Текст книги "Хокни: жизнь в цвете"

В сентябре к ним пришел новый ученик, американец Марк – открытый гей, как и Эдриан. Он привез с собой из Америки то, что Дэвид тут же поспешил у него взять взаймы: журналы с фотографиями светловолосых мускулистых парней в узких трусиках, скорее подчеркивавших достоинства, которые они призваны были скрывать. Листая страницу за страницей и чувствуя, как эти фотографии пробуждают в нем желание, Дэвид вновь спрашивал себя: почему нечто, столь прекрасное и доставляющее столько удовольствия, надо скрывать? Эти журналы издавались в Соединенных Штатах. И двое из трех самых близких его друзей в колледже были американцами. Он никогда не встречал гомосексуалиста в городе, где он вырос, и любые сексуальные отношения между двумя взрослыми мужчинами по их обоюдному согласию считались преступлением согласно британскому уголовному кодексу. Светловолосые парни, с гордостью демонстрировавшие свои бицепсы на страницах Physique Pictorial – «Тело в картинках», – вызывали в нем желание немедленно улететь в Америку. «Если будешь в Нью-Йорке, жду тебя в гости», – сказал ему Марк, как будто можно было сесть в поезд и отправиться в Нью-Йорк так же запросто, как в Брэдфорд. Билет на самолет стоил, наверное, несколько сотен или даже тысяч фунтов. Это была другая вселенная. Дэвид никогда никуда не уезжал из Англии.

Он был признателен Марку, Эдриану и Рону за тот ветер свободы, которым они наполнили его жизнь. Возвращаясь домой на Рождество или на Пасху, он был рад вновь увидеть родителей, поболтать с братьями и сестрой за вкусным вегетарианским обедом, приготовленным матерью. Они просили рассказать его о жизни в большом городе, а Дэвид объяснял им, что такое американский абстрактный экспрессионизм; он говорил о выставке современных молодых художников – критики придумали для нее термин «поп-арт» – и о начинающем торговце предметами искусства, высоко оценившем четыре картины, отданные им на выставку, чтобы продемонстрировать блестящую живописную технику: эта оценка была многообещающей. Но разве мог он, хотя бы и вскользь, упомянуть о фотографиях в Physique Pictorial, о гомосексуальности Марка и Эдриана или о тех, чей пристальный взгляд он ловил в туалете на станциях метро, о своем желании использовать живопись для отражения той действительности, о которой он не имел права говорить? Его старший брат был женат; у младшего была невеста. Никто из них не спрашивал, была ли у него девушка. Эта тема никогда не поднималась, как если бы художник был бестелесным существом и его не интересовали вопросы плоти – или, вернее, как если бы родные знали, но не хотели знать.

Однако тело у него было. Так же как и сердце.

Как-то ночью в Королевском колледже, в конце вечеринки, на которой вино лилось рекой, один из товарищей показал ему новый танец под названием «Ча-ча-ча». Дэвид смотрел на него, качаясь на стуле, и когда Питер улыбнулся ему, протягивая руку, чтобы пригласить его танцевать, эта улыбка проникла в самое сердце и озарила его. Чувство внезапное, как гром среди ясного неба. Это было и правда как настоящий гром – он был оглушен, в ушах у него звенело. Ему не хотелось танцевать, ему больше нравилось просто смотреть. Он попросил показать еще раз, потом еще и все не сводил глаз с грациозного тела, с бедер, попеременно двигавшихся влево и вправо, с чувственных губ, протянутых будто для поцелуя, когда юноша оказывался прямо напротив него, напевая «ча-ча-ча». Питер был сексуальнее, чем Мэрилин, сексуальнее, чем живая кукла из песни Клиффа Ричарда Living doll, которую Дэвид так любил. Мальчик-куколка. Дэвид отдал бы целое царство за его поцелуй, но ничего не сказал: он был робким и вежливым, а главное – он знал, что у Питера есть девушка. В течение долгих месяцев образ танцующего перед ним Питера, его грациозные бедра и протянутые навстречу губы не давали ему покоя ни днем, ни ночью. Вот что ему хотелось бы выразить в своих картинах: это желание, пылающее в нем, желание желания Питера, желание его плоти, желание, рвущее его пополам, потому что, с одной стороны, был секс, а с другой – любовь, и эти половины не могли между собой примириться. Они соединялись в нем лишь в то время, когда он стоял перед мольбертом и чувствовал себя живым и полным желания, когда писал «Ча-ча-ча ранним утром 24 марта 1961 года». Он изображал движения тела Питера, используя в качестве фона ярко-красную, ярко-синюю и ярко-желтую краски и выводя тут и там крошечные буковки надписей: I love every movement[12]12
  I love every movement – отсылка к строчке из песни Джонни Тиллотсона Poetry in Motion.


[Закрыть] («Я люблю каждое движение»), penetrates deep down («глубоко проникающее действие») и gives instant relief from («оказывает мгновенное облегчение»)[13]13
  Фразы «глубоко проникающее действие» и «оказывает мгновенное облегчение» были взяты Хокни с тюбика с обезболивающей мазью.


[Закрыть]. Это была даже не картина. Это была жизнь.

Всю осень он так много писал, что с наступлением зимы, подобно стрекозе из басни, которая лето красное пропела, оказался без гроша и не мог купить холсты и краски. К счастью, существовало отделение графики, где материалы предоставлялись бесплатно. У Дэвида не оставалось выхода. Но в своих гравюрах – так же как и в своих картинах – он выражал то, что было интересно ему самому, передавая образы, навеянные Уитменом и Кавафисом. В апреле один товарищ предложил ему за сорок фунтов билет на самолет в Нью-Йорк, которым сам не мог воспользоваться. Сорок фунтов, чтобы попасть в Нью-Йорк? Это было предложение, от которого просто невозможно отказаться. Он найдет деньги: будет работать, чтобы расплатиться за билет.

В тот дождливый апрельский день, когда он вышел из своего сарайчика в глубине сада у дома на Эрлс Корт, у него в кармане было десять шиллингов – все деньги, что оставались. Дождь лил как из ведра. На другой стороне улицы стояло такси. Поездка до колледжа стоила пять шиллингов – половину его состояния, – тогда как метро, вход в которое был неподалеку, обошлось бы ему всего в несколько пенсов, но потом пришлось бы еще идти десять минут пешком до школы. Внезапно у него появилось желание сделать то, что столько лондонцев делали, не раздумывая: перейти улицу, открыть дверь такси, забраться в сухой и уютный салон, устроиться на мягком сиденье и сказать привычно уверенным голосом: «В Королевский колледж, пожалуйста». Так он и сделал.

В школе его ждало письмо. Пока он разрывал конверт и вытаскивал сложенный втрое листок, из него выпала какая-то бумажка. Он поднял ее. Это оказался чек на сто фунтов, выписанный на его имя. Он нахмурился и перечитал имя еще раз, будучи уверен, что это воображение сыграло с ним плохую шутку. В письме некий мистер Эрскин, о котором он никогда не слышал, поздравлял его с призом, полученным им за гравюру «Три короля и королева». У Дэвида и правда была гравюра с таким названием, но он никогда не посылал ее ни на какой конкурс. Это было невероятно. Какое-то чудо или шутка небес. Он решил потратить последние гроши, следуя внезапному порыву и не заботясь о будущем, и добрая фея вознаградила его, послав ему в сто раз больше. Позже в тот же день он узнал, что доброй феей оказался преподаватель отделения гравюры, который нашел работу Дэвида на полке и передал ее жюри конкурса, даже не спросив его разрешения. Но он лишь покачал головой. Было совершенно очевидно, что все это благодаря такси.

Накануне лета ему удалось продать несколько полотен и эстампов. В июле он вылетел в Нью-Йорк: ему только что исполнилось двадцать четыре года, и он был богачом с состоянием в целых триста фунтов. Он приземлился в аэропорту Кеннеди, где его встречал Марк.

Он никогда не переживал такую жару: влажную, тяжелую, невыносимую, – и потел так, что рубашка постоянно прилипала к телу, но это был город, о котором он мечтал: сияющий, шумный, живой, где он мог купить пиво или газету хоть в три часа ночи. И там было столько баров для геев! И столько вегетарианских ресторанов! И еще столько музеев – конечно, он ходил в них, но он приехал не за этим. Таймс-сквер, Кристофер-стрит, Ист-Виллидж. Кинотеатры, секс-шопы, клубы, понтоны на берегах Гудзона с голыми по пояс рабочими; все, что бесстыдно выставлялось наружу под безжалостным солнцем. Он жил у Марка, родители которого владели домом на Лонг-Айленде, и познакомился с одним из его друзей, Ферриллом, ставшим его любовником. Первым любовником, которого не нужно было скрывать. У него были два гида, чтобы открыть для себя Нью-Йорк геев.

Как-то днем, когда они были дома у Марка, их внимание привлекла телереклама. Там была девушка с золотисто-светлыми крашеными волосами, которая то спускалась из самолета, бросаясь на шею мужчине, то играла в бильярд, то с сияющей улыбкой на губах и развевающимися по ветру волосами бежала наперегонки с собакой, а женский голос за кадром спрашивал: «Правда ли, что в жизни блондинок больше развлечений?» Затем музыка прерывалась, и вступал мужской голос: «Краска-блонд для волос “Клэрол” – это образ жизни. Развлекайтесь!» Трое молодых людей, обожавших фильм «В джазе только девушки», под влиянием которого явно делалась эта реклама, переглянулись.

Четверть часа спустя они уже вышли из магазина с пакетом, в котором лежал волшебный товар. Корчась от хохота, прочитали инструкцию и пошли в ванную, где смешали состав, разделись и, встав под душ, вымыли друг другу голову этим составом. Превращение произошло прямо у них на глазах. Теперь они были тремя высокими пергидрольными блондинами. Они хохотали до слез, особенно когда отец Марка, выйдя в конце дня из кабинета, увидел трех валяющихся на его диване неизвестных типов и у него чуть не случился сердечный приступ. Стало очевидно, что в жизни блондинок развлечений больше.

Дэвид смотрел на себя в зеркало и не верил своим глазам. Это было как с такси в Лондоне. Нечто волшебное. Если действовать в порыве, не думая о последствиях, просто для развлечения, то окажешься в выигрыше. Вот в чем секрет жизни. Он превратился в блондина – совсем как те светловолосые модели из Physique Pictorial. До этого момента он не считал себя ни красивым, ни уродливым – ему говорили, что он симпатичный, – но внезапно он превратился в кого-то другого: броского, яркого блондина, которого нельзя было не заметить. Его новый цвет волос ему нравился не потому, что «в жизни блондинок больше развлечений», а потому что он создал себя заново. Он был собственным изобретением, будто только что вновь появился на свет. Этот цвет провозглашал его идентичность гея – его самое подлинное, самое сокровенное «я», – и в то же время это было нечто искусственное: маска, обман. Естественное и искусственное не были противоположностями – не более чем фигура и абстракция, поэзия и граффити, цитата и оригинальное изречение, игра и действительность. Можно было сочетать одно с другим. Жизнь, как и живопись, была сценой, на которой играли.

Это было необычайное лето. Он уехал из дома родителей Марка, которые начали уставать от экстравагантных выходок друзей их сына, и обосновался в Бруклине, где у Феррилла была уютная двухкомнатная квартира с толстым ковром, в котором утопали ноги, телевизором и настоящей ванной комнатой. Дэвид еще никогда не видел, чтобы столь молодой человек жил в таком роскошном месте. Но образ жизни Феррилла удивлял его еще больше: он держал дверь нараспашку, и кто угодно мог прийти к нему, принять с ним душ, лечь в его постель. Свободная любовь – без привязанности, без ревности, без чувства вины. Только удовольствие, даваемое и получаемое. Это была жизнь, о которой Дэвид мечтал. Прощай, Брэдфорд! Даже Лондон по сравнению с Нью-Йорком выглядел унылым.

Когда он наконец связался с директором отдела гравюры Нью-Йоркского музея современного искусства, имя которого ему дал мистер Эрскин, его ждал новый сюрприз: этот человек не только знал, кто он такой, и заявил, что ему не терпится его увидеть, – ранее он получил письмо Эрскина, рекомендовавшего своего блестящего протеже, – не только посмотрел гравюры, которые Дэвид привез с собой из Лондона, но и купил их! Дэвид был вне себя от изумления. Он был еще студентом, а Нью-Йоркский музей современного искусства покупал его гравюры. Какая щедрость и какой простой была жизнь в Америке!

Эти деньги оказались очень кстати, потому что он был уже на мели. Теперь он мог позволить себе купить американский костюм – свободного кроя, светлого цвета, как носили тем летом. И еще миниатюрный транзисторный приемник, чтобы походить на американцев, хотя вначале он считал их глухими – совсем как его отец, – видя у них в ушах какое-то маленькое устройство. Но потом Феррилл объяснил ему, что они с утра до вечера слушают музыку. В сентябре в Лондон вернулся новый человек. Высокий блондин в белом костюме. Вместе с чемоданами он привез несколько идей. Он напишет огромную – на манер американских абстракционистов – картину, обеспечив себе заодно больше места в мастерской колледжа; только это будет не абстрактная живопись, а фигуративная. Вдохновившись египетскими древностями Метрополитен-музея в Нью-Йорке, картинами Дюбюффе и стихотворением Кавафиса «В ожидании варваров», он изобразил кортеж из трех человек, озаглавив свою работу «Великое шествие вельмож в полуегипетском стиле». Название было написано прямо на холсте: тем самым он давал понять, что не воспринимает себя серьезно и что все это лишь игра. Столь длинное название имело еще и другое преимущество: заняв собой сразу несколько строчек в каталоге выставленных в колледже работ, он обратит на себя внимание. Дэвид был сообразительным – в отца – и уже понял, что успех не падает с неба. В Нью-Йорке он восхищался тем, что в Англии сочли бы признаком дурного тона: легкостью, с которой американцы умели продавать себя, не позволяя себе становиться жертвой ложного стыда и мук совести. Он уже привлек к себе внимание критиков; теперь нужно было его удержать. Высокий блондин в белом костюме, не скрывающий своей нетрадиционной ориентации, – вот кто вызовет гораздо больший интерес, чем художник родом из Брэдфорда в графстве Западный Йоркшир!

Он развлекался по полной. На картине, названной «Чистка зубов, ранний вечер (10 вечера)», он написал две фигуры, лежащие валетом, заменив их пенисы тюбиками зубной пасты «Колгейт» (гигиена рта была настоящей манией в Соединенных Штатах). Это было совершенно непристойно и очень смешно. На отделении гравюры он создал собственную версию «Карьеры мота» – серии гравюр, выполненных художником XVIII века Уильямом Хогартом, которая демонстрировала падение молодого человека, приехавшего в большой город и погрязшего в грехе. Отсылка к знаменитому произведению позволяла ему в шутливой форме описать собственные нью-йоркские приключения: прибытие на самолете; продажу гравюр директору MoMA[14]14
  MoMA (Museum of Modern Art) – традиционное сокращение названия Музея современного искусства в Нью-Йорке.


[Закрыть]; мускулистых американцев, совершавших в своих облегающих майках пробежку в Центральном парке на глазах у дохляка Дэвида; свидания мужчин в гей-барах; волосы, выкрашенные краской-блонд «Клэрол», открывшие пред ним дверь рая; даже транзисторные мини-приемники – неотъемлемую часть всех американцев, как если бы они потеряли свою индивидуальность… За совершенство линий на гравюрах он удостоился похвалы своих старых преподавателей.

Мир улыбался ему. Он даже осмелился заявить администрации Королевского колледжа, что его больше не устраивают толстые уродливые сорокалетние женщины, которых им предлагали в качестве натурщиц. Мане, Дега и Ренуар никогда не стали бы Мане, Дега и Ренуаром, если бы их не вдохновляли их натурщицы. Он потребовал натурщика-мужчину, и школа, устав от его настойчивости, в конце концов уступила. Поскольку никто, кроме него, обнаженного мужчину писать не хотел, Дэвид – на деньги Королевского колледжа – нанял для личного пользования симпатичного молодого человека по имени Мо, его недавнего знакомого родом из Манчестера. Мо представил ему двух своих друзей, Осси и Селию, – студентов-стилистов, которые сразу же стали и друзьями Дэвида. Он завел интрижку с Осси – еще более отвязным парнем, чем он сам: Осси спал также и с Селией. Возникло еще одно новое понятие: бисексуал. Теперь жизнь Дэвида в Лондоне стала полна свободы, открытой им для себя в Нью-Йорке. Это была та богемная жизнь, о которой он мечтал, слушая рассказы Эдриана и Марка: жить, не боясь быть самим собой, когда ты отличаешься от других. Толерантность – вот достоинство тех, кого социальные нормы и моральное осуждение вынуждали скрываться, хотя они никому не причиняли вреда.

Он еще не окончил школу, когда тот самый начинающий торговец предметами искусства, что за год до этого восхищался его работами, предложил ему контракт: он будет платить ему шестьсот фунтов в год в обмен на эксклюзивное право продажи его работ и плюс еще сверху, если картины будут продаваться. Дэвид не верил своей удаче. Все прочие художники, которых представлял Касмин[15]15
  Джон Касмин (р. 1934) – британский арт-дилер и коллекционер, также известный как «Кас». Среди художников, которых представлял Касмин, были Барнетт Ньюман, Эд Рейнхардт, Фрэнк Стелла, Хелен Франкенталер, Уильям Дж. Такер и др.


[Закрыть], занимались абстрактной живописью и были уже известны; он был самым молодым и единственным фигуративным художником. Это случилось не иначе как благодаря блондинистым волосам и белому костюму. В то лето у него не было нужды работать, разнося почту. Он отправился в Италию с Джеффом – американским парнем еврейского происхождения, которого он встретил в Нью-Йорке. Осенью он смог наконец выехать из своего сарайчика в глубине сада и за сходную цену устроиться в двухкомнатной квартире на первом этаже дома в Ноттинг-Хилле, где рядом жили его друзья Майкл и Энн. Вскоре Осси и Селия также поселились в этом квартале. Там было даже слишком оживленно: в строении напротив помещались ночной клуб и дом свиданий, и оттуда постоянно доносился адский шум – зато Дэвид впервые в жизни имел собственный угол в центре Лондона, где мог жить, работать, слушать оперу на полную громкость. И его лучшие друзья жили поблизости. Эта квартира быстро превратилась в центр общественной жизни: дверь всегда была открыта, и к нему ходил кто только хотел – как к Ферриллу в Бруклине.

Когда он получил письмо от директора Королевского колледжа, где сообщалось, что его дипломная работа в стиле фовизма признана неудовлетворительной и что ему не может быть выдан диплом, он в ярости выругался, а затем расхохотался. Ведь он и правда сляпал выпускную работу на скорую руку, раз уж ее нужно было сдать. В любом случае Касмин не просил его показывать официальную бумажку. Так уж был устроен мир. С одной стороны, были чиновники, недалекие умы, скорые на суждение и осуждение, – те, кто боялся жить по-настоящему; а с другой – искусство, инстинкт, желание, свобода и вера в жизнь. Он был совершенно прав, когда смеялся над этими административными заморочками, потому что директор отделения живописи, горя желанием вручить золотую медаль своему лучшему ученику, но не имея возможности это сделать, пока Дэвид не получит диплом, заставил колледж пойти на попятную. Дэвид ничего не имел против медали: она производила впечатление на окружающих и очень обрадовала его родителей.

Когда один галерист, устраивавший коллективную выставку, попросил художников рассказать о том, что их вдохновляет, он написал: «Я пишу то, что хочу, когда хочу и где хочу».

Сюжетом картины могло стать все что угодно: стихотворение, вещь, попавшаяся ему на глаза, мысль, чувство, человек. Правда абсолютно все. Это и была свобода. Когда-то Дерек говорил, что ему нужно избавляться от образа клоуна, если он хочет, чтобы его работы воспринимали всерьез. Ну уж нет: можно было быть одновременно и клоуном, и серьезным художником!

В то лето, когда ему исполнилось двадцать шесть лет, он снова отправился – на этот раз на борту океанского лайнера Queen Elizabeth – в Нью-Йорк, чтобы закончить работу над гравюрами «Карьера мота» и повидаться с Джеффом – американцем, с которым он путешествовал по Италии предыдущим летом. Как-то вечером у Энди Уорхола, куда его затащил приятель, он повстречал упитанного типа с пухлыми щеками и бородой: это был хранитель современного искусства Метрополитен-музея, и он был самым веселым, самым живым, самым язвительным человеком из всех, кого он когда-либо встречал. Они снова увиделись на следующий день. Еще один еврей-гомосексуалист, разумеется, как и все его американские друзья. Он родился в Европе: Генри эмигрировал с родителями из Брюсселя в 1940 году, на последнем пароходе. Дэвид не испытывал к нему физического влечения, но такого мгновенного взаимопонимания у него ни с кем раньше не возникало. Они понимали друг друга с полуслова, заканчивали один за другого фразы и беспрерывно смеялись. Они были приблизительно одного возраста, любили одних и тех же поэтов, художников, одни и те же фильмы, книги, и обоих объединяла страсть к опере. По другую сторону Атлантического океана он нашел родственную душу.

По его возвращении в Лондон один молодой человек, который открыл торговлю эстампами, предложил ему сделку: он напечатает пятьдесят экземпляров серии «Карьера мота» из шестнадцати гравюр и будет продавать их по сто фунтов каждый, что в сумме составит пять тысяч фунтов. Это была самая большая сумма, которую когда-либо получал Дэвид или любой другой его знакомый художник. Изготовление серии эстампов стоило самое большее два-три фунта. Неужели найдутся люди, готовые платить за них по сто фунтов? Просто сумасшествие! Конечно, эта сумма достанется ему не целиком, потому что нужно будет отдать то, что причитается продавцу и еще Касмину. Но это были реальные цифры, и часть денег придется на его долю. Наконец-то он сможет установить душевую кабину в своей квартире в Ноттинг-Хилле, чтобы подолгу принимать душ с друзьями. Это было лишь начало: совсем скоро он будет выставляться в двух лондонских галереях, лондонская воскресная газета Sunday Times за счет редакции отправит его в Египет для подготовки альбома с зарисовками, а деньги, которые он выручит с продажи своих гравюр, позволят ему осуществить свою мечту: поехать в январе в Лос-Анджелес.

В его памяти внезапно всплыл директор Брэдфордской художественной школы, спрашивающий: «Вы что, живете на ренту?» Этот образ был тут же заслонен другим: пятнадцатилетнего мальчишки, дрожащего от страха и возбуждения, пока незнакомец мастурбирует его рукой в темном зале кинотеатра. С тех пор он проделал долгий путь.