Текст книги "Любава"

Глава 4

Проснувшись, Илия взглянул на дело рук своих. Мдаа… Пол в ужасных разводах, стены грязные, в углах паутина, сквозь мутные окна в ужасных разводах едва проникает солнечный свет… Про потолок и говорить страшно. Уборка в темноте – дело грустное и бесполезное. Мыть здесь еще и мыть. И это он еще с мебелью и посудой не разбирался…

Совершив утреннюю молитву, Илия позавтракал и собрался продолжить уборку, как раздался робкий стук в окошко. Уверенный, что это кто-то из сердобольных старушек принес ему завтрак, мужчина отправился к двери.

Недалеко от порога стояла незнакомая женщина лет сорока. Удивленный Илия поздоровался. Женщина, растерянно оглядываясь на царящий во дворе беспорядок и не менее растерянно взглянув на появившегося на пороге в джинсах и футболке молодого мужчину, заикаясь, пробормотала:

– Простите… Я, кажется, ошиблась… – и повернулась, чтобы уйти.

– Подождите! – Илия сбежал по порожкам, уже привычно перепрыгивая гнилые доски. – Вы кого-то искали? Что случилось?

– Простите… Я батюшку искала. Вроде ехала, как сказали… Наверное, свернула не туда… Простите, – женщина снова развернулась, чтобы уйти.

– Вы не ошиблись, – вслед ей произнес Илия. – Я священник.

– Вы? – удивленно произнесла женщина, смерив его взглядом с головы до голых пяток. – Но…

– Священнослужители не всегда ходят в облачении, – улыбнулся Илия. – У вас что-то случилось? И откуда вы?

– Я с Бережков… У нас слух прошел, что в Ивантеевку батюшка приехал. А у меня отец вчера умер. Вот хотела договориться об отпевании и… я не знаю, что там еще полагается… Служба, наверное… А где вы отпевать будете? Здесь? – женщина повела рукой, как бы показывая беспорядок.

– Царствие небесное рабу Божию. Соболезную горю вашему. Но сильно горевать не стоит – отец ваш сейчас начинает свой путь к престолу Господа нашего. Его земной путь завершен, и начинается жизнь в Царствие Небесном, – попытался утешить женщину Илия. – Отпевание обычно проводится в храме, или хотя бы в часовне. Но нам еще предстоит выстроить их. Я только позавчера прибыл сюда, и пока привожу в порядок дом, который мне выделили. К сожалению, провести отпевание как положено сейчас не получится, но проводить в последний путь усопшего необходимо. Во сколько завтра погребение состоится?

Договорившись о проведении похорон, Илия отправился к рабочим, которые расчищали руины, и к тем, которые приступили к строительству временной часовенки недалеко от храма.

Условившись с ними, что по окончании работ там они уделят немного времени и ему, Илия вернулся и продолжил уборку. Периодически его отвлекали – заботливые сельчане пытались помочь. Кто-то забрал посуду и тщательно перемыл ее, кто-то приносил ему покушать, кто тащил тряпки для уборки, мужчины вывезли весь мусор и скосили траву на участке. Каждый стремился помочь батюшке. Конечно, не обходилось и без разговоров.

Неделя потребовалась Илии, чтобы привести дом в порядок. Наконец, все было отмыто, уложено, везде наведен порядок. Рабочие, нанятые для разбора руин, помогли ему перекрыть крышу, заменить рассохшиеся окна, перестелить полы в сенях и заново отстроить прогнившее крылечко. На входе в сени повесили новую дверь. Все время наведения порядка Илия старался максимально сохранить то, что было. Лавки были укреплены и тщательно покрыты лаком, на столе пришлось заменить пару досок и заново покрасить, полочки под иконы священник самолично выстругал из новых досок, шкафы отремонтировал.

Разговоры стариков про давным-давно умершую Настасью он посчитал досужими вымыслами, за давностью лет превратившимися в местную легенду. Но стыдить людей за суеверия не забывал, приправляя поучения притчами и порой строго грозя пальцем.

Но про красивую девушку с живыми глазами, портрет которой висел у него на стене, Илии и самому было интересно узнать, к тому же каждый из жителей ему уже рассказал, как она закончила жизненный путь. Но сельчане были уверены, что она до сих пор бережет и сохраняет свое добро. И потому никто из них не соглашался зайти в «Настасьин» дом – боялись мести умершей почти сто лет назад женщины. И сколько священник ни пытался разубедить их, ничего не получалось – ему кивали головами, соглашались с его доводами, замолкали, когда он начинал хмуриться, но продолжали верить в эти легенды. И даже торжественное освящение дома не помогло.

И хотя каждому из сельчан Илия объяснял, что дом сохранился потому, что построен был на века, старательно, да и рабочие подтверждали – да, с такой пропиткой смолами дерево действительно простоит и двести, и триста лет, но легенда вновь шепотками ходила по деревне. Да и рабочие, начинавшие работу с молитвы, продолжали ее рассказами и предположениями о Настасье. Куда бы священник ни пошел, всюду он или слышал это имя, или видел виноватые глаза, которые люди опускали, едва его завидя, при этом стараясь незаметно толкнуть собеседника, чтобы замолчал. И в результате бродившая уже и среди рабочих местная легенда постепенно обрастала все новыми и новыми подробностями, а вскоре нашлись и те, кто видел Настасью своими глазами.

* * *

Илия часто смотрел на тот портрет. Для него оставалось загадкой, как смог фотограф примитивным фотоаппаратом сто лет назад поймать вот этот взгляд? Он знал, что многие фотографии в прошлом подрисовывали, но либо ретушь была настолько талантливой, либо ее и вовсе не было, но следов вмешательства в фотографию на лице девушки он так и не нашел. Кружевной стоячий воротничок на строгом платье – да, был подрисован, хотя и умело, а вот глаза…

Глаза оставались тайной. Они были яркими, живыми, лучистыми. Каким образом снимок, выцветший и пожелтевший по краям, местами даже осыпавшийся превратившейся в труху старинной фотобумагой, непосредственно изображение сохранял ярким, особенно глаза – оставалось непонятным. И не раз Илия ловил себя на мысли, что спиной ощущает взгляд внимательно следящих за ним глаз. Обернувшись, он никогда никого не замечал, но ощущение оставалось.

* * *

Часовенку поставили за две недели. Привезя заказанные иконы и утварь, Илия старательно наводил в ней порядок, развешивая и расставляя по местам привезенное. Сельчане и рабочие, находящиеся в отдыхающей смене, ему активно помогали. Это радовало священника – было видно, что души людские истосковались по слову Божию, по храму… Нередко и с Бережков приезжали жители, чтобы помочь. Илию уже знали и там.

Часовенку штукатурили и приводили в порядок всем миром. Но даже там в шепотках и тихих разговорах людей незримо витала Настасья. И, чтобы отвлечь прихожан от бесконечного обсуждения животрепещущей темы, он решил перевести разговоры на взорванный после революции храм.

– Баб Мань, – обратился он к возящейся, как обычно, возле него старушке, – а после того, как храм взорвали, неужели люди не пытались хоть часовенку поставить? Ведь на сотни километров вокруг нет ни одного храма.

– Пытаться-то пытались, да что толку-то? – задумчиво пошамкав губами, произнесла старушка. – Попа-то старого, который в церкви-то настоятелем был, как церкву-то разломали, вот его-то тады возле нее прямо и застрелили, на виду у всех. Так пятно кровавое на стене и осталося. А мальчонку его, коего он пригрел, сироту, вроде как в приют забрали. А остальных попов, что в ней служили, тоже расстреляли. Но то дело давнее, я мала была, когда мать об этом тайком рассказывала, не помню почти ничего. Только то, что она шепотом сказывала. А так-то ни… Тогда-то с этим строго было. Всё твердили, что Бога нету. А как-жеть это его нету, ежели он есть? – развела руками баба Маня с растерянным взглядом. Покачав головой и возвращаясь к натиранию утвари, она продолжила. – Об чем ты спрашивал-то? Ааа, про новую часовню… Ну так вот, слухай.

* * *

С месяц люди, крестясь и утирая слезы, косились на руины церкви. Оставшиеся мужики собрали сход и стали решать, что делать дальше. О какой свободе пели эти, в черных кожаных куртках? А ведь с ними еще и бабы были! Остриженные, как мужики, с цигарками в зубах, в штанах… тьфу, срамота! Да и поведение их… Да разве то бабы? Кому такая жена надобна?

Новые хозяева оказались гораздо хуже старого барина. Протасов их не грабил, последнее не отбирал, людей не угонял никуда, в церковь ходил честь по чести. А ежели случалось, что на работы куда отправить человека надобно, завсегда спрашивал – согласен ли, да платил исправно. А уж чтобы церкву рушить… Да сам бы лично живьем того негодяя по кусочкам разорвал! Любили Протасовы ту церковь, следили за ней.

Богатая церква была, красивая. Большие арочные окна в два яруса обрамляли нарядные наличники, стены и своды выложены фигурными кирпичами, образующими мельчайшие детали узоров. Фальш-окна расписаны, а по всему храму едва заметной паутинкой пущена ажурная лепнина, придающая ему невесомость. Внутри все блестело золотом, горели толстые свечи, и ажно три печи отапливали храм, дабы прихожанам было тепло и уютно.

Золотые маковки за много верст были видны с реки, а вскоре и сам храм выплывал навстречу. Издали он и вовсе чудесным видением казался. Со всех сел и деревень окрест люди по скока верст хаживали на службы воскресные, а уж на праздники храм завсегда полон был. Да и к иконе чудотворной, у коей Кузьма, первый Протасов, сына вымолил, поток страждущих не ослабевал.

И детей обязательно в приходскую школу водили, а то как же? Сам Протасов приказал со всех деревень окрест детей опосля службы собирать да учить счету да письму. И даже пристройку для того специальную к храму сделали, давно уж, с лавками да столами, рядами стоящими. Да и сам барин частенько проверял, как исполняется. И ежели не знали дети счета или прочесть ему не могли, что укажет – беда попам была. Хоть и уважал Протасов батюшку-настоятеля, но за детей, науку не постигших, трепал безжалостно. Потому и люди все грамоту разумели, читать да считать могли. А теперя как? Кто и где детей наукам учить станет? Батюшку-настоятеля то ироды застрелили, а остальные попы сами к стене встали…

Вот мужики подумали, в затылках почесали, да порешили недалече от старой церкви новую махонькую срубить. Тада еще кой-кто пару икон припрятать вроде успел, да еще утварь кой-какую…

Поставить-то ее поставили потихоньку, и даже иконы туда народ притащил, да только служить в ней некому было. Батюшку и остальных священников из земли не подымешь, а новых где взять? Снова собралися, посудили, порядили, ну и порешили хоть так в ней молиться – авось Боженька простит их, грешных, да не огневается за самовольство такое.

Стали ходить молиться в часовенку. Да все не то – службы-то отправлять некому, за порядком кто приглядит? Да и молиться тоже – что дома, что в часовенке той – на голых стенах пяток икон висит, а боле и нету ничего. Вот вскоре и пересуды посреди народу пошли. Церква-то не освященной стояла, святить-то ее кому? Ни святой воды нету, ни елея, ни мира… Свечек-то налепить можно было, но тож не те свечки-то, не церковные. Вот и стал слушок ползти – а кому в той часовне народ молиться-то станет? Никак Нечистому? А чего? Место не святое, попа тоже нет, свечи самодельные, ладана – и того нету. Осталось только серу поджечь.

Вот люди-то шептались, шептались, а в одну ночь полыхнула та часовенка, ровно свечка, да и сгорела дотла.

* * *

Баба Манька пошамкала губами и поправила съезжающий с головы платок.

– Засиделися мы с тобой нынче… Ты б людей-то отпустил. Устали уж все, хватя на сегодня, – вывела Илию из задумчивости она.

Священник, вынырнув из своих мыслей, оглядел часовенку, в которой уже зажгли свечи и керосиновые лампы. Кивнув собеседнице, он встал, собрал всех и начал читать благодарственную молитву по окончании работ.

Помолившись с людьми, он поблагодарил всех за помощь, напомнив о завтрашней утренней службе. Пока люди разбредались, Илия тщательно загасил все свечи, задул керосиновые лампы, и, прикрыв дверь в погрузившуюся в вечерний сумрак часовню, вышел на свежий воздух.

На лавочке его ждала баба Маня.

– Пойдем, отужинаешь с нами. Чаво тебе там одному сидеть-то? Так хоть с Петровичем поговоришь. Совсем ты к нам ходить перестал, – попеняла она ему.

– Некогда, баб Мань, по гостям ходить, – улыбнулся Илия. – Сама видишь, дел сколько. А завтра воскресенье, завтра детей с Бережков привезут крестить. В первый раз в часовне нашей таинство крещения совершать будем.

– А чего смурной-то такой, ась? Чего тебе покоя-то не дает? – уставилась на него баба Маня. – Вроде и здесь ты, а вроде и нету тебя… Где мыслями витаешь?

– Да вот все думаю… Вот рабочие приехали на строительство, и с окресных населенных пунктов приезжают… Про Настасью, что якобы после смерти своей призраком стала, сразу подхватили, и рассказывают друг другу на всех углах, а кто-то и сам ее уже видел, – Илия широко улыбнулся, увидев виноватое выражение лица старушки. – Да, да, стыдно то и не по-христиански. Но я сейчас не о том. О призраке-то все рассказывают, а вот как она до смерти жила – никому не интересно. Вы вот говорили, дочка у нее пропала. А почему пропала? Что с ней случилось? Да и сама Настасья… Какой она была? И почему в доме одна осталась?

– Вона ты о чем… – задумчиво протянула старушка, подтягивая концы платка. – Я то ее никогда не видала, но люди баили – красивая она была… Вот Любава, дочка ее – та нет, девчонка как девчонка, обычная, в отца, видать, пошла, а Настасья в свое время не одно сердце разбила.

– Красивая… – вздохнул Илия. – Глаза у нее необычные… – и, заметив, что старушка аж развернулась, уставившись на него с открытым ртом и медленно осеняя себя крестным знамением, усмехнулся. – Баб Мань, не надо на меня так смотреть. Нет никакого призрака. Портреты на стене висят, фотографии. Потому и знаю, как усопшая хозяйка выглядела. И мужа тоже видел, и дочку ее. Муж-то в привидения у вас вроде не записан? – насмешливо поддразнил он бабку, все еще неверяще глядящую на него.

– А сама-то не являлася? – осторожно спросила баб Маня, тут же спрятав глаза.

– Нет, потому что это невозможно. И никогда и никому она не являлась, в том я тоже уверен. А легенду люди придумали. И дом стоит, потому что построен качественно, и строители всем это не раз говорили, – сдвинув брови, строго высказал ей Илия. – В Господа веровать надо, и уповать на милость Его, а не сказки людям рассказывать.

– Пойдем ужинать, – стремясь перевести тему, потянула его за рукав старушка. – А тама и Петрович, глядишь, мож и расскажет, какой она была, – заискивающе заглядывая священнику в глаза и увлекая его в сторону своего дома, бормотала она.

Глава 5

Как построил Прохор Тимофею дом, он семью перевез. Подворье готово еще не было, ну ничего, потерпели маленько. С младшей самой, Настенькой, сложновато было – только родилась малышка, без баньки с ней тяжко, но справились. Сам Тимофей с женой в закутке за печкой устроились, старшей дочери закуток отгородили – большая уж девка была, о тринадцати годах, уже и свататься к ней начинали, негоже ей в одной комнате с пацанами – то быть. Старшие сыны четырнадцати и двенадцати годов печку себе облюбовали, а малышню всех четверых в большой комнате устроили. Настеньке зыбку возле их закутка повесили. Всем место нашлось. Хороший дом получился, просторный.

* * *

Прошло лет десять, и пришла беда, откуда не ждали. Как начали караваны по реке ходить, да с кораблями и рабочие приплывали, и просто люд в храм помолиться шел, особливо иконе благодатной поклониться, напал на поселок страшный мор. Сперва-то и не поняли – первыми старики в лихорадке свалились, да недолго лежали, день-два, да отходили. Вслед за ними малые дети слегли, потом те, кто постарше, а там и взрослых косить начало. Почитай, за пару недель двора не осталось, где смерть не отметилась.

Первое время умерших еще хоронили, как положено, но как стали люди вымирать целыми семьями, когда уж боле, чем пол поселка на кладбище снесли, стали покойников прямо в домах их сжигать, в надежде заразу остановить. Но ничего не помогало – людей с каждым днем умирало все больше и больше, а пережить болезнь единицам удавалось.

Попервой зараза обходила дом Настасьиного отца стороной. Уж половину поселка схоронили, тех, кто не заболел, единицы оставались, кто-то и выздоравливать начинал потихоньку, а Настасьину семью мор всё не брал. Может, оттого, что дом ихний на отшибе стоял, на хуторе? А может, оттого, что Тимофей детям строго-настрого в поселке появляться запретил, да и сам туда не хаживал. А то и оттого, что как люди из церквы уходили, он туда бросался да на коленях у иконы чудотворной здоровье да жизнь детям своим вымаливал. Или потому, что сама церква рядышком была, колокольным звоном да ладаном хворь отгоняла. Кто знает? Но не трогала смерть семейство на хуторе.

Мор уж вроде на убыль пошел, меньше четверти выживших в поселке осталось, когда свалился с той же хворью брат Настасьи. Узнал он, что невеста его померла, так сжечь ее вместе с домом не дал, могилу выкопал да схоронил самолично. А через день и сам слег.

За ним и остальные дети полегли, а за ними и мать. Только отца с самым старшим братом да Настасью хворь не брала. Схоронили сперва младших детей, опосля и старших по одному на кладбище сносить стали. А вот когда жена его слегла с той же хворью, отца как подменили. Не отходил от постели жены ни днем, ни ночью. Поил кагором, выпрошенным у батюшки-настоятеля, холодной родниковой водой обтирал, ладаном курил над нею – все без толку, угасала жена, как свечка. На осьмой день, как слегла она, уж вовсе без сил, на коленях снес ее отец на кладбище. Еле хватило сил вырыть с сыном могилу едва-едва на метр – лишь бы захоронить. Ползком ползал, на коленях копал, вгоняя лопату в землю на пару сантиметров – на большее сил не хватало, но копал. Не мог он жену любимую, с которой уж четверть века прожил, поверх земли оставить. В опустевший, осиротевший дом чуть не ползком приползли с сыном, да слегли в жару да бреду.

Металась меж ними Настенька: то попить дать, то укрыть, то раскрыть… Да и сама не заметила, как свалилась.

* * *

Спустя время люди, что в церкву шли, батюшку-настоятеля проведать – тож заболел, бедняга, последним из священников – запах учуяли, что от хуторского дома шел. Сами-то чуть живые еще, едва ноги передвигают опосля болезни. Встали на перепутье, и думают – куда сперва-то идти? Но, рассудив, что ежели с хутора так воняет с каждым дуновением ветерка, помогать там уже некому, а потому сперва стоит батюшку навестить – авось выживет хоть один из священников? Так и сделали.

А как обратно направились, тогда уж и к хутору завернули. А там возле дома вонь – хоть святых выноси. Ну понятно, что померли все, и давно. Хотели уж дом подпалить да не мучиться – сил-то даже на одну могилу хватит ли? А их сколько надо? Да и тела таскать тоже… Да еще и разлагающиеся… В общем, никому не хотелось.

Пошли мужики за соломой да за дровами – дом обложить да поджечь, а бабы все языками чешут, судят да рядят.

– А ежели в доме кошка какая живая осталася? – вдруг выдала Марфа. – Мы ж существо живое в огонь бросим… На душу сей грех не ляжет ли?

– Верно ты говоришь, Марфинька… – задумчиво протянула Ульяна. – Нам нынче тока нового греха на душу не хватат. И так мор тока-тока отступать стал, а мы сызнова грешить? А ну как болезнь вновь вернется? Тогда точно уж все полягут.

– Надоть дом сперва проверить, а опосля уж и поджечь, – придумала Арина. – Тада уж точно знать станем, что живого там никого нету.

– Верно! – обрадовались Марфа с Ульянкой. – Да и глянуть бы неплохо, мож, и ценного тоже чего найдется… Чаво зазря деньгу-то в огне жечь? Хозяин-от не бедный, чай, был…

В общем, дождалися они мужиков и обсказали им свои соображения. Те в затылках почесали, подумали, да с бабами и согласились. Ну, кошка не кошка, а живой кто и впрямь остаться мог, тока сил нету из дома выйти. Хотя верилось в то с трудом. Но для очистки совести и успокоения собственной души проверить надобно. Да и монетки лишними не станут. Хозяин-то и верно не из бедных был, деньгу копил, чтоб сынам тож подворья поставить.

Ну, коль порешили, повздыхали, носы и рты рубахами обмотали, да пошли. Зашли, а в доме хозяин да сын его уж сколько ден мертвые лежат… Смотреть-то тошно. Стали их одеялами прикрывать, чтоб не видеть их, значит, да и вонь мож чуть поменьше станет. А одеяла-то, недолго думая, брали с кучи, что на соседней кровати лежала. Одно взяли, второе, третье… Глядь, а под кучей тряпок Настена лежит, руками себя обхватила да дрожит. Живая, значит…

Ну что делать? Достали ее из дома, обмыли, попить дали. Брата с отцом тож из дома вынесли. Этих пришлось на кладбище тащить да закапывать. Дом жечь не стали – хорош больно, мож, и достанется кому, ежели девку себе заберут? Да и Настенька помирать вроде не собиралась. Водички попила да уснула. Те, кто помереть должны были, в бреду метались, опосля в беспамятстве были. А эта, хоть огнем и горела, хоть и бредила да дрожала, да все ж уснула, не в беспамятство впала. Знать, выживет.

Стали бабы сызнова гадать, кому Настасья упадет. Девку-то выхаживать никому не хотелось. А ее не тока выходи, ее ж еще и растить придется – мала покамест, чтоб сама-то справилась. Вот Марфа возьми да и ляпни:

– А почто это ее ктой-то задарма рОстить да кормить должон? Мы ее вырастим, выкормим, а она королевной в дом свой возвернется, как муженька сыщет? Да за что ж ее кормить-то? А ведь еще и обувать да одевать надобно… Вот уж счастье-то подвалило!

– И то верно… – вздохнула Ульянка. – А с другой стороны – не бросишь же ее тута… Дитя ведь еще. Грех-то какой – в беде в годину лихую оставить без помощи… Тем более, что деток-то почти и не осталось. И мои сынишки тоже… – на глазах женщины заблестели слезы, которые она промокнула концами платка, завязанного под подбородком. – Да и у вас…

– Ну и бери ее себе, коль греха боишься, – огрызнулась Марфа. – А мене такой привесочек и даром не надь.

– А я бы взяла, – хитро улыбнулась Арина, – и рОстила бы, и кормила, и одевала. Тока платой за то мне дом пускай отойдет. Вот мор сойдет, пойду к барину, да паду ему в ноги – пущай он мне за сироту дом отдаст. А то нашто девке дом? Замуж выйдет, все одно к мужу пойдет. А я и приданое даже за нею дам, коль так станется.

– Вот ты умная какая! – подбоченилась Марфа. – Да за дом и я девку возьму! Чегой-то тебе тока?

Бабы всерьез сцепились – кому девку забирать на воспитание, а ежели точнее – кому дом с подворьем достанется. А тут еще и кубышка гдей-то есть… Денег-то они так и не нашли покамест. А то, что они были – это наверняка. Вот еще бы знать, где Тимофей их прятал… Ну, а если дом кому и отойдет, то отыскать их – дело времени. Да еще и то, что земля-то да дом на ней барину не принадлежали – тоже дело великое. Так что кусочек очень лакомый получался.

Поорались бабы, поругались, и пришли к тому, что пускай девка сама выберет, к кому ей идти. А пока что они втроем за ей ходить станут, по очереди. И не так тяжко, и дом в порядок приведут, и (как каждая надеялась) девку приручат. А покуда суть да дело, каждая по корове себе на подворье сведет – тоже плата за то, что девку выхаживать станут. А за то, у кого жить станет, той дом с подворьем и достанется. Коровы-то нынче молока уж не дадут – скока дён не доены, ну да не большая беда. Покрыть их, а как отелятся – сызнова молоко будет. Одну корову пока на выгуле так и оставили, чтоб ссоры боле, значит, не затевать.

Придя к согласию, они натаскали воды, вытянули из дому все тряпки, что посжигали, что замочили, девку, помыв хорошенько, пока в сенник снесли да на сено уложили. Хорошо хоть, в сарае полно тряпок старых было, что почти и не провонялись.

Каждый день бабы с утра приходили, все отстирывали да отмывали, дом снутри весь выдраили да травами пахучими натерли, веники из них везде поразвешали, чтоб, значит, запах-то убрать. Вещи все перестирали да на ветру выдыхаться оставили. Сильно бабам в помощь смола пришлась, коей Прошка все стены, пол да потолок щедро залил – не дала она запаху в дерево глубоко въесться.

Ну, а Настена-то не померла. Потиху, потиху на поправку пошла. А как вошла девка в разум, стали ее каждая к себе звать-уговаривать. И попугали тоже хорошо – мол, мала девка, не справится, с голоду да с холоду помрет. Зима вскоре наступит – чего одна в пустом холодном доме делать станет?

Но Настена умной девкой оказалась, не гляди, что одиннадцатый годок ей тока пошел. Идти к кому-нито в примачки отказалась, сказала, сама жить станет. И стала. Попервой-то всякое бывало. И голодная, и холодная сидела, и с хозяйством не все ладно было, не всегда справлялася. Точнее, и вовсе не справлялась. По дому-то хозяйничать, корову доить, готовить да стирать, да горницу в чистоте содержать мать ее научила. Да тока того мало оказалось. И как ни умна была Настена, а все же дитя еще, многое ей не подвластно да не под силу, да и по разуму рано. А многого ей и не сказывали – а на что девке в мужицкие дела вникать? То не ее забота.

Стала Настенька хозяйствовать пытаться. Основное-то понимает – надо травы накосить, сено сушить, дров наготовить, огород выполоть, да и на поля неплохо бы сходить, там тож полоть надо да окучивать… Но сил мало опосля болезни, то и дело на землю опускается – голова кругом идет. Посидит, отдохнет, переждет слабость да дальше делать. Какие уж тут поля? На подворье бы управиться…

Начала грядки полоть, а покоя нет – корову да лошадь чем кормить зимой станет? Сено надо. Взяла Настасья косу, возле дома на лужайке попробовала косить – не получается совсем. Коса большая, тяжелая, девчушка ее держать-то держит – видала, и не раз видала, как отец с братьями косили. Размахнулась, да с размаху острием в землю и загнала. Упала, в сарафане да косе запуталась, стала вставать – ногу порезала, сарафан порвала, вновь упала. Лежит, слезы из глаз катятся, а пожалеть и некому.

Села, злые слезы вытерла, из травы да косы выпуталась, ноги к подбородку подтянула, руками обняла, задумалась. Хорошо хоть, корова одна только осталась, и та с лошадью сейчас на вольном выпасе, иначе уж давно бы померли. Косить надо… А как? А ежели траву не косить, а серпом ее? Серп – это для женщин, как коса, только маленькая, закруглённая и зубчатая. Ну и что, что им жнут? А ежели им и траву так же? Это дело знакомое, этому Настеньку учили.

Обрадованная собственной сообразительностью, девочка поднялась, косу из земли выдернула, на место отнесла, взяла серп, большой, материнский – у нее маленький был, детский. Сбегала в дом, переодела сарафан, ногу перевязала тряпицей, взяла кринку (воды по пути с колодца набрать) да полкраюхи хлеба, соли в узелок, сложила в маленькую корзинку все, платок на голову повязала да на покос пошла.

Пришла, глянула – снова глаза слезами наливаться начали. Люди уж по второму разу скосили, скоро уж отаву косить станут, а у них на покосе трава стоит высокая, перезревшая, жесткая. Уж и желтеть кое-где начинает. Такая трава только на подстилку и сгодится. Скотина ее есть разве что с сильной голодухи станет, и то вряд ли. Да и сушить ее – одна морока. Палки да стебли выбирать то и дело надо, на угол покоса сносить и там досушивать, а после сжигать.

Ну что поделать, коль траву она упустила, болея? Вздохнула Настенька, да принялась траву серпом жать. Весь день жала, да много ли серпом накосишь? Уж ввечеру, как солнце к лесу скатывалось, ехали мимо мужики с дальнего покоса. Увидали девчонку, серпом траву жнущую, остановились. Спросили, чего она чудит-то? Ответ услыхав, рассмеялися. Просмеявшись, послезали с телег, да в восемь кос весь покос ей и скосили. Обрадованная Настенька собрала свои пожитки да домой поплелась.

С утра, только солнышко поднялось, Настена на покосе уж была, с сеном возилась. То дело было привычное, а потому работа спорилась, хоть и отдыхала девочка часто. За три дня сено просушила как следует, стала домой таскать, в сенник. Еще два дня вязанками таскала, да день в сенник укладывала. Как раз к дождю успела.

Ну, раз дождь, значит, домом заняться следует. Настенька в горнице убралась, поесть себе сготовила, белье перестирала, баню ввечеру натопила, намылась. Привычные, рутинные дела успокаивали, возвращали в обычную колею.

Крутилась девчонка с утра до ночи. Что-то, что умела делать, получалось, а к чему не знала, как и подступиться. Но зубы сжимала и делала, как разумение подсказывало. По выходным забегали тетки Арина и Марфа, к себе звали – думали, хлебнула упрямица лиха, так теперь благодарна будет. Тетка Ульяна приходила, приносила девочке молока, когда и творогу с сыром, а то и хлеба краюху. Тоже к себе пойти уговаривала, но тихонько, жалеючи. Но Настена, упрямо сжав зубы, на все уговоры трясла головой. Один ответ был – никуда я с отцовского дома не пойду. Тетки только усмехались – ну-ну, зима настанет – сама прибежишь.

Настала страда. Пришло время рожь да пшеницу жать. Как Настена ни убивалась, как ни торопилась, как ни старалась – убрать оба поля ей было не под силу. Сжала, сколько смогла, в амбар перетаскала, принялась картоплю со свеклой собирать. Люди уж, убрав поля, грибами запасалися да огороды убирали, а Настенька все с картоплей возилась. Как зарядили дожди осенние, ледяные, плюнула девочка и на картошку со свеклой. И пол поля убрать не осилила.

Под дождями моросящими лук из земли пособирала кое-как, лишь бы хоть что собрать, в сарай на тачке перевозила, сушиться раскинула. И только после того за огород взялась, на коем мало что повыросло – ходить-то кому было? Собрав, что смогла и кое-как поубирав старую ботву, которую уж снегом присыпать начинало, девчонка взялась за обмолот. Покуда она зерно обмолотить пыталась, у ней картошка да лук подмерзли. Осталась Настена на зиму почти без запасов – то, что с таким трудом добыто было, только на корм курям и сгодилось, а кроме коровы, лошади да нескольких курей у нее скотины уж боле и не осталось.

А вскоре поняла девочка, что с сеном у нее беда. Не смогла она корма рассчитать. Попыталась было кормить лошадь и корову свеклой – обпоносились. Тыкву дать попробовала – ели. Но мало того было. Ветки бегала резать с деревьев да приносить им – грызли, конечно, с голодухи, но разве тем накормишь? Пала у нее корова. А ее ж еще и закопать надо. Ну что делать? Побежала она к соседу. Прибегла, слезы утирает.

– Дядька Федот, у меня корова померла. Ее закопать бы, а я разве справлюсь? Помоги, Христом Богом прошу!

– А чего ж она у тебя померла-то? – собираясь, поинтересовался дядька Федот у девочки. – Не растелилась, что-ля? Чего раньше-то не позвала?

– С голоду померла, – опустив голову, покаялась девочка. – Корма я не рассчитала. Сена не хватило.