Текст книги "Ураган в сердце"

– Боже праведный, какой ужас! – воскликнул Мэт Крауч, притворно изображая потрясение. – Вы ж не хотите сказать – нет? – что он взял да и рассказал мне то, чего все вы на дух не принимаете… – И, перейдя грань, не выдержав иронии, разразился хохотом. – Забудьте об этом, док. Пойдемте, пора заседать.

– Знаете, я думал, после сказанного мной вам вчера вечером, я не хочу, чтобы вы…

– Ладно, возможно, некоторые из его идей и расходятся с тем, о чем толкуют остальные из вас, он мне сказал, что их не…

– Он сказал?

– Только, черт побери, разве это делает его непригодным? Я говорил со многими из докторов про сердечные приступы, про то, что их вызывает. Вы же знаете об этом.

Роббинс пошел на попятный:

– Мэт, я никогда не придерживался позиции, что…

– Карр говорит и делает в десятки раз больше здравого, чем любой из тех, с кем я говорил. Он, по крайней мере, беспокоится о том, что будет потом, после болезни. А это, видит бог, самое важное.

– Мэт, извините. Я вовсе не хотел вас расстраивать.

– Черт, а вы меня и не расстроили, док. Ни чуточки. Я вам признателен. Ценю это. Пойдемте выпьем, я угощаю.

9

Услышав за спиной какой-то звук, Карр бросил взгляд через плечо. В дверях стояла Коуп.

– Я подумала, вы, возможно захотите меня увидеть, – сказала она.

– Да, я только что думал о вас, – кивнул доктор. – Как я понимаю, вы беретесь за этого больного, Уайлдера.

– Если я вам нужна.

Выхода не было: Карр, ответив поспешным: «Разумеется», – предложил медсестре пройти, предложил ей стул, слишком поздно осознав, что своей непроизвольной любезностью преступил черту, которая всегда должна разделять доктора и сестру, а в случае с Коуп ему еще труднее станет держать ситуацию в своих руках. В смущении он пробормотал:

– Это… как-то удивительно. Мне и в голову не приходило, что миссис Кромвель обратится к вам.

– Не она ко мне обратилась, это я к ней обратилась, – решительно отчеканила Коуп. – Мне казалось, я смогу чем-то помочь.

– Я и уверен, что сможете, – торопливо согласился он и, пытаясь сменить тему, принялся мямлить что-то про то, какой это интересный случай.

Смягчаясь, Коуп спросила:

– Вы ведь себе этого больного берете, так? Не собираетесь передавать его доктору Титеру?

– Нет, я сам им займусь.

– Тогда все в порядке. Просто хотела удостовериться. Особые распоряжения будут? – спросила она. – Я знаю, что вы не хотите запугивать его, чтоб он думал, будто инфаркт всю его жизнь перевернет.

– Да, внушать уверенность важно, – согласился доктор, – только не хотелось бы перебарщивать. Было время, я сам думал, что чересчур напуганный пациент – вот наша большая трудность, но чем дальше я продвигался, чем больше историй болезни исследовал, тем больше убеждался, что пациент, который приходит в себя слишком перепуганным, труден для нас ничуть не больше, чем тот, кто напуган не вполне.

– Не вполне напуган? Я еще ни одного не видела, кто бы до смерти не пугался.

– Да, в начале. Однако, уверен, вам хотя бы раз попадался такой, кто вообще отказывался верить, что у него сердечный приступ был. Помните того инфарктника у доктора Уэбстера, ну, владельца бройлерной фабрики, Шварц, так, кажется его звали?

– Полагаю, вам известно, что он умер на прошлой неделе.

– Да, я как раз о том и толкую, миссис Коуп. Ни у кого, не дожившего до пятидесяти пяти лет, не должно быть второго инфаркта. А если случается, значит, что-то делалось неправильно при лечении первого.

– Это был не мой больной, – сказала Коуп. – Но он был очень тяжелый, это я запомнила.

– А знаете, что мне мистер Шварц сказал, когда я его осматривал в прошлом месяце? Он сказал, что никакого сердечного приступа у него не было, во всяком случае, настоящего. Я сидел здесь, на этом самом месте, с его кардиограммой в руках, показывал ему все доказательства, которые были налицо, а он все равно твердил, что ничего страшного с ним не было, так, «ударчик небольшой», как он выразился. Если бы мистер Шварц вышел из этой больницы, понимая, что ему придется полностью изменить весь характер своего поведения, он был бы жив сегодня.

Лицо медсестры приняло выражение напряженной сосредоточенности.

– И как, по-вашему, надо обращаться с мистером Уайлдером?

– Говоря откровенно, миссис Коуп, пока я не вполне знаю его, чтобы с уверенностью указать путь, каким мы пойдем. Я поговорил с президентом его компании, получил немало общих сведений о его жизни, но все это в лучшем случае не более чем набросок главного. Президент обещал мне прислать его личное дело. Возможно, из него я узнаю побольше, надеюсь на это. Остальное же мы должны почерпнуть из разговоров с ним. Сегодня я держу его на умеренно большой дозе успокоительного, и всю ночь тоже, но, если утром все признаки будут такими же приличными, как сейчас, я освобожу его от воздействия лекарств и начну разговаривать с ним завтра днем или вечером.

– О чем?

– Обо всем, – твердо сказал Карр. – О его работе, о его семье, обо всем, что имеет отношение к его жизни. Я не хочу, чтобы пребывание в этой больнице стало для него бегством от действительности. Слишком часто именно этого мы и добиваемся: держим больного в такой уютной уверенности, в такой приятной изоляции, что он не в силах взглянуть правде в глаза. Я хочу подтолкнуть его к тому, чтобы он всю свою жизнь обдумал. Почему он делал это, почему он делал то? Как самого себя загнал в такой ритм жизни и довел до инфаркта?

– Что, по-вашему, я должна делать?

– Взяться за то, где в данный момент вы способны помочь больше всего: как я говорил, надеюсь, что получу вполне достаточно сведений общего характера о его деловой жизни, а вот более личная ее сторона… Жены-то его нет, с ней мы поговорить не можем.

– Думаете, беда как раз там может таиться?

– Я не знаю. Возможно. Во всяком случае, разузнать стоит.

На секунду показалось, что Коуп станет возражать, но она только поджала губы. Глянула на часы и поднялась:

– Сделаю в лучшем виде все, что смогу, доктор.

– В этом я уверен, – сказал Карр. Однако, глядя, как решительно она направилась к двери, как вышла из кабинета своей плоскостопной походкой, ни разу не оглянувшись, он почувствовал, как его предупредили: что считать «в лучшем виде», она будет решать сама.

Карр вернулся к столу, только сейчас разглядев на нем стопку писем. Он все еще продирался сквозь дебри рекламы фармацевтических компаний, выискивая что-нибудь, достойное внимания, когда снова почувствовал чье-то присутствие. Оглянувшись на дверь, увидел Джонаса Уэбстера, привычно засунувшего большие пальцы за проймы жилета и разглядывавшего его поверх очков, сползших (тоже по привычке) до середины носа.

– Входите, доктор, – радушно пригласил он, и радушие это было вполне искренним, потому как Карру в самом деле нравился этот человек: из всех докторов Окружной мемориальной Уэбстер больше всех отвечал имевшемуся у Аарона до приезда сюда представлению о том, каким должен быть «сельский доктор».

– Вы провели меня, – заявил Уэбстер.

– Как это? В чем?

– Вы берете себе этого инфарктного больного?

– Да.

– Не думал я, что вы возьмете.

– А почему бы и не взять?

– Не думал я, что вы станете так высовываться.

– Высовываться? В чем это?

– Обещаниями вернуть его к работе таким же полным сил, как и…

– Никакого такого обещания я не давал.

– Так ведь он только того и хотел, этот, как его… забыл, как зовут… ну, президент его компании.

– Я вообще никаких обещаний не давал, – сдержанно произнес Карр, он прекрасно держал себя в руках, пока не заметил странной улыбки на лице Уэбстера, с какой тот спросил:

– Титеру вы еще не говорили?

– Его нет в городе.

Улыбка Уэбстера сделалась еще более непонятной.

– Если вам, Аарон, так уж приспичило взять больного, то, по мне, было бы дипломатичнее стянуть его у кого-то другого…

При слове «стянуть» Карр вспыхнул, но тут же удержался от гневной отповеди, только услышав, как Уэбстер продолжил фразу:

– …у того, кто чуточку менее чувствителен к цифрам в своей бухгалтерской книжечке.

Уэбстер подмигнул, показывая, что шутит, и Аарону Карру удалось выдавить из себя хилый смешок, только когда главный доктор ушел, то весь юмор, если он и был, улетучился от осознания: ему сделано предупреждение. И времени прошло уже прилично, прежде чем он вдруг понял, что Уэбстер впервые назвал его Аароном. В любом другом случае его это порадовало бы, но теперь такое обращение лишь обостряло предупреждение и – рефлекторным откликом – утвердило его решимость заняться лечением Уайлдера, кто бы и как бы сильно на него ни стал давить.

10

Джадд Уайлдер вполне ясно осознавал, что уже проснулся, и вместе с тем он так недавно одолел неопределенную границу сна, что полной уверенности не было, с какой стороны этой границы доносился голос. Кто-то спросил: «Помните меня?» – и он кивнул наобум, рассчитывая быстренько справиться с задачкой на узнавание… ну да, он еще спит… миссис Горман…

Но лицо, медленно входившее в сознание, проступавшее, как фотоотпечаток в ванночке со слабым проявителем, не было лицом миссис Горман.

– Я была с вами в ночь, когда вас привезли вчера, – произнес голос. – Я миссис Коуп.

– Да, я помню, – выговорил он вслух, самого себя стараясь убедить, что и впрямь помнит, и, будто в награду за старание, лицо женщины стало обретать знакомые черты. Но это только все путало, потому как, чем дольше он вглядывался, тем больше она походила на миссис Горман: стоит себе, руки в боки уперла, – видение было настолько явственным, что он даже поймал себя на том, что ждет, когда она потребует: «Молодой человек, вы собираетесь вставать с постели или нет?»

Вместо этого, но тем же самым тоном, женщина требовательно произнесла:

– Это что еще за… – но смотрела она при этом не на него, а на постель. Просунула под одеяло ищущую руку и, обнаружив там что-то, вызвавшее короткое фырканье праведного презрения, звук, полностью напоминавший то, как вела себя миссис Горман, когда замечала, что он надел порванную рубашку, которую мама не успела зашить, стягивала ее у него со спины с тем же самым видом оскорбленного достоинства, с каким сейчас миссис Коуп перестилала постель. Скользнув рукой ему под спину, приподняла его, одновременно резко потянула на себя простыню, и та расправилась так же туго, как кожа на барабане. Ладонь ее подхватила его голову, и не успел он опомниться, как голова вернулась на подушку, ощущая ее совсем не такой, какой она была до того. Рука ее прошлась по одеялу, распрямляя его, – чудо не меньшее, чем мгновенно утихомирить бушующее море, отчего у него появилось полное ощущение физического бытия, затерянного в приятном ощущении свободного покачивания на водной глади безо всякой опоры.

Он собрался было поблагодарить и осекся, увидев, как она слегка стряхнула манжеты на рукавах: завершающий жест женщины, которая, столкнувшись с проявлением чьего-то неумения или небрежения, снова навела в мире порядок. Джадда больше не беспокоило, что он спутал ее с миссис Горман. Видение оправдывалось поразительным сходством, не столько внешним, сколько в манере вести себя, больше всего заметной по тихо исходящей от ее фигуры всемогущей силе, по главной способности внести порядок и спокойствие в буйный мир, взять верх над ним, как это всегда удавалось миссис Горман, когда мамы не было дома.

С годами мама отлучалась все чаще, миссис Горман оставалась в доме все дольше, но ему никогда не приходило в голову относиться к ней, как к какой-то замене матери. Во-первых, он был для этого достаточно большим, слишком осознавал свою зрелость, которую находил в свободе от материнской привязанности. Во-вторых, его отношения с миссис Горман никак не вязались с уже утвердившимся в его душе образом матери. Опыт ему подсказывал: мама – это та, кого прежде всего занимает умственное развитие. Какие отметки он в школе получает, какие книги читает, не грозят ли ему не очень понятные опасности, которые она приписывала «дрянным мыслям», не совсем понятная, но вселяющая ужас перспектива «растратить свой ум попусту». Миссис Горман почти целиком занимали проблемы, так сказать, физические, бытовые. Она ходила за ним, как за бычком, которого выращивали для выставки на ярмарке штата Айова, в ее обязанности входило следить за тем, чтобы он хорошо и регулярно питался, был превосходно ухожен и не подхватил бы какую-нибудь поганую болячку. Однажды, играя в разведчиков, он залез в чащобу и уселся прямо на ядовитый плющ, даже не подозревая этого, пока не почувствовал жуткое жжение. В тот вечер миссис Горман, увидев его, всего исцарапанного, и выслушав невразумительные объяснения, потащила его, буквально как бычка на веревочке, и, легко пересилив, стащила с него штанишки и трусы. В отличие от мамы, которая с ранней его юности никогда не заходила к нему в спальню, не постучав, дабы быть уверенной, что не застанет сына в неприличном виде, миссис Горман уделила пострадавшему месту столько внимания, сколько требовалось, чтобы смазать его целительной мазью. Растирания вызвали в органах мальчика непроизвольную реакцию, на что миссис Горман не обратила никакого явного внимания, и все же случившееся каким-то образом вызвало чувство непреходящей близости, которая необъяснимо, но неуловимо воздействовала на их отношения. И еще много недель спустя Джадд безо всякого смущения задавал ей такие вопросы, которые никогда не решился задать матери. Миссис Горман никогда не охала от притворной стыдливости, никогда не уходила от ответа. Было такое, чего она не знала, но ничто из известного ей не было запретной темой для разговора.

В памяти его осталось немало таких ярких воспоминаний о миссис Горман. Но чаще всего (вот как и несколько минут назад) в мыслях всплывала картинка того, как она будила его по утрам. Вначале окликала его снизу лестницы: тихонько, будто почти и не надеялась, что он ответит. И он никогда не откликался. Потом поднималась по лестнице – быстро, поразительно легко для женщины ее возраста и внушительной комплекции. Дверь распахивалась настежь (ей и в голову не приходило постучаться!), и она возникала на пороге: руки в боки, на лице никогда не удававшееся ей вполне сердитое выражение – и требовательно вопрошала: «Молодой человек, ты собираешься с постели вставать или нет?»

Руки миссис Коуп тоже были на бедрах, но только ничто в прозвучавших ее словах не поддержало былое видение:

– Вы себя лучше чувствуете, чем вчера, верно?

– Кажется, да, – произнес он, сам отыскивая хоть какой-то ощутимый след своего погружения в прошлое, чувствуя, что простыни уже совсем не прохладные, что сам он снова начинает покрываться мелкой испариной. Он потянул руку, чтобы отвернуть от горла жаркое одеяло.

Ее руки оказались проворнее, они угадали даже его еще не родившееся желание отереть пот со лба, оставив стойкое ощущение прохлады, не покидавшее его, пока она не сказала:

– У вас небольшой жар, только и всего. Но беспокоиться не о чем. Завтра все пройдет.

Завтра… «Твоя мама завтра возвращается домой»…

Только лицо отца совсем-совсем не похоже.

И зачем он белый халат надел?

III

1

Вторая ночь Джадда Уайлдера в Окружной мемориальной больнице закончилась внезапным прорывом в сознании, пробуждение было таким резким, что Джадд принялся поспешно отыскивать его причину. Не было, однако, ни руки на плече, ни склоненного лица, никто не старался улучить момент, чтобы сунуть ему в рот трубочку для питья или очередную жалящую иглу в руку. Он приподнялся на локте, огляделся. В палате никого не было. Он был один.

Одиночество что-то означало, но уловить сразу его смысла он не смог, понять помешала нежданно подступавшая паника. На секунду он почувствовал состояние как после какого-то ночного кошмара, но в памяти ничего такого не отыскалось. Он старался убедить себя, что нет тут ничего странного, он часто такое испытывал: мимолетная, вызывающая испуг потеря ориентации при пробуждении в гостиничном номере, куда он поселился поздно ночью, да еще таким уставшим, что рухнул на кровать, не обращая внимания ни на что вокруг, не понимая, где он оказался поутру. Но он-то точно знал, где он. ОКРУЖНАЯ МЕМОРИАЛЬНАЯ БОЛЬНИЦА.

«Вот только почему меня одного оставили?»

У него это не сердце, ошиблись они, а теперь поняли, поэтому-то и оставили его одного. Надо встать, одеться, расплатиться… конференция…

Он подождал, пока пришпоренный рассудок отзовется привычным мыслительным потоком, напомнив ему все то, что необходимо сделать. Но ничего, никакого потока. Мозг его лишен жизни, как лишены жизни остановившиеся часы. Понадобилось время, чтобы ошарашило полное осознание, они обманули его, говоря, что это у него с сердцем, не с сердцем это, а с мозгом, тот полковник в Индии… у него же был удар!

Дрожь, зародившаяся где-то в мышцах лица, разрослась и мучительными толчками покатила по всему телу. Джадд сжал кулаки, стискивая в пальцах одеяло, чтобы постараться унять дрожь в руках и давясь криком о помощи.

Метавшийся по палате взгляд зацепился за мимолетное движение: в щели приоткрытой двери туалета, отражавшейся в зеркале, виднелась задранная белая юбка, обнажившая бедро до притягивавшего глаз изгиба облегающих трусиков. Быстрые пальцы, метнувшиеся к застежке подвязки, секунду помедлили, прежде чем одежда была сброшена вниз, – и пропали из виду. Теперь видна осталась только зеленоватая плитка и верхний краешек ванны, и все же видение застряло в памяти: мощный раздражитель, на какой он, к своему ужасу, никак не мог добиться нормальной реакции.

Руки обвисли плетьми, уже не в силах держать плечи. Его снова потянуло назад в душное тепло, причем главным стало осознание ползущей от паха пустоты: ощущение засасывающего вакуума было настолько физически реальным, что Джадд выгнул спину, спасаясь от его многопалого захвата. А потом резко, будто что-то острое жилу в мошонке перерезало, все враз обмякло. Не было больше страха, только медленное постижение причудливого полного изнеможения, мгновенно всплывшего в памяти. Казалось, он провалился в темноту зрительного зала посмотреть фильм, виденный им уже бессчетное число раз, ожидая каждое слово, какое вот-вот прозвучит, каждое движение, какое вот-вот произойдет, мелькания одного-единственного кадрика вполне хватало, чтобы понять, в каком месте он фильм смотрит, тогда утром, в зеркале ее видел…

И при виде вышедшей из туалета сестрички он почувствовал себя и вовсе старым, такой юной она показалась, что походила на девочку, играющую в «веришь – не веришь».

– Вы давно проснулись? – требовательно спросила она, и в широко раскрытых ее глазах видна была искренняя девичья обеспокоенность.

– О, очень давно, – произнес он, чувствуя, будто поддразнивает ребенка.

– Ой, но вы же не могли! – воскликнула она, метнув беспокойный взгляд на часы. – Всего четыре минуты прошло, как я… – Она умолкла с легким смешком: поняла, что ее разыгрывают. – Вы ведь себя лучше чувствуете, да?

– Просто здорово.

– Я знала, что так и будет, – произнесла она с уверенностью, какая может быть только в юности. – Поняла это по тому, как вы спали. Ни разочка не проснулись, даже когда я вам давление мерила. – Она засмеялась, теперь уже его поддразнивая: – Вы ведь даже не знали, что я здесь, да?

Действовала она с женской хитростью, которую маленькие девочки усваивают очень рано: требовать к себе внимания, обвиняя в том, что их совсем не замечают. И всегда приходится отвечать: «Не говори глупостей».

– Вы уснули еще до того, как миссис Коуп ушла, – весело убеждала она. – Вы же не помните, как она уходила, да?

Его колебание она поняла не совсем верно и подсказала:

– Она у вас медсестрой с трех до одиннадцати, – и добавила, как-то особо тщательно выговаривая: «Миссис Коуп», – словно напоминая ему о том, о чем он, по ее мнению, забыл.

– Я помню, как ее зовут, – сказал он и, озадаченный необходимостью доказать свою памятливость, быстро прибавил: – А вы мисс… – и тут же был посрамлен неспособностью вспомнить ее имя.

– Я мис-сис Уэлч, – подсказала она ему, резко поправляя обращение на «миссис», и при этом все оживление как-то странно ушло из ее голоса.

– Знаю, – сказал он. – Я помню.

Знал он, однако, лишь то, что все эти птенчики, что женятся сейчас, кажутся невероятно молодыми, а помнил он то, что сам теперь – старик стариком.

Джадд закрыл глаза.

2

В последний год Мэт Крауч все больше приходил к убеждению, что суббота самый лучший день недели. С понедельника по пятницу он слишком часто оказывался номинальным капитаном, предоставленным самому себе на мостике корабля, который до того разросся, что он больше не мог управляться с ним в одиночку. За ним по-прежнему верховная власть (тут ни у кого сомнений не возникало), но после введения системы Координированного оперативного контроля Роджера Старка все меньше и меньше вопросов решалось в кабинете президента. Теперь зачастую он в прямом смысле оказывался одинок, час проходил за часом, а никто не просил о встрече с ним. В былые дни люди шли непрерывно, кто в кабинет, кто из кабинета, руководители каждого управления, каждого отдела заходили к нему хотя бы раз в день, а обычно и чаще. И тем самым он держал руку на пульсе всего бизнеса. Теперь же день ото дня он отходил от дел все дальше и дальше.

Как капитан корабля, он, разумеется, мог вызвать к себе кого угодно и продержать его столько, сколько ему заблагорассудится, только это была привилегия, какой с понедельника по пятницу он пользовался редко. При таком большом корабле, стремящемся вперед все быстрее и быстрее, часто возникало ощущение, что у него нет права отвлекать какого бы то ни было корабельного офицера от исполнения обязанностей на посту. Это право еще больше ограничивалось осознанием, что очень многое из происходящего ему уже попросту незнакомо: компьютер, тот вообще так и оставался вызывающей священный трепет загадкой. Ну и постоянно нависала та опасность, что, стоит ему добиться от сотрудников откровенного разговора, как тут же войдет Роджер Старк.

Зато по утрам в субботу обстановка была совершенно иная, как правило. Корабль вставал у причала, основные конторы официально закрывались, и он мог заниматься всем, чем только его душа пожелает. До полудня почти все ведущие руководители заходили на часок-другой посидеть в тиши у себя за рабочим столом, и он, оставляя дверь своего кабинета открытой, мог окликнуть их, когда они проходили мимо, пригласить на небольшой разговор, уверенный, что ему не помешает вездесущий Роджер Старк, который, будучи убежденным филадельфийцем, почти всегда покидал в пятницу вечером Нью-Ольстер, чтобы провести выходные «в гуще жизни».

Однако сегодня утром, подъезжая на сером «Кадиллаке» к стоянке для руководителей, Мэт увидел, что черная «Ривьера» Старка уже стояла на месте, обозначенном под номером два. Первой его мыслью было, что Старк задержался в городе из-за гранок отчета для акционеров. Вчера он настоял, чтобы в тексте была восстановлена вся информация, которую Джадд сократил до единого слова, но это никак не объясняло, что все места первого ряда стоянки были заняты машинами, за исключением места Джадда Уайлдера. Чтобы все разом собрались в субботнее утро – такое было достаточно необычно, чтобы не вызвать подозрения. Старк явно что-то затевал.

Изо всех сил стараясь не поддаваться безосновательному подозрению, Крауч напомнил себе, что он все еще президент компании, все еще управляет ею и способен усмирить любое вероломное противодействие. Войдя в холл, куда выходили двери кабинетов руководства, он заметил неясные фигуры, мелькавшие за полупрозрачным стеклом двери в кабинет Старка. Их было трое, догадаться, кто они, помогли машины на стоянке – Келси, Кэмпбелл и Локк. Стало ясно, что Старк созвал это охвостье на тайное совещание исполнительного комитета. Первым его порывом было распахнуть дверь, выставив на обозрение их вероломство, но уже через мгновение, когда удалось избавиться от вспышки ослепляющего гнева, он пришел к другой мысли, решив, что, если уж и давать сражение, то на своей собственной земле.

Протопав к себе в кабинет, он вызвал мисс Фокс:

– Что тут происходит? – ничуть не смягчаясь ее ничего не значащим «Я не знаю», которое лишний раз доказывало, что у него башка совсем перестала варить, если он так держится за эту старую деву – секретаршу, после того как та впала в безмятежную старческую немощь.

Однако теперь она сказала:

– Некоторое время назад приходил мистер Старк за папками старых конференций по продажам.

Крауч уставился на секретаршу, пораженный молниеносным озарением, сразу припомнив не только, как Старк вчера утром признался, что разговаривал с этим юнцом Талботтом, но и то, что после обеда, когда он попросил мисс Фокс пригласить Старка к себе, она сообщила ему, что в кабинете Старка сидит Талботт.

– Он сказал, что им, возможно, понадобится зайти к вам немного позже.

– Передайте ему, что я к разговору готов, – выговорил он, стиснув зубы, не вкладывая в слова тот смысл, с каким их восприняла мисс Фокс, и в то же время ни единым движением не остановив ее, когда она поднялась и вышла за дверь, направившись к кабинету Старка.

Сидя в своем кресле, вцепившись кулаками в концы подлокотников, он воспринимал свой рабочий стол как мощное укрепление против фронтальной атаки, только опыт предостерегал: нельзя недооценивать противника, весь исполнительный комитет состоял из людей Старка. Все они – Келси, Кэмпбелл и Локк – своим вице-президентством были обязаны ему.

Слов нет, необходимость расширить простенькую систему руководства, какой Мэт Крауч придерживался с первых дней компании, была. Он об этом подумывал задолго до того, как о том заговорил Элберт Коу, только не было особой нужды спешить, пока вдруг не выяснилось, что казна опустела. Винил за создавшееся положение он больше себя, нежели Фреда Ханфорда, своего казначея, но, как отметил Роджер Старк, помехой для президента компании стало то, что он не получал достоверной финансовой информации, на основании которой мог бы принимать решения. В данном случае необходима, сказал тогда Старк, современная бухгалтерская система, которую было поручено создавать Майлзу Кэмпбеллу. И добавил, что необходима должность контроллера, чтобы привлечь к работе человека именно такого калибра, какой надобен. А поскольку именно Старк отыскал и привел в компанию Майлза, то казалось вполне логичным, что подчиняться контроллер станет непосредственно вице-президенту по руководству.

Мэт даже не представлял себе, какую долю обязанностей заведующего финансовым отделом присвоил себе контроллер. Фред Ханфорд был из мужиков, не привыкших жаловаться, – только когда он ни с того ни с сего ушел в отставку, ссылаясь на то, что врач посоветовал ему сменить климат на более теплый и сухой, не осталось никаких доводов в его тихом споре со Старком, утверждавшим, что Майлз Кэмпбелл единственный человек в компании, способный закрыть собой брешь. Фред возражал, хотя и недолго, против предложения Старка дать Кэмпбеллу должность вице-президента по финансам, ворчал, что такая должность больше подходит для крупной компании, хотя в душе испытывал неловкость, понимая, что Старк, пропихнув своего человека, занимался всем тем, чем ему самому следовало заниматься. Как раз тогда Старк и начал проводить компьютеризацию фабричного производства.

Джордж Уилсон не был таким уступчивым тихоней, как Фред Ханфорд. Прежде, хотя Джордж и был упрямцем (с извечным своим «а ты сам покажи»), тем не менее был вполне послушен личным указаниям президента, поскольку уважал не только его статус, но и его более богатый опыт, равно как и не раз доказанное мастерство производственника. Уже в самом начале компьютеризации Джорджу застлало глаза красным, и в кровавом этом мареве различал он только одно: Роджер Старк.

Мэт Крауч изо всех сил старался утихомирить Джорджа, но чем больше он с ним говорил, тем безумнее становилось упрямство генерального управляющего производством. Однажды субботним утром состоялся неприятный разговор на повышенных тонах, в котором Джордж и в самом деле перешел грань, назвав Мэта глупеньким дурачком, позволяющим Старку водить себя за нос.

Мэтт понимал, что Джордж Уилсон человек больной. Что-то с ним надо было делать, и задачка разрешилась самым страшным способом: Джордж внезапно свалился с кровоизлиянием в мозг, в результате которого наступил полный паралич. Милосердию было угодно, чтобы он и недели не протянул. Норман Келси, еще один «человек Старка», был назначен вице-президентом по производству.

Как ни жестоко потрясла Мэта Крауча смерть Джорджа Уилсона, последовавшая так скоро после отставки Фреда Ханфорда, ни та, ни другая потеря не ударили по нему столь сильно, как потеря Джима Макинтайра. В какой-то мере потрясение оказалось совокупным: все эти трое, с кем он начинал компанию, ушли в течение четырнадцати месяцев. Но дело было и не только в этом. По причине, какую разумом до конца и не поймешь, он чувствовал особую близость с Маком. Фред Ханфорд был на страже его финансов. Джордж Уилсон был на фабрике его правой рукой, которая частенько мудро усмиряла его, когда сам Мэт летел вперед, не чуя возможной беды. Мак же служил ему совсем иную службу: никогда не был он ни стражем, ни усмирителем, он всегда был его не ведающим сомнений учеником, самым верующим апостолом, рьяным миссионером, кто шел и шел вперед, распространяя принципы жизни и бизнеса самого Крауча. Без Джима Макинтайра «Крауч карпет» не пережила бы период своего младенчества. В те первые «тощие» годы он мог уехать безо всякого приказа, а после приезда направлял живительный поток в бизнес. Во всей торговле коврами не было человека, кого бы лучше знали и больше любили, чем его. Даже до его смерти о нем слагали легенды, как он грибок в некрашеной пряже видел, как большие заказы делал, даже не взглянув на образцы, как отказывался обременять себя портфелем и ничего с собой не носил, кроме перечня цен, который, как гласила молва, он так и не мог расшифровать до конца.

Как и у большинства личных торговых представителей, у Джима Макинтайра были свои слабости. По счастью, он успел передать свое умение торговать подчиненным: у «Крауч карпет» до сих пор среди ее полевой армии больше всего торговцев высшего класса, чем у любой другой, сходной по размерам компании в отрасли, однако ему не хватало широты воистину высококлассного управляющего продажами. У него не было никогда особого интереса к современному коммерческому планированию производства, его мало занимало искусство рекламы и продвижения товаров (все это обеспечивал Джадд Уайлдер), но самым заметным его недостатком было почти полное отсутствие административных способностей. Он признавал это, соглашаясь, что в бумагах его сам черт ногу сломит, и на все критические выпады отвечал, что ему только то и нужно, чтобы кто-то взялся за работу внутри, дав ему возможность все время находиться на линии огня. Роджер Старк откликнулся на эту просьбу.