Текст книги "Акулы во дни спасателей"

Часть II
Восхождение

6

ДИН, 2004. СПОКАН

Я так думаю, до того как первые гавайцы стали гавайцами, они жили на Фиджи, Тонге или где, и у них было слишком много войн и слишком много королей, и тогда самые сильные посмотрели на звезды и увидели карту в будущее, которое они могут сделать своим. Гнули спины, делали себе каноэ, чтобы выдержали волны высотой в сорок футов, широкие паруса забирали ветер в кулак, и тогда они уплыли с прежней земли. Прощайте, бывшие короли, прощайте, бывшие боги, прощайте, бывшие законы, прощай, бывшая власть, прощайте, бывшие запреты. После ночей на воде и соли на татуированных мышцах настало время, когда они увидели белый свет луны над новой землей Гавайев и такие: вот оно. Это наше. Это всё мы, это всё сейчас.

Вот так и я в первый вечер в Спокане. Я по настоящему сильно чуствовал всех королей, что были до меня, как будто они были в моем сердце, как будто они пели у меня в крови. Я видел их рядом с собой, даже не закрывая глаза. Мы с ними были одинаковыми: я пересек огромное небесное пространство между Гавайями и материком, из окна самолета видел большие сетки огней материковых городов, небоскребы и скоростные шоссе, которые не останавливались ни на минуту, сплошь золотые и белые. Для меня они были как звезды в море для первых гавайцев, они указывали путь к тому, что станет моим. Когда я вышел из ночного автобуса “аэропорт – Спокан”, увидел чистые газоны, новые кирпичные дома и команду тренеров, которые пришли встречать меня, одного из лучших первокурсников-баскетболистов во всей стране, я такой: это всё я, это всё сейчас. Королюйте меня, ублюдки.

Раньше, еще на Гавайях, все от меня хотели чтобы я верил в Ноа, поднимал его. Как будто я обязан его беречь, быть на втором месте и помогать ему пересечь финишную черту.

Не хочу вас огорчать, но я не гожусь для второго места.

И ради чего? Не то что бы Ноа нам чем-то отплатил, в конце каждого месяца мама с папой по прежнему сидят без денег. Как и везде на островах. Если хочешь из этого выбраться, нужно стать настолько хорошим, что тебе нельзя не заплатить. И заплатить много. Я знал то, что именно так и сделаю, когда наконец доберусь до Спокана.

Началось все кажется осенью 2004-го. Меня интересовал только баскетбол. Капитаны проводили межсезонные тренировки, мы все были на стадионе, наверху, где беговые дорожки. Приседания у стены, бег с ускорением, потом обратно в качалку. Парни спрашивали, ты когда-нибудь видел такое место, ряды, ряды, ряды чистых трибун для тысяч болельщиков, качалка оборудована по последнему слову техники, стойки в свежей краске, я такой, думаете, если я с островов, то никогда такого не видел? Но вообще правда не видел, не потому что с островов а потому что из Линкольн-Хай. Такие тренажерки я видел только на выездных играх в Кахене или в других богатеньких частных школах. Так что да, я видел такое место, но никогда прежде оно не было моим.

Коридоры, лаборатории, столовки будто перекрашивают раз в два года, симпатичный книжный магазинчик, цены офигеть. Но я клянусь, везде кроме разве что раздевалок, университет был белый как молоко. Я видел смуглых на кампусе, ну слава богу, а то я уж думал, я тут один такой.

А занятия? Я даже не знал, на какие записался, честное слово, этим занимался кто-то из руководства команды, а с домашкой мне помогали, парни из команды в первую же неделю подсказали – найди репетитора, лучше студентку второго курса, большие глаза, джинсы в обтяжку, крестик на шее, типа того. Она поможет, сказали они, она знает, кто мы такие. Так и вышло. Слова и цифры, конечно, мне приходилось писать самому, но если мой мозг и был там, то на сгибе ее локтя, на веснушках вокруг носа. В универе мне явно понравится.

Но баскетболом мы занимались всерьез. Каждый день, все время. Пятнадцать человек на тренировке в десять раз жестче чем все, что было дома. Все время бросали мяч, тук тук тук о полированные доски, идеальный скрип наших подошв. Мы отрабатывали игру один на один, мы отрабатывали два на два, мы отрабатывали два на одного. Отбивали броски в прыжке со средней дистанции, броски в прыжке с разворота и с трехочковой линии. Но уже на другом уровне. Парни из команды были сильнее, быстрее и умнее чем все, против кого я играл дома, в Линкольне, теперь я играю с мужчинами, не с пацанами, и в тот первый год я это чуствовал. Они все были на шаг с лишним впереди меня в воздухе, половину моих мячей блокировали или отбирали, и атмосфера вокруг меня словно обмякала и падала.

Быть круче. Быть сильнее и быстрее. Я должен.

После тренировок мы обычно сидели вчетвером или впятером в кафетерии, к коленям примотаны толстые мешочки со льдом, мы таращимся в тарелки с вялой говядиной и брокколи, есть не хочется, потому что тренер гонял нас как быков на кариде и мы еще не отошли. Столовая до балок потолка провоняла жирным горелым мясом, столешница холодная, в голове хули-хули[66]66
  Хули – переворачиваться, поворачиваться. Здесь: голова кругом идет.


[Закрыть]. От всего этого я чуствовал себя угашеным, хотя был трезв как Иегова.

– Кажется, я только что заснул с открытыми глазами, – сказал Грант.

– Заснул, – произнес Де Шон, – я сам видел. А я пытаюсь не обоссаться. Как тут отлить, если я весь в этом? – Он дрыгнул коленом, мешочек со льдом брякнул. – Если уж делают нам эти компрессы, пусть тогда и памперсы выдают.

– А ты что, восстанавливаешь водный баланс? – Грант кивнул на высокий стакан, из которого пил Де Шон. – Вечно он старается восстановить водный баланс, но с утра первым делом пьет диетическую колу. (Они жили в одной комнате, белозадый Грант, виггер[67]67
  От white nigger – белый, который в одежде, речи и поведении старается подражать черным (в частности, рэперам).


[Закрыть] из Стоктона[68]68
  Город в Калифорнии.


[Закрыть], и Де Шон из Эл-Эй[69]69
  Лос-Анджелес.


[Закрыть].)

– Мне нужен кофеин, – извиняющимся тоном ответил Де Шон.

– Так выпей кофе, придурок.

– На вкус как твоя мама.

– Ну хватит, – сказал Грант. – Я тут типа пытаюсь расслабиться.

– Да ты весь семестр расслаблялся, – сказал Де Шон, – на занятиях по истории и вообще. Я, кроме экономического расчета, ни о чем думать не могу. Экзамен через два дня, я должен готовиться, а у меня голова, будто я укурился.

– Как воздушный шарик, да? Как будто шея ее не держит.

– Во-во.

– У Гранта голова всегда так, – сказал я. – Наверняка он из тех, кто на занятиях ест клей на задней парте.

– В началке, с этими своими большими ушами, – подхватил Де Шон. – Я это прям вижу.

– Ладно в началке, я говорю о прошлой неделе, – ответил я.

Де Шон с Грантом грохнули, прям взвыли от смеха, сложились пополам, и другие парни тоже.

Тогда я и почуствовал это. Я понемногу вписывался, становился одним из них. Мы чиркали по площадке до кровавого пота, работали вместе, как они говорили, хорошо, следущий пас дай посильнее, сделай точную передачу, или когда я в конце концов забросил несколько мячей в прыжке, они такие, вот, давай еще раз, и так всегда – я знал то, что они в меня верят. Они видели, кто я и кем стану.

А дома? С начала семестра я звонил маме с папой, обычно сидел на кушетке, которую мы засовывали под нашу кровать-чердак, кушетка была клетчатая, зеленая как авокадо, в веснушках сигаретных ожогов, у стены напротив мини холодильник. Мой сосед по комнате, Прайс, царапал ручкой бумагу, делал домашку – ноутбука у него не было, как и у меня. Наверное, мы были единственными без компьютеров во всем универе, такое чуство, что мне все время напоминали, откуда я родом – и я говорил со всеми по телефону, с мамой, папой, Ноа, Кауи, по очереди.

– Ну как погодка? – спрашивал я каждый раз папу, потому что ему нравилось смеяться над моей мерзлявой задницей. “Братан, отличная, каждый день, мы с мамой, Кауи и Ноа в прошлые выходные были на пляже, утром солнце, ночью дождик, просто супер. А как там в краю строганого льда?[70]70
  Популярный на Гавайях десерт из ледяной стружки, политой фруктовым сиропом.


[Закрыть] Ты уже примерз языком к столбу? – И со смехом добавлял: – Не-не-не, говори давай, чё как”.

Он рассказывал мне какие-то мелочи, потом трубку брала мама и тоже рассказывала о чем-то, но оба довольно скоро переходили к главному и такие, типа, видел бы ты, чем занимается твой брат. Каждый раз, в каждый мой звонок разговор непременно переходил на Ноа, что бы я не делал. Они говорили, что даже учителя не представляют, что делать с Ноа, он поглощает самые сложные курсы в Кахене, причем и по химии, и по гавайскому языку, и по матанализу, как будто это легкотня. О его успехах даже в “Гонолулу Эдвертайзер”[71]71
  The Honolulu Advertiser – ежедневная газета, выходила в Гонолулу под разными названиями с 1856 по 2010 год.


[Закрыть] написали, и тут же пошли пухлые конверты, имейлы и звонки из колледжей, они буквально осаждали родителей, чтобы Ноа уже сейчас начал у них занятия. А родители отвечали, скорее всего, он поедет в Стэнфорд.

Я ненавидел эту часть разговора. Я и хотел, и не хотел знать, чем он занимается. Особенно чем он занимается по настоящему, я о его способностях кахуны, понимаете? Но мама обычно рассказывала только об очередной награде, которую получил Ноа, новых крутых курсах и прочем, а о других его качествах ни слова – о том, чего мы до сих пор не понимаем. “Хотела бы я знать, что с ним происходит, – говорила мама. – Он тебе не рассказывал?”

Первые пару раз она спрашивала меня о нем, будто мы с ним общаемся за ее спиной, как обычные братья, – наверное, мама просто не понимала, как обстоят дела.

В тот раз я огрызнулся.

– Знаешь, – сказал я, – кажется, я в него больше не верю. Во всяком случае, так, как ты.

– Да не во что тут верить, – ответила мама, – ты же сам все видел, собственными глазами, не будешь же ты это отрицать?

– Я же не утверждаю, что этого нет, – сказал я. – Но почему тогда я ничего такого не чувствую? Если это боги, почему они не во всех нас?

– Где ты этого набрался? – спросила мама. – Хоуле так на тебя влияют? Раньше ты так не говорил.

– Я просто вижу, что вы не понимаете главного, – ответил я. – Полная стипендия, мам. Все, кто сюда приезжает, быстро попадают на драфт НБА. Каждый год. Впрочем, вы, наверное, не поймете этого, пока я не привезу домой первый чек на круглую сумму.

– Я всего лишь спросила, разговаривал ли ты с Ноа, – отрезала мама, и я не стал ей возражать. Мне хотелось сказать: может, я не чуствую того, что вы, потому что я единственный, кого заботит, как устроен мир.

– Ноа мне ничего особенного не рассказывает, мам.

Это была правда. Когда подходила его очередь (причем я слышал, что папа с мамой уговаривают его взять трубку), мы с ним такие: ну что нового, ничего, я слышал, в школе будет новая лаборатория, угу, а у вас вроде намечается выездная серия, ага, круто, тут сейчас дождь, паршиво, я хотел пойти на пляж, ну а еще что нового, ничего, и у меня ничего.

И вот кстати – дальше всегда была пауза. По ней я сразу понимал: в нем творится что-то такое, о чем он не расскажет никому. Но оттуда, куда я уехал, никак было не дотянуться туда, где остался он. Почему – не знаю. Верните меня сейчас туда, и я мигом перепрыгну эту пропасть, даже если понадобится толкнуть слезливую речь на манер маху, типа как обнять его по телефону. Верните меня сейчас туда, и я скажу речугу как нефиг делать.

Во время этих семейных созвонов последней со мной обычно говорила Кауи. Наверняка мама с папой ее подкупали, типа, не пойдешь за покупками в “Принц Кухио”, если не пообщаешься с братом, но если честно, разговаривать с ней было лучше всего. И меня это удивляло не меньше, чем остальных.

Помню, как-то раз она такая:

– С тобой они тоже так, спрашивают про Ноа?

– Ага, – ответил я. – Каждый раз! Зачем они все время это делают?

– Дин, я тебе клянусь, они, по-моему, иногда вообще забывают, что я существую, – сказала Кауи. – Они тебе говорили, что я вошла в список лучших учеников в Кахене? А еще в Национальное общество почета?[72]72
  National Honor Society – общественная организация, объединяющая лучших учеников школ по всей Америке.


[Закрыть]

Ей тогда было, кажется, лет четырнадцать, но я всегда такой, ого, потому что говорила она так, будто уже съехала от родителей. Я прям видел, как она сравнивает проценты по ипотеке и проверяет список вещей, которые надо взять на конференцию в Нью-Йорке, пока за бокалом вина разговаривает со мной, попутно разгадывая судоку.

– Не помню, – ответил я. – Вроде да.

– Не ври.

– Как хула? – спросил я, чтобы не ссориться.

– Хула отлично. Я выступаю с группой. На прошлых выходных мы танцевали в Ала Моана, на этой неделе будем в “Хилтоне”. Нам вроде бы даже заплатят, но деньги придется отдать халау.

– То есть ты в основном танцуешь для хоуле, – сказал я. – И тебе это нравится?

– Ой, да пошел ты, Дин, – ответила она. – Не строй из себя дикаря. Сам-то ты от холода превратился в хоуле, что ли?

– Нет, – соврал я.

– А домашку за тебя наверняка делают восторженные первокурсницы с бритым лобком.

Я рассмеялся.

– Да ладно тебе, я пошутил про хулу для хоуле, – сказал я, хотя она была права, и я был прав, и мы оба это знали. Забавно, если вдуматься, как мы оба раскусили друг друга и оба из-за этого друг на друга разозлились.

– Все и всегда так говорят: да ладно, это же просто шутка, – ответила Кауи, – а на самом деле это никакие не шутки.

– Полегче, убийца, – сказал я, хотя понимал, что ей движет. Понимал этот голод, эту злость.

Я думаю, даже то, что мы поговорили о Ноа, пусть немного, уже что-то значило. Это нас объединяло, только нас двоих, понимаете? Вообще-то Кауи меня недолюбливала, и я ее не виню. Позже, когда у меня в Спокане все испортилось, а она уехала из дома в Сан-Диего, в колледж, тогда она любила меня еще меньше прежнего. Но вот мы болтали по телефону, хвастались друг перед другом, подбадривали друг друга, потому что кроме нас двоих никто этого не сделает. И я видел то, что хотя я первый вышел в море на каноэ, чтобы пробиться к лучшему будущему для нашей семьи, Кауи и Ноа следуют сразу за мной.

* * *

В тот первый год, да, я начал поднимать голову и тусить с остальными ребятами на площадке, но по-прежнему оставался запасным Роуна, основного атакующего защитника, именно на него все надеялись, когда игра обострялась. К началу сезона второго курса я делал все возможное, чтобы не быть у него на подсосе, выкладывался в качалке, бегал по лестнице, прыгал на ящик, всегда, а не только на тренировке носил утяжелители и стер щиколотки до мозолей. Жил так, что засыпал и просыпался на площадке или в качалке, занимался до слюней и кровавого пота на тренажерах, скрип подошв по блестящему полу, я с мячом поднимаюсь, как волна, и опускаюсь. Но никто, ни команда, ни тренер, никто еще не знал, какой я.

А потом был тот день, у нас была домашняя игра, и они назвали его “гавайским вечером”, раздали болельщикам на трибунах пластмассовые леи[73]73
  Леи – ожерелье из цветов, ракушек, перьев, листьев.


[Закрыть], продавали с лотков пунш с ромом и ананасами и паршивую свинину калуа[74]74
  Поросенок, запеченный в земляной печке иму.


[Закрыть]. Когда мы вышли на разминку, я увидел, что некоторые болельщики на трибунах явно знали обо всем заранее и нарядились в дешевые синтетические гавайские рубашки из интернет-магазинов, соломенные шляпы, а в руках у них были эти идиотские коктейли, и мне захотелось дать по шее каждому хоуле, кто попался мне на глаза.

Я помню все это, словно играю прямо сейчас, словно то, что случилось, случилось отчасти в моем теле и происходит снова каждый раз, как я вспоминаю об этом. В тот вечер мы играли с Дьюком[75]75
  “Дьюк Блю Девилз” – мужская баскетбольная команда университета Дьюка, выступает в первом дивизионе чемпионата NCAA (Национальной ассоциации студенческого спорта). 5-кратные чемпионы NCAA.


[Закрыть], важная игра в начале сезона, когда мы хотели показать, на что способны, но к большому перерыву отставали уже на двенадцать очков и сливали.

Когда мы стояли в коридоре перед тем, как выйти на разминку перед второй половиной, со мной что-то случилось. Может, потому что в колонках играла песня Иза[76]76
  Израэль Каанои Камакавивооле (1959–1997) – гавайский исполнитель песен под аккомпанемент укулеле.


[Закрыть], может, потому что перед глазами мелькали гавайские рубахи, а может, из-за доносившегося с лотков запаха паршивой калуа и поке[77]77
  Сырая рыба, нарезанная кубиками.


[Закрыть] я почуствовал во рту вкус настоящей домашней еды, может, от настоящих гавайцев на трибунах исходило что-то такое – их в Спокане оказалось больше чем я думал, – или что-то происходило во мне, поднялось, потому что я знал, откуда родом и что происходило в тот вечер.

Не знаю. Что-то в воздухе. Что-то зеленое, свежее, цветущее, клянусь, запахло островами, как когда мы были маленькие, в долине, папоротники после дождя и соленый туман у пляжа с черным песком. У меня в голове словно запели голоса. В груди появилось то королевское чуство, древнее и большое.

Я вернулся на площадку и был сразу везде. Пролетал остальных игроков, как указатели поворотов. Я выбивал мяч из их медленных идиотских пальцев и перебрасывал с руки на руку и атаковал и бросал крюком в прыжке и парашютом[78]78
  Бросок по очень высокой траектории.


[Закрыть] и трехочковые, высокие, будто из космоса. Все пошло как надо. Я как будто швырял плоские камешки в озеро. Тренер, по-моему, разозлился, потому что я почти не давал пасы, половину времени играл один от кольца до кольца, кажется, вся моя команда и вся другая команда остановились и таращились на меня, клянусь. Весь стадион такой: о, а вот и снова он.

Звучит финальная сирена и мы выигрываем с перевесом в десять очков, ребята прыгают и толкают грудью друг друга, и я в самой середине. Весь стадион взрывается криками, шум, вся наша команда пихается, все орут друг другу в лицо, и ты чувствуешь жар и слюну всех братьев, ведь мы победили. А потом, когда в раздевалке никого не осталось и я один шел через весь кампус, грязный снег, мокрые кирпичные стены, то чуство с островов по-прежнему было во мне, бежало под кожей как кровь, даже воздух был такой холодный, что от меня валил пар, как из чайника, и дыхание курилось на морозе.

После этого я не сбавлял обороты на площадке. Все больше игр проходили так же. И все начало меняться, насчет того, кто меня знал и кто нет. Теперь, когда я звонил домой, мама с папой стали много говорить обо мне, мама сказала, о тебе многие спрашивают, когда видят меня в “Дж. Ямамото”, и по местным каналам стали передавать новости с наших игр, потому что я с Гавайев и смотрите-ка, теперь в университете, на островах заговорили о турнире и плей-оффах, куда я пойду после драфта, хлопали папу по спине во время его смен в аэропорту, видал, твой сын вчера вечером сделал дабл-дабл?[79]79
  Двузначная результативность игрока по двум показателям в одном матче.


[Закрыть] На всех играх после “гавайского вечера” меня не покидало то огромное ощущение, которое проснулось тогда во время перерыва, что-то вроде урагана, пусть даже оно не такое, как в Ноа, я чуствовал, что оно все равно гигантское и его мощности хватит, чтобы вырвать мою семью из дерьмового домишки в Калихи и перенести нас в местечко получше.

7

КАУИ, 2007. САН-ДИЕГО

В нашу первую встречу с Вэн мы стояли в черном горле водопропускной трубы, между нами дорожка кокаина, Вэн спросила: будешь? Мы сбежали с вечеринки в общаге, где от сканка было нечем дышать и куда заявилась университетская служба безопасности; на улице Вэн с друзьями увидела меня и сказала – я слышала, что у тебя в плеере, повернулась к подруге и добавила: эта сучка слушает “Джеди Майнд Трикс”![80]80
  Jedy Mind Tricks – американская хип-хоп-андеграунд-группа.


[Закрыть] А ее подруга, Катарина, рассмеялась, так что кольцо в губе засияло от влажного блеска зубов. Две девушки-хоуле и парнишка-вьетнамец, который выпростал член из ширинки, отвернулся от нас и оросил придорожные кусты. Надо было нассать в лицо тому чуваку, который прилип ко мне на вечеринке и болтал не затыкаясь, заметила Катарина; Вэн сказала – а вдруг ему понравилось бы, и Катарина ответила – ну, значит, насрать; тут я поняла, что встретила своих, хотя мы еще даже не были знакомы.

– Кауи? – повторила Вэн, когда я сказала им, как меня зовут. Чувствовалось, что она главная. У нее было рваное каре и глаза одновременно скучающие и готовые вспыхнуть огнем.

– Ага, – откликнулась я.

– Вулканы, – сказала она, – свирепые аборигены.

Я невольно рассмеялась. Отчасти потому, что она не упомянула о венках из цветов, которые вешают на шею туристам, не спросила, занимаюсь ли я серфингом, не сказала: “Ой, у вас там такие вкусные фрукты, я после них ничего другого есть не могу” или “Я мечтаю побывать на Гавайях, зачем ты вообще оттуда уехала”. У Вэн были толстые руки, точь-в-точь как у меня, только на ее руках при малейшем напряжении вспрыгивали мышцы. Катарина была самой белой, с растрепанными черными волосами. Тощая, футболка с “Нирваной” висела на ней как на вешалке. Писуна звали Хао, вьетнамец, мощный торс обтянут рубашкой поло; стряхивая с члена капли мочи, Хао пошутил, что надо будет перед пивными вечеринками ставить себе катетер.

– А если серьезно, – добавил он, – я слышал про Гавайи. Там есть такие районы, где на белых охотятся ради прикола, так ведь?

– Только в начальной школе, – ответила я.

– Она мне нравится, – сказала Вэн, ни к кому не обращаясь.

После четырех стаканов пива я была как в тумане и даже не помнила, что мы вместе ушли с вечеринки. В общаге – рев и пар, как из собачьего рта, потом тихая ночь, точно мне на голову набросили простыню, и вот мы здесь. На бетонной плите у водосточной канавы, возле входа в трубу такую широкую, что проглотит и грузовик. Над нами летят по проспекту машины. Я в трех тысячах миль от Гавайев и всех тех, кто слышал хоть что-то о моем чудо-брате, окей, мне больше никогда не придется быть сестрой кудесника. На крышке телефона Вэн кокаиновая дорожка.

– Первый раз? – спросила Вэн.

– Не бойся. – Катарина подошла, стремительно наклонилась и вдохнула. Выпрямилась и глотнула воздух, точно вынырнула из глубины на поверхность. Запрокинула голову, уставилась в небо, растянулась на бетонной плите. Макушка ее моталась туда-сюда.

Вэн молча выложила новую дорожку, Хао спросил: “Ты или я?” – и я поняла, что он обращается ко мне. Я вдохнула холмик, который сделала Вэн, кровь ударила мне в голову, взорвалась вспышкой света. Счастье пронзило меня множеством игл. Я думала, дружба, так? Любовь. Ощущается именно так.

Где-то вдалеке и одновременно рядом со мной Катарина сказала:

– Пошли в трубу. Мы вполне осилим трубу. Ребят, ребят. – Ее острозубая улыбка. Откуда-то долетел смешок.

– В трубу, – эхом повторила я – или Вэн? – Легко.

И мы вошли в разверстый под городом трубный зев, ускоряли шаги и ухали, точно совы. Мы скользили ладонями по бесконечным перегородкам рифленой стали, шлепали ногами во мраке. В голове у меня крутилось: впереди поворот, еще немного – и выйдем на свет. Но в трубе становилось темнее, пахло батарейками и старой прачечной. Темно было так, что глаза мои воображали, чего нет; стоило мне моргнуть, как под веками вспархивали синие и красные шары. Стены под руками в царапинах и засохшем помете, какие-то звери скрываются в темноте. Ощущение, словно впереди вот-вот покажется что-то. Может, бетонная стена. Или забор из проволоки, порвавшейся и торчащей полотнищем кинжалов. Какая разница, говорило мое пульсирующее тело. Мы вместе стремглав прорвемся сквозь что угодно, сплошь крепкие кости и жаркая мощь. Локомотивы. Как назвать тот поезд, в который мы так быстро превратились? Он с ревом уносил меня прочь от Гавайев. Тогда и сейчас. Да, я этого и хотела: Сан-Диего, да, прощайте, острова, боги, легенда Найноа.

В тот год мы возвращались туда неоднократно. Ни разу не дошли до конца трубы, но всегда находили путь обратно.

* * *

В колледже я была инженером – точнее, училась на инженера. Книги, толстенные книги с уравнениями на страницу. Они впивались мне в позвоночник, когда я носила их в рюкзаке; мудреные названия звучали сексуально – типа “Основы технической термодинамики”. И я вечно торчала в лабораториях: стены в деревянных панелях, старые стеклянные мензурки, к столам и стенам прилеплены обшарпанные таблицы часто используемых физических уравнений. И парни. Всегда, всегда парни. Целые аудитории парней, похожих на ящериц или плюшевых медвежат. Вечно торопятся высказать свое мнение, задавить друг друга познаниями. На инженерном факультете можно чувствовать себя по-разному, но в целом там чувствуешь себя как в любом месте, где на двадцать парней три девушки. Я ходила прямая как палка. Ты должна быть тут самой крутой, повторяла я себе. Так себя и вела.

Иногда на занятиях я садилась с остальными двумя девушками, Сарой и Линдси, но мне всегда казалось, что я села с ними лишь потому, что от нас ждут именно этого. После нескольких обрывочных разговоров – они были типичные хоуле, не то из Айдахо, не то из Северной Дакоты, откуда-то оттуда – мне стало ясно, что они никогда раньше не сидели рядом с человеком моей расы. То есть я была сама по себе, так? Ну и пусть, мне это даже нравилось. Но через несколько недель после начала семестра пошла групповая работа, и поскольку от девчонок я отморозилась, меня прикрепили к парням.

Групповая работа запомнилась мне такой: Филип, у которого неудержимо встает на звук собственного голоса, непременно первый лезет с ответом, а вся группа сидит вокруг стола и смотрит, как он дописывает последний лист. Я все домашние задачи решаю самостоятельно – все равно по-другому ничего не пойму, – так что мы с Филипом всегда препираемся. Точь-в-точь как с Найноа, у него тоже вечно есть ответы на все вопросы, теперь, когда мы созваниваемся, он просто отмахивается от любых моих слов, так что мы уже не беседуем, а обстебываем друг друга и бьем по больному, целясь в незащищенные места.

Во время групповых заданий было примерно так.

– Неправильный коэффициент трения, – говорила я.

Престон и Эд вздыхали, вступал Филип.

– Нет, правильный, – возражал он.

– Смотри. – Я принималась заново писать уравнение, поясняя, что вычисленная им конечная скорость в заданных условиях лишена смысла.

И если из нашего спора становилось ясно, что я права, Филип тут же выкручивался, дескать, я изначально не теми словами сформулировала доказательство, окей, а он на самом деле говорил вот об этом. Или якобы он имел в виду, что я неправильно вывела уравнение, а не то, что ответ неверный. “Ты перепутала порядок вычислений”.

Иногда, после долгих препирательств, мне все-таки удавалось отстоять свою правоту. Тогда Филип просто говорил: “Успокойся”. И поднимал руки, словно я наставила на него ружье. “Ты слишком остро на все реагируешь”. Престон с Эдом пожимали плечами, жест этот читался как кивок, и мне хотелось пернуть им в лицо.

– В субботу выходит четвертая Call of Duty, – заметил однажды Престон, точно выбросил белый флаг. Или не Престон, а еще один чувак – кажется, Грегори. Да какая разница, кто это сказал. Все они в любую минуту могли ляпнуть что-то подобное. Они даже пахли похоже. Как сыр, который вечером забыли на столе и его облизала собака.

Я вздохнула.

– Что такое Call of Duty?

На миг повисло молчание. Я почувствовала, что они будут счастливы, если я сейчас выйду из аудитории и не вернусь никогда.

– Я непременно куплю, – продолжал Престон. – Сегодня же займу очередь в магазин.

– А кто нет? – оживленно подхватил Филип.

– Я, – вставила я.

Снова молчание. Скрипнул стул, круг сомкнулся теснее, я оказалась снаружи. Ну и пожалуйста, парни, не очень-то и хотелось. Но только не Эд. Эд у нас храбрый. И когда остальные отгородились от меня, времени зря не терял. Подошел, сел рядом со мной за стол. Скошенный подбородок, губы красные, как фруктовый пунш.

– Кауи, – сказал он, точно репетировал это слово перед зеркалом, придвинулся ко мне и кивнул. – Я тоже не собираюсь покупать Call of Duty.

– Господи, Эд, – ответила я, – я тебя к своей вагине и близко не подпущу.

* * *

Часто я поднимала голову от учебников, сидя в каком-нибудь полутемном уголке библиотеки. Слабый запах плесневелой бумаги, столярного клея, холодной стали. Я очумевшая от недосыпа, глаза жжет от долгого чтения. И я понимала, что сто лет не танцевала хулу.

Я полагала, что хулы тут никакой и не будет, но ошибалась. В Сан-Диего было полным-полно народа с Гавайев – невозможно ближе подобраться к островам, не свалившись в Тихий океан. И как-то раз я отправилась их искать. Гавайцев из университетского клуба. В светлые месяцы года они танцевали хулу во дворе, и я запросто могла бы присоединиться к ним. С их наполовину гавайской, японско-португальско-тонганской, испано-корейской смуглой кожей под застиранными, в катышках толстовками с названиями школ, репутация которых была мне известна. Скворечий смех, все эти “не, серьезно, мы сегодня вечером делаем мусуби” или “слышал последнего Джейка Шимабукуро[81]81
  Джейк Шимабукуро (р. 1974) – гавайский композитор, виртуоз игры на укулеле.


[Закрыть], круто же, да?”, босиком по комнате в общаге, перед сном, разумеется, боча[82]82
  Водные процедуры (ванна или душ).


[Закрыть], и все остальное, что было такой же частью меня, как кости, но сейчас почему-то казалось неуместным.

Я понимала, что они наверняка слышали о Найноа или Дине, все эти легенды, с которыми я не хотела иметь ничего общего. Если бы я осталась с этими ребятами танцевать хулу, что тогда? Прежняя гавайская жизнь скользнула бы в меня, будто снотворная таблетка. Меня засосало бы в нее, как в ил, я превратилась бы в одну из них. Снова стала бы его тенью в форме сестры.

* * *

Зато я лазала по скалам – с того самого дня, когда в безликой, жирной, пропахшей блинами столовке Вэн сказала Катарине: “Мне кажется, у нее получится. Как думаешь, залезет она на скалу?” И Катарина ответила: “Давай проверим”.

Приятель Вэн по дешевке купил подержанную машину. Раздолбанный японский седан бог знает какого года. Бампер подклеен скотчем и прикручен к раме проволокой. Все ремни безопасности то ли отрезаны, то ли откусаны, то ли отпилены, то ли сожжены, радио трещит, как электрошокер. Обивка соткана из вони подмышек, окей? Но главное – там было четыре сиденья и багажник, куда помещалось все наше снаряжение, а ключ приятель Вэн оставлял где придется, и раз уж ты нашел это сокровище, то смело бери и пользуйся. Если, конечно, машина еще на стоянке и ее никуда не отбуксировали.

Машина была еще на стоянке. Мы направились на север. Золотое раннее калифорнийское утро. Мы опустили стекла, как на Гавайях, ветер трепал нам волосы – всем, кроме Хао, у него до того короткие и жесткие, что практически неподвижны, стоят торчком, как от взрыва. Мы всю дорогу ехали в левом ряду, рекламные щиты, огороженные колючей проволокой участки, бесконечные одинаковые дерьмовые торговые центры в белой штукатурке то появлялись, то скрывались из виду. И буро-полынные холмы. Наконец Вэн включила поворотник, мы свернули с Пятой, и лишь когда в заносе на петле у меня желудок ушел в пятки, я осознала, что мы все это время гнали под сто.

Вены залитых гудроном асфальтовых трещин, розово-золотистая рассветная дымка плюс вислые колючие пальмы и плоские коричневые квадраты пустующей земли. Вэн проехала в обратном направлении две односторонние улицы, миновала невысокий проволочный забор, за которым надрывались питбули, да так, что из пасти шла пена, того и гляди лопнут.

Катарина и Хао по-дурацки подкалывали друг друга, точно брат с сестрой. Катарина сказала, что Хао трогает себя, когда слушает мальчиковые поп-группы по радио. Хао ответил, что не мастурбировал, а разучивал танцевальные движения. Тут они вспомнили про меня, хулу, о господи…

– Долго еще? – крикнула я Вэн.

– Окей, окей, – ответила Вэн, и мы подскочили: колесо попало в рытвину. Под шинами трещал гравий. – Вот и мы, – пропела Вэн, подражая Фредди Меркьюри, резко вывернула руль вправо и ударила по тормозам.