Текст книги "Не упусти"

Все мы совершаем ошибки. Разве не так?

Дело было в том, что некоторые ошибки исправить нельзя.

* * *

Сорока вернулась в темный дом. Она съела две огромных порции гуляша Линды, и ее разум, душа и тело насытились. Она включила свет в гостиной и молча порадовалась, что мать не лежит без сознания на диване. Было восемь часов вечера. После просмотра телевизора Сорока с Клэр вместе сделали небольшую домашнюю работу, и это был самый человеческий вечер, который выдался у Сороки за последнее время.

Она бросила рюкзак на диван и пошла по коридору к себе в спальню. Она справится. Снова заведет друзей, окончит среднюю школу, будет ходить на свидания и забудет об отце, об Эрин, забудет Эллисон. Она все переживет и…

Но нет.

Ничего не выйдет.

Сорока попыталась убедить себя, что кислый, едкий запах, который доносился до ее спальни и резал глаза до слез, не был рвотой. Рациональная часть мозга понимала, что надо собраться, пойти проверить мать, достать из шкафа в ванной тряпку и сделать необходимое – оттереть с ковра этот запах.

Она прошла в спальню матери. Вонь стала еще сильнее, резче.

Что-то жужжало в мозгу – тихий предупреждающий сигнал, который включался только в самых крайних случаях.

Что-то не так.

Дверь в комнату матери была чуть приоткрыта. Сорока толкнула ее, и та распахнулась, явив темную пещеру, наполненную резким запахом водки и густым, тяжелым запахом рвоты.

– Мам? – шепнула Сорока в темноту. Ее рука нащупала на стене выключатель, и комната мгновенно залилась светом.

Мать лежала на ковре рядом с кроватью, полураздетая, с блузкой на шее и голой грудью, свисающей из лифчика.

Взгляд Сороки застыл на груди, потому что кожа вокруг соска и дальше по всей груди была синяя. Бледно-синего цвета.

Рвота образовала вокруг головы Энн-Мэри идеальный нимб. Сорока бесшумно подошла к ней на два шага и заметила пустую бутылку водки. Синева превратила все тело матери во что-то чужое, что-то, чего Сорока не узнавала. Ей пришла в голову дикая мысль о Смурфиках, кошкоподобных существах из фильма Джеймса Кэмерона, о бутылке средства для мытья посуды у них в раковине.

Она опустилась на колени у ног матери и положила руку ей на голень, но затем отдернула отшатнувшись. Никогда еще она не чувствовала такого холода в теле, на мгновение ей показалось, что…

Но нет.

Грудь Энн-Мэри медленно поднималась и опускалась. Вверх-вниз. Медленно. Вверх… Вниз…

Сорока вскочила и метнулась обратно по коридору, споткнулась, упала, подтянулась и пробежала через гостиную к телефону, чтобы набрать 911, хотя тихий голосок у нее в голове подумал: «Подожди. А что, если не звонить? Что, если дать ей умереть? Настолько ли это плохо?»

Но слова Клэр эхом отозвались в ее мозгу: «Ты же никого не убила».

Поэтому Сорока проигнорировала первый голос. Она поступила правильно.

Прокричала свой адрес в телефонную трубку и стала ждать «скорую» на крыльце, как в ту ночь, когда уехала Эрин.

Слышала вой сирен и надеялась, что они найдут ее. А потом стала надеяться, что не найдут. А потом просто ждала, без особой надежды.

* * *

Ночь Сорока провела в болезненном освещении приемного покоя – в свете, который больше не увидеть нигде на всей планете.

Она ехала в задней части кареты скорой помощи вместе с матерью. Фельдшеры работали очень быстро, втыкали иглы в кожу Энн-Мэри и разрезали остатки одежды большими острыми ножницами. Сорока прижалась к задней двери и постаралась стать как можно меньше, а Энн-Мэри то дышала, то нет, но не умирала.

Теперь, в приемной, Сорока снова села в коридоре, как обычно, в дальнем углу– подальше от входа. Она вздрогнула от холодного металлического сиденья. Сорока захватила с собой рюкзак, из которого достала желтый блокнот и написала: «Мне всегда тепло».

И снова убрала.

Врачи сказали ей немного, никто толком ничего не объяснял, но не нужно быть гением, чтобы понять, что Энн-Мэри наконец допрыгалась. Наконец допилась до такого состояния, что угодила в больницу. Мэгс представила себе длинную, крепкую, прозрачную трубку, вставленную в рот матери; огромный аппарат, отсасывающий яд из желудка с таким звуком, будто роженица сцеживает молоко в бутылочку. В глазах у Сороки стояли слезы, но она сомневалась, что плачет. Просто думать о посиневшей голой груди матери для нее было чересчур.

Она повесила трубку, когда звонила в 911, хоть оператор и попросила Сороку оставаться на связи. Оператор говорила спокойно, мирно, безмятежно, а Мэгс нужно было не это. Сороке хотелось, чтобы кто-то кричал, чтобы реальность совпала со смятением чувств у нее в голове и чтобы этот кто-то их заглушил. Сердце отбивало ровный ритм, как барабан: черт, черт, черт, черт.

Ей хотелось позвонить Эллисон, но она не могла. Хотелось позвонить Эрин, но она не могла. Хотелось позвонить отцу.

На мгновение она позволила себе представить, как отец заходит в приемный покой больницы.

Сорока поднимается ему навстречу. Отец, уже плача, подбегает, чтобы ее обнять. Больше никого нет, только они вдвоем. Нет ни стульев, ни телевизоров, ни писка больничной техники. Стены тают, и вот Сорока с отцом уже на облаке, и вдруг время отматывается на полгода назад и оказывается, что отец не спал с тетей, что Эрин не уходила, мать не начинала пить, Сорока ничем не расстроила Эллисон, а мир стал слишком мал, чтобы вместить все счастье, которое сейчас вырывается из кончиков пальцев Сороки и из ее пяток.

Мэгс решила не звонить отцу.

Она почувствовала усталость холодной тяжелой рукой на затылке, закрыла глаза и наклонила голову.

* * *

Через некоторое время вышла врач. Из приемного покоя все разошлись. Пожилая женщина в синем домашнем халате, причитая, ушла. Глаза Сороки округлились как блюдца, когда она с ужасом за ней следила. Страшно наблюдать за трагедией другого человека.

Врачом оказалась невысокая женщина с аккуратными черными волосами. Она представилась как доктор Чо.

Сорока поднялась ей навстречу.

– Маргарет, – кивнула она.

– Хочу сказать, что состояние у твоей матери стабильное, – сообщила доктор Чо. – А еще хочу задать несколько вопросов, если ты не против?

– Конечно.

– Ты не знаешь, принимала ли твоя мать сегодня какие-нибудь таблетки? Что-нибудь кроме алкоголя? Наркотики? Скорее всего, медики это уже спрашивали. Я просто хотела узнать, не вспомнила ли ты что-нибудь.

– Вряд ли она принимала что-то еще, нет. Я видела только бутылку водки.

– Понятно, – ответила врач. – Скажи мне, Маргарет… такое уже бывало раньше? Твоя мать часто напивается?

Сороке шестнадцать. Если врач захочет привлечь органы опеки, ее заставят жить с отцом. Им будет плевать на то, что он сделал, потому что в масштабе вреда его проступок, несомненно, не так значим, как отрубившаяся, едва не сдохшая пьянь.

– Никогда, – ответила Сорока. – Честно говоря, она редко пьет. Мне кажется, это была ужасная ошибка. Она бы ни за что не сделала такого нарочно.

– Никто не хочет, чтобы кто-то делал это нарочно, – тихо сказала доктор Чо. Она огляделась, скорее всего, пытаясь удостовериться, что Сорока пришла одна. – У тебя есть кому позвонить, Маргарет? Отцу, какому-нибудь родственнику?..

– Отец уже едет. Он уезжал из города на деловую встречу и должен быть здесь с минуты на минуту, – заверила ее Сорока.

– Хочешь сейчас повидаться с мамой?

– Я дождусь его.

Доктор Чо кивнула. Она поправила очки на переносице, села на ближайшее сиденье и жестом велела Сороке сделать то же самое. Та послушалась.

– Маргарет… ты ничего не хочешь мне рассказать? – спросила доктор Чо.

– Например?

– О чем угодно. Почему мама пьет, где твой отец. О жизни дома. О чем угодно.

– Я же вам сказала, отец уже едет. Он уезжал из города на деловую встречу.

– Куда?

– Не знаю, я не запоминаю его расписание, – отрезала Сорока. Глаза горели. Она потерла их ладонями. – Простите. Я не хотела… Я просто волнуюсь за маму. Я хочу на нее посмотреть, вы не против? Я передумала.

На самом деле ей не хотелось видеть мать, она лишь пыталась побыстрее отделаться от доктора Чо. Скорее всего, у нее есть и другие пациенты, наверняка она не может тратить время на личную жизнь Сороки.

Мэгс снова встала, сосредоточившись на улыбке, чтобы не побежать со всех ног к передней двери больницы. Она старалась выглядеть на восемнадцать, казаться законопослушной, обеспокоенной, как подобает случаю, но в то же время уверенной в себе и честной. Но ничего не вышло. Доктор Чо встала и с любопытством на нее посмотрела, прежде чем отвести в палату к матери. Сорока опустила плечи: стоило смириться с тем, что она казалась именно такой, какой была: шестнадцатилетней лгуньей, которой было все равно, жива ее мать или умерла.

Доктор Чо провела Сороку по одинаковым коридорам и остановилась перед дверью, ничем не отличавшейся от тех, что по обе стороны от нее.

– Вечером ее отсюда переведут, – сказала доктор Чо. – На стойке регистрации тебе скажут, где она, как только ее направят в палату.

Доктор порылась в кармане белого халата и вытащила визитку.

– На случай, если понадобится с кем-нибудь поговорить, – добавила она и протянула карточку Сороке.

– Спасибо. За все, что вы сделали для мамы. Я это очень ценю.

Доктор Чо кивнула. Сорока проследила, как та прошла по коридору и свернула за угол, а сама потащилась в другую сторону, к дружелюбно сияющему красному значку выхода, а затем выбралась на теплый ночной воздух.

* * *

Дома Сорока открыла новую бутылку водки и приготовила себе кувшин лимонада.

Она не пила с той самой вечеринки полгода назад, но вид матери, безжизненно лежавшей на полу спальни, отозвался зудом глубоко в животе. Наверное, больше всего на свете ей хотелось доказать, что можно выпить рюмку, не выпив при этом следом семь-восемь других. Или же ей просто хотелось притупить чувства.

Сорока наполнила высокий стакан лимонадом, добавила водки, потом села за кухонный стол с желтой записной книжкой, открыла ее на первой чистой странице и написала:

«Попасть туда смогу только я. И кого туда пустить, решаю я.

Я буду знать, как туда войти, будто ждала этого всю жизнь. Будто этот мир ждал МЕНЯ всю жизнь.

Потому что так оно и есть. И теперь он хочет, чтобы я вернулась домой».

И Сорока заплакала, не успев понять, как это произошло. Она смотрела, как одна крупная, круглая слеза упала на страницу, размыв слово, на которое приземлилась, – «МЕНЯ» – и сердито встала, вытирая щеки.

Потом она разделась догола в гостиной, натянула купальник, вышла на улицу и окунулась в бассейн, который был блаженно холодным. Кожа покрылась мурашками.

– У тебя что, кризис? – спросила себя Сорока вслух, наслаждаясь тем, как голос наполняет тишину ночи. Она думала о многом: о том, каким долгим был этот день, о том, что Клэр Браун хочет с ней подружиться, о том, что она, возможно, нравится Бену, что ее мать чуть не умерла по собственной глупости, что Тедди Браун растет без отца и хочет, чтобы его называли Ринго. Она подумала о рагу Линды и о том, каким теплым оно ей казалось. Думала о том, как мистер Браун поехал домой, заехал на машине в семейный гараж, закрыл дверь и выстрелил себе в висок из маленького пистолета, который семья держала запертым в шкафу с инструментами. Она подумала о машине: кто ее чистил? Кому она теперь принадлежит? Знают ли они, что в ней случилось? Обязан ли по закону продавец подержанных автомобилей раскрывать эту информацию?

Сорока плавала на спине и смотрела вверх, на абсолютную темноту неба, на беспорядочную россыпь звезд, на яркую точку – Марс или Венеру, как она думала, на очень слабое пятнышко света, которое передвигалось невероятно медленно. Спутник. Она насчитала три самолета. Насчитала двенадцать черных пятен на поверхности своего сердца. Попыталась назвать их все, но порой было трудно понять, откуда они взялись.

Сорока выпила полстакана водки с лимонадом и с силой швырнула его через двор. Он упал на траву, на полпути между бассейном и садовым сараем. Не разбился, только подскочил разок и затих. Но не это было странным, а сарай, в котором горел свет.

Выпитая залпом водка согрела желудок Сороки, но теперь она почувствовала холод, который никак не был связан с ночным воздухом или прохладной водой. Девочка выбралась из бассейна и завернулась в потертое пляжное полотенце с вышитыми в углу инициалами сестры: ЭРЛ. Она стояла на платформе бассейна, с нее капала вода.

Свет в сарае не гас.

Маргарет осторожно спустилась на лужайку.

Сделала шаг к сараю, свет которого, как маяк, отбрасывал на траву желтый круг.

Сорока чувствовала, что сердце трепещет, словно птица.

Она подошла так близко, что могла коснуться сарая – и коснулась, позволив руке упасть на висячий замок, который только что был заперт, а через секунду уже открытый лежал у нее в руке, несмотря на то что у нее не было ключа и она даже не пыталась его открыть.

Сорока уронила замок на землю.

Она открыла дверь сарая и дала свету себя окутать. Свет казался осязаемым – словно теплое, мягкое одеяло. Можно было завернуться в него, чтобы себя защитить.

Она шагнула в сарай, и ей показалось, что тот разделился на два разных места – одно поверх другого. Газонокосилка, лыжи, беговая дорожка, которую купил и никогда не использовал отец. Все эти вещи находились здесь, и она их видела, но было и что-то еще. Там было другое место, оно окружало ее, постепенно открываясь.

Сорока зашла в сарай и оказалась на вершине зеленого-презеленого холма.

Вокруг раскинулась трава, мягко клонясь к земле. То тут, то там росли одуванчики, белоснежные ромашки с ярко-желтой сердцевиной, полянки лютиков.

Перед ней, у подножия холма, раскинулся маленький городок. Она видела крыши домов, здания. Машины, припаркованные на подъездных дорожках. Белый штакетник, которым все было огорожено.

При взгляде на него разливалось тепло. Сорока чувствовала себя в безопасности.

Ей казалось, что этот забор обволакивал ее сердце, защищал его, берег от всего, что могло ворваться и ей навредить.

О как это было прекрасно.

Ничего подобного в ее жизни не происходило.

И Сорока могла туда попасть, она это видела. Нужно было лишь сделать шаг.

И Мэгс его сделала.

Она шагнула внутрь, дала полотенцу соскользнуть и упасть на траву. Ее поглотил свет.

Словно Сорока вернулась домой.

Три – к девчонке

Это все, что помнила Сорока, когда проснулась на следующее утро у себя в постели, не зная, как туда попала.

Свет. Он распространился по всему телу, просачиваясь сквозь кожу, в кости, двигался по венам, по легким, по желудку.

Нежное чувство покоя. Теплый летний ветерок.

Холмистая зеленая равнина, возможно, травянистый бугор или склон холма. Трава была такой зеленой, как лайм.

Она нащупала под подушкой желтый блокнот и вытащила его, прижав к груди, как ребенок прижимает к себе плюшевого мишку.

Сорока позволила себе пролежать в постели несколько минут, чтобы насладиться пронизывающими ее чувствами: ощущением безопасности, полноты, легкости.

Воспоминания о прошлой ночи постепенно таяли.

Может, ей приснилось это тепло? Почему ей было так хорошо, так спокойно?

В окне спальни виднелся сарай, который внешне был таким же, как всегда. Обычный садовый сарай, неиспользуемый и заброшенный, расположенный в дальнем углу их участка.

Но там что-то было. Может, приснилось? Лучик солнца посреди ночной темноты Новой Англии?

Чем сильнее она пыталась вспомнить, тем дальше он ускользал. Скорее всего, это и был сон. Сон, после которого она осталась такой счастливой, такой умиротворенной.

Но потом Сорока вспомнила о матери, и все хорошие чувства сменились виной, и возникло неприятное, скользкое, как желе, чувство. Мать одна, в больничной палате.

– Это же просто измельченные коровьи хрящи, сахар и пищевой краситель. Вот и все, – как-то раз сказала Энн-Мэри, когда Сорока была младше и просила маленький пластиковый стаканчик желе из школьной столовой.

Надо навестить ее сегодня перед школой. Будет подозрительно, если она не придет.

Сорока не спеша приняла душ, оделась, возмущаясь про себя. Сорока не виновата, что Энн-Мэри допилась до такого состояния, что пришлось вызывать «скорую».

До больницы Сорока доехала на велосипеде.

Она долго стояла перед сувенирной лавкой и размышляла, стоит ли воспользоваться кредитной карточкой матери, чтобы купить букетик цветов. И поскольку ей нужно было вызвать как можно меньше подозрений к своему положению, Сорока решила, что стоит.

Она выбрала самый дешевый букет и спросила у человека на стойке регистрации, в какой палате лежит Энн-Мэри Льюис.

Мать была на третьем этаже. Стены выкрашены в бледно-голубой, на полу белая плитка в темно-серую крапинку. Сорока нашла нужную дверь и, не дав себе остановиться, зашла в плату, потому что предвидела, что пауза будет вечной, как ловушка, из которой она не сможет высвободиться.

Мать лежала в двухместной палате, но на второй кровати никого не было.

Энн-Мэри спала с открытым ртом, справа по подбородку стекала толстая струйка слюны. Из кожи по-прежнему торчали трубки. Она была бледной, но уже не синей, а болезненно-сероватой, и выглядела в точности как человек, который накануне выпил бутылку водки.

Сорока осторожно положила цветы на тумбочку Энн-Мэри, не потрудившись найти вазу и поставить их в воду. Потом она написала матери записку и бросила поверх букета:

Привет, мама. Я долго сидела, но ты не просыпалась. Надеюсь, тебе уже лучше. Я еще вернусь, после школы, если смогу. Целую, Сорока.

Она не стала ждать больше ни секунды. Все посещение заняло минуту.

* * *

Места за обеденным столом сместились. Теперь Клэр сидела по одну сторону от Сороки, а Бен – по другую.

– Это сбивает с толку, – пожаловался Люк. – Я больше не знаю, кто есть кто.

– Согласна, – добавила Брианна. – Раньше я не пыталась запомнить ваши имена, просто знала, где вы сидите.

– По-моему, Клэр – это самая симпатичная, – ответил Люк. – Мэгс – мрачная, таинственная. Бен – это тот, который до сих пор не дает мне поработать над его гардеробом.

– Без обид, но на тебе футболка с рожками мороженого, – сказал Бен.

Люк изобразил возмущение. Брианна, сидевшая теперь слева от него, притворилась, что облизывает рожок с мороженым. Все погрузились в обсуждение новой рассадки.

– Девчонки, вы теперь что – лучшие подружки навсегда? – спросила Брианна у Клэр и Сороки. – Уже купили себе браслетики-талисманы?

– Ага, – ответила Клэр, – а как же.

– Очень мило, – сказала Брианна. – Ладно, Мэгс, я прощаю тебя за то, что ты больше не хочешь сидеть рядом со мной. Если ты, как и раньше, будешь отдавать мне остатки ланча, то я совершенно не против.

– Договорились, – ответила Сорока, – но только Клэр не попросит. Это входит в договор о браслетах‐талисманах.

Все засмеялись, кроме Люка, который застыл в притворном шоке.

– Кажется… – сказал он, делая паузу для драматического эффекта, – Мэгс, кажется, я первый раз услышал, как ты шутишь.

Сорока улыбнулась:

– Я тренировалась перед зеркалом.

Вскоре после этого тему вечеринки Брэндона Фиппа снова подняли из мертвых, чтобы четко обозначить тех, кто хотел пойти, а кто – нет. Противники: Брианна и Сорока. Сторонники: Клэр, Люк и, как ни странно, Бен.

– Не знаю, я люблю вечеринки, – объяснил Бен, открывая обед и видя перед собой палочки сельдерея вместо моркови. На секунду он нахмурился, но потом откусил половинку одной. – Вечеринки – это весело.

– Превосходно подмечено, – сказала Брианна. – Это вообще все меняет. Вечеринки – это весело. Кто-нибудь записывает?

– Там будет весело, – настаивала Клэр. – Можно взять машину моей мамы, мы все туда поместимся.

– Никого не заставляют идти против воли, – добавил Бен, быстро взглянув на Сороку.

– Ой, спасибо, Бен, что вступился за нас, – сказала Брианна, закатывая глаза.

Клэр наклонилась к Сороке, пока остальные за столом продолжили обсуждение.

– Я не хочу на тебя давить, – прошептала она, – но много думала и считаю, что тебе стоит пойти. Просто чтобы показать Эллисон: тебе плевать на ее болтовню, понимаешь? Она хочет, чтобы ты сидела дома вся такая несчастная. Именно поэтому надо сделать наоборот.

– Конечно… Может быть, – сказала Сорока. В теории это была хорошая идея, но на деле она не купилась. Здесь не будет победителей. Придет Сорока на вечеринку или нет – Эллисон выиграла полгода назад.

Клэр отстранилась, чтобы продолжить спор с Брианной, и к ней наклонился Бен.

– Не позволяй Клэр давить на тебя. – Мы можем заняться чем-нибудь другим этим вечером. Если хочешь.

– Например? – спросила Сорока.

– Например, пойти… в кино.

Сорока попыталась вспомнить последний фильм, на который ходила в кинотеатр, но не смогла. Когда Эрин было шестнадцать, а Сороке – десять, они вместе ходили в кино. Намного позже Сорока узнала, что Эрин за это платили. Что-то вроде работы няни. Сестра сидела рядом с ней на новых мультфильмах и все время с кем-то переписывалась. Сорока казалась себе очень взрослой, когда ехала в машине с Эрин, и не особо возражала, если сестра отказывалась взять ее за руку, купить попкорн или взглянуть на мультик. Иногда Эрин уходила на середине сеанса и возвращалась во время титров, от нее пахло сигаретами и чем-то горьким – потом Сорока поняла, что это был одеколон парня сестры.

– Что думаешь? – спросил Бен.

Сорока изо всех сил пыталась вернуться в настоящее. Она видела перед собой лишь свет мобильного телефона Эрин в темном кинотеатре, запах ее парня и попкорна с маслом, ощущение тупой боли, когда девочку бросали одну в зале, и десятки мультиков, которые Эрин никогда не интересовали.

– Хорошее предложение, – наконец выдавила она, надеясь, что не запоздала с ответом и что он прозвучал искренне. Потому что предложение действительно было хорошим.

– Ладно, отлично! – сказал Бен. – Откажемся от вечеринки в пользу кино.

– Простите, в пользу чего? – спросила Клэр, перегнувшись через Сороку и глядя на Бена свысока.

– Мы просто рассматриваем другие варианты, – сказал Бен.

– Тогда рассмотри вариант пойти на вечеринку или еще лучше – вариант найти новую лучшую подругу, – парировала Клэр.

Сорока подумала, что Клэр, наверное, шутит, но она всегда плохо читала людей, и ей не хотелось, чтобы Бен и Клэр из-за нее ссорились. Не успев как следует обдумать эту мысль, она сказала:

– Клэр, мы ненадолго придем на вечеринку, а потом пойдем в кино.

Клэр прищурилась:

– Мне нужен по крайней мере час на вечеринке.

– По рукам, – сказала Сорока.

Клэр перевела взгляд на Бена.

– Договорились, – согласился он, улыбаясь.

– Отлично, – ответила Клэр, – я ненавижу вас обоих, но ладно.

* * *

Сорока провела субботнее утро на матрасе-пицце, перед этим оттерев наконец рвоту матери с ковра родительской спальни и бросив испачканную желчью одежду в стиральную машину с остатками пятновыводителя, которые нашлись дома.

Звонили из больницы, сказали, что Энн-Мэри выпишут в понедельник.

Сорока старалась не смотреть на садовый сарай. Свет не горел, но в животе оставалось странное ощущение. Будто она не могла что-то вспомнить.

Около одиннадцати она зашла в продуктовый магазин, чтобы закинуть деньги на телефон и купить коробку дешевого стирального порошка.

На парковке Сорока написала сообщение Бену:

Увидимся в час!

Хорошо!

Вернувшись домой, она положила в стиральную машину еще одну стопку одежды и вынесла книги об Амелии Эрхарт на задний двор. У нее оставалось чуть больше часа, чтобы просмотреть их перед встречей с Беном. Сорока села на край бассейна и свесила ноги в воду, которая уже не была зеленой, но еще воняла хлоркой, отчего ей стало спокойно и радостно.

Бассейн был обычным. И задний двор был обычным. Все было обычным, даже садовый сарай с выключенным светом и запертой дверью.

В библиотеку Сорока пришла рано и решила подождать на скамейке перед входом, потому что погода была хорошая и ей не хотелось пропустить Бена, который ровно в час приехал на светло-синем велосипеде.

Маргарет всегда считала, что встречать знакомых там, где ты обычно их не видишь, неприятно, а с Беном они виделись только в школе. Здесь, возле библиотеки, на велосипеде, Бен почти казался незнакомцем. На нем был велосипедный шлем, от которого голова чуть вспотела, а волосы спутались. Бен помахал ей. Сорока встала со скамейки и подошла к нему, пока тот цеплял велосипед к стойке.

Маргарет задумалась, кажется ли она ему такой же чужой.

На ней были майка на тонких бретельках, которую не разрешалось надевать в школу (очевидно, голые плечи – это полный разврат), и шорты, которые тоже не разрешалось носить в школе (потому что, когда она держала руки по бокам, шорты были выше кончиков пальцев).

Во всяком случае, Бен без труда ее узнал и даже сделал жест, будто собирался ее обнять, но Сорока была благодарна, что он передумал и вместо этого поправил ремни на рюкзаке.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – ответила Сорока.

– Хорошо на улице, да?

– И правда хорошо.

– Чем ты сегодня занималась?

– Да ничем особенным. Так, постирала. А ты?

– Помогал родителям во дворе, – сказал он. – Кажется, я немного обгорел.

Он поднял руки, которые действительно стали бледно-розового оттенка.

– Алоэ, – посоветовала Сорока. А потом несколько минут размышляла, не стоит ли вместо книг об Амелии Эрхарт почитать руководство о том, как стать хорошим собеседником, потому что вот это «алоэ» никуда не годилось.

– Ну что, зайдем? – спросил Бен.

Они нашли свободную кабинку в дальней части библиотеки. Сорока достала из сумки книги об Амелии Эрхарт и положила на стол.

– Ну, с чего начнем? – спросил Бен.

– Даже не знаю. – Сорока пожала плечами. – Интересно, что никто до сих пор не знает, что с ней случилось. И это несмотря на то что поиски продолжаются, понимаешь? В смысле, на этой неделе ученые считают, что нашли ее кости, на следующей вдруг находят ее на старой фотографии. Но никто до сих пор не знает наверняка.

– И это печальнее всего.

– Мне так не кажется, ведь это значит, что она могла выжить. Могла все это разыграть, чтобы исчезнуть. Начать новую жизнь где-нибудь в другом месте.

– Если на минутку забыть, что твой сценарий крайне маловероятен, – сказал Бен, улыбаясь, – то зачем ей вообще так делать? У нее же был муж, было все.

– У каждого есть причина хотеть изменить жизнь, – тихо сказала Сорока.

Она не собиралась откровенничать, тем более так едко и остро, но так уж вышло.

Едко, остро и абсолютно честно.

Бен посмотрел на нее так, словно хотел о чем-то спросить. Но потом покачал головой, почти незаметно, и сказал:

– Думаю, об этом и можно сделать наш проект. Я имею в виду, ты права – многие строят догадки о том, что с ней случилось, но пока ничего не доказано. Мы могли бы исследовать основные теории и, возможно, вычислить вероятность каждой. Коэффициент вероятности, что-нибудь такое.

– История и без того плохая, а ты еще хочешь привнести в нее математику? – пошутила Сорока.

Бен рассмеялся:

– Вероятности завораживают.

– Конечно, конечно.

Они провели в библиотеке почти четыре часа. Сорока не обедала и не завтракала, и у нее заболел живот, пока она ехала на велосипеде две мили к дому. Домой она приехала уже после пяти. Сорока приготовила себе ужин, не включая лампы на кухне, чтобы насладится последними лучами солнца, проникающими через окно.

Пока кипела вода с макаронами, Сорока глядела в окно. Все по-прежнему было нормально.

Мир был тихим и обычным.

После ужина она займется сочинением для мистера Джеймса. Он хочет, чтобы Сорока сдала его на следующей неделе, и она твердо решила сделать это раньше, чтобы показать ему, как ей не хочется остаться на второй год.

Она налила стакан лимонада из кувшина, который оставила в холодильнике, и плеснула туда водки.

Коктейль был слабее, чем прошлой ночью, лишь привкус обжигающей водки в противовес сладости лимонада.

Сорока ела макароны с сыром на кухне, стоя над раковиной. Глаза то и дело возвращались на задний двор, просто проверяя, на всякий случай.

Ничего необычного.

Доев, она переоделась в купальник и перенесла коктейль к бассейну.

Ей нравилось тихое оцепенение после первых нескольких глотков, волна спокойствия в груди разливалась все дальше и дальше, к пальцам рук и ног. Было особенно приятно лежать на матрасе-пицце, наслаждаясь последними лучами солнца, которые просачивались сквозь деревья на заднем дворе.

Она сделала еще один большой глоток водки с лимонадом, скатилась с матраса и позволила воде поглотить ее.

Какое точное слово «поглотить» – вода скользнула по голове и сомкнулась. Когда Сорока провела по голове руками, волосы показались шелковыми. Она чувствовала, как вода дергает ее за уголки глаз и рта, заливается в уши, пытается пробиться внутрь.

Она вынырнула после сорока восьми ударов сердца, глубоко вдохнула вечерний воздух и снова провела руками по лбу, приглаживая мокрые волосы.

Открыв глаза, Сорока подумала, что ей померещилось. Она быстро заморгала, чтобы стряхнуть воду с ресниц, и каждый раз, когда моргала, ждала, что он исчезнет, но он не пропадал, а все также упрямо стоял на заднем дворе с безвольно опущенными руками и смущенным выражением лица, на котором отражалось так много чувств: боль, потерянность, одиночество и непонимание того, как он здесь оказался.

– Папа? – спросила она, и это слово отразилось от поверхности бассейна и прозвучало в тишине гораздо громче, чем ожидалось.

Отец ответил не сразу. Он просто смотрел на нее. Однажды, когда Сорока была еще совсем маленькой, она открыла шкафчик под раковиной, где родители держали пластиковый контейнер для переработки отходов. Мама забыла вернуть детский замок на шкаф и вышла в другую комнату, а Сорока тут же заковыляла к шкафу и открыла его. Она смотрела на бак с мусором так, словно это был сундук с неприкасаемыми, бесценными сокровищами. Рассмеявшись, она сунула туда руки. Смех превратился в визг предательской боли, когда что-то острое вонзилось в палец. Она вытащила руку. Повсюду была кровь.

Первым прибежал отец. Он взял Сороку на руки, посадил на кухонный стол и осмотрел рану с озабоченным, но решительным видом.

– С тобой все хорошо, – пробормотал он, когда Сорока завыла, закинув голову и упершись крохотными ножками ему в грудь. – С тобой все будет хорошо.

Мелкий порез сильно кровоточил, но был не очень глубоким. Отец промыл его водой с мылом, обмотал палец бинтом и дал фруктовый лед.

После этого она целый год показывала всем «бо-бо» на пальце, даже когда порез полностью зажил, и ничего уже не было видно.

Сердце Сороки неприятно сжалось в груди. Она помнила острую боль в пальце так же отчетливо, как будто это случилось минуту назад.

– Сорока, – сказал отец.

В вечернем свете все казалось бледным. Отец, вода в бассейне, задний двор. Сорока побледнела как привидение и удивилась, что он вообще ее видит.

– Что ты тут делаешь? – шепнула она.

Ей казалось, что она разделилась на две Сороки: одна счастлива – плавает в бассейне, пьет водку с лимонадом и заводит друзей, а другая попала в ловушку времени почти полгода назад и теперь, когда смотрит на своего отца, по-прежнему видит только бледно-розовый цвет его голого тела.