Текст книги "Истинный маг"

Кайл Иторр
Истиный маг

Кроме бывшего, настоящего и будущего у них есть еще небывшее, ненастоящее и небудущее. Если ты чего-то не сделал, это не отрицание, а небывшее время.

Элеонора Раткевич «Джет из Джетевена»

Сказание первое
Давным-давно

«…Первым звуком в его жизни стало журчание ручья. Медленное, рокочущее, удовлетворенное.

Первым светом в его жизни стал окрашенный серебром луч весенней луны. Луна уже заходила, мгновением позже из-за горизонта вынырнуло солнце и послало первый свой луч сквозь длинный каменный коридор к подножию Ключа, шестигранного камня в центре серого кольца менгиров.

Тринадцать раз ударило его сердце, пока ребенок смотрел в глаза жрице Великой Богини, всемогущей Сулевии, по мановению руки которой разгорался и гас пожар войны, а реки меняли свое течение. Затем священный золотой нож опустился, пролив жертвенную кровь.

Но кровь эта была кровью самой Сулевии, а не новорожденного младенца, безымянного и безродного, и значит, лишенного небесных и земных заступников и покровителей.

И кровь коснулась его губ раньше, чем материнское молоко. Которого он, однако, так и не попробовал, потому что сам встал с окровавленного алтаря. Встал ребенком, но не младенцем, а самое малое шестилетним. И тогда же густые черные волосы его пробороздила первая седая прядь…»

– Так и было, Маэв?

– Так и было. Мне эту историю рассказывала Динор, внучка Эйлин, младшей жрицы, которая своими глазами видела шестилетнего младенца и гибель Сулевии…

«…А когда пришел срок наречения имени сердца, мальчик ушел в лес. И явились к нему ночью волк, соловей, лосось, кречет и дракон.

И пообещал волк, что сделает его сильным, неутомимым и выносливым, что подарит ему свободу и гордость, что будет он властен не уступать дороги никому, кроме лесного пожара, наводнения да горного обвала.

И пообещал соловей, что сделает его вольным и радостным, что не тронет его сердце ни одно горе и поношение, что мир будет ему в радость, а сам он и песни его – в радость миру.

И пообещал лосось, что сделает его частью первозданной природы, поведает все ее секреты и загадки, что поможет ему нырнуть к самым корням Мирового древа и познать тайну бытия.

И пообещал кречет, что сделает его способным летать и парить в вышине наравне с крылатыми от рождения, что взгляд его будет проникать во все уголки подзвездного мира, а дух возвысится над звездами, хладный и спокойный, словно воздух горных высот.

А дракон ничего не стал обещать. Лишь сверкнул кровавым багрянцем чешуи и молча сказал: выбирай, да не ошибись в выборе своем, ибо судьбы многих зависят от сего выбора!

Вернувшись утром к людям, мальчик назвался Кречетом. На правом плече его действительно топорщил татуированные перья молодой черно-серый кречет.

Но на правом запястье, у самого локтя, улыбалась голова мудрого красного дракона…»

– Маэв, но об этом я никогда не слышала!

– Мало ли чего ты не слышала… Это было так, я тебе точно говорю! Как знахарка Керидуэн напоила Кречета приворотным зельем и переспала с ним, слышала? Вот ее-то внук Эмрис и рассказал. Я сама была в Руане, когда он поведал эту часть легенды.

– А как же его раньше не узнали – со знаком дракона?…

– Так ведь и узнали…

«…И оставил он Озерный край, когда пришел срок странствий, и путь его лежал на юг. И не был путь тот долог и опасен – не дольше и не опаснее прочих путей, ведущих к сердцу Ллогрис, в место, что зовется Хрустальной пещерой. Не всякому открывался ход в средоточье сил, но молодому Кречету препятствий не чинили.

И остался он в Пещере на три луны, а потом еще на три, дабы выучиться премудростям, ведомым лишь Посвященным. И грани хрустального яйца видели его сны и открывали Кречету сны тех, кто грезил здесь прежде. Не открыла Пещера ему былого и грядущего, не лежало сердце Кречета к этому, но открыла глаза, чтобы мог он прозревать сущность вещей.

А когда Пещера осталась за спиной, легли перед Кречетом три дороги. Звериная тропа в дебри лесные, где сила его стала бы единой с силой лесов, зверей и птиц, с мудростью Друантии Зеленой; усыпанная острыми камнями горная тропа дерзкой Бронах, которая бросила вызов морю и бездне Аннона, вышла на бой и одолела их; пыльная извилистая тропа меж холмов, куда ушел Фион Могучерукий, прежде чем взобраться на небо и быть низвергнутым оттуда на престол Гитина, Ллогрис и Лионесс.

Кречет не стал выбирать ни одну из этих троп, ибо чужды они были потерявшему молодость волшебнику. Ударил он камнем о камень, и в рожденных ударом искрах открыл собственную дорогу.

И Страж сперва не желал пускать его на этот путь и стал биться с волшебником. Но когда в жаркой битве разорвалось одеяние Кречета, и открылся для Стража знак – прочь отступил он, не смея перечить боле…»

– Так вот о каком знаке говорилось…

– Конечно.

– Маэв, а если…

– А если без «если»? Глупо верить сказаниям бардов, вот только не верить им – еще глупее, Морра.

Не-бывшее

Конечно, этого не произошло, потому что такого не бывает. Стань ты трижды великим магом да чародеем – с отрубленной головой заклинаний не выговоришь и пассов колдовских тоже не сотворишь.

Впрочем, пассы да жесты разные делать, по сути, и нечем, когда от тебя одна голова осталась. Чисто старый клинок сработал, спинной мозг от головного так отделил, что не смешал одно с другим. Потому только Кречет и мог пока мыслить. Мысль – это оставалось с ним до конца.

А конец казался более чем близким…

Есть и такие заклинания, для которых язык да руки не нужны, одной мысли довольно. Есть, кто ж спорит. И Кречет знал несколько.

Только много ли толку от знаний, коли нельзя их к делу приставить? Заклинания такие, все как одно, требуют ясного разума, воли и силы. Немалой силы. Ясный разум у Кречета был, но и только; воли едва-едва хватало, чтобы удерживать сознание в отсеченной голове, а сил и вовсе не оставалось.

«Попробуем вместе?» – пришла мысль.

Труп Моргьен, свисавший с окровавленного кола, не пошевелился, но мысль была ее. Кроме Королевы Моря, некому тут к нему обращаться. И к ней – некому, кроме него.

«Давай вместе,» – согласился Кречет и передал мысленный узор, первую часть образа-заклинания.

Потом вторую.

Когда в него хлынула небывалая легкость и невесть откуда появился прилив надежды, Кречет отдал Королеве завершение заклинания и воспарил над собственной головой, что медленно обращалась в прах. Рядом рассыпалось таким же прахом тело Морры, а сама она серым призраком взмыла к потолку.

«Что теперь?»

«Создать новое тело. Или – войти в новорожденного.»

«Вместе?»

«Только через твой труп! – возмущенно заявил волшебник, хотя и знал, что ни у него, ни у Морры теперь даже трупа нет. – В одном теле нам не бывать!»

«Как ни странно, я согласна. Что ты выберешь?»

«Новорожденного. Проще и быстрее.»

«А как же душа, которой предназначено туда вселиться?»

«За это придется потом заплатить.»

«А я, наверное, попробую сперва без платы обойтись.»

«Удачи.»

Призрак Кречета скользнул вверх и исчез.

Сказание второе
Давно

Вряд ли Фион Могучерукий, сокрушая черную луну, ведал, что последует за этим. А коли и ведал, то далеко не все.

Однако, если он это знал, но все равно взялся за дело, – даже самые ретивые барды и сказители определенно недооценивали героя.

Пока в небесах кружила черная луна, пока ее незримые лучи смешивались с серебром обычной луны, – вокруг земли держался тонкий, но прочный панцирь, отражая некоторую часть солнечного золота. И не только золота: оно, конечно, металл священный да божественный, и чрезмерный груз этого металла людям приносит больше вреда, нежели пользы, но главное не в золоте заключается. А в тепле.

Взять хотя бы теперешние зимы! До Фиона, если Узкое море не покрывалось льдом, такую зиму за теплую считали, а уж коли Сена вскрывалась до прихода Бельтейна, до середины весны – так и вовсе праздник великий. А теперь? Вечером в канун праздника Йоль на изломе зимы выставишь ведро с водой из дома, так к утру вода в нем и будет. Может, корочкой льда подернется. И в дорогу зимой пускаться – не подвиг великий. Не как летом, конечно, но все одно, под силу обычному человеку. А на юге Галлии, подумать только, виноград расти начал! Это к северу-то от Пиреней, в Гьенни, Ландах и Оверни! Кто былые времена помнит, чудом из чудес считает, и правильно считает. Раньше-то там яблоки с трудом приживались…

Кречет родился, когда черной луны в небесах уже не было. Однако старые времена помнил. Поневоле пришлось вспомнить, принять в себя чужую память, память тех, кто вошел в Хрустальную пещеру и не вернулся. Помнил, что случилось это, когда Сципион после пятимесячной осады отдал приказ штурмовать Карт-Хагайн, а гордый Ганнибал, не желая умирать побежденным, осушил чашу отравленного вина. Не так давно дело было, если подумать, три поколения назад – но мир переменился разительно. Жизнь стала… мягче. Не проще – мягче.

Кое-кто из бардов говорил, что Фион уничтожил витавший над миром призрак Старого Мира. Разумеется, волшебники принародно лишь улыбались такому: призраки уничтожать – не для героев занятие, им с реальными чудовищами надлежит бороться, и нечего байки рассказывать, будто ныне их не встретить; отойди на полдня от дома, чудище само тебя быстро найдет. Принародно – улыбались, но в разговорах между собой… впрочем, в нечастых разговорах между собой эту тему волшебники не поминали.

Потому что правы были барды, говоря о Старом Мире. И неправы – называя черную луну «призраком», ибо она была реальной и даже более того… это теперь от нее осталось всего-навсего пятно на голубом хрустале небесного купола, а спустя несколько веков и пятна видно не будет.

Да и не в пятне дело.

Незримо-черная луна действительно висела над землей с ТЕХ времен, она действительно преграждала части солнечного света и тепла путь в мир людей. Но не из-за слепой прихоти природы и богов-демонов былых дней; все в мире, этом или любом другом, имеет свои причины.

Земля жила под грузом холода, скудно и неуютно, но жила. Многие века. Она привыкла к этому грузу, не очень его замечая, пока герой Фион не сбросил с небосвода черную луну. Избавленная от бремени, земля радостно расправила плечи… и далеко не сразу поняла, что не просто бремя то было, а защитный панцирь.

Кречет безрадостно улыбнулся: он помнил переполох, что случился тогда. Это тоже произошло до его рождения, только уже после кончины могучего Фиона… Потом, когда все немного успокоилось, барды записали балладу, как полагается, смешав все что только возможно, спутав былое с грядущим, а причину со следствиями – но пусть лучше остается так.

Он легко вспомнил эту балладу. Да, пусть лучше остается так. Не нужно лишний раз ворошить прошлое…

 
Это было давно… Под багряной луной
на поросшие терном просторы
из пучины морской на решающий бой
выходили армады фоморов.
 
 
Это было, когда поднималась вода,
между жаром зажата и хладом.
И былые года прозывались «беда»,
ибо бездна повздорила с адом.
 
 
Тьма сражалась в ночи, в раскаленной печи
со своею близняшкой-сестрою…
Если знаешь – кричи, если видишь – скачи,
если веришь – погибнешь героем.
 
 
Камень бряцал о сталь. В искрах – виден оскал
мертвеца, обреченного биться.
Неба черный хрусталь раскололся; печаль
сквозь разлом с небосвода струится…
 
 
Кто увидит рассвет – проживет сорок лет
и останется в песнях потомков.
Ну а тех, кто обет не сдержал – на тот свет
переправят с дырявой котомкой.
 
 
И когда первый луч сквозь покров серых туч
пал на землю, заросшую терном, –
бил серебряный ключ меж бесформенных куч.
И напившийся – станет бессмертным…
 
 
Но поныне туман покрывает курган,
где лежат в одной братской могиле
дети сгинувших стран, племена Де Даннан,
что погибли в бою, как и жили.
 
 
Это было давно, под безмолвной луной,
на просторах, что терном покрыты.
Пусть грохочет прибой – под свинцовой волной
все навеки и прочно забыто…
 

«Не нужно лишний раз ворошить прошлое, верно, Моргьен? Кому как не тебе знать, что собой представляли фоморы?»

Не-настоящее

Королева Моря. Госпожа Моргьен. Владычица фоморов.

Да, все они были ею, а она – ими.

Когда-то.

Пусть с той поры минуло едва несколько дней; эти несколько дней для нее равнялись всей вечности.

Морра, так ее с самого начала звал Кречет, который стал девочке кем-то вроде старшего брата. Многие их считали родными братом и сестрой… но кровное родство между Кречетом и Моррой навряд ли существовало, а вот родство духовное – имелось. И не только духовное; у Морры тоже объявилась темная метка Дара, достаточно четкая, чтобы говорить о способностях колдуньи, кудесницы, волшебницы… и сколько там еще подобных названий придумали с начала времен.

Она с легкостью могла попасть в любой из храмов или даже тайных Башен северных чародеев. Но Морра избрала иной путь.

И путь этот вскорости сделал из нее – госпожу Моргьен, Королеву Моря, Владычицу фоморов.

Владычицу племени, которого не было…

Foam-oree, «рожденные из морской пены». Пенорожденные.

Когда-то они жили бок о бок с людьми. Потом разошлись. Несколько кланов продолжали общаться с морским племенем, кое-кто предпочел сделать вид, будто такого не знает и знать не хочет, а другие усиленно следовали лозунгу «хороший фомор – мертвый фомор». Самим фоморам до поры до времени было безразлично.

Но когда черная луна рухнула с небес, в одночасье сокрушив столицу Пенорожденных и две трети их земель, а оставшуюся треть, взбеленясь, поглотили волны Западного океана, – вот тогда-то фоморы забеспокоились. Существовать под водой они в принципе могли, но для жизни и, особенно, рождения детей им требовалась надежная суша. Пенорожденные попытались прорваться на равнины Гьенни – но на берегу Вьенны были разбиты тремя кланами Детей Дану, хотя последние и сами оказались вырезаны под корень. Часть фоморов ушла на юг и юго-запад, стремясь найти прибежище на берегах Иберии, куда только-только простерла свою властную десницу Империя – и с тех пор вестей о них не было. Остатки… нет, не остатки даже – останки старого племени терпеливо ждали своего конца, и мертвецов среди них было куда больше, нежели живых.

Тогда Морре это казалось странным и пугающим, однако она приспособилась, немало удивив этим Кречета и еще больше – себя самое. Дороги мертвых стали ей понятны и в чем-то близки.

Особенно теперь, когда она сама оказалась мертва, спасибо большое этому великому герою, Ниалу Длиннорукому…

«Этого не должно было произойти!» – в который раз подумала Морра, и в который раз отогнала эту мысль.

Должно, не должно – так произошло.

И все прочее не имело значения.

Сказание третье
Недавно

Одно время Галлия была единой державой, где правил не рикс, но ард-рикс – Верховный Владыка, если использовать более распространенное наречие. Так было. Когда – трудно в точности сказать: кто говорил, сто лет назад (ложь), кто – четыреста (возможно), а кто – тысячу (ложь, смешанная с невежеством, ибо тысячу лет назад гэлы еще не звались гэлами и обитали где-то в Загорье). Имя первого ард-рикса Галлии легенды потеряли, а последнего звали Кормаком. В его честь называли многих детей, в надежде, что им перепадет толика мудрости и удачи ард-рикса. Иногда надежды оправдывались. По крайней мере, нынешний владыка Лионесс был уверен, что успешным началом правления он обязан своему тезке и далекому предку.

И то, можно ли думать иначе, когда тебе едва восемнадцать, тонкий венец из серебра и бирюзы кажется простой побрякушкой, об управлении царством знаешь ты куда меньше, чем о благородном искусстве винопийства или столь же благородном мастерстве прицельного копьеметания, – а поля приносят достойный урожай, рыба в океане и дичь в лесах не переводятся, пепельного мора и иных хворей среди людей нет, клановые распри разрешаются малой кровью и пригляда не требуют, все соседи поголовно шлют заверения в мирных намерениях и уже четвертое предложение насчет брака… Как тут не поверить в божественность далекого предка, когда часть небесной благодати передается тебе, да так, что ее простым взглядом видно, без всяких жрецов и друидов!

Кормак всю свою волю пустил на то, чтобы не возгордиться, гордость – дело хорошее, но гордыня – опасна, а для правителя опасна сугубо и трегубо. Получалось не очень хорошо. Воли риксу достало лишь на то, чтобы спросить совета у странника-друида, прозванного Кречетом. Выслушав, какие затруднения у молодого владыки, Кречет фыркнул и наложил на него геас – не спать иначе как справа от жены. Три дня спустя осоловевший Кормак принял брачное предложение от гитинских послов, а еще через четыре дня спешно сыграл свадьбу. Гвендайлон, гитинская принцесса, до самой смерти не простила ему «первой брачной ночи», когда Кормак рухнул на супружеское ложе и продрых двое суток кряду.

После этого случая у Кречета не спрашивали советов. Правда, порой друид сам их давал. Тогда вожди кланов и риксы покорно вздыхали и делали так, как он говорил: из двух зол выбирать лучше зло заведомо известное.

Однажды Кречет дал совет, но Тирис, вождь маленького ландского клана О'Доннел, поступил по-своему. Ему успели напророчить девять страшных смертей, ведь переступать через слово мудрого друида, да еще и признанного волшебника – значит переступать через собственную судьбу. Когда через некоторое время Кречет подстерег вождя в одиночестве на охоте, тот решил, что вот она, смерть – и ошибся. Потому что друид просто подарил Тирису нож из небесного металла, который приносил удачу в бою и дарил покой в мирное время. В награду за умение думать самостоятельно, невнятно объяснил Кречет.

Что стало дальше с этим ножом – неизвестно, через несколько лет О'Доннелы чего-то не поделили с соседями и были почти уничтожены, а храброго Тириса убил фомор-наемник.

Нет, платил наемнику не Кречет, а посылала его не Моргьен. Почти наверняка, они тут были ни при чем. Смешивая людские жизни и судьбы с собственными надобностями и прихотями, маги и чародеи в этой игре все же придерживаются определенных правил. Особенно – могущественные маги и чародеи. Не потому, что считают себя выше жульничества и обмана, просто несоблюдение этого порядка редко приносит достаточный выигрыш, чтобы оправдать сам факт нарушения. И хотя волшебники не всегда поступают только и исключительно так, как поступить выгоднее, им нельзя раз за разом этой выгодой пренебрегать. Иначе игра в конце концов обернется войной, какой во время оно и была; а если начнется всеобщая война тех, кто наделен могуществом, туго придется в основном не им самим, но смертным. И туго настолько, что смертные вскоре сами войдут в игру – и целью их будет не «выиграть» и не «получить удовольствие от процесса», а «перебить всех прежних игроков». Когда смертные входят на территорию бессмертных, имея ясную цель и желание этой цели достичь, они всегда добиваются своего. Маги, кто поумней, давно это приняли в качестве странного, но действующего закона природы…

Не-будущее

Память вернулась рывком, ударом медного гонга, соленым привкусом крови из закушенной губы.

Потом вернулись ощущения плоти: холодный ветер с колючими крупинками снега, режущая запястья веревка, раскаленное горнило в том месте, где полагалось быть языку и глотке.

Потом вернулись звуки, цвета и запахи.

И все вместо сложилось в картину, которую Морра иногда видела в провидческих грезах, а изредка встречала и наяву.

Именно о таких эпизодах ее старый недруг-приятель Талиесин говорил: «сквозь ладони жизнь цедить по капле, погружаясь в зарево огня». Любил бард высокопарный слог, была у него такая слабость – да и сама Морра часто выражалась подобным образом.

Тогда она полагала, что Талиесин верно ухватил суть момента.

Теперь… теперь ей было все равно, прав был бард или ошибался. Важно только одно. Если ничего не предпринять, спустя сорок ударов сердца одной сожженной ведьмой в мире окажется больше (и одной живой, соответственно, меньше). Безвестная ведьма чем-то настолько достала всю округу, что на нее не пожалели ни костра, ни веревок из девичьих кос, вымоченных в источнике Рогатого Кернанна, ни старого ясеня, к которому ведьма и была привязана так, что шевельнуться не могла… но важно совсем другое.

Важно то, что Морра заперта в теле этой ведьмы и, если тело сгорит, на сей раз она умрет окончательно.

Она рванулась. Путы держали крепко, сработаны на совесть – однако до совести бывшей королеве фоморов дела не было. Треск пламени, треск сырого ствола в четыре ладони толщиной… вопль боли, вопль жестоко-радостного ликования толпы зрителей…

На следующий день все то немногое, что оставил костер, покрошили на мелкие кусочки и схоронили под Черным камнем. Ни единой зацепки для нечисти! – суеверия суевериями, но лучше не пренебрегать надежными народными мерами защиты.

Никого не удивило, что от тела осталось значительно меньше, чем должно. Конечно, разбери любопытные скелет по косточкам да сложи как надо, они бы в момент обнаружили, что на костре сгорело существо совсем не человеческого роду-племени… однако любопытных не нашлось, да и мало кого удивила бы принадлежность ведьмы к нелюдям-чужинцам…

Госпожа Моргьен сумела ускользнуть от костра, но смерть получила свое несколько дней спустя. Волшебница истратила слишком много сил, перенося на свое место труп фомора, слишком серьезны были ее ожоги… и слишком слабы – способности к исцелению.

Позволить Морре остаться в живых могло только чудо… а чудо – как раз та вещь, которой с обладателями высокого могущества никогда и ни за что не произойдет. Кто достиг вожделенных вершин могущества, собственной рукой вычеркивает свое имя из Книги Бытия, дабы той же рукой занести это имя на призрачные страницы ее темной сестры – называемой и Книгой Небытия, и Скрижалями Запрета, и Шелковым Свитком. Для того, кто провернул такое и остался в живых, становится доступно многое, а сам он – напротив, недоступен для массы опасностей, что угрожают смертным. Потому что смертным, чье имя можно отыскать в Книге Бытия, он более не является. Но это значит также, что недоступен он и для даров, которые изредка выпадают смертным, так как дары эти заменил ему собственный Дар.

Нельзя сотворить все из ничего, не став при этом ничем…