Текст книги "Сохрани"

Катя Рубан
Сохрани

© Ермолаева Е., 2019

© Девяткова Е., иллюстрация, 2019

© Оформление. ООО "Издательство "Эксмо", 2019

Impossible

 
Выправь руки по швам.
Недостаточно.
Недостаточно.
Слово – хлыст.
Слово – Бог.
Ты послушник его и раб,
Демиург поневоле. Держи себя, будь загадочен.
Не теряя лица, унеси свои горб и скарб.
 
 
Нержавейка. Солдат.
Недодевочка, платье в клеточку.
Поднеси тебе рупор – и рухнет небесный свод.
Будь последней живой.
Несгибаемой райской веточкой.
А забудешь, как быть —
неизбежно пойдешь в расход.
 
 
Поднимись и иди, говорят тебе. Четче, явственней
Ощущая себя шестеренкой, под слот шнуром.
Здесь тебе не закажут столов, не напишут дарственных.
Механизм запрещает добро поощрять добром.
 
 
Подави в себе боль, от нее – перерыв в вещании.
Накрахмаль воротник, чтоб до хруста.
Еще.
Еще.
Не лелея надежд, умерщвляя мечты и чаянья,
Дай напалмом огня. И не жалуйся: «горячо».
 
 
Сладкой патокой в ночь проливается запах святочный.
Не дышать перед смертью – приказ на сто лье окрест.
Выправь руки по швам. Недостаточно, недостаточно.
Отключить в себе это. И сбросить бы горб, как крест.
 
 
Только время идет, шелкопряд пребывает мастером,
Только тянут струну, а струна ведь должна звенеть.
Вот вставай и иди, птичка Феникс, герой блокбастера.
Горб-то сбросить легко.
Тяжелее – нести уметь.
 

Ночное

… Еще не поздно.

Прости меня…

Рашалекс

 
В ту ночь, когда стихи умрут во мне,
Ты отвернись, пожалуйста, к стене
И в сумраке смотри цветные сны,
Пока я бьюсь на кончике блесны,
Пока кружусь на лезвии огня
И некому молиться за меня,
Пока у мертвых птиц горят шасси…
Пусти меня. Прости меня. Спаси.
 
 
Больная, в полувыцветшем пальто,
Я к Гаутаме еду на метро.
В конце тоннеля, беден, полупьян,
Меня встречает голый Бхагаван.
Один, без Бхагавати. Он – бобыль,
Он с ног моих отряхивает пыль,
Он говорит: «Уста мои вкуси».
Верни меня. Прости меня. Спаси.
 
 
Мне видится, пока стою в дверях,
Как вздернулась русалка на ветвях,
Как море из ее раскрытых губ
Лазурью проливается на труп.
Гниющий труп на кончике блесны.
А ты смотри, смотри цветные сны
и отвернись нечаянно к стене,
Когда мои стихи умрут во мне,
 
 
Когда они свинцом наполнят грудь,
И я вспорю ее, чтоб отдохнуть.
О Ты, иже еси на Небеси,
 
 
Прости меня.
Прости меня.
Спаси.
 

Женщина-сизиф

 
День уходящий, зачти мне мои труды.
Я замыкаю фигуры стола и стула
В многоугольник любви и тоски.
Еды,
Пищи духовной и пыли, что в дом надуло
Ветром попутным.
Вскипающее шоссе.
Вне отпусков громыхают мосты и рельсы.
Мы погребли тишину. Да и Бог бы с ней.
Музыка мертвых, пролейся живым.
Пролейся.
Жатва грядущая – дымка и купорос —
Ты не сулишь мне ни отдыха, ни ответа.
Петь похвалу урожаю, что не пророс —
Благослови, чтобы завтра я сделал это.
Пусть надо мной ключевой из твоих фигур
Тлеет голубка – дебютное оригами:
Рисовый пепел слетает на абажур —
Дай не поверить, что это случится с нами.
Что это мутное видится вдалеке?
День наступающий. Выход один —
дотронься.
Это не буря. Не пятна на белом солнце.
Это всего-то ржавчина
на зрачке.
 

И чем тебе сейчас не рождество

 
И чем тебе сейчас не рождество:
Вишневый снег, сменяясь тополиным,
Когда-нибудь закончится,
Но не
сегодня.
Приветливо распахнутая дверь
Тревогу отделяет от улыбки.
Секунда – и меняется в лице
невротик.
В парадной, отряхнувшись от дождя,
От пыли отдышавшись, тень входила
в прозрачный куб и справа от тебя
ложилась
и слушала, как сумрак наплывал,
А сон шептал, склонившись над подушкой,
Что каждый, каждый зиму пережил
отдельно.
Что если я погибший голиаф?
И камни подобравшие давиды,
Убив однажды, сотню раз убьют
во имя
бессмысленности фресок на стенах,
Бездумного кромсания молитвы.
Не уходи, покуда мир и свет
бытуют,
Покуда за изменчивым ночным
В хрустальной лодке следует дневное
светило, а в чулане есть зерно
для мыши.
Найдешь ли что-то лучше темноты,
Что тень перерождает в человека,
И лучше зим, что мы переживем
обычно.
 

Предпасхальное

Н.Р.

… и вот он снова кипарис

в саду небес

Елена Шварц

 
Видишь бабушка берегинюшка дверь в оградке
для дюймовочки
Старая влезешь и взятки гладки
Будто там и жила на гранитовой крошке тенью
На калитку крючок под косынкою спрячу темя
Схороню схороню так вернее чем просто прятать
На зеленое платье черемуха ягод ляпнет
Расскажи берегиня кротова моя невеста
почему ты одна и прокисшее тилитесто
между тоненьким папой и может быть толстым дедом
тухнет банкой эмали
 
 
Мы красили до обеда
Встали устали а ты говоришь есть нечего
Почему земляника с могилки отмечена
Кем отмечена привидением что ли
Старым больно
Откуда у маленьких взяться боли
Наклоняешься трогаешь ландыши
спят под ними твои малыши
и чьи-то еще наверное червяковые
Твои-то иссохлись а эти совсем как новые
Иссушает не солнце напитывает не дождь
так однажды и ты уйдешь
Раздерут полоумного дыбой из кипариса
а душа кипарисова в сад не отходит быстро
и чья-то еще наверное человечкина
Вот мы встали устали а есть-то пожалуй нечего
 
 
Как порубят черемуху в пятницу на беду
так однажды и я уйду
Молодые на убыль болезные на убой
мертвых красили шли домой
 
 
На кладбищенских травах настоян дурманный ветер
Что ворона носила во клюве чернявым детям
Песню мышку скорлупку
Дорожка вилась чиста
и бежала вода с креста
 

Цикл «Имена»

I. Яблоки

 
Зимой, Мари, какие яблоки?
Горчащий пластик, спелый воск.
Как не имелось жизни в яловых,
Так ниоткуда не взялось.
Хрустальной веткой пала молодость:
Ее разбили дикари.
Ты о любви со мной безмолвствуешь,
Так хоть о лжи поговори.
Чем пахнет дом: едой, пожарищем?
О ком колышется трава?
На фото я, скажи, жива еще?
Зачем я там еще жива?
Зачем мелькаю перебежками
В углах кирпичных? Место есть
Тому, кто дружит с Белоснежками,
Рожая гномов – в двадцать шесть
Уже седьмого. Время трудное,
И мы с тобой – ему под стать:
Друг друга кормим изумрудами,
Но пустословим. И – бежать.
Уже отчаявшись попробовать
Апорт, что хрусток и трескуч,
Я унимаю стынь утробную,
Я запираю дверь на ключ
И глажу тумбу прикроватную,
Приобретая жалкий вид.
 
 
Пылает яблоко закатное
И снег над городом горит.
 

II. Inabbat

 
Помню, как грела Луна Козерога,
В городе били в набат.
Город пылал, и ему стало смогом
Имя твое, Инаббат.
Как ни лечил я ожоги и боли —
Стало больней во сто крат.
Раны кровили, и было им солью
Имя твое, Инаббат.
Рогом бараньим, чужим в этих землях,
Свой украшаю халат.
Где оброню на беду свое семя,
Где обрету Инаббат?
В смуглой ли жрице, в посланнице норда?
Север кровав, я богат
Взглядом горячим, жестоким и гордым,
Взглядом твоим, Инаббат.
В лунной долине под цветом жасмина
Сны над просящим летят.
Здесь уловимо, едва уловимо
Имя твое, Инаббат.
Здесь ты плясала над лентой арыка,
Но уничтожен твой сад.
Только раскаты звериного рыка,
Только зола, Инаббат.
Где мой оазис, молочный ягненок?
Как мне вернуться назад?
Как принужденно выводит ребенок
Имя твое, Инаббат.
Как неестественен отблеск агата —
Черное небо-быльё.
Поздно вплетать в свою жизнь, Инаббат,
Имя твое.
 

Inabbat (каз.) – 1.уважение, почтение;

2. совесть, честь, стыд.

III. Virginia

 
Прозрачный вечер тонет в серпантине,
Как тонут в первозданной пустоте
Глаза и лица. Выцветшая глина,
Ты упадешь на белую постель
И маленькой рукой, почти что детской,
Нащупаешь невидимую дверь —
Кусочек сна, полученный в наследство.
Все кончится, Вирджиния, поверь.
И то, что раньше было не по силам,
По силам не окажется вдвойне.
Куда ты шла, кого ты здесь любила,
Точнее, очаровывала…
Нет,
У господа не лопнут перепонки:
Качнутся мягко бусы облепих —
И ты родишь красивого ребенка,
Вирджиния, избавясь от иных.
Молочный лоб и щеки в струйках крови
(подай нам, вечный, хлеба с молоком).
И нечисть запоет у изголовья,
И ангел вострубит особняком.
Ребенок побежит по чистой луже,
Споткнется об искусственный цветок,
Окажется разбужен как задушен.
 
 
На смену небу грянет потолок,
И что бы с нами ни происходило —
Все кончится, Вирджиния. Взгляни:
На водах азоического Нила
Качаются покойники и сны.
 

IV. Милая Эн

«Всплывают тьмой изъеденные лица…»

Елена Шварц

«Жри снег.»

(с)

 
Я восхожу на сцену.
Здесь, помню, стрелялся Треплев
и, говоря фигурально, убил завкафа.
Ветер настойчиво бархат кулисы треплет —
Здесь мы лакали шампанское, ели Кафку
поедом зверским, с неистовой жаждой знаний,
не понимая, что знание в этом виде
будет убийственно.
Время пришло – устали.
Милая Эн, я нисколечко не в обиде
за пустоту,
от которой нигде не скрыться:
тут бесполезно менять города и страны.
Вот я взлетаю угрюмой калекой-птицей,
Внутренний город томится на дне кармана,
Жаждет – наружу, сквозь темя, ростком лаванды…
Мы через время утонем в цвету, сестрица.
 
 
Я восхожу, что Христос, я готовлю силы,
Пусть не для смерти, но память бывает грубой.
Помнишь, я очень хотела быть злой, красивой,
Красила губы, курила, стирала губы.
Помнишь: «Онегин – козел, а Эсхил – зануда»
эхом – по коридорам,
так звуки гулки…
Память приходит, приходит из ниоткуда,
С черным лицом настигает по закоулкам.
Здесь я писала про прелести лжи и бега,
что-то про мальчика с тонкой колонной шеи.
Здесь никого не осталось. Остался Грегор.
 
 
Просто иди ко мне. Просто толкай качели
времени
нет.
 
 
На прощание – боль и нега:
ты улыбнешься
и с ложки покормишь снегом.
 

Молчание

Всё глупости…

А.П. Чехов «Чайка»

 
Вот тебе, девочка, лавка земных чудес:
птичка-свистулька, рожок, воробей ручной.
Лес не волшебный – вполне себе лес как лес.
Поговори со мной?
Что ты, болезная, хочешь: большой любви?
Пьер раздобреет, Болконский уйдет в запой.
Лучше присядь, на полу умостившись, и
Поговори со мной.
Так не бывает. Наташа пойдет в декрет,
будет бороться со стрессом и сединой.
Что, сероглазая, сверлишь земную твердь?
Поговори со мной.
Так не бывает. Последний из Могикан
будет растерзан, закопан, снесен волной.
Дурочка Кора, откладывай свой роман,
поговори со мной.
Твой героический эпос – собачья чушь.
Лунные камушки, глина, палящий зной —
Бог тебя создал, забыв про отменный вкус.
Поговори со мной.
Глупая девочка, радужный Индостан —
горка картона, трущобы и перегной.
Мантры – пустышки, а смерть не излечит ран.
Поговори со мной.
Канешь ли в Лету, падешь ли в священный Ганг —
кто тебя знает, чумная.
Укор немой
гаснет во взгляде. Волнуется океан.
Поговори со мной?
 
 
Спи, непутевая. Спи, и увидишь явь.
Серые бездны подернулись пеленой.
Утро – мудрёней, а сказки врагу оставь
и засыпай со мной.
Самое время открыть о тебе Псалтирь,
Самое время молитве, пускай ночной.
Буду просить нам бессмертия.
Бог – как ты…
Он помолчит со мной.
 

Последнее цветение

Для моей дорогой Jemu

 
Все мои собеседники вздрогнули, встали, вышли
Кто куда: из себя, пудрить носик, в окно и
в двери.
В сердце дома с неистовой силой скребутся мыши.
Будто он виноват, что хозяйка большая, а в сказки
верит.
В этом доме уже не жалеют друг друга двое,
преломившие хлеб и поклявшиеся в любви
прилюдно.
Все имеет финальную точку. Вот этот столик,
подожди, потеряет резную ножку, уронит блюдо;
Не мигая, светильник себя самолично вздернет
На дешевом шнуре.
Агарбатти зажжем, перещёлкнем
тумблер.
Нам-то надо – ладонь на щеке и немного вздора:
«Дорогой человек, за сегодня никто не
умер».
Но наброском Дали из-под ног утекает почва,
И молочная мгла заменяет любому паркет и
кафель.
Изучить бы псалмы, разбирая нездешний почерк,
Чтоб на финише смочь изуверу пропеть
акафист.
 
 
Навещая меня, посмотри, как цветёт Атакама
Вопреки суховеям, диагнозам вопреки,
неправдам.
…В эпицентрах зрачков угасает однажды пламя
недобитых иллюзий.
Сквозь нас прорастают цветы и
травы.
 

Ruta siberica

 
Холодно-холодно снегу в сухой траве
В зевах бессмертника стынущие вопросы
ты отложи до весны и ступай ко мне
не по росе
Опирайся на слух и посох
Взгляд по пути не бросай ни на эту тьму
что позади
ни на ту что пребудет дальше
Дом на дороге – обманка
мертвец глядит
в пропасть окна
проходящего манит пальцем
Чьи имена ты в карманах перебирал
Есть ли мое среди этих безбожно белых
что не дают ни мерцания ни тепла
Шел пилигрим и дорога его не грела
Шел да и вышел
и срок твой давно истек
Алые буквы просыпались из кармана
Серые лютые выли
расцвел цветок
в снежной пустыне у снежного океана
Холодно-холодно снегу лететь в траву
боязно выстелить лоно земного тела
Ruta siberica вспыхнула на ветру
путь осветила тебе
и дотла сгорела
 

Гуттаперчевые пальцы тоски

 
Гуттаперчевые пальцы тоски
Запускаю в серебрянку волос
Тощим ангелом встаёшь на мыски
И стоишь как будто к небу прирос
Разливали разговорчивый чай
в тесной комнатке о чем
Ни о чем
Убывала теплота у плеча
Прибывала темнота за плечом
Плыло облако и месяц худой
на цепочке с небосвода свисал
Пили плакали ходили гурьбой
посмотреть на одичалый причал
Пенелопа не ждала одиссей
Не насвистывал сверчок
дурачок
Желтоглазая богиня полей
Отсыпала ей глаза в кулачок
Как кольцо из одуванчика блажь
Как пойдешь рыбачить выловишь ложь
Дал бы голоса да только не дашь
И стоишь как будто к небу идешь
А подснежная земля горяча
Что ты думаешь о чем
Ни о чем
Что ты молишься на холод плеча
Что ты славишь темноту
за плечом
 

Борода

 
Борода донхуана колечками от гардин
опускает мне веки
и гирьки на них кладет
счастье это когда ты карминовый как кармин
и зеленый как зелень
когда ты кому-то
тот
кто счастливее нас пусть жеманно метнет парфе
в наши юные лица
застывшие словно воск
я парю словно птичка над брызгами хуанхэ
борода сновидений походит на снежный трос
вот мы жарим каштаны
я трогаю их рукой
это что-то такое не мягкое или мя
киш молочный напыщенный дрожжевой
борода сновидений врастающая в меня
вот я вышла из тела
меня поглотила мгла
лошадиных хвостов
их волнисто-воздушных грив
а потом мне приснилось что я тебе дочь родила
прямо в офисном кресле
в обеденный перерыв
мы назвали ее то ли девочка то ли дочь
и по праву она
получила планктонный трон
борода донхуана не кажется бородой
если ты на ней едешь
в свой самый счастливый сон
 

Utopia

 
Мы спали чутко, воробьино. Качался в лампе огонек.
Сын фитилька и керосина на волю выбраться не мог.
Косматость бабушкиной шали, клыки, кровавая вода…
Мы просыпались и шептали: Река, неси меня туда,
Где поле белое с цветами зовет косматого домой,
Где он щенком пушистым станет, сопя в корзинке за стеной.
Шумели призрачные воды, в кандее тлела череда
И отступала на восходе видений странных череда.
 
 
Дорога славилась камнями и отвергала тормоза.
Дичали дети – сами, сами мечтали время обуздать.
Бесшумно солнце уплывало. Казалось, смерть его легка.
И на закате застывала у лба косматая рука.
Мы грели камешки в ладони и засыпали у реки,
Галопом загнанные кони. Деревья были высоки
И что-то в воздухе парило, и что-то было в той воде,
За преимущественным илом и пеной цвета каркадэ.
Так одному приснились розы, другому – дикий виноград,
И сон, не будучи осознан, слезой напитывая взгляд,
Обезображивал деревья, калечил лица, города.
И тут один из нас поверил.
«Река, неси меня туда,
Где отблеск золота и боли первоначален и лучист,
Где одного придержат двое от череды самоубийств».
Оставив поиск мыслеформы, стань истуканом, пеной стань,
Увидишь: дольний станет горним, поблекнет цвет, сотрется грань,
Вне истерической сансары рука укроется рукой,
И Тварь со Временем, ослабнув, уйдут неслышно на покой.
 

Шанти

 
Оболочки сосисок, пустая жестянка «Балтики» —
подворотня встречает естественной красотой.
Одолеть зиккурат, демонстрируя траблы с пластикой,
Заслужить на сегодня не оргию, так покой.
 
 
А в покое из тьмы выплывает веселый боженька,
Выжимает в священный источник гигантский лайм.
Ты лежишь в гамаке, с обгоревшего носа кожицу
отдираешь и думаешь: "Вот и настал прайм-тайм.
 
 
Я скажу ему все. И спасибо, и где шаболдался,
старый пень? Видишь, я основательно сбит с пути".
Но покой разрастается, множится в сердце логоса,
И становится незачем чувствовать, быть, нести
 
 
чепуху, булку хлеба, надежду и (со) страдание.
И пора отпустить это все, как ненужный груз.
Так логичнее, так сокращается расстояние
между мной и вселенной.
Но близости я боюсь.
 
 
Дай неведенья мне. Беспокойному спится хуже, но
до восторга, психоза пульсирует в теле жизнь.
Мой плутающий Бо, возвращайся сегодня к ужину,
Полумертвый, стареющий.
И за меня держись.
 

О чем молчат абажуры

 
I… а мне хорошо в этом мире растянутых кофт
и потертых джинсов
мне нравится пара «мутон ротшильд»
и пластиковый стакан
моих пожеланий не выполнит самый
бывалый джинн
он просто сбежит
отодрав от стены стоп-кран
 
 
а мне хорошо в этой влаге остаточных слез
и беззвучных слов
что внутрь болезной моей души
вторгаются не губя
в моей голове ненаписанных
скомканных нестихов
так много и все они чувствуешь
умерли для тебя
 
 
и мне хорошо в нерифмованных грушевых снах
не идти
лететь
из рук потолочных выдергивать
старенький абажур
на свете есть что-то
гораздо сильнее чем боль и смерть
и ты мне покажешь
и я тебе расскажу
 
 
пусть жизнь это комната
выгоревших надежд
и кривых зеркал
и близится срок и наступит однажды час
неминуемой пустоты
в остывшей груди
мотылек встрепенулся
и замелькал
и необратимо
во мне происходишь Ты
 
 
II. Мне снится сон. В нем ты едешь в мою Сибирь
с бутылкой массандры в кармане смешного жакета.
И весь твой багаж – это шрам на впалой груди,
остатки прошлогоднего крымского солнца,
записка: «я умер вчера и живу по инерции»
и шторм Феодосии где-то в левом предсердии.
Я жду тебя, закрыв окно. В меня смотрят люди
ты входишь и молча говоришь, что мы – зоопарк.
Еще минута – и бросят каменных крошек, а мы зашторим
окно и попросим абажур хранить молчание,
не выдавать.
 
 
III. не открывай глаза
красивое способно быть прекрасным
прекрасное же не всегда красиво
мне снится сон
в нем поцелуем страшным
ты бредишь
и твое перекосилось
лицо
мне снится сон там бокс туберкулезный
там жгут тела не вынув из постелей
я моюсь раз второй седьмой десятый
ты держишь трубку душа еле-еле
дыша
не открывай
глаза
и если вдруг инерция прервется
позволь мне рухнуть выгнуться проснуться
и вздыбить рельсы и сбежать с перрона
и страшным поцелуем прикоснуться
к тебе
не открывая глаз
 

Любовь

 
Влюблённые вечно склонны глобализировать
Вот у них исчезли материки
Вот у них осталась одна звезда
Только он все равно ее не отдаст
Никому никогда
Не звезду а самку тупее валенка
Впрочем он и сам недалеко ушел
Ее папа купит им трешку в сталинке
И все пойдет хорошо
Сталинки красивые
Еще в пятьдесят втором
Их строили военнопленные немцы
Это мне сказал бородатый экскурсовод
И проглотил хотдог как сожрал младенца
Боль моя куда ты еще спешишь
Кроме как в чужую страну и голову
Там и без тебя прошумел камыш
Износились лапти с подковами
Там своих хватает и жен и муз
И у каждой роли свои преимущества
Вот ты можешь ложечкой черпать арбуз
Хлюпать носом динамить поэта
Мучиться
Пока тебя заживо не предадут молве
Анафеме или недружелюбной почве
Чужеродному танцу не прорасти в земле
Не стать своим среди прочих
Хочется быстрее все это прекратить
Без перерождений взять и повеситься
Только как говаривал вымышленный Петир
Хаос это лестница
Склонность к глобализированию лучше сменить на иронию
Так вообще не будет понятно кто ты и зачем пришел
Кафку сменить на прессу
Ван Гога на Иеронима
И все пойдет хорошо
Вот у нас исчезли материки
Океан иссохся до дна
Девочка безликая на камее
Я топчусь под дверью не муза и не жена
и постучать не смею
 

Сохрани

 
Сохрани меня в памяти
Треком, сведенным мастерски,
А на деле – окурком, гниющим за гаражом.
Мне устать бы однажды
с распятием путать свастики
И служить для других то подельником, то врагом.
 
 
Сохрани меня в фокусе:
зримой, еще не выцветшей
Singularia tantum – уродом в большой семье.
Мы – статисты, и смерть никогда не пребудет в выигрыше,
По цене одного волоча нас двоих в суме.
 
 
Сохрани меня:
болью ли,
сном ли,
сквозным ранением,
наложением рук или
фильтров на «айэмджи».
Богу – Богово пусть, откровению – откровение.
За отсутствие кожи награда одна —
дожди.
 
 
Сохрани меня здесь, в наспех сотканной композиции:
У сожженных машин и пирующих мертвецов.
Обезумев в ночи (не повеситься – так напиться бы),
Я смотрю в темноту и ищу в ней твое лицо.
 
 
Сохрани меня страстной и
слишком очеловеченной.
По живому – живым. Позабудь про жестокий век.
Если будет любовь, то пускай она будет вечная.
 
 
И, едва улыбаясь,
Ты сводишь меня
Как трек.
 

Мост

 
Снег выпал. Я его узнала
Он
как будто без конца и без начала
белый стон
Как будто белый бог на зелень
лег
и участи своей не превозмог
Снег выпал
Я на нем лежала
Он сверкал
Коснулись замусоленных лекал
пошили что-то новое
И вот
лежит
Лежу
Лежит
Лежу
Идет
По мне ходили люди
и мосты
росли из белой снежной
красоты
Росли из каучука и смолы
асфальтные заснеженные львы
Бесцветный человечий марш-бросок
украсил нежным отпечатком ног
мое лицо
его лицо
И вот
лежим
Болим невидимо
Идет
И веры нет
и одиночеств нет
когда лежит растоптанный скелет
когда гниет разобранный каркас
и семафором отпечаток глаз
горит на белом небе
Я не сплю
Я снег люблю
По-черному
люблю
Когда не остается ничего
я говорю что я люблю его
Я ползаю в грязи и по траве
без ног без рук без мысли в голове
Построй через меня бетонный мост
чтоб бог меня понес и не донёс
Содрал себе и шею и культи
Я повишу
а ты меня крути
 

Ма всегда говорит

 
Ма всегда говорит, что ее недонежил бог.
Повертел, открестился и бросил одну на свете.
Потому она зла, потому подгорел пирог,
потому у нее не такие, как надо, дети.
А вчера оказалось, что Па изменил ей с Тё.
Потому что, наверное, дети…
Пирог невкусный.
Просыпалась в поту, ворошила его пальто,
находила улики, вязала петлю на люстре,
говорила, что бога нет
и вставала на табурет.
 
 
Вани, Димы, Алеши по свету бредут одни,
В разной степени все недовольные трудоднями:
Мол, швыряет нас пачками гнить на краю земли.
Ма, послушай меня: разве мы не сбегаем сами?
Не дождавшись печати и подписи высших сил.
Кто там их спросил.
 
 
Ма уходит все дальше, и юбки ее блестят,
шелестят крепдешином…
но юбок она не носит.
Ма уходит без эпики: в двери, а не в закат.
Отворачивает лицо. Провожать не просит.
 
 
Кто бы ни был Ты там, да избави нас от потерь.
Я закрываю дверь.