Текст книги "Мой горький Лондон"

Глава 3

Сегодня пятница, и весь город заполнен свадебными машинами. Как же меня раздражают эти церемонии бракосочетания, бог мой! Все, по большому счету, собираются только для того, чтобы поесть, а сами дарят всякую гадость: кухонные принадлежности, полотенца, стиральные машины. А когда жених с невестой целуются, все кричат совершенно абсурдное «Горько!». И целуются они у всех на виду, на виду у этой толпы дальних и ближних родственников: пьяных, сытых, наглых. Как это вообще может способствовать «укреплению семьи»? Ото всех воняет и играет старомодная музыка. Брр. Мне доводилось пару раз присутствовать на подобных «торжествах», и я с тех пор поклялась себе, что у меня такого никогда не случится. Нет, не свадьбы не случится, а такого праздника.

Уж если я встречу человека своей мечты – такого, что дня без него не смогу прожить, то мы поженимся где-нибудь в Мексике, в какой-нибудь старой деревушке нас обвенчает падре, а потом мы убежим с ним далеко-далеко, туда, где небо встречает землю и они вместе болтают ногами, глядя на уходящее солнце, и никто не будет знать, где мы. Своим родителям я только телеграмму вышлю, и все. Вот это будет здорово! Никто за тобой не смотрит, и ты совершенно не скована взглядами этих противных родственников: троюродных бабушек, двоюродных дядей, их детей и внуков. Вот это жизнь!

А пока я такого человека не встретила, то и думать не стоит. Хотя, знаете, мне кажется, что он должен быть иностранцем, например, испанцем. Ну или мексиканцем. Они такие красивые! А иностранец – потому что другой менталитет. Образ жизни и вообще – сущность. У нас будет кофейная плантация и большой дом с просторной террасой, увитой зелеными листьями. Я буду встречать мужа на закате, стоя на горячей земле в легком развевающемся от ветра платье и глядя на раскинувшиеся сады и плантации, и солнце будет светить в наш дом через большие окна и оставлять на полу длинные желтые лучи. Наши дети будут играть на рояле (он будет стоять у нас в гостиной), и читать книги в огромной библиотеке, и бегать в саду с апельсиновыми деревьями. Двое детей… нет, трое – три мальчика. Черноглазые, темноволосые, забавные и умные – они будут знать, что их жизнь зависит он них самих, не то что их мама сейчас, сидя у окна и бесполезно тратя драгоценные часы. И время будет неспешно течь в этом краю, подарившем нам счастье, и наша жизнь будет спокойной и размеренной…

Боже, как это, наверное, глупо звучит – все эти слова – и напоминает мечты древней старухи. Может быть, я захочу такой жизни потом, когда состарюсь, буду нуждаться в спокойствии и тишине, но пока меня тянет туда, в туманную даль, в мой Лондон, покорять мир и быть независимой, сильной, энергичной. Я хочу битвы за свое счастье, черт подери!

…Тогда, много лет назад, в квартире у Ваньки был аромат черной смородины – и все пахло этой ягодой, и даже, мне казалось, сам Ванька весь был окутан этим ароматным облаком. Он когда на дачу ездил, растирал пальцами листки смородины, чтобы запах сохранялся – он сам мне рассказывал. Он и чай готовил из разных листьев и ягод – бабушка тоже так делает, но у Ваньки все было по-другому, со смыслом, со вкусом, понимаете? У них с мамой была двухкомнатная квартира, та комната, что поменьше, была Ванькиной. Она, если по правде, была совсем маленькой. На стене висел ковер, как раньше было принято, стоял обшарпанный письменный стол и высокий шкаф для одежды. На окне в его комнате висели обычные шторы, в углу стояла гитара. Ванька учился в техникуме, работал где-то на заводе – он все время, пока учился, там работал, получал какие-то гроши. И все время он хотел уйти – из техникума и с завода, уехать. Как бы вам сказать… Ванька был из тех людей, которые слушают Цоя и боготворят Че Гевару, в его компании все были такими. Философы. Вот оно, где несовершенство всей системы – Ванька был слишком умным и способным, слишком… ему дорога была в университет, вот я про что говорю. А возможности не было.

***

Часы показывали 13:50. Она шла по проспекту. Девушка двадцати семи лет. Светлый цвет волос, острый нос, выдающиеся скулы. Почти подростковая сумка. Татуировка внизу на ноге, чуть выше сандалий. Походка – мягкая, будто у кошки. Взмахи рук – широкие, необычные. Она поднимается по ступеням невзрачного серого здания: «Визовый центр» – золотые буквы на вывеске. Девушка выпрямляет спину, поднимает голову, делает взгляд более дружелюбным, лучезарная улыбка. Снова собеседование. Снова кучу документов. Открывает тяжелую деревянную дверь, выкрашенную в темный, почти черный цвет и покрытую лаком. Входит. Мельчайшие детали не ускользают от ее взгляда – она слишком напряжена и настороженно смотрит по сторонам, стараясь не показать своего волнения. Поцарапанная замочная скважина на двери слева. Треснувший каблук на чьих-то туфлях. Красный лак на ногтях у девушки на стуле. Коридор. Мягкий шелест ее кроссовок на полу. Сейчас кабинет направо. Стук.

– Здравствуйте. Можно?

– Проходите. – Говорит с кем-то по телефону, кладет трубку на аппарат. – Присаживайтесь. Добрый день.

Она садится в мягкое кресло, смотрит по сторонам – висят большие фотографии в рамах: море, пляжи. Сертификаты, стеллажи с толстыми папками, запах сухой бумаги и ксерокса. Сердце грохочет где-то в ушах. Она пристально смотрит на своего собеседника.

– Вы у нас… – он вопросительно глядит на нее.

– Килямова. Ксения Олеговна.

– Килямова… Килямова… м-м-м… – чиновник ищет букву «к» в картотеке, листает какие-то бумаги. Встал, достал толстую папку. Серый костюм, чуть коротковатые брюки, часы на правой руке. «Чистый выпендреж» – совсем по-детски подумала она. Снова сел в черное кресло.

– Что я вам хочу сказать, Ксения Олеговна… – тут он закашлял – громко, мокро, и седые волосы на его голове слегка колыхнулись. Ксения отметила это и улыбнулась. Про себя, разумеется.

– Значит, Ксения Олеговна, – снова начал он, – гм, гм, хммм, результат неутешителен. Но это пока! – он предупреждающе взмахнул ладонью, заметив ее разочарованный, беспомощный взгляд. – Пока. Но если вы хотите, то снова можете подать заявление на визу, только с маленькой поправочкой. – Послюнив пальцы, он взял несколько листков. – Вот здесь, смотрите, надо что-то другое указать, потому что так ведь получается чистая эмиграция, вы понимаете, о чем я, да? – старец воззрился на нее хитрым взглядом. Ему было плевать, это его ежедневная работа, и таких, как она – сотни.

Снова пришел отказ, и значит, в ближайшее время визу она не получит, и значит, еще месяцы здесь, в этом городишке… Она глядела на этого Ивана Павловича несколько секунд. Потом взяла ручку и в четвертый раз заполнила эти чертовы документы. Почему в Великобританию так трудно получить визу? Политика, будь она трижды неладна.

***

Провинциальный город. Я никак не пойму, как могут люди посвящать свою жизнь жизни здесь? Никак не пойму. Заросшие бурьяном тропинки, некошеные газоны, разбитые дороги. Старье и ветхость. Затхлость и вонь дворовых помоек. Как можно быть среди этого и уважать себя, смотреть другому в глаза? Будто скотный двор. Чем лучше такая жизнь существования в деревне? Кулаки сжимаются сами собой – я среди этого одна. Одна. Мне некуда было пойти. Кроме того места, где меня, я знала, ждут.

На Ванькиной могиле растет рябина. Его мама посадила маленькое деревце когда он погиб, а сейчас оно большое, выше меня, и когда будет август, ягоды будут красивые, красно-желтые. Горькие ягоды. Это его любимое дерево. Я выкинула искусственные цветы – их вечно приносят старухи, которые жили с ним в одном доме. А он терпеть не мог такие цветы, вот я их и выкинула. Тут все очень чисто – его мама часто приходит сюда, до сих пор. Его фото, где он живой. Улыбается своей улыбкой, а зубы чуть-чуть желтые от сигарет. Здесь у него длинные волосы, до ушей примерно, такая черная шапка. Здесь он еще совсем молодой, ему где-то лет шестнадцать. Иван. Ивка. Он меня называл Мэри Джейн, а его – Ивка. Ивка… «Тсс, не плачь. Слышишь шепот осени? Скоро будут идти дожди, и желтые листья будут на моей могиле. Сначала сухие, будут шуршать под ногами, а потом – горькими, терпкими, как мы с тобой любим. Джейн, я рад тебя видеть. Ну как, как там моя гитара? Ты играла на ней? Ты хотела научиться, я помню, я все помню, слышишь? А ты все еще любишь те конфеты? Как ты живешь, сестренка? Не плачь, Мэри Джейн. Здесь совсем не так плохо, как говорят…» – это будто его голос звучит где-то рядом, за спиной. Я оборачиваюсь: лишь ряды угрюмых могил… «Ваня, Вань! – говорю я вслух, чтобы он услышал. – Братишка мой маленький! Как мне плохо без тебя, Ванечка! – я пытаюсь не заплакать, но слезы текут из глаз сами. – Я тебя не забыла, слышишь меня? Я буду приходить к тебе, и осень мы встретим вместе. Только не здесь. В нашем любимом саду, помнишь, да? В нашем саду, Вань! Ничего не изменилось с тех пор, как ты исчез, и все по-старому. Все так же плохо, Ваня. Несовершенство скошенного газона… как ты и говорил. Портрет Че Гевары висит у меня в шкафу, я достала его в нашем городе с большим трудом. Никто вокруг не знает, кто такой Че Гевара. Только мы – ты и теперь я».

Я сижу на корточках и глажу руками теплую землю, будто бы так он меня точно услышит, и говорю вслух, и плачу, как сумасшедшая. Никогда это не пройдет, наверное. Эта боль. «Джейн, а ты дерешься за свое счастье?» – потом спросил он меня. Что я могла ответить ему? Что? «Ваня, я дерусь! Вань, я правда дерусь!» – и слезы текли у меня, проклятые слезы горечи и отчаяния, и кулаки снова сжались сами собой от беспомощности. «Беги, сестренка. Скоро, совсем скоро наступит осень…»

Глава 4

 
I’m here without you, baby…
 

Я в тысячный раз смотрю клип группы 3 doors down, сидя в глубоком кресле у себя в комнате. Задернутые темно-красные шторы и полная, глобальная темнота. Родителей нет дома – привычно-обычная командировка в Москву или куда-то туда, в «европейскую часть» – встречаются с инвесторами или с кем-то в этом роде, этот их бизнес – серьезная штука, ага. Они довольно состоятельные люди в нашем городе. Почему я говорю «они состоятельные»? Ну так не я же, согласитесь.

Сколько уже времени? Час? Два? Ночью в доме очень тихо, слышно любой шум: кто-то из соседей сверху скрипнет на кровати или пойдет на кухню выпить стакан воды – все слышно.

Клип… Это обаяние людей Нового Света (они же американцы, кажется? ), и речь, и взгляды, и сердце через музыку. Когда я смогу увидеть все это своими глазами, ощутить, вдохнуть полной грудью воздух свободы? Я закрываю глаза и вижу эти любимые символы другой жизни: Мэрилебон-роуд, улица, которую описала в своей книге «Исчезнувший принц» Френсис Бернетт и которая теперь превратилась в один из деловых центров Лондона… зеленые холмы в юго-восточных графствах Англии, вонзившиеся в небо крыши кенсингтонских высоток, предрассветные часы на берегах Темзы… А что, если все предрешено, и я никогда не увижу всего этого? Что, если не дано мне постичь этой красоты?

 
A hundred days had made me older since the last time that I saw your pretty face
A thousand lights had made me colder and I don’t think I can look at this the same
But all the miles had separate
They disappeared now when I’m dreaming of your face
I’m here without you, baby…
 

 
Эти сто дней с нашей последней встречи сделали меня старше.
Тысячи огней не согреют меня, и я не думаю, что смогу смириться с этим.
Между нами сотни миль, но они перестают существовать, когда я думаю о тебе.
Я здесь без тебя…
 

Так ведь, да? Пытаюсь понимать английские слова. Только бы скорее закончить эту дрянную школу и уехать учиться, чтобы бежать – быстрее – к своей мечте.

Я уснула в кресле, укрывшись клетчатым пледом, купленным родителями по моей настойчивой и неоднократной просьбе – как у английских лордов.

Видимо, ночью я перебралась на кровать, потому что утро я встретила именно там. Приняла душ. Сделала себе крепкий кофе (кофеварка для меня – настоящее чудо техники и верх прогрессивной человеческой мысли) и пару бутербродов с колбасой и сыром и еще обнаружила в холодильнике несколько упаковок клубничного йогурта. Позавтракала, высушила волосы феном. Было около двенадцати. Собираюсь на улицу: несколько капель туалетной воды, надеваю безупречно-выглаженную полосатую рубашку, делаю мейк-ап почти как у Билла Каулитца из Tokio Hotel. Это, наверное, с возрастом приходит – тупое желание краситься и выглядеть «как следует». А впрочем, никакое это ни желание выглядеть как следует, а просто маскировка – за макияжем ты незаметнее, вот и все. «Аристократичная туалетная вода», черт вас всех дери! Безупречность в одежде и вкусах мама воспитывала во мне с детства, это уж точно! Белый носовой платок, сложенный так, что его края напоминают лезвие самого острого японского клинка, модные потертые джинсы, наичистейшие носки и кроссовки из московского спортивного магазина со стучащей от новизны подошвой. Это я, понимаете? Я! Это мои ногти – блестящие от чистоты и частоты посещения маникюрного мастера. Мои волосы, пахнущие самым приятным средством из самой лучшей серии средств для волос. Это я. Глупо, но мне всегда казалось, что все сразу думают: «Вот, идет напыщенная разукрашенная девица. А туп-а-а-ая, наверное!» Нет, теперь я понимаю, что никто не думает так: всем плевать на всех, кроме себя, и такие, как я, везде. Слишком гордые пофигисты, которые в магазине, выбирая одежду, вовсе не смотрят на этих молоденьких продавцов-консультантов, будто бы не замечая их, как примелькавшийся предмет интерьера. Подъем самой необразованной буржуазии. Буржуазии, которая раньше была самым гнусным пролетариатом. Но я не такая! Да, наша семья имеет достаточно средств, и машину, и отдых. Но мы – не такие! Честь и принципы – вот что у нас есть! У меня есть. То, чего нет у них, у этих «новых бизнесменов» и их отпрысков. И на продавцов я не смотрю только потому, что мне жутко неловко – я тут одежду себе выбираю, а они сами едва ли смогут позволить себе купить ее на свою зарплату.

***

Был слишком пасмурный летний день. При этом небо не было затянуто мрачными тучами, извергающими потоки дождя, не сверкали молнии, не было слышно грома – только временами моросил мелкий противный дождь и дул ветер. Обычный день в середине июля, когда совсем нет солнца. Но в самом воздухе чувствовалось что-то гнетущее и катастрофически тоскливое – что-то, что вызывало непонятное щемящее чувство безысходности и страха. Во всяком случае, так казалось девушке, которая шла по главному проспекту города, закутавшись в тонкий зеленый плащ, и время от времени хмуро посматривала по сторонам. Ее светлые волосы были собраны в тугой хвост, руки она держала в карманах и иногда поправляла спадывающую с плеча черную сумку. Внезапно оторвавшись от мучавших, казалось, ее мыслей, Ксения огляделась, словно соображая, где находится, и, повернув направо в переулок, отправилась к зданию с лаконичной вывеской «Кофейня».

…Приятная полумгла окутывала, мягко принуждая расслабиться, забыть все дурное и просто наслаждаться – музыкой, едой и интерьером. Здесь все располагало к отдыху – мягкие маленькие диваны, теплый колорит, цветы в массивных глиняных горшках, высокие окна, итальянские мотивы, картина во всю стену с венецианским пейзажем. Уверенными шагами девушка идет в самый конец зала, где темнее всего, и, бросив сумку на диван, а плащ повесив на вешалку, садится за столик и закуривает. Ее тонкие узловатые пальцы держат тонкую сигарету и чуть заметно дрожат, когда она, в очередной раз вдохнув дым, держит их у лица. Подошел официант. Что она будет? Вот этот салат с креветками и кофе, пожалуйста. На десерт? Вон то пирожное в витрине, будьте любезны. Она задумчиво глядит в окно. Ее синие глаза с изумрудным блеском внутри холодны, взгляд жесток и безразличен ко всему. Чего она добивается? В свои двадцать семь она не имеет даже бойфренда. Да и об этом ли были ее грезы в шестнадцать? Тогда о чем? О настоящей любви, о скитаниях по миру. О полной свободе без клерковских бумажек, офисов, факсов. О счастье. Вот она просыпается в маленькой квартире во Флоренции: маленький балкончик, развевается тюль, кофе в постель от любимого человека… Вот она – на набережной Сены, в Соборе Парижской Богоматери с рюкзаком за плечами, в стоптанных кроссовках, в порванных джинсах, и – свободная! А вот она – на высоком холме в Голландии, позади – ферма, где она ночевала, а утром пила теплое молоко и пробовала настоящий, свежий сыр. Ветер чужих стран бьет в лицо свежей струей, забирая все плохое и оставляя сказочное, сильное, доброе… Гитара в ночных сумерках и голос, поющий красивую песню… Ее голос.

По щеке катилась слеза. Она потеряла саму себя. А эти всё тянут с визой. Ей было одиноко, грустно и больно. «Да идите вы все к черту!» – в сердцах крикнула она, кинула на стол деньги и выбежала из ресторана.

***

Я стою на набережной. Взрываясь, 30 seconds to Mars играют «Attack».

Я держусь за поручни, стою высоко, и река так близко, грязно-желтые брызги от уходящего теплохода, вода бьется о каменные плиты. Запах будто бы моря и отвратительных водорослей. Запах неба и свободы – эта река когда-нибудь впадет в океан, на берегах которого живут люди, безупречно галантные и интеллигентные, люди, видевшие расцвет «Манчестер-Юнайтед» и молодого Бэкхема. На берегах, где стелется туман… Ветер стучится в рукава моей рубашки, в воротник, в спину, приносит аромат моей же туалетной воды, лохматит волосы. Эй, безупречный человек! – кричу я себе. – Ты знаешь, как смешно ты выглядишь в своих же глазах? Ты не знаешь, что тебе делать? Ты беспомощна, Машка! Возьми себя в руки! – мне кажется, будто я пытаюсь перекричать этот мокрый ветер, а он затыкает мне глотку. – Ирландский виски, говоришь? А ты сможешь выпить хотя бы одну каплю этого напитка, а? Ты же в раз охмелеешь! Кубинский ром? Да тебя с трех градусов разносит в разные стороны, а тут – сорок! Сорок, понимаешь? Крепчайшая выпивка! Сигары? А как насчет английской женственности и прочих атрибутов-эталонов красоты? Да плевать хотела! Я хочу своей жизни – свободной и мятежной, и даже если я буду жить там, в Лондоне, я буду жить так, как посчитаю нужным, но знай, что и там я не буду подчиняться правилам, которые мне не по душе! Да, я не против пить чай по звону колокольчика, но… Правилам? А законам? А законам – буду, потому что это гарантия свободы всех, и я не анархист. – Ветер – сильный, пьянящий, захватывающий, кружит голову. Рубашка чуть не рвется на спине от этой природной и самой естественной дикости ветра. Я спрыгиваю на землю, и здесь ветер чуть меньше, чуть спокойнее. Иду. Перехожу на бег. Летит автобус, останавливаю его. «Эй, мне как всегда!». Стремительно. Он тормозит на проспекте, я выхожу, снова иду, лечу, бегу. Ветер. Сильный, мой друг, мой ветер. Снова дождь? Крупные, тяжелые капли падают с неба, я останавливаюсь, закрываю глаза, поднимаю голову… Дождь. Дождь… Все сильнее, жестче, безудержнее. Шум дождя, и ничего вокруг. И никого. Рубашка липнет к спине, и волосы – мокрые, и лужи вокруг. Асфальт дышит – быстро-быстро, судорожно движет ноздрями, что-то неразборчиво шепчет. Красный «Chevrolet» рядом больно режет глаза, и полоски травы – ярко-зеленые, на сером асфальте, и цветы на клумбе источают неистовый сладкий аромат. Направо в переулке «Кофейня». Иду – уже спокойно и тихо, дождь успокаивает меня, гладит по голове теплой лапой. Открываю стеклянную дверь, и знакомые официанты говорят привычное «Здравствуйте!». Прохожу в самый конец, сажусь на маленький диван терракотового цвета. Жива.

Здесь полутемно. Играет музыка, кажется, этот трек называется «Jokero», чуть слышен сухой стук бильярдных шаров в соседнем зале. За окном идет дождь, ливень, бежит по стеклам вода. А здесь – уютно и сильно. Правда, сильно. А эта кофейня – она, знаете, так сделана, что стен из кирпича совсем немного, а много окон. Она довольно большая, такое отдельное здание, и несколько залов, но те – непрозрачные, а этот вот такой вот. Открытость, которой так не хватает. Итальянская кухня. Здесь даже поваров выписывали из Флоренции, представляете, это в провинции-то! Ко мне идет официантка Ирина, моя давняя знакомая – я часто прихожу сюда, и знаю многих из обслуживающего персонала. From staff.

– Маша, добрый день! Что сегодня будешь? – и наготове уже блокнотик и ручка.

– Привет, Ирин! Я показываю пальцем в меню – а вот этот, г… гл… «Глясе» есть?

– «Глясе»? – она делает ударение на «е», а я – на «я», как настоящий дилетант, едрить твою через коромысло. – Есть.

– А это что такое?

– А это холодный кофе, сверху там мороженое плавает.

– Ну это вкусно?

– Прилично.

– Ну давайте ваше «прилично» и пиццу с сыром.

– И все?

– Все.

– А как же жетон на партию в бильярд? – она улыбается.

– Не-е, Ирин, сегодня не хочется, спасибо. Как дела твои?

– Все в поряде, – она подмигивает. – Итальяно мафиози форевер!

Я начинаю дико хохотать, и она вместе со мной. Иринка очень забавный персонаж – красные волосы, ямочки на щеках, какой-то неместный выговор, совершенно, знаете, непосредственная манера общения, как у ребенка. Она учится в университете и увлекается итальянской историей, учит их язык и обожает этих боссов мафии – Аль Капоне и других, читает книги про них, фильмы смотрит. «Крестный отец», разумеется. Ирка считает, что их стиль жизни и ведения бизнеса очень прогрессивен, и я с ней согласна. Тем более что, по ее собственному выражению, учится она на «бизнес-woman», а значит, чего-то соображает в этом, я так думаю.

Начинает играть Panic at the disco. Я сижу – спокойно и уютно. Ну и что такого, что я прихожу сюда одна, ну и плевать хотела на друзей-приятелей. Можно было бы, конечно, прийти сюда с Катькой, но, во-первых, она бы все время удивленно озиралась вокруг, а во-вторых, «так далеко от дома она бы не пошла», это ее извечная отговорка.

Здесь даже сигары можно заказывать и кальян. Кальян, наверное, интересная штука. Хотя когда все курят из одной трубки – это не очень-то приятно, согласитесь?

Скоро мне принесли дымящуюся пиццу и «Глясе». Знаете, это очень вкусно – и «Глясе», и пицца, правда, вкусно. Так, как здесь, в нашем городе больше нигде не готовят. А еще больше мне нравится то, что ты можешь сидеть здесь сколько угодно, и никто тебя не будет напрягать, мол, давай, топай отсюда. Сиди, отдыхай, читай газету – делай что угодно, только расплатиться не забудь. Это как Джоан Роулинг в кафе писала первые части «Гарри Поттера», помните?

Понемногу темнеет. Я все-таки беру жетон в бильярд – только одна партия с каким-нибудь яппи-мажором из семейки с богатеньким папочкой, и все, домой.