Текст книги "Ураган в сердце"

Кэмерон Хоули
Ураган в сердце

Элани —

сердечнее, чем когда-либо

Cameron Hawley

The Hurricane Years

Copyright © 1968 by Cameron Hawley

© Мисюченко В., перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

I

1

До самого конца жизни, а сколько ему тогда оставалось до конца, предположить было трудно, память услужливо возвращала мельчайшие детали того, что с ним случилось. Часы на стойке оплаты проезда показывали десять минут восьмого, когда он за две минуты, миновав шлагбаумы заставы, съехал с Пенсильванской автострады. В тот момент он тогда еще мысленно прикинул, что, одолев за час и двадцать минут сорок две мили до Нью-Ольстера, легко сдержит обещание, данное мистеру Краучу, заехать до половины девятого к нему домой с гранками отчета для акционеров.

Он заметно устал, впрочем, не больше, чем обычно, после двух дней в Нью-Йорке, а потому его вовсе не беспокоило ощущение чего-то непривычно гнетущего. Правда, он выбился из графика подготовки традиционной конференции по продажам: до нее оставалось всего пять недель, а большая часть сценария еще не написана, – но и тут никаких особо серьезных тревог не возникало. Ему всегда лучше работалось, когда время поджимало. Отныне и до срока не будет у него больше потерянных вечеров и прощальных вечеринок по случаю отъезда Кэй. Все это завершилось сегодня утром веселым сборищем у нее в каюте, куда на икру с шампанским набилось полно народу и откуда его наконец-то вызволил отходной гудок, даровав возможность вернуться в рекламное агентство на совещание по случаю назначения (за счет «Крауч карпет») нового арт-директора, где тот поделился своими планами.

Когда он покидал Нью-Йорк, солнце еще не зашло, но небо укуталось серой пеленой еще раньше, чем он переехал Делаверский мост: в воздухе пахло грозой. И вот, стоило ему въехать для поворота на крутую, формой схожую с трилистником, развязку, как по ветровому стеклу застучали капли дождя. Дворники оставляли маслянистый след, и он нажал кнопку омывателя. Струйками брызнула вода, дворники ее подхватили, и стекло очистилось. На светофоре шоссе горел желтый, но он успел лихо повернуть, прежде чем цвет сигнала сменился на красный. Большой конверт с типографскими гранками соскользнул с соседнего сиденья, как будто напоминая обо всем том, что предстояло сделать, чтобы отчет для акционеров успели разослать по почте во вторник. Типография держит формы на печатном станке, ожидая, когда поступит окончательное «добро», которое мистер Крауч даст, если сегодня вечером все утвердит.

Ничто не предвещало беды, не было предостерегающих симптомов. Боль поразила не как удар, она будто явила свое присутствие, мгновенно разлившись по всему телу, неослабевающая и неумолимая. Несмотря на ошеломляющую ее силу, не было ни тумана в сознании, ни потери каких-либо физических способностей. На деле чувства его заметно обострились. Впереди виднелась мигающая вывеска: вначале шли желтые буквы «ЗАКУСИ», а следом красные «У СЭМА», – он видел ее настолько четко, что позже вспомнит о недостающих в наборе двух лампочках – одной на пересечении в букве «У», а второй в букве «С», отчего та казалась рассеченной.

При первом же удобном случае он свернул с шоссе и, едва добравшись до ближнего края мощеной стоянки рядом с закусочной, резко остановил машину. Откинувшись назад, вытянул ногу к тормозной педали, расправил плечи и выгнул спину, надеясь, что это принесет ему облегчение. Однако боль ничуть не уступила. Он сделал глубокий вдох. Боль оставалась, застывшая и неизменная. Он попробовал срыгнуть, пытаясь избавиться от тисков, которые, казалось, вот-вот порвут ему легкие. Не получилось. Зато теперь появился кислый привкус чизбургера, который он проглотил за несколько миль до этого за стойкой придорожного кафе. Тошнота подсказала причину плохого самочувствия и одновременно обнадежила. Он вылез из машины, затем, согнувшись и натужившись, сунул пальцы в рот, стараясь вызвать рвоту. Не вышло.

С целью купить таблеток от боли в желудке, он зашагал в сторону освещенных окон закусочной, позже у него будет случай припомнить это. Решение вполне логичное, поскольку, как выяснится из его истории болезни, у него частенько случались небольшие желудочно-кишечные расстройства и к приему патентованных препаратов он был привычен.

Ко входу в закусочную вели три ступеньки. Дверь была раздвижная, и, когда он потянулся, чтобы сдвинуть ее в сторону и его ладонь скользнула по ручке, он осознал, что пот катится с него градом.

Из заведения вышли трое, двое мужчин и девушка, оттесняя его обратно со ступенек. Шатаясь, он неловко спустился. Один из мужчин, глянув на него, слегка подтолкнул локтем другого. Оба рассмеялись.

Он снова забрался по ступенькам и вошел в закусочную. Справа находилась касса, которая в тот момент пустовала. Он подождал. В закусочной, казалось, стояла жуткая духота. Было ощущение, будто он насквозь промок. На его снятой с головы шляпе можно было увидеть потемневшую от пота ленту. Он попробовал привлечь внимание официантки, но та болтала с тремя мужчинами у стойки и, даже обратив на него внимание, не сдвинулась с места.

Впоследствии он будет уверять, что в тот момент не подозревал, насколько серьезно его положение, однако это никак не согласуется с тем фактом, что он предпринял попытку кому-то позвонить по телефону. Кому он собирался звонить, вспомнить, однако, не сможет. Тем не менее память четко сохранила, как он прошел половину зала, направляясь к телефонной будке, обнаружил, что у него нет монетки, вернулся к кассе, как увидел, что официантка все еще болтает с мужчинами у стойки.

И тут он упал.

Почти наверняка произошла временная потеря сознания, и все же в памяти нерушимо сохранилась последовательность событий. Он ощущал не падение, скорее замедленное оседание, как его тело, размягченное духотой, бесформенное, словно мокрая тряпка, шлепнулось на неподатливый камень. Этим камнем была боль у него в груди.

Притупились чувства, зрение и слух, но тем не менее он по-прежнему слышал, различал голоса, отдельные восклицания и мог видеть ноги сидевших за стойкой мужчин. Одна пара ног спустилась с высокого сиденья и направилась к нему. Он ждал, что ноги остановятся, что раздастся вопрошающий голос, и готовился к тому, чтобы ответить. Однако донесся только перезвон брошенных на стеклянную стойку монет. Ноги сделали круг, обходя его. Дверь открылась и закрылась.

Вторая пара ног двинулась в его сторону. Но и эти тоже обошли его, прошагав мимо головы, будто не желая наступить на какую-то мерзкую лужу. С огромным усилием (он и не сознавал, насколько трудно окажется ворочать языком) выговорил или подумал, что выговорил, о необходимости позвонить по телефону. Ноги направились к выходу.

Сделав невероятное усилие, он повернулся, пытаясь сползти с камня. Получилось. Только теперь камень оказался на нем, безжалостно придавливал его, еще больше затруднив вторую попытку заговорить. Но, должно быть, ему это удалось, потому как теперь в ответ раздался фыркающий смешок и мужской голос:

– Ага, позвонить твоим дружкам из А.А[1]1
  Организация «Анонимные алкоголики», помогающая желающим избавиться от пагубного пристрастия к спиртному. – Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть]., что ли?

И он услышал, как официантка сказала:

– Черт, у нас их тут в последнее время и без того больше чем грязи развелось.

Последняя пара ног отошла от стойки, и он увидел – в жутком отдалении – лицо толстяка, выпятив дрожавшее, будто студень, пузо, тот с любопытством разглядывал его. Пузо колыхнулось и пропало.

Потом он увидел белую в коричневых разводах и красных крапинах грязную форму официантки, руки которой с выкрашенными в пурпур ногтями прижимали юбку к ногам: ложная стыдливость, поразившая его своей нелепостью (он вспомнит про соблазн улыбнуться и тем убедить себя, что не чувствует никакой паники), – и снова попытался заговорить.

На секунду показалось, что она ему поможет, надежда улетучилась, едва он услышал ее речь:

– Эй, мистер, валили бы вы отсюда. У нас тут нельзя ничего такого.

– Позвоните… – начал он, а потом, смешавшись, старался вспомнить, кому он собирался звонить по телефону.

– Я не смогу никуда позвонить, мистер, – сказала официантка, причем на некрасивом ее лице если что и двигалось, то только подбородок. – Телефон-то у нас платный. У вас есть монетка?

Он попытался сесть, тужась под тяжестью камня и думая о бумажнике, который где-то внизу, под ним, а потом четко вспомнил, что пытался разменять деньги, и в руке у него зажата долларовая бумажка. Он нашел ее, смятую и намокшую. Но девушка уже пропала.

Дверь была открыта. Он чувствовал, как сквозняк выстуживает ручейки пота на шее. Официантка звала кого-то снаружи голосом, взлетавшим до надрывного вопля.

Послышались шаги: кто-то вошел.

– Не волнуйтесь, мисс, успокойтесь.

Он поднял взгляд на вопрошавшее лицо, казавшееся зловещим в тени широких полей шляпы полицейского штата. Теперь в нем шевельнулся страх: не от того, что с ним приключилось, а от того, что ему могут не поверить. Собрав все силы, какие смог, он выговорил:

– Я не пьян, – стараясь при этом отчаянно направлять слова вверх. Увы, они были столь невесомыми, что, казалось, застревали у него в горле, вызывая удушье.

Шляпа делалась все больше по мере приближения, лицо высвободилось из тени, показался громадный нос, который обнюхал его, издавая сопящие звуки.

Нос удалился.

– Не волнуйтесь, мистер, успокойтесь, – произнес полицейский обыденно заученную фразу, что, как ни странно, действовало ободряюще. – У вас случались с сердцем перебои?

Он отрицательно повел головой, пытаясь сказать, что знает, в чем проблема, всего лишь нелады с желудком. С его сердцем ничего не могло случиться, ведь оно у людей слева. Боль же была совсем не там, она сидела посредине груди.

Но шляпа пропала еще раньше, чем он смог хоть что-то выговорить. Желание спорить исчезло, выдавленное из сознания сокрушающей тяжестью.

Шляпа вернулась.

– Так, мистер, мы вам сейчас подпустим кислород, должно полегчать. Вреда вам никакого не будет.

Опустилась маска, закрывая ему рот и не давая возможности говорить.

Тут, должно быть, последовало явное притупление восприятия, хотя полностью сознания он не терял, по крайней мере, он на том настаивал. Он вспомнит, как полицейский попросил разрешения вынуть бумажник у него из кармана, даже припомнил, как забеспокоился, вдруг там не окажется водительских прав. Помнил он и то, как ему сказали, что «Скорую» вызвали, хотя не было ясного осознания, сколько времени прошло, пока та приехала, не сохранила память и четкого представления о том, как его переносили: помнил лишь, что ощутил холодные брызги дождя у себя на лице.

Полностью сознание прояснилось уже в мчащейся «Скорой». Впрочем, в пограничном состоянии трудно было избавиться от неразумия. Так, например, показалось, что он уже проехал большое расстояние (весь путь занял чуть менее трех миль[2]2
  1 миля равна примерно 1,6 километра.


[Закрыть]) и что его увезли куда-то далеко-далеко. Мужчина в белом халате, сидевший рядом с ним, говорил по-английски, будто на иностранном языке, выученном от репетитора-британца. Что-то в его странном произношении было неуловимо знакомо, но тогда он так и не смог выковырять из памяти, какая тут связь.

Время от времени мужчина в белом халате напоминал ему, что нельзя разговаривать, двигаться и прилагать какие-либо усилия. В беспрестанных предостережениях не было необходимости. Он лишился воли, полностью уступал всему, что теперь казалось предопределенным и неизбежным. И никак не связывал это ощущение с иглой, которую ему ввели в руку.

Самым странным представлялось то (в чем он так и останется непоколебимо убежден), что не было в нем ни страха, ни паники. А вот что он и в самом деле чувствовал (во всяком случае, настолько, насколько позже смог описать), так это некую отстраненность, безучастность, словно бы разум его освободился от тела, а сам стал скорее наблюдателем, нежели участником. Чувство было настолько сильным и осязаемым, что он в какой-то странной отрешенности гадал, уж не признаки ли это приближающейся смерти.

От мысли этой он не открещивался. Напротив, она позволяла ему обдумать важное открытие: оказывается, смерть не похожа на нагоняющую ужас борьбу с волей к жизни, могучей битвой за то, чтобы удержаться до последнего жизненного вдоха. Не походила она, однако, вовсе и на погружение в сон.

– Боль стала не такой острой? – спросил чудной голос. – Пожалуйста, вам нельзя говорить, только кивните.

Он кивнул, дивясь тому, как бы это он смог заговорить, даже если бы захотел, с кислородной маской, плотно закрывавшей рот.

– Я хочу сейчас проверить сведения, полученные мною от офицера полиции, – сообщил голос. – Это для регистрации в приемном покое.

Скосив глаза, он увидел пару темнокожих рук, блокнот на алюминиевом планшете и шариковую ручку.

– Вы – мистер Уайлдер… мистер Джудд Уайлдер?

Проклюнулось было желание поправить: Джадд, а не Джудд, но озабоченность оказалась мимолетной, и он пренебрег ею, снова кивнул, видя теперь, что его водительские права торчат в зажиме планшета, так же как и удостоверение личности, извлеченное из затянутого прозрачным пластиком кармана бумажника.

– Ваш домашний адрес – Пенсильвания, Нью-Ольстер, Виксен-Лэйн, дом 1226?

Он потянулся к маске. Смуглая рука удержала его.

– Будьте любезны, не разговаривайте, мистер Уайлдер. Я буду вам читать. Нужно дать мне знать, только если что-то неверно. Вы являетесь… – Теперь мужчина читал информацию на визитной карточке, словно говоря на каком-то языке, еще более странном, чем английский, слова чеканились по отдельности, не вязались друг с другом: – …директор… по… рекламе… и… продвижению… товара… Крауч… карпет… компани.

Смуглая рука держала ручку, как гравировальный инструмент, точно копируя, слово в слово и даже буква в букву, когда выводила название компании. Говорившему оно было явно незнакомым, что лишь укрепило иллюзию, будто находится он в каком-то далеком месте за границей, настолько далеком, что там даже не знают о «Крауч карпет».

– Лицо, подлежащее уведомлению… а-а, да, я вижу – ваша жена.

Джадд поднял маску:

– Вы не сможете с ней связаться. Она только что отправилась в путешествие.

Коричневые пальцы метнулись, цепко ухватились и придавили маску обратно, оставив в ноздрях Джадда больничный запах.

– Пожалуйста, сэр, это в ваших интересах. Вам сейчас ни о чем не надо беспокоиться. Обо всем позаботятся самым надлежащим образом.

Ему слышался голос Кэй, каким он услышал его в заполненном людьми коридоре возле ее каюты: «Пожалуйста, береги себя, Джадд», – причем отчетливее помнился тон, каким это было сказано, а не сама фраза, затертая до дыр от частого употребления, потонувшая тогда в накатившемся реве пароходного гудка и испарившаяся сейчас в дали, просто исчезнув в ней. На миг он запаниковал: показалось, что теряет сознание, но страх быстро рассеялся, когда до слуха донеслось:

– Да, все в порядке. Кроме… у нас нет только вашего возраста.

Приподняв маску, Джадд сказал:

– Сорок четыре, – и ждал нареканий, но услышал лишь признательное:

– А-а, да, очень хорошо.

Мужчина вывел «44» в пустой графе бланка, а затем закрыл алюминиевую обложку планшета с мягким хлопком, похожим на вздох удовлетворения.

В наступившей тишине Джадд вдруг осознал то, чего раньше не замечал вовсе: у него над головой непрестанно завывала сирена.

– А-а, вот мы и приехали, – произнес все тот же голос, в котором одновременно звучали и облегчение, и торжество свершения.

Джадд собрался было спросить: «Куда?» – но вспомнил надпись, расположенную наверху бланка, с такой ясностью, будто она все еще стояла у него перед глазами:

«ОКРУЖНАЯ МЕМОРИАЛЬНАЯ БОЛЬНИЦА».

2

Доктор Аарон Карр допечатал последние слова предложения, смирившись с тем, что придется временно завершить работу над книгой. Резкий трезвон, донесшийся из установленной в коридоре коробки спаренных аппаратов, порушил его надежды на тихий, безмятежный вечер. А он ему был очень нужен. Для того чтобы закончить книгу к концу сентября, следовало завершать по главе каждые девятнадцать дней. Такое обязательство он брал только перед самим собой, но от этого оно не становилось менее обязывающим. Он снял трубку телефона.

– Доктор Карр, доктор Рагги требует вас в «Скорую», – проговорила телефонистка, передав прозвучавшее требование, только-только стихающее в коридоре.

– Очень хорошо, – сказал он, усмиряя раздражение: понимал, что девушка неверно передает тон, каким высказал свою просьбу молодой доктор Рагги. Можно было что угодно говорить про двух молодых зарубежных врачей-стажеров, Рагги из Индии и Чана Ли из Малайи, которых Окружная мемориальная вынуждена была держать, чтобы создать хотя бы видимость ординатуры, но никого из них, положа руку на сердце, нельзя было упрекнуть в недостатке вежливости или служебной почтительности.

Снимая со спинки стула белый халат, Карр еще раз пробежал глазами последнее напечатанное предложение:

«Имея дело с пациентом – бизнесменом в возрасте около сорока пяти лет, – проницательный врач отдает себе отчет, что зачастую для этого возраста характерен стрессовый пик, как раз в эти годы силы давно нараставшего напряжения преобразуются в своего рода эмоциональный ураган, который составляет общую этиологию[3]3
  Учение о причинах болезней и сами обобщенные причины заболеваний.


[Закрыть] широкого ряда психосоматических и психогенных расстройств».

Помедлил, усомнившись в метафоре «ураган», которую употребил, подумал, не будет ли она на профессиональный вкус чересчур отдавать легким чтивом «Ридерз дайджест». Надо будет поразмыслить над этим. Но – позже.

Надев халат, доктор привычно прошелся руками по карманам. Заметив, что не хватает стетоскопа, взял его со стола, перевернул на двери табличку на «ВЫШЕЛ» и пошел по коридору, морщась от ожидания нарваться в «Скорой» на изувеченную жертву очередной автокатастрофы.

Окружная мемориальная больница, расположенная всего в трех милях от пересечения трасс на Пенсильванской заставе, была центром, куда свозились покалеченные тела в радиусе семнадцати миль в обе стороны дороги. Этот отрицательный момент Карр проглядел в день, когда одиннадцать месяцев назад заявился из Нью-Йорка на собеседование, претендуя на должность, которая (тогда так казалось) открывала прямо-таки самими небесами посылаемую возможность зажить жизнью более радостной и полезной, чем та, какую он вот уже два года вел в клинике Аллисона, или еще раньше, когда возглавлял сердечно-сосудистое отделение в Берринджеровском научно-исследовательском институте. За две недели до того дня он не совсем случайно (уже целый месяц просматривал объявления в медицинских журналах) наткнулся на вакансию, которая до того в точности отвечала его пожеланиям, что он с трудом верил прочитанному. Но нет, так и напечатано: «Небольшой, но по всем параметрам современной и полностью оборудованной общественной больнице, расположенной в красивейшей сельской местности Пенсильвании…» требовался «…терапевт с законченным высшим медицинским образованием для работы в качестве постоянного консультанта штатных врачей общей практики». Обязанности, как обещало объявление, «будут лежать всецело в сфере диагностики, без каких-либо требований вести лечебную практику штатного врача больницы». Больше всего заинтриговала завершающая часть объявления: «Редкая возможность для квалифицированного терапевта, которому необходима относительно небольшая нагрузка по работе для того, чтобы вести научные изыскания, писать или заниматься подобного рода деятельностью».

Девять дней, пока он ожидал ответа на свое письмо, тянулись, казалось, бесконечно, и, когда наконец из Окружной мемориальной больницы пришел ответ, подписанный главным врачом Джонасом Уэбстером, с предложением доктору Карру при первой же возможности приехать на собеседование, он в тот же день пополудни сел на рейсовый автобус. Автобус, как выяснилось, был быстрейшим из средств добраться до места, и все же, учитывая все остановки, поездка растянулась на пять часов жуткого предвосхищения возможного разочарования. Через каждые несколько миль Карр перечитывал письмо доктора Уэбстера, и всякий раз взгляд его подолгу останавливался в левом верхнем углу больничного фирменного бланка, где приводился поименный список штатных врачей. Все значившиеся в нем были если не стопроцентно англосаксами, то, во всяком случае, пугающе сплошь христианами. «Надо ж было быть таким дураком, – подумал он, – чтобы в первом же письме не сообщить без обиняков, что я еврей».

Когда он понял, а понял он уже в самом начале собеседования с Джонасом Уэбстером, что главврач с самого начала знал о его еврейском происхождении (такие тайны Берринджеровский институт не хранил), надежда, подогретая желанием получить место, вспыхнула с новой силой. И все увиденное и услышанное вокруг это желание укрепляло. Раскинувшиеся за окном холмистые виды сельской Пенсильвании, сплошное зеленое поле в цветах начала мая, наделяли таким покоем, какого Карр никогда прежде и представить себе не мог. Больница выглядела архитектурным шедевром, довольно смелым по замыслу, который не оставлял сомнений в своей современности, и в то же время органично вписывался в ландшафт сельской природы, как и старинные каменные дома и постройки близлежащих ферм. Внутри больницы тоже было чему порадоваться. Лаборатория, хотя и небольшая, была прекрасно оснащена, а примыкавший к ней рентгеновский кабинет выглядел так, будто сошел прямо с цветных страниц каталога «Дженерал электрик».

Тогда, в первое свое посещение, он не обратил внимания на то, что в лаборатории работает всего одна глуповатая молодая сотрудница, которой нельзя было доверить ничего, кроме самых обыкновенных анализов, да и те она научилась делать, механически вызубрив все процедуры. Рентгеновский кабинет же являлся, по сути, личным владением доктора Маллаби, о чьей квалификации как рентгенолога свидетельствовал один-единственный факт: его шурин оказался лицом весьма влиятельным при получении государственных грантов, шедших на финансирование строительства больницы. И все же, даже если бы Аарон Карр уже тогда обо всем этом знал, он не отступился бы. Его знаний и опыта с лихвой хватало и на то, чтобы в случае необходимости разобраться в предписанных им рентгеновских снимках, и на то, чтобы в лаборатории всю работу проделывать самому, чему он всегда отдавал предпочтение.

Тогда руководство Окружной мемориальной быстро пришло к выводу: Карр – это тот человек, какой им нужен. На провинциалов явно произвело впечатление, что в справочнике «Кто есть Кто в американской медицине» Карру была посвящена отдельная статья (ни один из штатных врачей Главной больницы Марафона в нем не был даже упомянут), а количество его публикаций значительно превышало все совокупно изданное членами Марафонской окружной медицинской ассоциации.

Довольно быстро радужное сияние первоначальных ожиданий Аарона Карра несколько потускнело. Оказалось, что Окружная мемориальная вовсе не желанная уменьшенная копия известных ему по Нью-Йорку больниц, как он того ожидал. По сути, она лишь немногим отличалась от лечебного мотеля на службе у группы независимых врачей, не признававших над собой никакой другой власти, руководствуясь только собственной корыстью. В больнице царил свободный дух принципа «сам живи и другим не мешай», не было здесь ни рассмотрения историй болезни, ни расследования сомнительных случаев и, уж будьте уверены, никаких попыток наладить служебную дисциплину. Когда проводились собрания врачей, что случалось крайне редко, то посвящались они исключительно финансовым вопросам. Умильное представление Аарона Карра о докторе из маленького городка как об участливом и, чаще всего, бескорыстном целителе, полной противоположности своекорыстным докторам, каких он знавал в Нью-Йорке, подверглось серьезному пересмотру, если вообще не порушено во многом. Порядок подчинения на уровне окружного руководства не меньше определялся годовым доходом, и именно по этой единственной причине всего через несколько недель Хармону Титеру предстояло заменить Джонаса Уэбстера на посту главного врача.

Пока Аарон Карр, выйдя из своего кабинета, шел по коридору к отделению «Скорой», он очень ясно осознавал: находись Хармон Титер сегодня вечером на дежурстве, как то предписывалось больничным графиком, самого Карра ничто не оторвало бы от дела. Проблема была не из новых. С самого начала его уверяли в том, что не будут привлекать в качестве лечащего врача, ведь один из штатных врачей больницы всегда будет находиться в больнице, что все они будут по очереди нести суточное врачебное дежурство. В этом Карр усомнился еще во время собеседования с Уэбстером (на самом деле его немало потрясло, что в Окружной мемориальной штатных лечащих врачей нет вовсе), но Уэбстер тогда уверил его, что система дежурств действует очень хорошо, и даже разъяснил, какой для этого имеется внутренний стимул. Дежурный врач забирает себе всех пациентов, доставленных на «Скорой», кроме тех, разумеется, которые являются давними пациентами других врачей Окружной мемориальной, а автострада постоянно поставляет то, что Уэбстер, пожимая плечами, назвал «некоторыми весьма обещающими случаями». Уэбстер оказался прав: это и в самом деле было мощным стимулом, – только очень скоро некоторые больничные врачи сообразили (первым – Титер, кто чаще других этим и пользовался), что, заручившись таким прикрытием, как Аарон Карр, можно пропустить несколько часов дежурства, а порой – и целый день, но по-прежнему забирать себе все сочные плоды, которые сваливались в их отсутствие.

Поначалу, стремясь поладить с новыми коллегами, Аарон Карр неразумно шел им в этом навстречу. Поскольку он все время находился в больнице, было как-то трудно отказаться «приглядеть за «Скорой». Однако такая дополнительная обязанность, притом что ему приходилось заниматься тем, чего другие попросту не знали или не умели, быстро разрослась до такой степени, что за два первых месяца в больнице Карр сумел добавить к рукописи своей книги всего четырнадцать страниц.

Карр нашел союзника в лице бывшего военного врача Джорджа Гаррисона, чья поддержка была вызвана не просто сочувствием, у него тоже забот было невпроворот из-за того, что больница никак не могла подыскать толкового анестезиолога. Вдвоем они раскрыли карты перед главврачом Уэбстером. В результате Гаррисону было заявлено, что он может найти и взять на работу специалиста по своему выбору, а Аарону Карру поручено привлечь в больницу какого-нибудь молодого терапевта, способного взять на себя хотя бы часть черновой работы. Дать поручение было куда легче, чем его выполнить.

В конце концов Гаррисон откопал где-то молодого малайца Чана Ли. Аарон Карр, руководствуясь таким примером, отправился в Нью-Йорк и уговорил молодого индийца, Чавана Рагги, заканчивавшего ординатуру в госпитале Бельвю, продолжить ее еще на шесть месяцев в Окружной мемориальной, прежде чем вернуться в Индию. Рагги оказался превосходным помощником, хотя и одновременно – бременем. Поскольку работал молодой врач, по сути, на условиях ординатуры, Аарон Карр взвалил на свои плечи не только роль его наставника, но еще и значительную долю ответственности за принимаемые молодым терапевтом медицинские решения. Хуже всего при новом раскладе оказалось то, что, заполучив Рагги, врачи больницы стали еще больше, чем прежде, отлынивать от дежурства. Вот и сейчас Карр был уверен: Титер в больнице не появлялся с самого утра.

Как бы то ни было, но, невзирая на раздражение, какое вызывал у него Титер, и весьма неприятную (какой она виделась) перспективу возиться с очередной ужасной жертвой несчастного случая, доктор Карр целеустремленно вышагивал по коридору. При всех недостатках Окружной мемориальной проведенные в ней одиннадцать месяцев сильно укрепили в нем уверенность в себе, знающем и толковом враче самого широкого профиля, а значит, хоть и поздновато, доктору исполнилось сорок четыре, – но все же пришло к нему в жизни ощущение, что наконец-то он нашел себя. Такое радостное открытие сказалось даже на его стремительной походке: при эдакой уверенности в себе отпадала всякая нужда в нарочитой неспешности для обретения профессионального самообладания.

Рагги поджидал его у дверей отделения скорой помощи. Он был типично для себя скован и угрюм, и Аарон Карр приветствовал его преувеличенно обыденным: «Добрый вечер, доктор Рагги» – в надежде, что это добавит коллеге профессионального спокойствия, в котором молодой индиец так явно нуждался.

– Что случилось?

– Надеюсь, сэр, я не причинил вам в очередной раз неудобства понапрасну, – произнес Рагги, имея в виду вчерашний случай, когда он ошибочно предположил, что у доставленного пациента закупорка коронарных сосудов.

– Не стоит об этом беспокоиться, – сказал Карр и почувствовал облегчение: речь, видимо, пойдет о болезни сердца, а это область, где он чувствовал себя совершенно уверенным. – Сердечные заболевания порой трудно отличить одно от другого. Случается, они дурачат лучших из нас.

– На этот раз я думаю, я не был одурачен, – серьезно сообщил исполнительный Рагги, протягивая доктору Карру заполненный регистрационный бланк.

Тот взглянул на него, пробежал глазам по тщательно выписанным словам: «мужской», «белый», «44», «директор по рекламе и продвижению товара», «Крауч карпет компани».

Не в силах удержаться, Карр мысленно вернулся к пишущей машинке, а затем и по понятной ассоциации к теме главы, над которой работал. Быстренько опомнился и, чувствуя себя слегка виноватым, отрывисто спросил:

– Где он? – При этом убеждал себя, что давно преодолел тот этап работы, когда ему нужно было больше историй болезни для доказательства того, что стресс примерно в сорокапятилетнем возрасте является этиологическим фактором коронарных заболеваний.

– Здесь, сэр, – сказал Рагги и пошел вперед, открывая двери.

Аарон Карр на ходу застыл в дверях, увидев на столе для обследования лежавшего пластом пациента с кислородной маской на лице, с тянущимися от него к электрокардиографу проводами и стоявшую рядом сестру с лентой ЭКГ, змеившейся у нее в руках. Сдержал приступ раздражительности, оправдывая Рагги и ругая себя за то, что не разъяснил как следует молодому врачу, насколько серьезны для неподготовленного пациента травматические последствия обрушившихся на него столь откровенных свидетельств случившегося у него сердечного приступа. Сам-то он слишком хорошо знал по опыту работы в Берринджеровском институте, что в стране полным-полно мужчин, которые физически выжили после сердечного приступа лишь затем, чтобы так и остаться душевными калеками по вине неумелых врачей, которых укоренившиеся предрассудки оставляли в беспечном неведении о том психическом вреде, какой они зачастую причиняли. Надо будет непременно поговорить с Рагги об этом. Но – позже.