Текст книги "Отторжение"

Шон

Еще один день, когда надо заставить себя проснуться. Заставить себя открыть глаза, встать с кровати, дойти до ванной, включить воду. Надо заставить себя идти в школу. Принимаю душ, взъерошиваю волосы. Не расчесываюсь – наплевать. Смотреть на свое отражение – это слишком, хотя никуда от него не деться. Как-то даже раскроил себе руку, ударив по зеркалу в ванной кулаком. Здоровый осколок врезался тогда между костяшками пальцев, кровища хлестала, как из банки со взболтанной колой. Мама перепугалась, расплакалась и, конечно, подумала, что это было специально. Отец сообщил психологу. И опять началось. Папа потом сказал строго:

– Зачем ты так?

– Как?

– Зачем ты так с нами, Шон? Подумай хотя бы о маме! Она места себе не находит после твоих срывов…

– Это был не срыв! – Мой голос звучал громче. – Просто не рассчитал.

– Сынок… – отчаянно вздохнул отец. – Если бы это было в первый раз…

Понятно, конечно, о чем он. Не первые мои порезы, не первые мамины слезы, но в тот раз все было по-честному. В тот раз просто не хотелось смотреть на себя и надо было как-то выключить отражение.

– Я не специально, пап! – выговорил, стиснув зубы.

Мог бы повторять это снова и снова, потому что именно тогда действительно не хотел порезаться, но мне больше никто не верил. Мы купили новое зеркало, но какой от этого толк. Можно заменить сколько хочешь зеркал, но себя не заменишь.

Потоки учеников в коридорах двигаются в обоих направлениях, но обтекают меня – как огонь не трогает яму, заполненную водой. Иду к классу мимо радостного смеха, мимо сплетен, шуток и косых взглядов. Иногда хочется остановиться и посмотреть, пройдет ли поток насквозь. А иногда, кажется, физически ощущаю их ненависть и презрение. И глупо прятаться – это висит в воздухе, образует вокруг отталкивающий кокон. Не дает ни на минуту забыть, кто здесь чужой. Вдруг парень из соседнего класса случайно задевает меня плечом, и картинка, которая только что была такой четкой, вдруг рассыпается. Потоки смешиваются в хаотичную тучу.

– Извини, Шон, – бормочет он и хочет похлопать меня по плечу.

Резко отстраняюсь.

– Да ладно тебе! – улыбается он, машет рукой и как ни в чем ни бывало идет дальше.

Как ни в чем ни бывало. Как будто все в школе Броаднек как всегда. Оглядываюсь. Пара девчонок улыбаются мне, но как-то натянуто, неловко. Учитель химии, проходя мимо, ловит мой взгляд и кивает. Я как будто на секунду перестаю быть призраком. Меня как будто выпускают из камеры подышать воздухом. Но нет, прогулка окончена. Засов падает. Я опускаю голову, надвигаю пониже капюшон и иду в класс.

Одноклассники мои сегодня как вареные. Даже передовые личности не стремятся бодриться. И тут вспоминаю – вчера был день рождения Тима Портера.

Портер люто меня ненавидит, и, признаться честно, у него на это есть все основания. В старшей школе мы сразу попали в один класс и, конечно, в одну команду. И так как оба до этого неплохо играли в футбол, оба метили в основной состав. Ох, как же он разозлился, когда в итоге выбрали меня.

Но самое крутое было, когда из-за меня у Портера в прошлом году сорвался день рождения. Очень уж хотелось подколоть его. Всего-то нужно было заранее, недели за три, пригласить всех на суперкрутую тусовку, а еще скинуться и закупить продукты и алкоголь. Когда все в доле, никто потом не соскочит. Конечно, все согласились. Ну правда, когда тебя приглашают на вечеринку в старшей школе, неужели ты вспомнишь, что в этот же самый день через три недели у твоего одноклассника или товарища по команде день рождения? Да никто не вспомнит, а потом уже поздно. Очень секретно все было придумано, и Портер вообще был единственным, кто не знал о намечающемся празднике. И вот он на перемене за два дня до своего торжества решил сделать сюрприз: вскочил на парту, как первобытный воин на камень, и громко заявил:

– Всех приглашаю на день рождения!

И тут все резко вспомнили, и весь класс такой: «О‐о-ох…» И Портер обмяк прямо. Это было смешно.

– Тим, дружище, прости, – первым отважился высказаться Квинс. – У нас уже планы.

– Вот черт! – подхватил Ланкастер. – Как же из головы вылетело. Давай в другой день, а?

– Что значит «в другой»? – Портер моментально рассвирепел. – Я всегда праздную день в день. Это важно.

– Ну, чувак, – опять вступил Квинс. – Ладно тебе, у нас просто уже все закуплено. Мы у Шона собираемся…

Портер аж чуть не подавился и бросил на меня такой взгляд, что, будь это мяч, пробил бы грудную клетку. В тот момент, думаю, всем стало ясно, что у нас с Портером война. Мне оставалось только торжествующе улыбаться. Кто-то тогда к нему, конечно, пришел, но большинство были у меня. Кто-то потом несколько дней считал меня полным засранцем, но не критично.

Такие финты мы с Портером друг другу подкладывали постоянно. Обломать другому кайф было любимым делом. Только девчонок не трогали. У меня была Мэри-Энн, Тим объявил себя полигамным независимым самцом.

Как странно: эта подстава с днем рождения была всего-то год назад, а кажется, будто целая вечность пронеслась. Сейчас у Портера на руках все козыри. Сейчас у него, конечно, собираются все любители вечеринок. И нет больше никакого смысла строить коварные планы. Враг самоликвидировался.

На уроках делаю вид, что пишу, уткнувшись в тетрадь, но на самом деле продумываю лестницу у макета здания суда. Там еще изогнутые перила и площадка, выложенная большими плитами. И еще фонтан, такой классический, круглый, трехъярусный. И еще надо разгрести ветки в ящике стола. Если их ошкурить и покрасить белой краской, получатся отличные деревья для сквера. Кроны можно сделать из мягкого поролона. А можно сделать зиму, и тогда не париться с листвой. Или набросать под деревья мелкие обрезки – тогда получится осень, бесцветная, монохромная. Все думают, что времена года – это цвет. Лето – десятки оттенков зеленого и красные, голубые, бордовые клумбы. Весна – молодая зелень, бутоны и розовые лепестки. Осенью все заполняется желтым, багровым, оранжевым. На самом деле любое время года можно изобразить белым. Можно обойтись совсем без цвета – и все равно будет понятно. Рисую схему лестницы и даже не замечаю, как заканчивается урок. Сейчас ученики вскочат, схватят тетради, сумки и потекут потоком по коридорам. Мимо меня, сквозь меня, стараясь не задеть, чтобы не вымазаться.

После уроков, выезжая с парковки, вздрагиваю от резкого звука. Белый «форд» сигналит мне. Мне? Сигнал вырывает меня из уже ставшего привычным состояния абсолютного одиночества. Как в фильме «Я легенда», если бы вдруг из-за угла выкатилась толпа людей, герой бы от удивления в штаны наложил. Нажимаю на тормоз так резко, что едва не влетаю головой в руль, хотя скорость-то на выезде с парковки детская. Мурашки под футболкой подпрыгивают. Выпучив глаза, смотрю на белый «форд». Это Рита Грейсон, новенькая блондинка, которая уже успела закрутить с Портером. Красивая. Задержал бы даже на ней взгляд, но ее губы складывается в слово «придурок». Не сразу соображаю показать ей жестом, чтобы проезжала вперед, поэтому получается запоздало и нелепо. Когда тебя не замечают, ты отвыкаешь реагировать на стандартные ситуации. Строго говоря, стандартные ситуации кажутся тебе чем-то совершенно нестандартным.

Рита

Как же я боялась, что Тим теперь и смотреть не станет в мою сторону. Он и правда пару дней держался холодно, но потом оттаял. Что-то вспыхнуло между нами, и вот мы уже целуемся на переменах, обнимаемся. Мы начинаем встречаться, Тим таскает меня на футбольные матчи и вечеринки. Я отвлекаюсь от мыслей о Питере. Ведь, как бы там ни было, все в моей жизни сосредоточено вокруг него. Мне тяжело об этом думать, как тяжело бывает смотреть в глаза брату и прятать жалость. Все, что у него осталось, – книги и компьютер. Все, с кем он общается, – учителя и психолог, которая вообще живет в Северной Дакоте. Но даже они его не видят. Веб-камера на компьютере Питера заклеена пластырем, как рана или ссадина, которая никак не заживает. Я не удивлюсь, если он бережно меняет пластырь каждый раз, когда тот начинает немного отходить от пластика. Мне стыдно, и меня переполняет чувство вины за то, что у меня есть друзья, школа, романы, у меня есть яркие фотографии и жизнь, а у Питера нет. Я не люблю говорить с друзьями о своем брате – в горло сразу вцепляется вина и не отпускает. И еще я отчаянно хочу вытащить Питера на улицу. Хоть куда-нибудь, хоть на задний двор поздно ночью. Мне бы больше всего на свете хотелось познакомить его со своими друзьями. Познакомить с Тимом, с Памелой, звать его на вечеринки, сидеть рядом с ним на футболе и болеть за школьную команду. Я очень хочу помочь ему выбраться из кокона, поэтому, когда Памела в очередной раз пристает с расспросами, я приглашаю ее в гости.

«Знаешь, – предупреждаю, – ты только не жди, что Питер будет с тобой общаться. Он, скорее всего, даже не спустится». Памела кивает. Она заинтригована и раззадорена собственными фантазиями, а меня не покидают сомнения. Но в конце концов, я же имею право позвать в гости друзей. В конце концов, я же не затворница. И очень хочу, чтобы Питер таким не был. С другой стороны, втайне я надеюсь, что Питер будет в своей комнате, услышит, что я пришла не одна, и не спустится. И тогда все будет идеально: напористое любопытство Памелы удовлетворено, моя попытка ей угодить засчитана, и уединение Питера не нарушено.

Когда мы входим в дом, я стараюсь наделать как можно больше шума и даже кричу, что вернулась не одна, а сама прислушиваюсь. Наверняка Питер сидит за книжками в своей комнате. Мысли проносятся так быстро, что я не замечаю, как мы с Памелой почти на автомате проходим в кухню.

– Привет! – радостно почти вскрикивает Памела, увидав там Питера.

Он стоит у разделочного стола спиной к нам. Только Памела открывает рот, брат напрягается.

– Питер, так ведь? – радостно и непринужденно говорит Памела.

Я почти слышу хруст костяшек пальцев – так сильно Питер сжимает рукоятку ножа.

– Привет. – Он поворачивается в профиль, в свой безупречный профиль, замирает на несколько секунд, потом так же сдержанно продолжает: – Простите, я порезался. – Закрывает ладонь полотенцем и уходит.

– А он красавчик! – выпаливает Памела, едва Питер исчезает за углом.

Вот дура! Дура. Дура! Он же просто скрылся от тебя! От нас. Он не поднялся по лестнице и не пошел в ванную. Он стоит за стеной и глубоко дышит, пытаясь прийти в себя. И он, уж конечно, все слышит.

– Правда, он крутой! – снова произносит Памела.

– Все, ладно, – пытаюсь сменить тему. – Давай пойдем погуляем. Или по магазинам…

Я не знаю, что сказать и как поскорее вытряхнуть ее отсюда. Слышу тихие шаги – Питер поднимается по лестнице.

Питер

Я спускаюсь сделать себе сэндвич. Люблю, когда дом пустой, когда никого нет, когда даже мое ровное дыхание как будто отлетает от стен неслышным эхом. Наверное, только в такие моменты я и могу чувствовать себя по-настоящему свободным. Моя свобода теперь в одиночестве, в стенах дома. Моя свобода быть невидимым, не выходить, не общаться с людьми. Моя свобода – прятать себя, потому что то, что некрасиво, должно быть спрятано. Разве не может быть такой свободы? Разве свобода – это не выбор, который ты делаешь исходя из обстоятельств? Разве свобода – это не то состояние, в котором тебе удобно и комфортно? И разве состояние это не может меняться?

Два квадратика хлеба на разделочном столе – как абсолютно одинаковые картины в галерее современного искусства. От них приятно пахнет дрожжами. Я мажу один горчицей, отрезаю ломтик помидора, когда слышу шум в гостиной и голос Риты. Она кричит, что вернулась из школы не одна. Я замираю в панике.

– Привет! – слышу радостный незнакомый девичий голос. – Питер, так ведь?

Я сжимаю рукоятку ножа так сильно, что она вот-вот прожжет ладонь. Мне хочется воткнуть острие прямо в толстую разделочную доску. Хочется вонзить его со всей силы в кусок говядины или себе в руку. Неужели маленький клочок моей свободы для Риты ничего не значит? Не так уж много у меня осталось. И это после ее настырных попыток вытянуть меня из дома! Последние несколько месяцев мы часто обсуждали это. Да я только это и слышал! И теперь такое? Она привела подружку? Это выглядит как злая издевка.

– Привет. – Стараюсь выглядеть вежливым, поворачиваюсь левой стороной лица.

Рука, сжимающая нож, срывается, и лезвие полосует по пальцу. Я порезал себя. На секунду в голове все заволакивает туманом. Я по-прежнему сжимаю нож. Ломтики помидоров, куски хлеба, упаковка соуса, кухонные шкафы и дрожащие пальцы начинают вращаться, как в калейдоскопе. Никогда не понимал, как люди могут причинять себе вред. Много раз я думал об этом. Что движет теми, кто идет на это, смелость или слабость? Вот так взять и порезать себя намеренно – нужна ли для этого храбрость или достаточно крайней степени отчаяния? Не сказал бы, что с моей стороны это отважный поступок. Скорее, неконтролируемый. Это как когда необъезженный жеребец сбрасывает наездника, срывается с привязи и мчится галопом прочь. Кто-то посторонний вторгается в мое пространство. Кто-то проникает в мой мир и грозит разбить его. Вирус, нарушивший иммунные барьеры, теперь опасен.

– Простите, – говорю, – я порезался. – Наспех заматываю руку полотенцем и быстро ухожу.

Не прощу этого Рите. Даже не передать, как я злюсь на нее. Пытаюсь отвлечься Эйнштейном или Ганди, но буквы разбегаются по страницам и еще больше бесят. Швыряю книги в угол одну за другой.

* * *

– Что это было такое? – Перехватываю Риту прямо у двери, когда она возвращается домой вечером.

– Отпусти! Больно! – просит она.

Я даже не заметил, как сильно сжал ее руку. От злости. От обиды. От того, что ей сегодня было совершенно на меня наплевать.

– Какого черта! – цежу сквозь зубы и разжимаю пальцы. – Это было подло!

– А что, мне нельзя привести подругу в гости? – Рита пытается нападать, и меня это взрывает.

– Хотела ее со мной познакомить? – шиплю.

– Нет, – очевидно врет она и тут же уходит в оправдания. – Ну а что такого? Питер, почему бы тебе не познакомиться с моими друзьями…

– Потому что они не захотят на меня смотреть!

– Ты несправедлив…

– Как будто ты не знаешь!

– Я же могу на тебя смотреть, и мама, и папа! – Рита едва не плачет. – Мы же знаем, какой ты на самом деле…

– Можешь на меня смотреть, да? – рычу и не могу остановиться. Как будто все эти два года где-то внутри меня тайно копилась злость и теперь вырвалась, сорвав запоры. – Так смотри!

Я поворачиваюсь в анфас. Меня чуть только не трясет от ярости. Кажется, я никогда не испытывал ничего подобного.

– Можешь смотреть на меня? – повторяю, и сестра не отворачивается. Сжимает губы, но не отводит глаз. – А я не могу! – обрываю.

Больше мне нечего сказать. Ухожу к себе и сижу в комнате весь вечер.

Уснуть никак не получается. Конечно, родители узнали о нашей ссоре с Ритой, и папа приходит ко мне. Осторожно стучится, входит в комнату.

– Немного осталось, Питер, подожди, – говорит он очень сдержанно и мягко, присаживаясь рядом со мной на кровать.

Я откладываю книгу, которую и не читал даже – просто старался рассовать между строк свою злость.

– Сделаем операцию. Здесь отличный врач и самые передовые технологии… – Обычно папин голос успокаивает и вселяет надежду, но сегодня отчаяние и беспомощность схватили меня за горло.

– Не хочу, – перебиваю. – Уже было две операции! Неужели непонятно, ничего не выйдет!

– Питер… – Папа хочет переубедить меня.

– Что? – снова не даю ему сказать. – Опять отторжение? Я не хочу! Мое тело не принимает новую кожу. Это больно. Невыносимо!

Первую операцию мне сделали вскоре после несчастного случая. Пересадили на лицо кожу с других мест. Она приживается в девяноста девяти процентах случаев. Один процент дают чисто символически, на исключительные ситуации. И надо же было мне оказаться таким исключительным! Я был Фредди Крюгером и успел возненавидеть себя, а когда сняли бинты в тот, первый раз, смог даже снова посмотреть в зеркало. Было не идеально, конечно, но у меня тогда снова появилось лицо, я почувствовал, что снова смогу жить. И пару недель все было так хорошо, как бывает в сказках и не может быть в жизни. Я принимал лекарства. Все было позади. Несчастный случай, огонь, ожог, тошнота от одного взгляда на себя, боль. Я даже подумал, что скоро начну об этом забывать. Пока как-то ночью не проснулся от жуткого жара. Я потрогал лицо – оно было мягким, как гнилая картошка. Температура подскочила настолько, что я недолго был в ужасе – перешел к бреду. Скорая, больница, палата, снова бинты, повязки, слезы мамы и Риты. И слова врача. Вернее, одно слово: «Отторжение». Ткани не прижились. Доктора только руками развели. Один чертов процент!

Мы стали искать новые клиники и возможности, а к моим кошмарам добавилась новая боль. Я физически ощущал во сне, как отваливается шматками кожа, чувствовал эту гнойную жижу под шрамами. А лицо стало только хуже, стало похожим на фарш.

Во второй раз мне пересадили искусственную кожу. На этот раз все сошло через два дня после того, как сняли бинты. Сошло очень болезненно, как будто по лицу водили наждаком.

– Но мы же все равно попробуем? – игнорирует папа мою капитуляцию.

– Я не хочу, – опускаю голову. – Пусть все остается как есть. Простите, что вам приходится на это смотреть каждый день…

Я знаю, что папа не примет мой ответ. Как не примет никто из семьи. Я также знаю, что мы помиримся с Ритой. Конечно, ведь мы любим друг друга, и вера троих опять окажется втрое сильнее моего одинокого отчаяния.

Рита

Сегодня в школе тихо. Как-то по-особенному: никто не бегает по коридорам, никто не орет истошно, никто никого не подкалывает, а в холле на первом этаже стоит огромный портрет с черной лентой и белыми цветами. Девочка на нем – красавица, улыбается так открыто, а глаза искрятся озорством. Внизу на портрете написано ее имя – Мэри-Энн Мейсон, а чуть выше: «Мы помним». Я застываю перед фотографией. Кажется, я видела ее раньше, на Стене славы, но никто никогда ничего не говорил ни о какой трагедии.

– Такой день сегодня. – Сзади ко мне подкрадывается Памела и кладет руку на плечо.

– Что с ней случилось? – Я боюсь задавать этот вопрос, потому что отлично понимаю: раз об этом никто не вспоминает, значит, рана еще кровоточит, – но любопытство вытесняет тревогу.

– Сегодня ровно год. – Слова Памеле даются нелегко. – Даже не верится.

– Так что произошло?

– Пожар. – Уже от одного этого слова меня передергивает. – Проводку замкнуло, спортзал моментально вспыхнул, а она была в раздевалке. Не смогла выбраться. Я до сих пор в зале находиться не могу, у меня просто все сжимается внутри. Там после ремонта стало совершенно по-другому, но такое нельзя забыть.

– Почему никто никогда ничего не говорил о ней? Даже вскользь не упоминал?

– Потому что все хотели бы забыть. Потому что больно и невыносимо. Знаешь, может, кто-то скажет, что это глупо, но иногда бывает, случается такое, о чем не хочется думать, от чего хочется закрыться…

Я понимаю Памелу. Не закрыться даже – бежать не оглядываясь. Изо всех сил стараться делать вид, что ничего не произошло, даже если то, что произошло, каждый день встречает тебя в гостиной. У меня есть свой пожар, который я присыпаю пеплом воспоминаний каждый день, и поэтому уже одно слово обдает жаром. Даже руки трясутся. Я чувствую, что у нас с этой девочкой, Мэри-Энн, много общего. Слишком много. Только из моего пожара меня вытащил Питер. Я выжила, а его лицо навсегда стало напоминанием о моей спасенной жизни. Наверное, таким же напоминанием служит сегодня этот портрет с цветами для всей школы Броаднек. Жутко становится, когда думаю, что в моей школе в Бостоне мог бы сейчас так же стоять мой портрет. И наверное, точно так же никто не захотел бы говорить обо мне. Как мы в семье не хотим порой говорить о правой стороне лица брата.

– Пойдем на уроки. – Памела берет меня за руку. – Надо пережить сегодняшний день, и завтра опять можно будет притворяться, что мы всё забыли. Но никто ничего не забыл, конечно. – Последнее предложение она говорит едва слышно, как будто самой себе.

Школа сегодня похожа на кукольный театр, где все двигается по рельсам или по заранее спланированным мизансценам. Ученики предпочитают не встречаться взглядами друг с другом, но почти каждый хоть на несколько секунд останавливается у большого портрета, окруженного цветами. Или мне так кажется, потому что история Мэри-Энн совершенно выбивает из колеи. Я так глубоко ухожу в свои мысли, что не замечаю уборщика и налетаю на него.

– Простите, – выдавливаю неловко.

– Ничего, – ворчит он, меняя стекло на фотографии футбольной команды. – Вот ведь посмотри-ка, треснуло как-то, зараза…

Он заворачивает шурупы, вытирает следы от пальцев.

– Ничего, – говорит себе под нос. – Будет как новое теперь.

Памела смотрит на него, на фотографию, с которой он возился, и вздыхает.

– Пойдем. – Она тянет меня за собой, скорее, в класс. – Это невыносимо.

Урок истории тоже начинается с воспоминаний о Мэри-Энн.

– Мы должны понимать, – говорит учитель, – что бывают трагедии, в которых никто не виноват…

– Конечно, – перебивает Памела, но как-то не особенно уверенно, – но только это не наш случай.

– Я бы не стал никого осуждать, – отвечает на ее брошенную в воздух фразу мистер Элиот. – Нам всем тяжело. Каждый переживает по-своему, и каждого это затронуло в большей и меньшей степени. Но это был несчастный случай.

По лицу Памелы и еще нескольких ребят я понимаю, что «несчастный случай» тут такая же «сильная» формулировка, как у нас с Питером.

– Ага, – вступает Портер. – Но кто-то считает, что вправе, прикрываясь трагедией, портить стенды, и даже не удосуживается прийти почтить память.

– Тим, – учитель терпелив и старается не допускать дискуссии, – каждый переживает как может. Давайте не будем впадать в оценочные суждения. Это наша общая трагедия, и лучшее, что мы можем, – не превращать ее в повод для ссор.

– Я просто считаю, что это неуважение к памяти Мэри-Энн! – не унимается Тим.

– Мы не будем сейчас выяснять причины отсутствия кого-то из учеников, – уже строго, но по-прежнему сдержанно настаивает мистер Элиот. – Давайте перейдем к истории.

Я оглядываюсь по сторонам. Сложно не заметить, что отсутствует только Фицджеральд. Значит, о нем говорит Тим. Странно, как отсутствие того, кого никто не замечает, может вдруг так резко бить по глазам.

– Фицджеральд – свинья! – тихо выплевывает Портер.

Учитель слышит и резко обрывает его.

После урока спрашиваю Памелу, почему Портер так резко высказался о Фицджеральде.

– У них давняя неприязнь. Они заклятые враги, – объясняет она.

– Это как-то связано с той девочкой, с Мэри-Энн?

– Нет. – Памела буравит меня глазами. – Рита, давай не будем об этом – ни о Мэри-Энн, ни о Фицджеральде, ни о Портере, ни о том, кто в чем виноват. Я пытаюсь не впадать в оценочные суждения и никого не осуждать, просто надо пережить этот день, ладно? – И потом, словно понимая, что от меня так легко не отвязаться, добавляет: – Ты же не хочешь говорить о своем брате. Вот это то же самое. А Фицджеральд всегда был впереди Портера, вот Тим и бесится.

Не скажу, что по части соскакивать с неприятных разговоров и давать убедительные отмазки Памела – мастер, но фраза про Питера ставит меня на место и что-то переключает в голове. Не стоит лезть туда, куда тебя не хотят пускать. У каждого человека, даже у целой школы, может быть свой шкаф со скелетами. Пусть они хранятся там с миром.