Текст книги "Страшные истории Сандайла"

Роб, ког

Призрака коровы слышат быстрее нас. Мы почти закончили их доить, и я приваливаюсь к боку моей любимицы Ниневы, вдыхая в закатных сумерках стоящий в сарае аромат сена. Это красивая корова с оленьими глазами и молоком, обладающим насыщенным, миндальным запахом. Шкура у нее цвета надраенного до блеска пенни. Она редкой породы, которую разводят в очень холодном климате. Иногда мне кажется, что она так светится на солнце, потому что страшно рада его видеть. А поскольку она постоянно где-то бродит, мы повесили ей на шею колокольчик, который сейчас, когда она поворачивает голову, чтобы на меня посмотреть, отзывается тихим звоном.

Джек вполголоса проклинает Элси, которая топчется на месте и переступает с ноги на ногу. В металлический подойник тихо льется молоко. Элси брыкается. Не то чтобы сильно, и не столько лягается, сколько пихается, но я все равно подпрыгиваю и расплескиваю молоко. Поэтому доит ее всегда Джек.

Нам обеим по семнадцать лет. Она старше меня всего на пару минут, но гораздо более зрелая, чем я, и выступает в роли лидерши, поэтому порой создается впечатление, что нас разделяет много лет.

Внезапно Нинева вскидывает голову, и на ее шее тревожно звякает колокольчик. Элси рядом с нами шарахается в сторону, напрягает шею и с силой натягивает веревку.

– Стой смирно, дура, – хлопает ее по боку Джек.

Эту корову она действительно любит. Элси вновь бьет ногами, вскидывая их высоко, будто пони, поэтому моя сестра хватает подойник, чтобы не пролить молоко. Но Элси все не успокаивается и мечется туда-сюда, будто надеясь таким образом освободиться.

– Что это она так переполошилась? – спрашивает Джек, и в этот момент воздух прорезает пронзительный, сиротливый звук.

От него в моей голове проносятся картины кораблекрушения, холодного тумана и океана. «Русалка», – думаю я, на ум приходят строки стихов, но тут же становится стыдно от собственной глупости. Какие русалки могут быть в пустыне? Не говоря уже о том, что их вообще нет.

Звук повторяется еще пронзительнее и сиротливее, чем раньше, хотя еще минуту назад это казалось невозможным. Крик безудержной тоски.

– Это что, призрак? – едва слышно шепчет Джек.

– Замолчи, – говорю я, радуясь, что ничего не сказала о русалках вслух. Потом вижу, как она напугана – в лице в тусклом багряном свете сарая ни единой кровинки.

– Если он, то это просто здорово, – решительно заявляю я, потому что призраками мы просто одержимы. Одержимы! По вечерам, когда гаснет свет, мы распаляем свое воображение, шепотом рассказываем страшные истории и гладим друг дружку по руке, от чего кожа трепетно покрывается холодной гусиной кожей. Обезглавленные женщины, обреченные возлюбленные, холодные туманы, хватающие руки и одинокий руль на погруженной во мрак автомагистрали. Мы ничуть не сомневаемся, что относимся к числу ранимых душ, наделенных даром видеть призраков, и полагаем, что постоянно бы их лицезрели, будь они здесь. Но если по правде, то чувствуем себя от этого далеко не лучшим образом.

Во дворе метет метла. Что-то грядет. Я как живую представляю ее в багряном закатном свете. Ее бледные, мертвые ноги приминают рисовую стерню, в пыли волочится ветхая, изодранная в клочья юбка, рот, издающий этот протяжный, жуткий вой, превратился в букву О с рваными краями. Это женщина, я это знаю. Знаю, и все.

Словно в ответ на мои мысли вой повторяется вновь. Я прикладываю к ушам ладони, но улавливаю лишь биение собственного сердца. А поскольку лучше от этого не становится, тут же их отнимаю.

– Она все ближе, – шепчу я Джек. – Думаешь, по нашу душу?

– Я тебя ей не отдам, – говорит сестра.

Но костяшки ее пальцев, сжимающих повод Элси, белые как мел. Обе коровы теперь пришли в возбуждение, каждая бодает головой. С глухим стуком Элси опрокидывает подойник, и по цементному полу в бетонную канавку течет жирная молочная река. Джек недовольно рычит и ставит ведро обратно. Молока мы потеряли не очень много.

Пронзительная песнь привидения вдруг обрывается и сменяется тихим всхлипом. Потом вновь раздается жалобный вой.

– Похоже на собаку, – говорит Джек.

– Вряд ли, Мия отвела всю свору в западный загон.

Бродить по Сандайлу псам запрещено. Но вой доносится вновь. Действительно похоже на собаку, но ни на одну из тех, которых я знаю.

Пронзительный вой псиного призрака повторяется вновь и тут же сменяется рычанием. Сказать, большой он или нет, озлобленный или напуганный, не представляется возможным. До него может быть как десять ярдов, так и три. Пустыня умеет шутить со звуками. Слышно какое-то движение, шелестит приставленная к стене сарая метла. Может, вихрь, а может, крупное тело, подкрадывающееся все ближе, наворачивающее вокруг дома все новые и новые круги. Что это – ветер, с воем носящийся меж досок сарая, или тяжелое дыхание зверя, который вдыхает наш запах, раскрыв огромную пасть?

– Пойду посмотрю, – говорит Джек, велит мне знаком остаться, а когда я машу головой, отчаянным жестом хватает стоящие у стены грабли.

Мы осторожно выходим в безмолвный зной, настолько палящий, что даже цикады и те застыли в полном молчании.

Я замечаю его первой – рыжеватое пятно, прячущееся в ощетинившемся колючками кустарнике за сараем. Дергаю за рукав Джек, которая поворачивается столь стремительно, что я чуть не падаю. У нее белое как полотно лицо, губы сжались в тонкую линию. Она готова дать отпор любому противнику, кем бы он ни был. Встает между кустами и мной, затем тихонько заводит меня за свою спину. От этого я чувствую себя в большей безопасности, хотя и не понимаю, что даже Джек может сделать против воющего собачьего призрака.

– Не двигайся, – велит она, – стой на месте.

А сама идет на пронзительный звук.

– Всего лишь щенок, – говорит Джек, с грохотом опуская на землю грабли. А сама дрожит так, что дребезжат их зубцы. – Но что здесь делает койот?

– Должно быть, учуял запах молока, – громким от облегчения голосом говорю я.

– Не подходи близко, – опять предупреждает она. Но он совсем еще маленький.

Койот запрокидывает назад голову и издает тот самый душераздирающий вой. Я осторожно подхожу ближе. Теперь вижу, чем он отличается от собаки. Густая, гофрированная шерсть и дикий блеск в глазах, в которых слишком много золотистого цвета. Коричневато-красная морда, на голове двумя щитками торчат уши. Шерсть достаточно короткая, чтобы увидеть в ней уйму клещей. Койот рычит на меня и скалит зубы, похожие на иглы из слоновой кости.

Джек тихонько оттаскивает меня назад.

– Я просто хочу посмотреть, – вру ей я, потому что в действительности мне не терпится взять этого пушистого койотика на руки и крепко к себе прижать. Вот было бы круто!

– Где-то рядом, Роб, может быть его мама.

Но я вижу, что ей тоже хочется его погладить. Лицо у нее становится острое, как у ведьмы, как и каждый раз, когда в ее душе к чему-то пробуждается живейший интерес.

– Давай отнесем молоко в дом, – предлагает она.

Путь обратно домой кажется ой каким неблизким. Мы представляем за собой поступь тяжелых лап, жаркое дыхание и челюсти, способные перемолоть любую кость. По нашим трепещущим спинам вверх ползет страх, от торопливых шагов из ведерка расплескивается молоко.

Фэлкон на кухне помешивает суп. Кастрюля такого размера, что в ней поместится даже маленький ребенок. Народу в Сандайле всегда полно. Мы готовим бочонками, галлонами, квартами и фунтами. Только много лет спустя я неожиданно для себя поняла, что жарить и варить можно на одного-двух человек.

Говорить мы с Джек начинаем хором. Фэлкон ждет, склонив набок голову и глядя на нас лучезарным взглядом.

– Скорее всего, его бросила мать… может, даже умерла…

– Он совсем один…

– Мы ему нужны!

Фэлкон поднимает руки и говорит:

– Спокойно. Если завтра днем он все еще будет здесь, а мать так и не объявится, то тогда… пусть у нас будет одним больше. Договорились?

– Договорились, – отвечаем мы с Джек, потому что никогда с ним не спорим.

На кухню входит Мия. Она носит мягкие одежды, которые красит сама, от нее исходит изумительный аромат земли и цветов. Брови ее как птицы в зимнем небе, глаза темные, яркие и глубокие. Куда бы она ни пошла, после нее всегда остается частичка ее сияния. Стоит ей слегка дотронуться до моей головы, как это прикосновение помнится еще очень долго.

Когда Мия переступает порог, Джек поворачивается к ней спиной и, стиснув зубы, сверлит взглядом стену.

– Сходи к Павлу, – говорит Мия отцу, – он в круглой комнате.

Лицо Фэлкона принимает огорченный вид.

– У него сегодня очередной день воспоминаний, – продолжает Мия, – а говорить со мной, как тебе известно, он не станет. К нам что, забрел койот?

– Щенок, – запинаясь, отвечаю я, поскольку Джек по-прежнему пялится в стену.

– Где-то в заборе, должно быть, появилась дыра. Надо бы ее заделать, пока не стемнело. Пошли туда Павла, когда он выплачет все слезы.

С этими словами она выходит под палящие лучи солнца.

Мы с Джек берем Фэлкона за руки и по очереди дергаем, как делали всегда, когда были маленькие. Он при этом крутится туда-сюда, как волчок. Теперь мы и сами для таких игр староваты. Но порой так здорово немного вернуться в детство.

– А нам можно с тобой к Павлу? – спрашивает Джек.

– Можно или нет? – хором вторю ей я.

– Можно? Можно? Можно?

Фэлкон дергается, вырывает, наконец, руки, побежденно поднимает их и говорит:

– Хорошо! Завязывайте со своими пытками. Может, вам удастся его немного взбодрить.

Вместе с Фэлконом и Джек я направляюсь в комнату Павла, из которой доносятся его рыдания. Он все время плачет. Мне никогда этого не понять. Взрослый человек, может сам принимать решения и уехать отсюда по первому желанию.

Стеклянный купол крыши пронзают солнечные лучи, превращая круглую комнату в цирк с сотканной из света ареной (мне не доводилось бывать в цирке). Павел сидит лицом к стене. Будто ищет уголок, чтобы спрятать в нем свое лицо, но как раз углов здесь и нет. Джек дрожит, широко распахнув глаза. Звук чем-то напоминает завывание того призрака-койота.

Когда Фэлкон касается его плеча, Павел бросается ему на грудь и говорит:

– Никогда не смогу себе этого простить! Никогда!

Его лицо превратилось в лоснящееся месиво. Мы все обнимаем Павла и успокаиваем его, пока он не перестает плакать.

Сандайл напоминает небольшую деревушку, выстроенную по принципу концентрических кругов. Главную усадьбу окружают гостевые домики, как фургоны в историях о первопроходцах. За ними тянутся теплицы и сараи для скота. Внешний круг образован лабораториями, прячущимися за кактусами, словно чтобы отбить посторонним охоту туда входить. А за ними, вдали от всех кругов, одиноко расположились загоны для собак.

Самым значимым комплиментом, которым может наградить человека Фэлкон, является слово «любознательный». Через ранчо постоянно проходит немалый поток людей. Являются поговорить с Фэлконом и Мией. Тот круглый год реализует в Сандайле программу предоставления жилья нуждающимся. Поработать в теплицах или потрудиться над электроникой для собак съезжаются студенты из Йельского, Гарвардского, Брауновского, Принстонского и Массачусетского технологического университетов. Фон из взрослых, не представляющий никакого интереса. Нам с Джек даже в голову не приходит запоминать их имена. Раньше эти гости гладили нас по голове и называли самыми замечательными. Теперь уже нет. Как я заметила, прекратили пару лет назад. Особенно нас стали обходить стороной парни. Нам такое отношение подходит идеально. А то раньше это жутко раздражало.

Фэлкон долго работал на правительство там, на востоке, потом увидел, сколько на свете бед, и от этого погрустнел. В итоге приехал сюда, под этот солнечный свет, и вместе с мамой построил Сандайл – уголок для тех, кто вынашивал великие идеи и нуждался во времени для их реализации. Мама умерла, но это ничего, ведь Джек говорит, что она по-прежнему с нами. Ее звали Лили, от нее исходил запах лилий. Теперь она в камнях нашего дома, во всем, что мы выращиваем, разводим и едим.

Сегодня у нас намечена Великая Жертва, лучший за всю неделю вечер. Особенно потому, что в данный момент нас завораживает все, что включает в себя огонь. Студенты и аспиранты на Жертву не допускаются. В Сандайле это единственное действо, в котором разрешено участвовать только членам семьи. Мы с Джек сходимся во мнении, что включать в круг избранных Мию тоже было ошибкой, что, кроме Фэлкона, Павла и нас, больше никого быть не должно. Но даже так это все равно здорово.

Чаша для костра представляет собой почерневший от угольков круг диаметром шесть футов, обложенный по периметру камнями. Уголок, где он расположился, обнесен высокой каменной стеной. Заглянуть к нам туда могут только звезды. Это то местечко, где каждый из нас может поведать другим и костру самые сокровенные вещи.

Мы сгрудились на каменных скамейках, закутавшись в одеяла. Нам разрешено пить горячее молоко с медом. Мы с Джек сжимаем керамические кружки, грея о них руки, и на пару едим одно яблоко. Я трижды его откусываю, формируя из укусов треугольник, потом протягиваю его ей. Это что-то вроде кода. Три маленьких укуса в виде треугольника означают, что сегодня Мия напялила на себя самую идиотскую одежку. На деле мне нравится ее длинная темная юбка из мягкой ткани, которая на ходу трепещет и льнет к ее ногам, буквально меня очаровывая. Однако Джек, увидев мои укусы, лишь улыбается, поэтому так это или нет, не имеет значения.

Сама она отхватывает зубами большой кусок, а потом, левее от него, еще один, но уже поменьше. Это сигнал о том, что задница Мии выглядит огромной. Я хихикаю, и по моему подбородку стекает яблочный сок. Мы передаем яблоко друг другу, посылая откушенными кусками сигналы о том, какая она неудачница, чуть кривим от кисловатого сока рты и ощущаем на лицах теплое дыхание костра. При этом бросаем на нее поверх круглого зеленого плода выжидающие взгляды. Толку в этом никакого, разве что она может заподозрить, что мы говорим о ней. Мия подбрасывает в костер несколько веточек и дружелюбно нам улыбается. От этой ее улыбки мне становится неуютно. Она будто знает, чем мы с Джек занимаемся, но ей на это глубоко наплевать. Или же прощает нас, что еще хуже.

Стараниями Мии костер превращается в высокую пирамиду пламени. Фэлкон спрашивает нас, как прошла неделя. Как у Джек дела с ее занятиями на кларнете? Как продвигается моя работа над портретом Павла? «Хорошо», – говорю я. «Хорошо», – вторит мне Джек.

Фэлкон поднимается на ноги. Начинается.

– Как вам известно, мы хотим, чтобы вы сами распоряжались своей судьбой, – говорит он, – что до нас, то, какими нам быть, определяли наши родители. Подавляли нас и диктовали свою волю. Мы же хотим, чтобы вы были свободны в своих чувствах, чтобы у вас всегда был выбор. Чтобы вы могли рассказать нам о чем угодно. Мы хотим быть не строгими родителями, а друзьями, которые любят вас и ведут за собой вперед. Поэтому нынешний вечер потратьте на то, чтобы поведать о своих печалях, о своем гневе. Поведайте, выплесните их без остатка и бросьте в огонь.

Тихо. Несколько мгновений никто даже не шевелится. Затем Павел поднимается со своего места и швыряет в костер какой-то предмет. Это шахматная фигура – король.

– Я бросаю в это пламя свое старое «я», – серьезным тоном произносит он.

Потом опять начинает плакать, из его груди рвутся мучительные, протяжные всхлипы. Мы с Джек бросаемся его обнимать. Павел нам очень нравится. Он чокнутый и недавно стал рыдать практически без перерыва, но при этом всегда показывает нам всякие курьезные штуковины вроде ходячего кактуса или шкуры огромной гремучей змеи, найденной им в западных горах. Какое-то время мы лишь сидим и молча глядим, как шахматная фигурка превращается в пылающий уголек.

Теперь встает Фэлкон.

– Я приношу в жертву светлячков, – говорит он.

Мы усаживаемся поудобнее, широко раскрыв глаза. Каждый раз, когда Фэлкон приносит в жертву светлячков, нас охватывает печаль, но зрелище от этого не перестает быть потрясающим.

– В детстве мы очень голодали, – говорит Фэлкон, – но как бы нам ни хотелось есть, показывать это было запрещено, потому что считалось слабостью. Поверьте мне на слово, в присутствии моего отца вы сами не захотели бы казаться слабаками. Как-то ночью мы с братом почувствовали такой голод, что вышли, сели на заднее крыльцо и понарошку стали есть все, что видели перед собой. Луну, облака. Говорили о том, какие они могут быть на вкус. Луна в нашем представлении напоминала лимоны и молоко, облака – сахарную глазурь. Пару раз мы даже пытались грызть кору деревьев.

Как-то ночью к нам налетело светлячков. В определенные времена года в Юте их полно. Несчастны те, кто вырастает в тамошних горах в бедности. Во тьме отплясывали золотистые огоньки. «Как думаешь, какие они на вкус? – спросила я Фреда. – Как мед? Или, может, как конфеты?» Они были зеленоватого оттенка, как баночный шербет в магазине.

Фред ответил, что, по его мнению, на конфеты, поэтому мы стали горстями запихивать их в банку. Вблизи они потеряли свое великолепие и превратились в обычных жучков, ползавших во все стороны. Мы ели их быстро, потому как вкус у них оказался отвратительный. Во рту у каждого из нас онемело, мы поняли, что они ядовиты, но было уже слишком поздно. Фред закричал, его стошнило. Когда утром вернулся с охоты отец, мне пришлось признаться ему в содеянном. Дальше не буду рассказывать, вам нет нужды знать, что за этим последовало.

Не хочу, чтобы эта история оставалась частью меня, поэтому горите, светлячки, горите.

Фэлкон швыряет в огонь пригоршню какого-то порошка. Сколько мы ни старались, нам так и не удалось вытянуть из него, какого именно. Но после этого пламя искрами взмывает в ночном воздухе вверх и золотистым облаком медленно оседает вокруг нас. На несколько мгновений они действительно приобретают сходство с танцующими крылатыми светлячками, а потом опускаются обратно в костер.

– Теперь лишь мрак и более ничего, – тихо произносит Фэлкон, – никаких огоньков в воздухе. На нас нисходит полный покой.

Мы с Джек пожимаем друг дружке руки. На определенном уровне я чувствую, что в этом сокрыто что-то вроде символизма, но глубоко в душе все же понимаю, что Фэлкон с таким завидным постоянством бросает светлячков в огонь, что в Калифорнии их уже попросту не осталось.

Этим вечером никто больше не порывается говорить, поэтому мы просто сидим какое-то время в уютной тишине. Над головой кружат звезды, потрескивает огонь, пожирая поленья.

Я во время Великой Жертвы ничего не бросаю в огонь – не хочу ничего менять.

В постели я глажу куклу Джек и бережно кладу ее под подушку. Джек включает ночник в форме звезды, от которого исходит розовое сияние. Фэлкон ночники не одобряет, хочет, чтобы мы жили в соответствии с естественным суточным ритмом. «Не надо бояться, – говорит он. – Не пользуйтесь костылями, на которых при ходьбе опираются другие. Будьте смелее». Мы и сами хотим быть смелее. В самом деле хотим. Проблема лишь в том, что Джек не может спать без света.

Она садится напротив меня, откидывается на подушки и спрашивает:

– Историю с привидениями или Бингли-Холл?

– Бингли-Холл, – отвечаю я, потому что с привидениями для меня навсегда покончено.

Джек осторожно сует руку под матрац. От длительного потребления книга рассыпается, и обращаться с ней надо очень осторожно. Обложка с изображением девушки с каштановыми волосами в короткой юбчонке, которая бежит через поле, за долгое время выцвела и помялась. В руках занесена клюшка для лакросса, чтобы поймать свистящий в воздухе мяч, голова задрана вверх, красные губы приоткрыты. Вдали на нее смотрят другие девочки, тоже открыв рты в виде такой же буквы О. «Летний семестр в Бингли-Холле» – гласит название, набранное прописными буквами.

Эту книгу мы обнаружили в ворохе постельного белья, когда наводили в гостевых домиках порядок после великого исхода приезжавших на лето аспирантов. Раньше ничего подобного нам видеть не доводилось. В Сандайле все книги либо красивы, либо информативны. Среди романов только те, которые действительно стоит прочесть. Мы с Джек переглянулись, затем она подняла балахон и сунула ее за пояс джинсов. Нам было известно, что Фэлкон и Мия точно ее выбросят. Не со злобы, а потому что не увидят в ней никакой пользы. Я чуть ли не вживую слышу голос Фэлкона, повышенный от удивления и разочарования. «Девочки, у нас же сотни великолепных книг, которые только и ждут, когда вы их прочтете. Так что не тратьте попусту свои мозги».

В тот вечер мы с Джек впервые погрузились в мир Бингли-Холла и тотчас в него влюбились. Мир холодный, неистовый, радостный и в высшей степени материальный, в котором царят строгие правила и еще более строгий кодекс чести. В какой-то момент Джек осеклась на полуслове, подняла на меня глаза и страстно произнесла:

– А как здорово было бы жить по правилам, правда? Чтобы всегда знать, что плохо, а что хорошо.

Я знала, что она имеет в виду.

– Если бы у нас были правила, в тебе никто в жизни бы не разочаровался.

Когда Джек находит место, на котором остановилась, я задаю ей вопрос:

– Как думаешь, что Мэрджори сделает с Фелисити, которая словчила на уроке французского?

– Мне кажется, заложит ее директрисе, – всерьез отвечает Джек, – это тебе не шутки.

Нам нравится строить догадки, хотя книгу мы прочли уже не раз и не два и потому знаем, что Мэрджори попытается разрулить ситуацию сама и попросит Фелисити во всем сознаться. Чтобы добиться ее расположения, она откроет собственную постыдную тайну, рассказав, как тоже словчила в третьем классе. После этого Фелисити настучит на нее директрисе, и Мэрджори за старый проступок понесет наказание. Но примет кару охотно и с готовностью, потому что правила есть правила.

Джек продолжает читать. В общей спальне Бингли выключают свет. Девочки рядами лежат в своих кроватях в тяжелых ночных рубашках и шепотом выбалтывают друг другу свои тайны. Я пытаюсь представить, как это выглядит, и прикидываю, что при этом можно чувствовать. Какая странная мысль. Мы с Джек никаких секретов друг от дружки не таим.

Читая, она почти не смотрит на страницу, зная книгу чуть ли не наизусть. Но эту историю мы каждый раз проглатываем так, будто слышим ее в первый раз. К концу главы уже дрожим от возбуждения, сердца учащенно бьются, а побелевшие пальцы с силой сжимают одеяла.

– Мне теперь не заснуть, – говорю я, – в моей крови будто муравьишки завелись.

– Давай я тебе тогда о маме расскажу, – предлагает Джек, неизменно зная, как помочь мне уснуть.

– Давай о розовом кусте, – отвечаю я, – о том, как он здесь оказался.

Джек забирается ко мне и гладит меня по голове. Рассказывает об Англии, из которой приехала наша мама Лили. Она выросла в большом доме с садом, ручьями и живыми изгородями, подстриженными в форме животных. Наверное, ходила в школу наподобие Бигли-Холла. И обожала розы. Повстречав Фэлкона и уйдя из дома, она взяла с собой лишь черенок английской розы. Он и сейчас растет недалеко от солнечных часов на ее могиле. Голос Джек, ласково перебирающей мои волосы, медленно уносит меня в царство сна.

Как всегда по вторникам, мы с Джек выходим из дома через черный ход и направляемся к бьющему ключу у солнечных часов, где в голубом горшке в тени кучи камней растет розовый куст. Каждую неделю мы поливаем его и обеспечиваем ему должный уход. С наступлением нешуточного летнего зноя затаскиваем горшок в дом и ставим в прохладный подвал, где ему ничего не грозит. А когда погода опять налаживается, возвращаем обратно на улицу и несем на старое место. Он цветет.

Если вы еще не знаете, сандайл представляет собой две полуокружности, выложенные из плоских камней. Пользоваться ими меня научил Фэлкон. Я до сих пор помню его руки на своих плечах, когда он велел мне встать на правый камень центрального циферблата, помеченный надписью «Февраль».

– Сейчас десять часов, – шепчет он, – видишь?

Моя тень падает аккурат на камень с цифрой 10. Это еще одно доказательство способности Фэлкона контролировать все сущее, в том числе и солнце. Эти солнечные часы уникальны по целому ряду причин. Джек говорит, что когда-то это был любимый мамин уголок и именно поэтому ее здесь похоронили.

Она умерла во время грозы, когда нам было по четыре года. У нее было больное сердце. В те времена Мия состояла при Фэлконе ассистенткой. Я не помню, когда отношения между ними приобрели другой характер. Джек утверждает, что не больше чем через два месяца после маминой смерти. Слишком уж быстро. «Неприлично до отвращения, – говорит Джек, – не успел похоронить жену, и вот на тебе». Когда мы злословим в адрес Мии и осуждаем ее, нас охватывает трепет. Но порой у меня возникает вопрос – а много ли может запомнить четырехлетний ребенок?

Джек берет меня за руку и говорит:

– Она очень нас любила. И я хочу, чтобы ты, Роб, никогда не забывала, какова она, эта любовь. Как она целовала нас, как, укладывая в постель, как пахла лилиями и какой лучилась добротой. Ты ее чувствуешь?

Я закрываю глаза и действительно ощущаю мамино присутствие – нежное прикосновение мягких губ к моим бровям, невесомый поцелуй, прохладный аромат лилий. Но сейчас мою руку сжимает крепкая, теплая ладонь Джек, отвращающая любую опасность.

Когда на следующий день в пять пополудни мы идем доить коров, койот все еще там. Видеть я его не вижу, зато слышу, как он возится в кустах. Его песнь превращается в пронзительный вой, иглой вонзаясь в уши. Он слабеет.

Мия сидит на кухне и разгадывает кроссворд из «Нью-Йорк таймс». Волосы стянуты назад и подвязаны красной косынкой. Жарким летом она подстригает их очень коротко или отправляется к парикмахеру в Санта-Фе, который заплетает их в плотно прилегающие к голове косички. А когда холодает, распускает их – пусть делают, что хотят. Хотя ей, кажется, без малого сорок, выглядит она как ребенок, не старше нас с Джек.

– Привет, как прошел день? – нейтральным тоном спрашивает она и внимательно в меня вглядывается, пытаясь отыскать на лице признаки неприятия. Мия никогда не пытается заставить нас ее любить.

– Он все еще здесь, – отвечаю я, – Фэлкон сказал, что, если к пяти часам он никуда не уйдет, мы сможем взять его к себе. Где он? И где Джек?

– Уехали в Бон, – говорит Мия, – взяли с собой Павла и укатили за кормом.

Корма собакам требуется очень много. Каждую неделю Фэлкон с Павлом едут на бойню и возвращаются с полным фургоном вонючих потрохов. Выгружают их на пандус, раскладывают по ведрам, которые мы потом ставим в холодильную камеру. Адская работенка. Но мне немного обидно, что Джек прокатится с Фэлконом на грузовичке до Бона и обратно. Почему она не захотела взять с собой и меня?

– Они скоро вернутся, – говорит Мия.

– Просто… – начинаю я, но тут же умолкаю, потому что мы с Джек никогда ее ни о чем не просим, чтобы не быть должницами. Но к моменту возвращения Фэлкона койот уже может убежать. А Джек, вместо того чтобы об этом помнить, укатила на грузовичке в Бон – без меня.

– Фэлкон сказал, что, если в пять он все еще будет здесь… – продолжаю я. – В смысле койот…

– Уговор дороже денег, – отвечает она и встает, – пойдем заберем его.

– Нет! Надо подождать их!

Меня вдруг обуревает страх. Только мы вдвоем, Мия и я, – Джек бы это точно не понравилось.

– Я понимаю, – говорит Мия, – если пойти сейчас к койоту, то к моменту их возвращения мы будем заняты и не сможем помочь им разгрузить мясо. А тебе, вероятно, этого совсем не хочется.

Когда она смотрит на меня, в ее глазах мелькает едва заметный блеск. Раньше я такого не видела. С нами Мия всегда осторожна и серьезна.

Я думаю о мясе и о том хлюпающем звуке, с которым оно зловонным потоком шлепается в ведра. О передниках и масках, забрызганных кровью, которую мы порой обнаруживаем даже на волосах.

– Да, если к моменту их возвращения у нас обнаружится столько дел, что мы даже не сможем им помочь, это будет прямо беда, – говорю я.

Мия ухмыляется, направляется в холл, подходит к сейфу и достает из него карабин с усыпляющими патронами.

Она отличный стрелок и попадает с первого раза, даже в тусклом свете, даже через прореху в колючем кустарнике. Койот в ее руках безвольно повисает, как дохлая змея. Одна из его лапок вывернута под странным углом.

Помимо прочего, на всех этих званых обедах я говорю: «У нас на ранчо было три десятка собак и койот, которого мы приручили». Эта часть окружающим всегда нравится, ведь редко кто не любит домашних питомцев.

Когда-то я завлекала этим мужчин. Полагала, что так выгляжу интереснее (хотя практика так ни разу и не доказала эту теорию). Однако в случае с Ирвином к данному приему не прибегала – в этом попросту не было необходимости.

Щенка мы помещаем в загон для молодняка, куда первым делом отправляются все наши новые собаки. По словам Мии, мы даже не знаем, примет ли его стая. Слишком уж большой может оказаться разница между ними.

– Но ты же можешь их заставить, – говорю я.

– У них на сей счет имеется собственное мнение, уж можешь мне поверить.

Собаки в главном загоне тут же учуяли его запах, столпились в ближайшем к нам углу, образовав живое море, – помахивают хвостами, горят глазами и энергично пытаются просунуть в ячейки рабицы морды.

Сначала Мия накладывает ему на лапу шину. Потом мы отдираем с него клещей. Снимать их серые, надувшиеся от крови тела – занятие самое отвратительное. Некоторые зарылись в такую глубину, что их невозможно ухватить. Мия достает из заднего кармана пачку, вытаскивает из нее сигарету, прикуривает и жадно затягивается.

– Отцу не говори.

В вечернем воздухе плывет табачный запах, смешиваясь с ароматом полыни. Мия осторожно приставляет тлеющую сигарету к спинке клеща, слышится шипение, в нос бьет вонь, и паразит без труда отваливается. Потом она протягивает ее мне, чтобы я прижгла следующего.

В какой-то момент я слышу, как подъезжает фургон, вдали что-то кричит Павел, хлопает железная дверца холодильной камеры. Я смотрю на Мию и слегка улыбаюсь, тем же отвечает мне и она. Но уже в следующее мгновение я одергиваю себя, хмурюсь и отвожу взгляд.

– А теперь – водные процедуры.

В голосе Мии нет ни намека на боль, но я ее все же каким-то образом чувствую. Она окатывает спящего щенка разбавленным раствором инсектицида. А когда окунает в воду, он тихонько рычит, но все равно не просыпается. Увидев его мокрым, мы понимаем, что он совсем отощал. Потом она надевает на щенка белый воротник, чтобы он не облизывал раны и дал им зажить. И, наконец, обрабатывает их антисептиком.

– Проснувшись, он тут же бросится их облизывать, – произносит Мия, – остается лишь надеяться, что ему не удастся избавиться от воротника.