.

Даже дочка Юлю не особенно волнует: сыта, здорова и слава Богу! Оказывается, любовь – чувство всепоглощающее, и если любишь кого-то сильно-сильно, то любишь весь мир, а если чувство к избраннику ослабевает, то и близким – родителям, ребенку – его достается все меньше.

Отсюда вывод: лучше ее и не знать, бежать от первых ее признаков, очертя голову, жить умом и расчетом, без страстей, испытывать нормальные чувства к детям и старикам, животным и всему человечеству в целом.

Юлька скинула плед и решительно встала. Зашнуровывая кроссовки, дабы идти за дочкой в сад, она почти успокоилась: эти свои мысли она выскажет Максу, все ему объяснит, он всегда ей верил… А Ритке просто нужен самец – и на это она ему тоже намекнет, мол, конечно, муж наскучил, а тут такой молодой красавец… «Не отдам я тебе брата, Ритка, фиг тебе, журналюга неудачливая!»

В дверь позвонили как-то робко, неуверенно. «Кто бы это мог быть? – Вера Георгиевна тяжело, вперевалку пошла открывать. – Как болят ноги, спина! Эта бесконечная возня с мамой, почти неподвижной, тяжелой, брюзгливой…» На пороге стоял Роман.

– Здравствуй, мама!

– Как ты давно… Заходи, заходи! – Вера Георгиевна засуетилась, разволновалась: «Рома, Ромасик пришел. Может, это добрый знак? Знак – чего? Какая ерунда!»

– Как там дочка твоя, Ася? – торопливо заговорила Вера, усадив сына в кухне за стол и захлопотав у плиты.

– Моя дочка… она еще и твоя внучка, – грустно заметил Рома.

– Да-да, конечно, прости! Как она?

– Все в порядке, ходит в сад, по выходным ездит к бабе Люсе.

Вера вздрогнула. «Лю-у-ся! Лю-у-усенька!» Интересно, был бы Костя рад, что у них общая внучка? Этот вопрос преследовал Веру с Аськиного рождения. И именно поэтому у нее не возникало желания видеть эту девочку. Абсолютно никакого! «Бабушкинский инстинкт на нуле», – шутила она сама с собой.

– А как бабуля? – спросил Рома.

– А, – Вера махнула рукой. – Без изменений в какую-либо сторону. – Она тяжело вздохнула.

Роман внимательно поглядел на мать и ужаснулся: старуха! Такая же, как бабушка, только ходячая. Волосы все седые, редкие, всклокоченные, глаза потухшие, веки набрякли. И согнулась как-то вся, будто горб у нее растет. Жалость захлестнула Ромку… А Вера в это время тоже исподволь разглядывала сына и ужасалась не меньше: был же интересный парень, а что от него осталось? Худющий, бледнющий, неухоженный какой-то, на плечах килограмм перхоти. Последний раз он заходил месяцев пять назад, денег принес на лекарство… Куртку не снимал тогда, и не было так заметно, какой он щуплый и заброшенный. Ему тридцать два, а выглядит на сорок. Не мужик, а какой-то веник, или, как там сейчас говорят – «совок». Костя и то был мужчина помасштабнее, попрезентабельнее.

Мать с сыном бросились друг к другу в порыве взаимной жалости, всхлипнули, обнялись. «Переехали нас, как трамваи, все эти “Люси-Люсеньки”», – думала Вера, впрочем, без ненависти, вполне остыв от былых страстей.

– Я уже старенькая, малыш.

– Зови меня Максом. Я тебе дам – малыш. И в каком это месте ты старенькая?

– А вот в этом, – Рита подергала себя за волнистую прядь волос, выбившуюся из стянутого пестрой резинкой «хвоста». Видишь, сколько седых?

– Ну-ка, ну-ка… – Макс погладил прядку, потом поднес ее к губам и нежно поцеловал. – Они не седые, а серебряные. Дурочка, это волшебные волосы, чем их больше, тем человек счастливее, красивее и умнее.

– Да-а? Ну, в таком случае, я пока что все-таки несчастная, уродина и дура.

– Мадам, на вас не угодишь!

– Не дерзи старшим!

– А ты прекрати закомплексовывать меня своим возрастом! Я и так знаю, что убог и сир.

– Дурачок! Это я – старая идиотка!

– Сейчас дам в зубы! Как ровеснице.

– Чудовище, ты бьешь девочек?

– А как же? Без этого я давно умер бы от скуки. Бить девочек – это ж кайф!

– Слушай, Макс… А ты уже влюблялся?

– Десять тысяч раз. Последний – в Мадонну.

– Я серьезно…

– А если серьезно… Ну-ка, поди сюда! Давай, давай… – он властно взял ее голову в большие ладони и притянул к своему лицу. – Если серьезно, то я люблю тебя, Рита. Я схожу с ума, я не могу без тебя вот уже две недели, с того самого дня. Я люблю тебя…

– И я люблю тебя… – прошептала Рита. Он начал нежно ее целовать: лоб, глаза, щеки, губы, так осторожно, будто боялся спугнуть. Рита зажмурилась, у нее закружилась голова – так, как никогда раньше. Разве только лет шестнадцать назад, с Гошей было что-то подобное? Кажется…

– Ой! – вдруг вскрикнула она и с силой оттолкнула от себя Макса.

– Что такое? Ты что? – испугался тот.

– Макс, на что это похоже? Стоим в подъезде, как будто мне в самом деле семнадцать лет! А мне, между прочим, домой пора, к сыну, маму отпускать, муж скоро придет…

– Я хочу познакомиться с твоим сыном.

– Сбрендил?

– Он похож на тебя?

– Очень… Познакомиться… Забудь об этом. Пока что…

– А… Мы так и будем бродить по улицам и кафешкам? Почему ты не хочешь прийти ко мне в выходные? До ноября мои предки все уикенды проводят на даче.

– Гений! Дома я что скажу?

– Наври про тетку.

– Глупее не придумать!

– Сама же говорила: твоя мама с ней не общается, муж сроду сам не позвонит…

– Тебе в голову не приходит, что тетя Сима сама может позвонить мне именно в тот момент, когда я якобы буду у нее. Трубку возьмет Гоша…

– Проклятие телефонизации, телефонам и тому, кто это изобрел!

– Есть другой вариант… – Рита задумчиво кусала губы.

– Ну?

– У меня же свободный график… С утра пораньше я отведу Ваню к маме, по-быстренькому съезжу к тете Симе, всем скажу, что потом хочу пройтись по магазинам. А сама вернусь домой.

– И я приду к тебе…

– Гошка с работы приезжает не раньше восьми…

– У нас будет куча времени…

– Я, наверное, дура, но… Тебе было бы интересно почитать мои статьи? Мне почему-то хочется…

– Я прочту все твои статьи, я послушаю все твои записанные на кассеты передачи! Я посмотрю все твои фотографии, начиная с детства. Я узнаю о тебе все!

– И может быть, сразу разлюбишь… – немножко лицемерно вздохнула Рита.

– Этих слов я не слышал. Даже не надейся! Все, попалась птичка в мои лапы, навсегда попалась!

– Никогда не говори «навсегда»!

– А ты никогда не говори «никогда».

– В какой день ты можешь прийти?

– Да я слиняю с занятий когда угодно.

– Тогда – четверг. Ведь это наш день, помнишь?

– Конечно.

– Счастливый день… Кто бы мог подумать – ведь он рыбный, а я терпеть не могу рыбу!

– Вот еще одна новость о тебе! Что ж, рыбу мы исключим из нашей жизни навсегда.

– Опять «навсегда»?

– Я ж про рыбу…

– Слушай, мне правда пора!

– Последний раз! – Он привлек ее к себе и снова принялся целовать, только теперь жадно и страстно. И Ритка опять закружилась на карусели…

Юля, Рома и Ася ужинали, как обычно: вареной картошкой, сосисками и маринованными болгарскими огурцами из банки. За все эти годы их кухня практически не изменила своего вида. Только другое бра на стене над столом, да раз шесть менялась скатерть… А так – те же польские шкафчики, потерявшие вид и форму: стенки и дверцы покоробились, белое потемнело, некогда бежевое выцвело. Из крана все время занудливо подкапывало. «Надо бы поменять прокладку», – отметил про себя Рома, ковыряя вилкой остывающую картошку.

На столе царил беспорядок: хлеб выглядывал из пакета (кому надо – отрезай), сосиски были поданы прямо в миске (кому надо – вынимай). Аська жевала без энтузиазма, Юлька же практически не ела. Она смотрела. Мимо мужа, мимо дочери, но и не скажешь, что в себя. Нет, она будто рассматривала что-то, что тяготило и мучило ее…

Роман исподволь поглядывал на жену. Верхняя пуговичка рубашки болталась на длинной нитке, грозя упасть прямо в тарелку. «Если упадет, – думал Рома, – Юлька запросто проглотит ее. Впрочем, нет – она вообще уже перестала есть. Кстати, белая пуговица на зеленую рубашку пришита черной ниткой. И плохо к тому же пришита! Эх, Юлька, и чем ты целый день занята?» Злость и раздражение закипали в Роме, но он никогда сам, первый не дал бы им выхода. Лучше промолчать.

В кухне нависло напряжение, и именно сегодня Ромке было особенно тяжело и непонятно: зачем это все, а главное, откуда взялось? Как он не заметил того момента, когда все поломалось, и жизнь превратилась в физиологическое существование ни для чего и ни для кого?

Юлька явно злилась. Наверное, на то, что он стал иногда задерживаться… Он готов был храбро встретить ее вопрос и честно сказать: да, я хожу к маме, и ты должна понять… Ничего она не должна и не поймет! Ясно, как Юлька воспримет такую новость… Хотя странно, что до сих пор она не интересовалась его поздними приходами, будто не замечала или игнорировала их. И сейчас молчит. Может, она «на него» молчит? Ну, что за жизнь – сплошной неуют, напряг и непонимание! Роман вздохнул. Юлька услышала и, отвлекшись от своих дум, метнула на него недобрый взгляд.

– Ма-а! Я хочу мяса. Я уже пять раз хочу мяса! – захныкала Аська.

– Ничего, перебьешься, – мрачно ответила мать.

– Юль, ты извини, конечно, но на самом деле Аське надо бы… А то все эти сосиски…

– Да? А кто это у нас на вырезку заработал?

– Почему обязательно вырезка?

– А что, костями ребенка кормить, как собаку? Лучше уж сосиски!

– Так что, у нас вообще на мясо денег не хватает?

– А у нас ни на что денег не хватает… И кстати, – Юлька будто вспомнила нечто важное, – где это ты пропадаешь в последнее время? Денег не прибавилось, значит, не на работе?

– Я… Я к маме захожу… – с Ромы мигом слетела вся его решимость и уверенность. Он почувствовал себя виноватым.

– О!..

– Ты пойми, пожалуйста: она совсем сдала. Ей так трудно!

– Зато мне легко… – прошептала Юлька. Казалось, сейчас она пустит слезу. Не такой реакции ждал Рома. Криков, упреков, выяснения отношений, но не слабости.

– Мам! Ты что, плачешь? – Аська протянула ручки к Юле. – Не плачь, все хорошо, я покушала, спасибо!

– Правда, Юль, что случилось-то?

Юля обняла дочку, поцеловала ее в лобик и повела в комнату играть. В кухню она вернулась уже настроенная по-боевому – ни слезинки в глазах, никакой слабости, готовая к нападению. Она оперлась обеими руками о стол, как оратор на трибуне, наклонилась к мужу и зашипела ему в лицо:

– Представляешь, эта шлюха Ритка Катаева, то есть Гаврилова, вцепилась, как клещ, в Макса. Они встречаются и шляются по подъездам и подворотням, обжимаются…

– Ты откуда знаешь?

– Знаю! Следила, ходила за Максом, все видела!

Давно Роман не был так ошеломлен, он ушам своим не верил!

– Ты сошла с ума?

– Я его сестра, а он, между прочим, еще несовершеннолетний! Ему восемнадцать только в декабре… И я должна…

– Да ты что, в самом деле! Макс – не пацан, чего ты боишься? Опасаешься за его добродетель?

– За все! И за душу, и за здоровье. Он ей что – игрушка, что ли? Или вибратор?

– О, Господи… Что ты несешь, Юля! Как ты можешь лезть, ты, особенно ты?! Никто в такие дела не должен вмешиваться, в результате только хуже, в любом случае хуже… – Ромкино лицо исказила гримаса досады и раздражения: кому он это говорит? Кому он вынужден объяснять, где право, где лево?

Юлька как-то странно посмотрела на мужа.

– Не хочешь ли ты сказать, что если бы тогда никто не лез… не вмешивался…

у нас все было бы иначе… К примеру, нам не обязательно было бы жениться…

Какая неожиданная для нее мысль! Хотя наверняка не спонтанная, выношенная.