Текст книги "Страшные истории Сандайла"

Колли

Мама думает, что мы с Энни не ладим, но ей не понять. Мы с Бледняшкой Колли сделали бы что угодно, чтобы защитить мою младшую сестру. И когда кричим на нее или бьем, то ради ее же собственного блага. В действительности Энни плохая девочка. Она так нуждается в дисциплине. Мама не призывает ее к порядку, потому что она ребенок, поэтому приходится мне. О том, как дисциплине учу ее я, она, очевидно, ничего не знает. Иначе с ума бы сошла.

Энни мечтательное, сонное дитя, в то время как мы с Бледняшкой Колли – реалисты. Мы знаем, что мир суров и в нем нельзя просто болтаться туда-сюда, надеясь, что окружающие тебя простят, если ты состроишь им глазки или немного всплакнешь. Время от времени она пытается проделывать такое со мной и страшно удивляется, когда это не проходит. Тем не менее мы с ней прекрасно ладили, по крайней мере до истории с Марией. Ох уж эта Мария.

Мы с Энни вместе обедаем. Это наша фишка. Мне нравится видеть ее посреди учебного дня. Не то чтобы я за ней слежу, но мне, по возможности, приятно знать, где она в данный момент находится. Друзей у меня, думаю, немного, что хорошо и для меня и для нее. На краю школьной площадки для игр стоит большая скамья, почти полностью утопающая в густой живой изгороди. Если там сесть, из главного корпуса тебя никто не увидит. Нам там нравится, потому что это позволяет улизнуть от мамы. Она преподает в школе – не в наших классах, но это все равно раздражает. И целыми днями пытается нас контролировать, что жутко неловко. Время от времени она дожидается меня после урока математики. Так что скамейку мы любим по той причине, что там нас не видит мама.

Однажды Энни там не появилась. Прошло десять минут, двадцать, почти закончился перерыв на обед. Я сходила с ума от беспокойства. Может, она заболела? Может, с ней решила поговорить какая-то училка? Когда я стала размышлять о том, что она может этой училке наговорить, меня уже не на шутку охватила тревога. Смайлик в виде мордашки со стиснутыми зубами!

Потом до моего слуха донеслось ее хихиканье. Она умеет так тихо, мило посмеиваться, что ее не спутать ни с кем другим. Я подняла глаза и увидела ее в десяти ярдах. Она сидела на стене и поглощала сэндвич на пару с девочкой, похожей на старую китайскую куклу. По сути, они обе такие. Идеальная кожа, шелковистые волосы и личики в форме сердечек. Две идеальные куколки, сидящие на стене и болтающие ножками.

– Эй! – завопила я.

Завидев меня, Энни улыбнулась.

– Привет, Колли, – сказала она и помахала мне рукой, будто ничего не случилось, будто я не испугалась, как никогда в жизни, будто мы весь этот год не обедали вместе на этой скамье.

Не веря своим глазам, я тоже махнула ей рукой в ответ.

После этого Энни стала проводить с Марией все перемены и вместе обедать. Они заплетали друг дружке косички и в знак вечной дружбы мастерили из цветной проволоки браслеты. Внешне все было совершенно безобидно. Если Энни мечтательница, то Мария, можно сказать, перманентно пребывает в коме. Вскоре она стала бывать у нас дома, они садились в комнате Энни и о чем-то шептались, словно не замечая больше никого вокруг. Стоило мне заговорить с Энни в присутствии Марии, как она обалдело смотрела на меня, словно только что проснулась. Казалось, что они заперлись в своем собственном пузыре. Всегда чуть ли не соприкасались головами с одинаковыми темными шелковистыми шевелюрами. Как по мне, они выглядели сестрами. Постоянно менялись одеждой, а Энни даже стала носить нижнее белье Марии.

Я заметила, что единственным предметом, которым Мария не желала делиться с подругой, был ее пурпурный ободок для волос. Самый обыкновенный, из пластмассы, который можно купить в любой аптеке. Меня разобрало любопытство, жутко захотелось узнать, почему эта безделица ей так дорога. Когда они в очередной раз стали шептаться, я решила их подслушать. Думаю, подружки даже не заметили, что я рядом. То, что они были так поглощены друг дружкой, мне было только на руку.

– Мне его подарил папа, – услышала я слабый, едва слышный голосок Марии, – подарил, чтобы, даже когда его нет рядом, я знала, что он думает обо мне.

Я видела, что Энни и Мария сближаются все больше и больше. А по личному опыту знала, что в таких случаях люди нередко совершают опрометчивые шаги. Проговорив об этом с Бледняшкой Колли всю ночь, мы придумали, что надо делать.

В субботу утром Мария по обыкновению пришла к нам. Ее мама с удовольствием ее отпустила. У нее всегда под глазами мешки и наверняка куча дел, развод и все такое прочее. Неудивительно, что у нее попросту нет сил контролировать свою апатичную дочь.

Стояла жара, поэтому мама поставила пластиковую водную дорожку на нашу лужайку на заднем дворе, чтобы ее можно было видеть из окон кухни. Одежду и школьные принадлежности девочки оставили в комнате Энни. А когда через несколько часов вернулись мокрые обратно, скукожились и сверкали большими глазами, как две маленькие мышки. Потом поднялись на второй этаж переодеться, оставляя на ковре мокрые следы. Поскольку мама их за это немного пожурила, пропажу ободка для волос Мария обнаружила не сразу. Мама ненавидит, когда что-то теряется, поэтому перевернула весь дом вверх дном.

– Ты, наверное, забыла его снять перед тем, как идти на улицу, – без конца повторяла она, – и теперь он, скорее всего, валяется где-то на лужайке.

– Ничего я не забыла!

Даже слезы у Марии выглядели весьма мило.

Ни на какой лужайке ободок не лежал. В конечном итоге кому-то пришло в голову заглянуть к девочкам в рюкзаки. Как всегда мама, она у нас мастерица решать проблемы.

– Ты, наверное, по ошибке сунула его в рюкзак Энни, – сказала она Марии, – смотри, немного суперклея без труда решит проблему.

– Спасибо, – ответила Мария, но, когда она посмотрела на Энни, я поняла, что все кончено. Мама ничего даже не заметила. Взрослые, слава богу, такие тупые.

* * *

– Я все расскажу.

Силуэт Энни маячил в дверном проеме моей комнаты. Я включила свет. Она, должно быть, и правда не на шутку рассердилась, ведь она терпеть не может вставать с постели, когда в комнате темно. Ее жалкое красное личико было все в слезах и соплях. Для разнообразия было интересно наблюдать за тем, как она приобретает человеческий облик.

– Какая же ты злая, Колли. Не хочешь, чтобы у меня были подруги. Меня от этого уже тошнит. Я расскажу, расскажу, расскажу! Мама попросит Марию подружиться со мной опять, а тебя отправит в спецшколу или в тюрьму для несовершеннолетних.

– Не отправит, – возразила я, хотя сердце в груди гулко ухнуло, возвещая о замаячившей на горизонте опасности.

– Нет, отправит, – хныкала Энни, – я покажу ей, что ты делаешь с животными.

Наказание всегда должно соответствовать преступлению, так гласит здравый смысл, поэтому к делу мне пришлось подойти творчески. И при этом быстро, пока Энни не сообразила, что я хочу сделать. Я взяла со стола инструментальный нож, которым раньше пользовалась, когда вырезала фигурки для школьной диорамы первопроходцев.

– Не надо! – сказала она. – Пожалуйста!

Но продолжать дальше уже не могла, потому что я схватила пальцами ее язык. Инструментальный нож был очень тонкий и острый. Я всегда точила их достаточно, чтобы одним прикосновением рассекать плоть. Приставила его кончик к языку Энни. Знала, что наказание вышло отличное, потому что по всему телу растекся какой-то цветастый жар. Так бывало, когда я все делала правильно. Ощущение яркое, будто кто-то заглатывает тебя живьем. Не могу сказать, приятное оно или жуткое, но от него мне сразу становится ясно, что работа проделана хорошо.

В действительности мне совсем не хотелось ничего такого делать, но ее следовало проучить.

– Почему ты заставляешь меня делать тебе больно? – спросила я.

Энни заплакала, вслед за ней и я. Потом отняла от ее языка инструментальный нож и осторожно положила на стол. Я знала, что из меня получилась паршивая сестра. Если бы я ее правда любила, то нашла бы в себе мужество ее наказать. К тому же цветистое, рвущееся наружу чувство стало угасать, и в душе вновь воцарилась пустота.

– Иди, – сказала я.

Она убежала. Я думала, наябедничает она или нет, но Энни никому ничего не рассказала. Вероятно, где-то внутри поняла, что вполне это заслужила.

Когда глядишь на младшую сестру и видишь в ней уменьшенную копию собственной матери, это тяжело. Энни хоть и не блондинка, но они очень похожи. Вместе с тем это никогда не мешало мне ее любить. Она ведь ни в чем не виновата. Самый обыкновенный ребенок, а за детьми в семье принято приглядывать, пусть даже порой и вести себя построже.

Сейчас с Энни папа, это хорошо. Я всегда боюсь, что, когда меня нет рядом, она утром встанет и набедокурит себе во вред. Чтобы держать ее в узде и наводить за ней порядок, порой приходится тратить без остатка все силы. Но старшей сестре, думаю, иначе нельзя. Смайлик в виде красного сердечка.

Роб

После завтрака я отправляюсь пройтись у западной границы наших владений, повторяя утренний маршрут. Мяса уже нет. Я ни разу не видела, кто его подбирает, поэтому предпочитаю считать, что это они, пусть даже только про себя.

Поднимаюсь наверх разобрать вещи, так как прошлым вечером слишком для этого вымоталась. То же велю сделать и Колли. Наконец она идет в свою комнату, хотя мне и неведомо, чем она в действительности там занимается. И что я буду дальше делать? Мы же не можем оставаться в Сандайле вечно. Да даже неделю. Ирвин не допустит, чтобы мы так долго отсутствовали.

Распаковывать чемоданы мне нравится. Благодаря этому любое место становится моим, я контролирую всю вселенную. Когда-то я поставила за белой занавеской в этой комнате вешалку. Не люблю платяные шкафы. Вешаю на нее брюки из хлопчатобумажного твила, красную хлопковую блузку и великоватую мне футболку, которую надеваю по воскресеньям. Я захватила с собой любимые вещи: экземпляр «Гордости и предубеждения», купленный на первую учительскую зарплату, кремовое шелковое платье и масло для ванны, благоухающее ароматами весеннего дня. Лично мне весной нравятся не броские утренние часы, которые все так обожают, а послеполуденные, залитые солнцем. Я выкладываю на комод с зеркалом макияж. Да, мы не встретим здесь ни души, но это не для других, а для меня.

В голове неторопливо текут мысли, придумывая для «Эрроувуда» новые сюжетные ходы. Если Колли раз и навсегда решила проблему с мисс Грейнджер, то ей надо эффективно замести следы. Возможно, оттащить труп в морскую пещеру. Или сжечь останки в костре. На фоне голубого неба над морем спиралью вздымается черный дымок… Но мисс Грейнджер лучше все же оставить в живых. К примеру, дать возможность спастись бегством. Хотя нет. В жизни так не бывает. Убежать не дано никому.

Размышляя о подвигах выдуманной мной школьницы, я испытываю истинное наслаждение. Это позволяет мне не думать о том, что надо сделать в реальном мире, если я не ошиблась насчет Колли. Нужно с чего-то начинать, хотя даже думать об этом мне невыносимо.

Прямо сейчас можно набрать ванну, переодеться в халат и почитать книгу. От мысли о том, чтобы обо всем на часок забыть, все мое тело дрожит от удовольствия.

Носки и нижнее белье я кладу в комод, обувь аккуратно ставлю на наклонную полочку в нише за шторкой. Зубные щетки, крема, лосьон, ароматное мыло и зубочистки раскладываю в идеальном порядке на керамической полочке над раковиной в ванной. С каждым предметом чувствую, как мир все больше обретает смысл. Как же мне не хватает своего дома. Пустыне на меня глубоко наплевать.

Наконец, на самом дне чемодана, мой шелковый халат. Я всегда упаковываю его в оберточную бумагу, чтобы не помять. «Нет, ванну надо точно принять», – думаю я. Горячая ванна, чистый халат, травяной чай…

Когда я беру в руки халат, они сотнями сыплются из его складок, красные и слепые. Падают на пол, падают мне на руки, падают на мое задранное вверх лицо. Жирные тельца опарышей, красные, как плоть. В нос бьет аммиачная вонь. Они ворочаются в оберточной бумаге, тычась тупыми головками в белый шелк. Перед глазами стоит одна-единственная картинка – лицо Ирвина, его легкая улыбка. Образ невероятно живой, будто он сейчас стоит передо мной в этой комнате. Так вот почему он вчера спросил меня, распаковала ли я вещи.

– Улыбочку! – доносится до меня голос.

Подняв глаза, я вижу в дверном проеме Колли. Ослепительно сверкает вспышка, срабатывает затвор одноразового фотоаппарата из тех, которые можно купить в любой аптеке.

– Что ты делаешь?

– Папа попросил меня сфотографировать твое лицо. Это такая часть его шутки.

– Как ты можешь? – спрашиваю я, искренне желая это понять. – Как вообще можно быть такой жестокой?

– Это же смешно.

В сдавленном голосе Колли слышится разочарование. Я недостаточно смешная.

Я выхватываю у нее фотоаппарат, который с треском разлетается под моими каблуками на мелкие кусочки. Не понимая даже, что делаю, хватаю ее за плечи и вся трясусь.

Колли тихо, испуганно взвизгивает и, стуча зубами, говорит:

– Нет! Не надо, мам!

Я замираю, в ужасе от самой себя. Мне хочется ее ударить. Рука трепещет, вспоминая пощечину, которую я влепила ей дома, когда обнаружила кости.

Колли скатывается по лестнице на первый этаж. Мне бы надо пойти за ней, но меня никак не отпускает злоба. Во рту появляется сладкий-сладкий, приторный привкус. Выдохшаяся газировка и гнев.

Я переворачиваю свою сумочку, вываливаю все ее содержимое на пол и дрожащими пальцами хватаю мобильный телефон. Совершаю своим звонком ошибку и прекрасно это понимаю. Но контролировать себя не могу. Ирвин что хочет, то и получит.

Он поднимает трубку после первого же звонка, будто только того и ждал.

– Привет. Ну как у вас дела, обитатели пустыни?

– Как ты мог со мной так поступить? – дрожащим голосом говорю я.

– Как именно?

Так вот как он решил со мной поиграть.

– В моем чемодане оказались опарыши.

Помимо моей воли по щекам катятся слезы.

– Ползают по всем моим прелестным вещам.

– Какой ужас…

В его голосе озабоченность и теплота.

– Я так думаю, это Колли решила сыграть с тобой шутку или что-то в этом роде. Зря я показал ей, где храню наживку. Видел же, что она на нее смотрит, ты не хуже меня знаешь этот ее взгляд… Роб, я тут подумал, может, ты и права. Небольшая пауза и правда пойдет вам с Колли на пользу. Пришло время налаживать контакт.

– Это твоя работа, – осторожно говорю я, – или, как минимум, ты ее науськал. Так или иначе, мне на все это наплевать. Ты не заставишь меня…

– Эй, Роб, ты за языком-то следи.

Он холоден и вежлив.

– Мне нужен развод.

Меня всю трясет. Я не собиралась ничего такого говорить.

– Не угрожай мне. Наш уговор ты помнишь.

Я молчу.

– Никакого развода, Роб. Я жду ответа. Скажи, что ты меня поняла.

– Ты меня слышал, – произношу я и даю отбой.

«Мне придется за это заплатить, – думаю я. – Он отомстит мне». Что же я натворила?

В голову лезут воспоминания о поездке в Монтерей на выходные. Мы с Колли отправились на пляж. Потом, когда я уснула, она отрезала несколько прядок моих волос. Ножницы ей дал Ирвин. Он всегда изыщет способ вбить между нами клин.

От тысяч маленьких телец мой халат стал липким. На шелке виднеются крохотные пятнышки. Похоже, они его грызли. Я запихиваю халат в помойку и туго затягиваю горловину мешка. В душе царит тоска. Казалось бы, всего лишь халат, но для меня он значил гораздо больше. Он принадлежал только мне.

На то, чтобы полностью избавиться от опарышей, уходит целый час. Я обрабатываю дезинфекцией пол и внутренности чемодана. Потом принимаю душ и тем же средством оттираю себя.

А пока я усиленно соскребаю с себя вонь, в моей голове кружат животрепещущие вопросы:

1. Сколько еще я смогу протянуть в этом браке, не сойдя с ума?

2. А может, у меня уже поехала крыша?

3. Не собирается ли Ирвин меня убить?

И еще один, последний, который я задаю себе каждое утро, когда мы встаем вместе.

4. Он расправится со мной сегодня?

Я чувствую, как потребность причинить мне зло ворочается у Ирвина в груди. В один прекрасный день он вновь откроет этот кран и выпустит на меня опарышей. Я сделаю ему замечание, которое заведет нас слишком далеко, или же не вовремя отпущу какую-нибудь колкость, от которой он взорвется. И тогда вдребезги разлетится уже не банка с кардамоном. Его кулак, которым так часто машет у меня перед лицом, отправит меня на тот свет, размазав по стене мои мозги.

Иногда мне думается именно так. Однако в другие разы кажется, что он будет довольствоваться тем, как я на его глазах буду стареть и желтеть от его ядовитого присутствия. Это ожидание сожрет меня изнутри, и от меня останется лишь груда соединенных сухожилиями костей. Не исключено, что его план в этом и состоит.

Чем бы ни была Колли, от Ирвина все только усугубляется.

Я стою перед сарайчиком для инструментов. Во мраке поблескивает лопата с ручкой ярко-красного цвета. Новенькая, еще ни разу не пользованная.

Колли у себя в комнате. Хоть она и не ответила на мой стук, я чувствую за дверью ее присутствие. Мой маленький призрак. Опять подворовывает из моей сумочки сладости. И не знает, что мне об этом известно. Конфетки с корицей – единственное, чем мне можно себя побаловать.

Я долго смотрю на лопату. От огненного цвета ручки отвалился небольшой кусок краски. Значит, с дефектом, как же это бесит. Надо было увидеть раньше, сейчас идти в хозяйственный магазин и требовать вернуть деньги уже поздно. Поскольку я купила ее летом, время уже ушло. Квитанция, естественно, у меня сохранилась, я храню их в особой папке с ярлычками с указанием дат, чтобы можно было без труда найти ту, что нужно. Но, может, мне еще удастся убедить их ее заменить, ведь продавать лопаты с дефектом все же негоже. Думаю, это было в июле… Усилием воли гоню эти мысли из головы. Никакую лопату я никуда не понесу, правда?

Без толку, я не смогу этого сделать.

Надо ей все рассказать. «Это может сработать», – уговариваю я себя. Может, она поймет, прекратит, и тогда в этой сверкающей лопате с ярко-красной ручкой не будет никакой необходимости.

От мысли о том, что все это придется пережить опять, к глазам подступают слезы. Во рту появляется привкус сладкой газировки. Но попытаться все же надо.

Если правда не сработает, придется вернуться к наихудшему варианту со сверкающей лопатой и прочим.

Чтобы поговорить, вытащу Колли на улицу. В этих стенах полно призраков. Можно будет сходить к саду камней. Ветер, воздух, голые валуны. Да. Чистенький уголок, гораздо старше того прошлого, которое погребло под собой весь Сандайл.

Колли

Мама берет меня на прогулку.

– Пока не поднялось высоко солнце, – говорит она.

Ненавижу физическую нагрузку. Каждый раз, когда в моей груди начинает усиленно колотиться сердце, я всем телом чувствую опасность и тоску. Однако в действительности у меня попросту нет выбора, у мамы этим утром было лицо как у кричащего смайлика, рот превратился в большую черную дыру.

– Пойдем к каменному саду, – говорит она.

Я издаю внутри себя сдавленный стон: топать туда далеко, к тому же, хотя сейчас и зима, снаружи под солнцем жарко.

Бледняшка Колли тоже идет с нами. «Ничего себе. Может, она собралась тебя там бросить?»

Мама упаковывает рюкзак. Две бутылки воды. Протеиновые батончики. Солнцезащитный крем.

«Да нет, все хорошо, – отвечаю я Бледняшке Колли, – она берет все, чтобы хватило двоим. Сама подумай, если она собралась меня бросить в пустыне, то зачем захватила мне протеиновый батончик?»

«Может, чтобы обвести тебя вокруг пальца?»

– Идем, – произносит мама, – мы обалденно проведем время.

Я лишь молча смотрю на нее.

Окрестности напоминают изголодавшегося зверя, сквозь шкуру которого проглядывают кости. Из-под исхудавшей плоти торчат ребра, позвоночник, коленные чашечки. Голодная пустыня. Мы заходим за дом и шагаем на восток по каньону, который, как мрамор, испещрен красными прожилками. Над нашими головами громоздятся груды камней, будто они нас осуждают.

– Осторожно, – говорит мама.

Змей сейчас нигде нет, для них слишком холодно, зато всегда найдутся койоты.

Лестница прячется в узкой ложбине меж двух высоких красных холмов. Совсем старая. Те, кто высек ее в камне, давно превратились в Бледняшек. От длительного использования ступени вытерлись, и поскользнуться на них теперь проще простого. Стоит подняться на достаточную высоту, как взору открывается вид на простирающуюся за домом равнину. В лучах солнца бежит автомагистраль, прямая, как дохлый угорь. Склон растянулся на приличную длину. Мы взбираемся на четвереньках, как козы, пользуясь руками и ногами.

А когда восходим на вершину, солнце уже превратилось в огненный шар. Под куртку забирается холод, но я чувствую, что у меня обгорел нос. Заметив это, мама протягивает мне солнцезащитный крем, и мы по гребню холма направляемся к саду камней.

«Сад» звучит здорово, хотя на самом деле им там даже не пахнет. Так называется уголок, где то ли ветер, то ли что еще высек в камне уходящие вниз тоннели самых невообразимых форм. Теперь ветер без конца стонет и завывает в этих дырах. Я уже забыла, как это жутко.

Время от времени мы находим там на земле глиняные черепки, оставшиеся от тех, кто давно превратился в Бледняшек. Древнего племени чемеуэви или, скажем, мохаве. Теперь их здесь больше нет. Я не знаю, куда деваются Бледняшки, когда здесь для них уже все кончено.

«Если копнуть у подножия скалы, можно найти кости», – шепчет Бледняшка Колли. От ветра она разрослась во все стороны и рассыпалась по всему небу отблесками сверкающего света. «Когда-то Тепляшек сбрасывали здесь вниз – приносили в жертву».

«Как это?»

«Как зайцев и буйволов. Ну, или как тебя».

«Ха-ха-ха», – отвечаю я, стараясь вложить в голос побольше сарказма, хотя в действительности мне страшно. Порой мне совсем не нравятся шутки Бледняшки Колли.

Мама садится на камень и хлопает по его поверхности, приглашая устроиться рядом. Раз уж мы проделали весь этот путь наверх, полагается насладиться видом.

– Это там была щенячья ферма? – спрашиваю я, показывая на запад.

Арройо утопает в густой тени. Арройо – еще одно название каньона. Кроме этой тени от былых владений Грейнджеров, ничего не осталось. От фермы Лины и Берта.

Маму, судя по ее виду, чуть не тошнит.

– Колли, если не можешь говорить о чем-нибудь приятном…

Она и слышать не хочет об убийствах и прочих занятных вещах. Не читает ничего интересного типа новостей или уголовной хроники. Думаю, даже не знает, чем являлась щенячья ферма, и просто любит, чтобы все было мило.

– Хорошо, – не перечу ей я.

Мы пьем воду, и я считаю минуты до того момента, когда я смогу предложить ей пойти дальше.

– Помнишь, как мы приходили сюда, когда ты была маленькой? – спрашивает она.

– Конечно, помню.

– Ты не застала ни дедушку, ни Мию, – продолжает она. – Мы с твоим папой… Я, наверное, зря так усиленно пыталась сделать нас нормальной семьей. А поскольку сама выросла совсем в другой обстановке, наверное, и не понимаю, как это делается.

О том, как в Сандайле все было устроено – о коровах и выращивании овощей, о бубнах и посиделках у костра, о том, как приручили щенка койота, как обедали и ужинали под деревом за одним длинным столом у крыльца, – я слышала уже не раз. Все как положено хиппи. Теперь ни стола, ни теплиц, ни коров больше нет.

– Колли, нам надо поговорить о твоем неприемлемом отношении к зверушкам, – говорит она. – Я имею в виду кости.

Внутри меня раздувается шар, быстро наполняясь воздухом.

– Нет, – говорю я, – это сугубо личное.

– Так не бывает, солнышко.

– Ты и не думаешь помогать, – продолжаю я, глядя ей в глаза, что делаю совсем не часто, – тебе просто нужен предлог, чтобы больше любить Энни. Хочешь, чтобы все считали тебя идеалом, хотя на самом деле ты злюка.

Она берет мою ладонь и кладет себе на сердце.

– Ты должна это прекратить.

Я хочу вырвать руку, но она не дает. Меня вдруг охватывает страх.

– Пусти!

– Не могу, – печально отвечает она, все больше сжимая свою железную хватку, и в ее глазах снова появляется желтый взгляд. Тот самый, которым она смотрела на меня, когда выдергивала из шахтного ствола. А сама будто хотела, чтобы я провалилась во мрак. В голове звучит папин голос – «мама… бывает немного неуравновешенной». Теперь я понимаю, почему она поднялась со мной на этот высокий уединенный утес. Она собирается принести меня в жертву.

Клянусь, я не знаю, как это случилось. Клянусь, что даже не думала ее толкать. Но мама падает навзничь, с силой грохается о землю и катится по каменистой осыпи. А через секунду замирает, лежа на спине, раскинув в стороны руки и ноги, будто звезда. Это напоминает мне о лампе в виде розовой звезды в комнате Энни, и к горлу подступает тошнота. Я не свожу с нее глаз, но она не двигается и не издает ни звука.

Может, я убила свою мать? Так и представляю, как создам ее огромную картину в натуральную величину, чтобы каждая косточка была на своем месте. Красивое будет полотно. После этого она останется со мной, потому что превратится в Бледняшку и у меня будут ее кости. И как Бледняшка, может, даже будет ко мне добра. Бледняшка Колли говорит, что люди от этого могут меняться. Я облизываю губы и чувствую на них соль. Слезы. Похоже, я и правда этого совсем не хотела.

Я подхожу и прикасаюсь к ней. Теплая. Еще не Бледняшка. У нее бьется сердце. Подняв верхнее веко, я вижу белое глазное яблоко. Из-под нижнего выглядывает краешек радужки, похожий на крохотную зеленую луну, поднявшуюся над холмом. Она где-то далеко.

– Возвращайся, мам.

Мои шепот и всхлипы уносит ветер.

– Я не хотела.

У мамы трепещут веки. Она едва слышно вздыхает, будто ей приснился хороший сон. Ее ладонь сначала открывается, но тут же закрывается, будто цветок.

– Колли? – говорит она, и у меня в груди, несмотря ни на что, разливается тепло от того, что она не произнесла «Энни».

– Я здесь, мамулька.

Это идиотское слово удивляет меня саму, ведь я им уже сто лет как не пользовалась.

– Я ударилась головой, – заплетающимся языком говорит она, – вот что бывает, если не пообедаешь.

– Верно, – твердо отвечаю я, потому что это чистая правда, благодаря которой я не так остро ощущаю свою вину.

Но тут же вижу по глазам, что к ней стала возвращаться память.

– Ты меня толкнула, – говорит она.

Я хочу сказать, что не хотела, но выходит у меня совсем другое:

– Ты меня напугала.

Она закрывает глаза и на миг замирает в такой неподвижности, что я даже боюсь, как бы она не превратилась в Бледняшку.

– Мам? Мам? Где твой телефон?

В этот момент мне совсем не важно, боюсь я ее или нет. Я не могу допустить, чтобы моя мама умерла.

– Нет, – говорит она, – разберемся с этим вдвоем, ты и я.

А где Бледняшка Колли и щенок Дампстер? Пропали. Мою маму боятся даже призраки.

– Мы приехали сюда из-за того, что ты пыталась сделать с Энни, – говорит мама.

Я молчу. Здесь нечего сказать.

– Как же ты на нее похожа, – продолжает мама, – особенно когда злишься. Порой мне кажется, что, если я буду с тобой достаточно строга, это изменит то, что случилось с Джек. Знаю, что в этом нет никакого смысла. Прошлое всегда хватает тебя за шею и душит, правда?

– Не знаю, – отвечаю я, потому что мне всего двенадцать лет и никакого прошлого у меня еще нет.

Она встает, протягивает руку и стряхивает с моей щеки волосок.

– А кто такой Джек?

– Не такой, а такая, – поправляет меня мама, – так звали мою сестру.

– Никакой сестры у тебя нет, – говорю я.

– Но была раньше.

– Вы были подруги?

– Мы были так близки, как только могут два человека, не сливаясь в одного.

Какая странная мысль. Мама всегда казалась мне самым одиноким человеком во всей вселенной.

– Какой она была?

На мамином лице отражается замешательство.

– Честно говоря, я не знаю, – отвечает мама, – особенно под конец, когда мы потеряли друг друга.

– И что с ней произошло?

– Как что… Сандайл.

Я киваю, ведь сандайл – это большие солнечные часы, отсчитывающие время, дни и минуты жизни. Жить в месте, где подобным образом трактуются жизнь и смерть, может быть опасно.

– Я понятия не имею, что делать, – говорит мама, – то, как ты обошлась с Энни… Со стороны кажется, что частичка твоего естества в определенном смысле уже умерла.

– Верно, – чуть ли не с благодарностью произношу я, потому что как раз это и чувствую все это время.

– Может, дочерям не всегда нравятся их матери, – продолжает она. – Не знаю. Свою я даже не знала.

Она на несколько мгновений умолкает, потом говорит опять:

– Важно только то, что мы делаем. А на деле ты собиралась причинить вред Энни. Своей сестре.

– Неправда.

Будь Энни рядом, она бы с ума сошла от этих моих слов. Из ее глаз брызнули бы слезы, а тоненький детский голосок прошептал бы что-то типа «Мам, не злись, Колли не будет тебе так врать». Для меня она всегда жуткая головная боль, но, когда ее нет рядом, я по ней страшно скучаю.

– Ты всегда, всегда должна защищать сестру, – почти плачет мама.

– Знаю.

От того, что она права, а я не выполнила работу как следует, я чувствую себя ужасно.

– Скажи мне, Колли…

В голосе мамы сквозит не столько злость, сколько задумчивость, от чего мне становится еще страшнее.

– Та история с пузырьком лекарств… она повторится снова?

Я со всех сил зажмуриваю глаза, но по щекам все равно катятся колючие, блестящие слезы. Мы говорим о том, что запрятано глубоко-глубоко. Она словно засунула мне вовнутрь свою руку.

– Да, – шепчу я, – она повторится снова.

Она кивает и говорит:

– Спасибо за искренность. Ты молодец.

– И что теперь будет, мам?

– Помоги мне встать, – отвечает она, – нам надо поговорить.

Мама пьет чай из крапивы, над которым поднимается пар. Мне она приготовила горячий шоколад с пастилой. В комнате царит полумрак. Мы сидим на диване и смотрим в холодную пустынную ночь, чувствуя себя в безопасности за оконным стеклом. При взгляде на нас можно подумать, что мы самые обыкновенные мать и дочь. И никому даже в голову не придет, что сегодня днем я ее чуть не убила.

– Мам, – говорю я, – съешь что-нибудь, пожалуйста.

– Я расскажу тебе правду, Колли. Объясню, почему ты должна осторожнее относиться к своим чувствам и поступкам. Гораздо осторожнее любого другого человека.

«В глаз иглу воткни…» – шепчет Бледняшка Колли.

«Заткнись», – цыкаю на нее я.

А вслух отвечаю:

– Я готова.

Иногда мне кажется, что все происходит здесь и сейчас, прямо в моей шкуре, что прошлое, настоящее и будущее смешиваются в одно целое. Именно так и происходит, когда она начинает говорить.