Текст книги "Зверинец Джемрака"

Широколицая женщина подсела к нему и поцеловала его в щеку. На шее у нее висел маленький ключ, привязанный к голубой ленточке. Дэн приобнял женщину за талию и запел, откинув назад голову и прикрыв глаза:

 
Западный ветер дует,
Брызжет мелким дождем.
Уютно в теплой постели лежать
С любимой моей вдвоем.
 

Бог ты мой, ну и голос! Не просто голос как у всех, а такой, что до печенок пробирает. У меня снова слезы подступили к горлу. Глупое пьяное сердце! Краем глаза я увидел, как Тим и та девушка выскользнули за дверь. Тяжко вздохнув, сердце упало. Не было для меня нигде уютной теплой постели. Котенок вернулся.

– Ее зовут Элис, – сообщил мне Дэн.

– Элис, – повторил я.

– Элис.

Ох, Элис, Элис. Где же моя Элис? На колене урчал котенок.

От смеха глаза у Дэна превратились в узкие щелочки, а уголки губ опустились. Он подлил мне еще крепкого красного вина и поднял воротник своей куртки. Женщина, сидевшая рядом, закрыла глаза и положила голову ему на плечо, словно приклеилась. Когда Дэн наклонялся через стол, голова женщины наклонялась вместе с ним, точно лисья морда у шикарной дамы на горжетке. Низким доверительным тоном он спросил:

– Я когда-нибудь – когда-нибудь – рассказывал тебе, как видел ангела?

Я помотал головой. Господи, ну я и набрался! Свет от огня плясал на впалых щеках Дэна, отчего он выглядел старым, до ужаса старым.

– Дело было в Вальпараисо.

Он перешел почти на шепот, и мне пришлось наклониться вперед, чтобы лучше его слышать, отчего к моему горлу опять начала подкатывать тошнота.

– Я лежал в канаве, – продолжал Дэн, – и какая-то собачонка только что помочилась мне на плечо. – Он глотнул вина. – «Господи, – сказал я, – спасибо тебе, Господи, спасибо! Ведь могла и на лицо напрудить».

Я прыснул со смеху. Котенок встал и принялся кругами ходить у меня на коленях, впиваясь в них коготками.

– «Воистину, воистину, ты милостив».

При этих словах женская голова на плече у Дэна немного сдвинулась.

Комната поехала вбок. Тонкие иголочки кошачьих когтей прорвали мне штаны и впились в ноги. Во дворе пели на несколько голосов. Кто-то с кем-то ругался, но, судя по интонациям, не всерьез.

– Луна хохотала, глядя на меня, – рассказывал Дэн, входя во вкус, – злорадно поглядывала из-за разбухшей тучи. – Он распрямился.

«Сейчас меня вырвет, – подумал я. – Нет, только не это. Не надо».

– И я заорал на луну: «Над кем ты смеешься?» – Он выбросил вперед руку. – Толстомордая! Слезай вниз и посмейся. Я тебе покажу, что такое смешно!

Дэн вскочил, оттолкнув стол. Бутылка покатилась на пол. Котенок спрыгнул вниз, а женщина незаметно исчезла.

– «Слезай, хватит паясничать!» – кричал я луне.

Он стоял в длинном распахнутом плаще, с всклокоченными волосами, взгляд его блуждал.

– И тогда, – тут Дэн снова сел и понизил голос, – тогда-то и явился ангел. Ростом – футов восемь примерно, очень высокий. Босиком. Ступни у него были серебряные! Можешь себе представить? Ноги из настоящего серебра. И крылья тоже. Они задевали за стены домов по обеим сторонам улицы. Хочешь знать, что он мне сказал?

– Очень хочу, – признался я.

Дэн наклонился ко мне и продолжил свой рассказ еще тише, с необычайной серьезностью:

– Он сказал: «Вставай, глупец несчастный! Вытаскивай свой вонючий зад из канавы и закрой свой бестолковый мерзкий рот, пока я не закрыл его тебе сам». После этого он дал мне пинка! – Дэн схватил себя за запястье и выпятил нижнюю губу. – Но я уцепился за его серебряную щиколотку. На ощупь – холодная. И он взмыл вверх, раз – и полетел, а я так и остался висеть у него на ноге. Он летел к моему кораблю, и городские огни кружились внизу, и ветер свистел в ушах, и корабли в гавани все кружились. – Дэн откинулся на спинку стула и взял стакан. – А потом он опустил меня на квартердек, мягко, как перышко, и сказал: «Считай, что тебе повезло. В следующий раз я утоплю тебя в вине». Обернулся комаром и улетел. Вот и вся история.

Я отвернулся, и меня стошнило прямо на пыльный земляной пол. Со всех сторон теплой стаей налетели большие черные женщины. Они хлопотали вокруг меня, утешали меня и ухаживали за мной как за маленьким – вывели в прохладную темноту двора и держали мне голову. Успел ли я заснуть на мгновение? Был ли это сон? Помню сильный запах роз или каких-то других цветов, которые распускаются ночью. Звезды светили до нелепости ярко, небо словно кричало. Я лежал, как Дэн в своей канаве, только собака не пришла на меня помочиться. Вместо этого меня приняли чьи-то мягкие колени, я повернулся на бок и заснул. Потом снова была комната, все танцевали под удары в ладоши и нестройную музыку, и Дэн тоже плясал – трубка зажата в зубах, глаза закрыты, руки подняты над головой. Следующая картина: меня за руку ведут на чердак, постель, парусиновый матрац, набитый кукурузной шелухой, которая скрипит при каждом движении, ощущение присутствия других спящих тел, согревающих пространство вокруг меня, сонные люди, кошки, окутанные дремотой, похожей на тихое гудение осиного гнезда в глубине пещеры.

Занялся рассвет, и я еще крепко спал, когда Дэн разбудил меня, потянув за руку, и мы спустились вниз, перешагивая через груды храпящих тел в комнате, где пировали накануне, мимо пятачка черной свиньи, которая лежала растянувшись перед мерцающим очагом, мимо подрагивавших во сне собак, мимо рассевшихся на каменном выступе пышнозобых куриц.

По палубе бродили несколько боровов. Феликс Дагган гонял их и грязно ругался, пытаясь закончить уборку. По скалистым уступам сбегали серебристые ленты. Я кинул взгляд на берег, но красные крыши уже исчезли из виду. Странно, что мы решили отплыть как раз в тот момент, когда стало ясно, что погода меняется. Тучи набухли и потемнели, волны с шумом бились о борт. Стоило нам отойти подальше от острова, как опустился туман.

– Как думаешь, мы когда-нибудь увидим кита? – спросил я Габриэля.

– Не в этом тумане, сынок.

Мы стояли у двери камбуза, наслаждаясь запахом свинины. Уилсон Прайд скармливал собакам обрезки.

– Никогда такого не видел, – сказал я.

Габриэль рассмеялся, натянув бескозырку на самый лоб:

– Это еще ничего.

– Знаю.

– Говорят, тебе вчера плохо было?

– Еще как.

– Ох уж эти мне островные штучки! Поосторожней с выпивкой, сынок. Посмотри на меня. Часто я напиваюсь? Нет, только не я! Бери пример с меня. Делай как я, сынок, – не ошибешься.

– Кита-то мы увидим? Хотя бы когда туман рассеется?

– Увидим мы твоего кита, – уверенно ответил мой наставник. – Эти киты тебе еще до смерти успеют надоесть до конца плавания; ты еще при виде кита будешь говорить: «Ха, кит, ну и что, кит как кит», и он нарочито пожал плечами.

– Сколько китов ты убил?

Габриэль снова поднял плечи – на этот раз уже без всякой театральности:

– Сотни.

– Сколько тебе лет, Габриэль?

– Тридцать четыре. Или тридцать пять.

– А ты когда-нибудь бил китов? – поинтересовался я у Прайда, который вернулся за камбузный стол и теперь размачивал водой утрамбованные сухари – жесткие настолько, что можно резать ими алмазы.

– Я – нет.

Уилсон Прайд всегда ходил босиком. У него были большие плоские ступни, с удивительно розовыми пятками, которые он постоянно мыл. Часто можно было увидеть, как он сидит на палубе и отмачивает их в тазу с морской водой.

– Кто тебе сказал, что мне было плохо? – спросил я у Габриэля.

– Тим, – ответил он.

Кто бы сомневался!

Море пенилось и бурлило.

Тиму никогда не бывало плохо – я не забыл об этом сказать?

После Азорских островов нам не везло: море все время бушевало. Я впервые увидел летучих рыб. Стремительные блестящие создания скользили по волнам, а на спинах у них играла радуга. И еще я увидел птиц, которые никогда не приближались к земле и торжественно парили с угрожающим видом, растопырив длинные когти. С хриплыми криками они тысячами следовали за нашим кораблем от Азорских островов до островов Зеленого Мыса, и даже дождь не мог их отпугнуть. Что же до китов – ни намека. Ветры раздували нам щеки. Проктор поставил к штурвалу Габриэля, самого опытного рулевого. Когда начался ливень, мы убрали лисели и брамсели и понеслись в сторону Кабо-Верде быстрее ветра.

Острова Зеленого Мыса мало походили на Азорские. Насквозь промокшие и измученные, мы бросили якорь в странном месте, где на фоне неба цвета помоев возвышались соляные горы. По мере движения на юг ветер постепенно стихал, но дождь так и не переставал, и мы не могли просушить паруса. Когда же ливень наконец прекратился, мы попали в штиль и несколько дней ползли как черепахи – сонный корабль, набитый сонными людьми, вышедшими в плавание из Лондона с месяц назад, а то и больше. И все мы, зеленые юнцы, салаги, уже мнили себя бывалыми матросами. Судно приближалось к экватору, а китов нам так еще и не удалось встретить, но это, похоже, никого не волновало. В пути мы встретили другой корабль, «Гэллопан». Он шел из Нью-Бедфорда. Мы обменялись визитами – так бывает, когда в море сходятся китобои. Называют такие встречи «гэмами». Это был мой первый и лучший гэм. Встреча продлилась три или четыре дня, и я уже начал было думать, будто мы дрейфуем в океане только затем, чтобы пить ром, есть соленые клецки со свининой, приготовленные Уилсоном Прайдом, и играть в карты по вечерам.

Штиль наконец прекратился, и оба судна смогли разойтись. Накануне ночью мы отужинали на палубе «Гэллопана» соленой говядиной с морковью, причем каждому достался тонкий ломоть свежего хлеба вместо сухарей – капитан с помощниками ели такой хлеб каждый день. После изрядной порции сливового джема Саймон достал свою скрипку, а матрос из команды «Гэллопана» спустился в трюм и принес гармонику – вид у нее был такой, словно она прошла семь раз через семь морей, не меньше. Все, кто был на борту, стали петь старинные песни. Чистый высокий голос Сэма Проффита звенел над хором, виясь и играя, словно тонкая серебристая лента – одна из тех, что стекали по скалам, когда мы отплывали с Фаяла. Такой голос мог быть у женщины или у ангела, и Феликс от него сходил с ума. «Прям кости трещат», – признавался он, когда старик принимался петь свои воскресные гимны. Сэм был очень набожный, и мне его голос тоже нравился. Поначалу он казался слишком резким и неприятным, но со временем становился привычным – так птичий крик, раздражающий ухо, в силу привычки, становится мил сердцу.

Той ночью луна была почти полная. На «Лизандре» в офицерском кубрике горел яркий свет. Наш корабль стоял спокойно, капитанский пес радостно чесался на палубе. Матросы пели: «Кровавые розы, идите на дно, кровавые розы…» Пронзительный высокий голос Сэма выделялся на фоне грубого хора: «Идите на дно, кровавые розы…» У Джона Коппера в глазах стояли слезы. Парень с «Гэллопана» вел мелодию: «Ты можешь ворчать, но должен идти, а слишком ворчишь – могут башку снести…» – и мы все подхватывали припев. «Кровавые розы, идите на дно, кровавые розы…» – гремел пьяный хор. Пели все, кроме меня. Я сидел рядом со Скипом и видел, как тот со стуком поставил жестяную кружку на стол, обхватил себе плечи руками и принялся раскачиваться на месте взад-вперед.

– Что случилось?

Не обращая на меня внимания, Скип встал, подошел к борту и уставился на наш корабль. Что-то в его взгляде заставило меня подняться вслед за ним.

– В чем дело, Скип? – спросил я.

Глаза у парня странно округлились. Вообще-то, у Скипа глаза были небольшие. Он смотрел на паруса «Лизандра».

– Что такое? – Я тоже взглянул на них, но ничего не увидел.

Потом он опустил голову и принялся разглядывать черные волны, бившиеся о борт, в горле у него громко щелкнуло.

– Скип, тебе плохо?

Он обнажил десны и стал похож на собаку.

– Ты их видишь? – спросил он меня.

– Кого?

– Змей. – Скипа трясло.

Я смотрел на воду – море как море, корабль как корабль, ничего особенного.

– Не понимаю, о чем ты.

Может, пора было пойти и сообщить кому-нибудь, что происходит?

– Ну конечно, ты не понимаешь, о чем я, – с усталым нетерпением вздохнул Скип.

Руки его дрожали на перилах. Стояла чудная ночь. Голоса поющих звучали все печальней, и на поверхности воды мерцали огоньки.

– Держи себя в руках, Скип, ради бога! – взмолился я.

– Все нормально. – Он улыбнулся и покачал головой. – Ерунда. Не бери в голову.

– О чем ты?

– Ни о чем. – Скип рассмеялся и повернулся ко мне. Глаза у него все еще были расширены.

– Ты правда видишь что-то там, внизу? – не отставал я.

Он невесело кивнул, снова обратил взгляд к морю, растягивая губы, отчего его лицо опять стало похоже на собачью морду.

– А вот я ничего не вижу, – зачем-то сообщил я, и мы оба уставились вниз словно завороженные.

– Не волнуйся. Посмотри себе на руки. – Я попытался поднять одну руку. – Это просто море шутки шутит. Когда луна светит – становится хуже. Начинаешь видеть то, чего нет.

– Змеи из глубин, – произнес Скип, разжал пальцы и безвольно уронил руки вдоль тела.

– Если тебя до смерти пугает лунный свет на воде, что с тобой будет, когда доберемся до земель, где живут драконы?

– Там – другое дело.

– Почему?

– Потому что это реальный мир. А реальности я не боюсь.

Скип отвернулся от борта, и я увидел, что глаза его вновь превратились в щелочки.

– Уплыли, – сказал он, – вернулись обратно в море.

Скип опять стал нормальным – насколько он вообще мог быть нормальным.

– Но они же ненастоящие, – напомнил я, – ты же сам сказал.

– И что? – бросил Скип и ушел, будто ничего не случилось.

Я рассказал обо всем Габриэлю, и мой наставник заметил:

– Для таких людей, Джаф, есть одно название. Сумасшедшие. В море немало сумасшедших, особенно среди китобойцев. Но когда человек знает свое дело, это никого не смущает.

– Хорошо, но если с ним такое случится в открытом море, на вельботе? Надо будет действовать вместе со всеми, а он вдруг увидит то, чего нет, и примется это разглядывать? Не хотел бы я попасть с ним в одну шлюпку. Как думаешь, вообще справится?

– Знаешь, если бы сумасшедших не брали на борт, некому было бы плавать.

Однако, сказав это, он легонько пихнул меня локтем в бок и попросил все-таки присмотреть за Скипом.

Дэну я тоже рассказал, и реакция у него была примерно такая же.

Так что при пересечении экватора мы все присматривали за Скипом. Я думал об Ишбель и о матушке. Думал, что никогда не сумею рассказать им, описать все, что видел и пережил: бескрайнее пустынное море на мили и мили вокруг, ни намека на парус или кита, скрип шпангоутов, ароматы сосны и дуба, тяжелый густой запах, исходящий от окружающих людей. Как передать ощущение безопасности и уюта в матросском кубрике, где достаточно задраить люк – и чувствуешь себя как дома? В таком мирном и спокойном настроении через шесть недель после выхода из родного порта мы наконец увидели китов.

Первым их заметил Тим. Именно ему – кому же еще – Господь явил великое чудо морских глубин, и Тим не упустил свой шанс.

– Во-о-он они! – раздался громкий и отчетливый крик.

Голос у Тима слегка надорвался, но разве это важно? Мы, салаги, назубок выучили, что должны делать, но все равно на секунду застыли в оцепенении.

– Где? – так же громко спросил Рейни, и Комера собрал всю команду.

– Прямо по курсу – стая кашалотов.

– Поставить грот, поднять гики – руль под ветер – назад – готовь шлюпки – спускай!

Сэм, Габриэль, Дэн и Ян невозмутимо принялись готовить шлюпки. Капитан Проктор вышел на мостик и приставил к глазу подзорную трубу, а его пес сел рядом, помахивая хвостом.

– Плывут! – завопил Тим.

Мы бросились к борту. Я ничего не увидел – только море и бескрайний горизонт. Справа от меня стоял Билл, мой товарищ по морской болезни, а слева – Даг Аарнассон, здоровый детина с волосами цвета соломы. У него, видимо, зрение было получше моего.

– Вижу! – воскликнул он.

Тут и Билл запрыгал, тыча пальцем в море:

– Там! Там!

Я ничего не мог рассмотреть.

Оживление нарастало.

– Потише, дурни!

Такого рева от Проктора мы не слышали ни разу – настоящий капитанский голос. Он, видимо, приберегал его как раз для такого случая. Мы все аж подскочили. Наш вельбот был на верхней палубе, уже готовый к спуску, и Саймон стоял, натачивая гарпун. С высоты донесся голос Тима:

– Один прыгнул!

– Стая кашалотов, – резко выкрикнул капитан Проктор, – штук двадцать, не меньше!

Каждый сосредоточенно занялся своим делом. Рейни прохаживался по палубе и повсюду совал свой огромный нос, изрыгая проклятия, будто других слов у него не было. Генри Кэш тоже не находил себе покоя и шлялся из угла в угол, словно управлял каким-то очень важным делом.

– Пенится, море пенится! – закричал Тим.

За милю до китов мы легли в дрейф. Далеко в море на секунду показалось призрачное перышко, и сердце у меня забилось быстро-быстро. Тим спустился с вахты и подбежал ко мне, еле переводя дыхание.

– Наконец-то, – он едва мог говорить, – вот оно! Вот оно, Джаф! – воскликнул он и в возбуждении схватил меня за руку.

Во рту у меня пересохло.

Дэн вклинился между нами:

– Пора на рыбалку.

Мы спустили вельбот на воду осторожно, как младенца. Комера забрался на корму, Саймон – на нос, а за ними и мы аккуратно пролезли каждый на свое место: я, Тим, Дэн и Сэм. Вельбот слегка подкидывало на волнах. Я поднял голову и увидел всех подшкиперов: широкое черное лицо Уилсона Прайда, безучастного к происходящему, угрюмого Джо Харпера, Абеля Роупера, нависшего над штурвалом, точно на его сгорбленные плечи навалили тяжкий груз. Джо и Абель завидовали. Они с большей радостью отправились бы сейчас с нами. Я бы тоже ни с кем не поменялся, но в тот самый момент мне вдруг до невозможности захотелось вновь ощутить под ногами твердую палубу и посмотреть на воду с безопасной высоты. Вельбот, казалось, был не прочнее спичечного коробка, и черная гора китовой плоти одним беспечным ударом мощного хвоста могла с легкостью опрокинуть его, превратив в щепки. Выдал ли я свой страх? Нисколько. Обернувшись через плечо, я взглянул на Саймона. Если мне было страшно, то у него сердце должно было уйти в пятки. Он впервые шел на кита с гарпуном, а до этого все время тренировался: прицелиться, метнуть гарпун; прицелиться, метнуть. Если промажет и только разозлит громадину – беда. Но испуганным он не казался – сидел, нахмурив брови, и проверял кончик гарпуна. Щеки у него пылали.

Шлюпки капитана и Рейни шли рядом. Оттуда доносились смех и голоса. Комере единственному на нашем вельботе было видно, куда именно мы направляемся. Я сидел рядом, лицом к нему. Комера улыбнулся мне.

– Ну-ка, ребята, навались как следует! – приказал он и обхватил своими длинными пальцами рулевое весло. – Сейчас мы им покажем, сволочам.

И началась гонка. Это ведь и была гонка – кто придет первым. Мы гребли, гребли как черти, стремясь к невидимой добыче. Комера не мигая смотрел поверх наших голов, раздувая ноздри, указывая, куда грести. Мы летели словно на крыльях. Краем глаза я видел, как другой вельбот, с грузной фигурой капитана и белесой макушкой Дага вместо маяка, остался позади; команда гнула спины, налегая на весла. Мы прошли около мили или больше, плечи у меня горели. Господи. Комера засмеялся.

– Готовсь! – приказал он и сделал знак, чтобы все замолкли.

Я посмотрел вверх. Комера сосредоточенно смотрел на нечто за нашими спинами. Шепотом – достаточно громким, чтобы все услышали, но не таким звучным, чтобы спугнуть китов, – он стал отсчитывать гребки: два, три, – не сводя глаз с чего-то, чего нам не было видно. Спина и плечи у меня горели от напряжения. Наконец наш рулевой скомандовал «стой», и мы подняли весла. От пота я весь взмок, все тело дрожало, кожа на ладонях была ободрана.

Я моргнул, чтобы стряхнуть с ресниц капли пота. Из носа потекли сопли. «Лизандр», дом родной, со всеми мачтами и белыми парусами остался далеко позади.

– Саймон, – произнес Комера.

И тут я ее увидел.

Самку кашалота. Черную, сверкающую на солнце. Прямоугольная голова высунулась из воды, точно высоченный утес. Слишком близко.

– Вот она, красавица, – сказал рулевой.

Там, дальше, были другие шлюпки и другие киты – я это чувствовал. Море пенилось и жило своей жизнью. Но сейчас я видел только нашего кита. Он взмахнул рифленым хвостом, трепещущим, точно крыло мотылька, шлепнул им по воде и ушел на дно. Уплыл. Море вздыбилось, сильной волной нас подняло вверх.

Саймон поднялся, держа в руке гарпун. Одна нога у него была согнута, колено дрожало.

– Ну давай, – бормотал Комера, – сейчас, сейчас выскочит, давай, детка, где ты? Иди к папочке – осторожно, Саймон, не дергайся, она застанет тебя врасплох. Правда, негодница эдакая? Любишь подразнить, правда? Ну где ты, детка? Такой денек выдался, давай выходи, поболтаем, не стесняйся, выходи…

Кит всколыхнул поверхность воды и вырвался наружу, взметнув водопад серебристых капель – благодарение богу, чуть поодаль, на расстоянии одной-двух шлюпок.

Саймон немного расслабился. «Раз, два!» – скомандовал Комера, и мы сделали два гребка, подбираясь к кашалоту, точно жуки к туше слона. Кашалот снова ушел под воду, так же неожиданно, как и в предыдущий раз. Мы подобрались еще ближе. Кит опять выпрыгнул чуть дальше. Это, похоже, нравилось Комере – если раньше вид у него был беспокойный, то теперь он улыбался. «Попалась, красавица», – произнес он, и мы погребли дальше.

Я потерял счет времени. От остальных шлюпок мы уже были довольно далеко, но вокруг, словно котята, резвились киты. Мы плыли вместе с ними, разбрызгивая радугу по сторонам и все время следуя за той самой кашалотихой. А она издавала щелчки и хрипы и выскакивала из воды, снова щелкала и выскакивала, уводя нас за собою все дальше. Одному Богу ведомо, как Комера каждый раз угадывал, откуда она выпрыгнет. По нашим измученным спинам ручьем лился пот, но к моменту, когда мы подобрались вплотную к китихе, это было уже не важно. Самка тоже устала и с интересом наблюдала за нами своим маленьким грустным блестящим глазом, покачиваясь на волнах. «В странном месте у нее глаз, сбоку, – подумал я. – Ну и морда! Как у слонят – тех, что жили во дворе у Джемрака. Славные были слоны!» Кашалотиха раскрыла белую пасть и продемонстрировала нам ряд острых мелких зубов, который тянулся по всей длине нижней челюсти.

Саймон стоял в шлюпке с гарпуном наперевес, упершись ногой в швартовую утку, его широкие плечи были напряжены. Кашалотиха выпустила облако густой вонючей жидкости, от которой у меня защипало в глазах. Я зажмурился.

– Пошел! – скомандовал Комера.

Я открыл глаза.

Саймон застыл: до смешного маленькая фигурка на фоне прямоугольной черной морды. Гарпун затрепетал, полетел, но не достиг цели. Сэм моментально втянул его обратно, вены на тыльной стороне рук вздулись от напряжения, а Комера выругался.

– Руль держи, сопля, – обратился он к Саймону, а сам ловко переместился вперед, да так, что вельбот даже не качнуло, – садись.

По щекам у Саймона текли слезы. Он шагнул мимо меня, взялся за рулевое весло и вытер глаза рукавом.

Кашалот не видит ничего ни спереди, ни сзади, только две картинки по бокам. Не знаю, что видела та кашалотиха. Мне казалось, будто она все время смотрит на меня, – такое было ощущение. И во взгляде ее сквозило любопытство. По-моему, это была не самая умная кашалотиха на свете. Комера метнул гарпун еще раз и попал. Она вскинулась, повернула морду в нашу сторону, словно в беззвучном крике, три или четыре раза шлепнула хвостом, отчего вода вокруг забурлила, и понеслась по гладкой поверхности моря с торчащим в боку гарпуном, увлекая нас за собой. Нас подбрасывало и трясло – только зубы лязгали да кости гремели. Удержаться на месте было невозможно. Когда она захрипела, я решил, что мы сейчас пойдем ко дну как пить дать, но вельбот летел дальше, все стихии бушевали у нас в ушах, и линь пел и вибрировал, пока китиха не всплыла на поверхность прямо перед нами, заставив вельбот высоко подняться на волне.

Она перекатилась через волну, разинув пасть. Соль разъедала мне глаза. Комера неподвижно стоял на носу, зажав в руке острогу. «Гребите, гребите», – повторял голос, и мы, под руководством Сэма, медленно, но верно подтягивались все ближе к китихе. Глаз у нее еще блестел. Потом она медленно моргнула – и началось. В длину острога составляла два человеческих роста, но Комера управлялся с нею так умело, что весь мой страх улетучился. Китиха перевернулась на спину, хватая пастью воздух. Она принялась крутиться на месте. Море окрасилось в красный цвет. Комера снова и снова колол ее – семь, восемь, девять раз, – пытаясь добраться до сердца, а когда наконец попал в нужное место, из дыхала вырвался фонтан темной пенящейся крови и пролился на нас сверху настоящим дождем.

– Назад! Назад! – закричали Комера и Сэм, и мы схватились за весла, отгребли в сторону и стали смотреть, как умирает самка кашалота.

Именно тогда я по-настоящему понял, что киты не больше похожи на рыбу, чем я сам. Столько крови! Кашалотиха умирала жестокой, неистовой смертью – не то что свежевыловленные рыбины на лондонском причале. Те подыхали медленно, трепыхаясь и подрагивая. А эта громадина слепо металась в пятнах запекшейся крови, изнемогая от боли и ярости, щелкая челюстями, хлеща хвостом и изрыгая комки слизи и полупереваренных рыб, которые плавали на поверхности воды вокруг нас и ужасно воняли. Зрелище было жуткое. Такая мощь моментально не уходит. Мы смотрели с благоговением, в полном молчании. Прошло минут десять, потом еще столько же. В своих метаниях животное двигалось по кругу, и этот круг все сужался и сужался; я молил Небеса, чтобы она поскорее умерла.

Сколько прошло времени, прежде чем кашалотиха окончательно изнемогла? Минут двадцать, не больше. Наконец она завалилась на бок и затихла, выставив к небу один из плавников. Левиафан пал.

Мы смотали линь обратно. Теперь шлюпкой правил Сэм. Он оказался сильнее, чем мы думали. Весла погружались в кровь. Вокруг вельбота качались на волнах зловонные ошметки – содержимое китового желудка. Мне было поручено проследить, чтобы линь не запутался, смотать его и положить обратно в ящик. Тим обернулся и посмотрел на меня. В нашей шлюпке мы были единственные новички и еще не понимали, что чувствуем, – просто смотрели друг на друга.

Пока мы буксировали тушу к кораблю, начало темнеть. Мы еле стояли на дрожащих ногах и не могли произнести ни слова, но растущее возбуждение смягчило ужас пережитого. Первый кит, добытый в походе, – наш. Мы его забили.

Не капитан со своей командой, не мистер Рейни. Мы – команда второго помощника Комеры. Для Саймона, правда, все сложилось не столь удачно. Когда мы поднялись на палубу, все принялись его поздравлять – думали, что именно он, как рулевой, сумел загарпунить кита. Саймону пришлось объяснять, что у него не получилось и Комере пришлось взять все в свои руки. Что до нас с Тимом, мы уже могли смеяться. Дэн подошел и с серьезным выражением лица похлопал нас по плечам:

– Молодцы, не растерялись!

Мы не растерялись. Справились.

Тушу кашалотихи привязали у правого борта головой к корме.

Теперь, когда опасность была позади, во мне проснулось какое-то дикое чувство. Я вернулся на славный «Лизандр», и все мои товарищи были живы. Темнело, под котлами для вытапливания китового жира развели огонь. Рейни и Комера встали на разделочной площадке и стали крюком подтаскивать тушу ближе к корме. К туше прицепили гак, закрепили лебедку, счистили кожу, точно с яблока, медленно поворачивая мертвую кашалотиху, точно свинью на вертеле, пока не получилась «попона» шириной с двуспальную кровать и длиной с высокий дом. «Попону» повесили на снасти, чтобы стекла кровь. Ян с Габриэлем взобрались наверх и обрубили конец полосы, а мы сбросили ее вниз, в ворванную камеру, где уже ждали Генри Кэш и Мартин Ханна. Полоса за полосой исчезали в камере, пока туша не предстала перед нами в своей уродливой наготе: покрытая слоем жира огромная личинка, подвешенная к мачте и мерцающая в темноте. На нетронутой гигантской морде застыло подобие улыбки. Наконец матросы отделили голову, мы подняли ее при помощи блока и талей, и теперь жуткая громадина длиной в два человеческих роста лежала на палубе.

Даг Аарнассон уже не раз занимался разделкой туш. Он взобрался на китовую голову и вырезал на самом верху углубление такого размера, что мы могли опускать туда ведра. На мгновение все вокруг поплыло передо мной, глаза мне застлала пелена, но я вцепился в канат, сжал зубы и держался до тех пор, пока очертания предметов не обрели прежнюю четкость, и тут я поклялся, что не опозорюсь и сделаю все как надо. Я взял ведро и полез. Если вам никогда не доводилось вычерпывать жир из головы кашалота ведром, вы не поймете, сколько сил на это уходит. У кашалота в голове не одна сотня галлонов жира: его еще называют спермацетом. Жир этот густой и белый; чем больше черпаешь, тем более вязким и густым он становится. Пытаться выскрести этот жир – все равно что вычерпывать воду из бездонного колодца: спина начинает болеть, будто сломанная. А когда уже почти все выскребут, кому-нибудь приходится лезть внутрь и выковыривать остатки. В тот раз эта обязанность выпала на долю Скипа, и он выполнил ее с невозмутимым видом, негромко насвистывая. Остальные приступили к рубке туши. Мы метались по скользкой палубе, точно привидения. Феликсу Даггану стало дурно, он отбежал к борту и там долго блевал, издавая стоны и держась руками за колени, а с розовой нижней губы у него капала вода. На разделочной площадке помощники капитана рылись в кишащих червями внутренностях, разыскивая куски серой амбры – той, что дамы наносят на запястья и в ложбинки промеж грудей. На палубе громоздились горы разрубленной плоти. Они кровоточили и сверкали, издавая сладкий запах гнили, от которого желудок скручивался в приступе извращенного голода. Котлы уже бурлили и кипели, приставленные к ним матросы без устали снимали жуткую накипь и швыряли ее в огонь, где она трещала и плевалась брызгами, распространяя густой черный дым, со сладковатым кладбищенским запахом. Отсветы пламени падали на настил, залитый кровью и жиром.

А мы всё рубили и рубили. Ножи постоянно затуплялись, мы натачивали их и снова принимались за дело, вытирая пот со лба. Ворвань достается нелегко. Мы отрезали ломти и кидали их Сэму, Яну, Дэну и Габриэлю, а те, словно женщины на кухне, с улыбками и песнями, нарезали их на куски с ловкостью бывалых мясников, пока не получались тонкие пласты – «листы Библии», как их называли, похожие на страницы из кинеографа, который я смастерил для Ишбель за пять лет до того. Нарезанный полосками жир тут же отправлялся в котлы.

Одежда прилипла к телу. Жир. Китовый жир, из которого делают мастику и краску, мыло и смазки, лаки и масло для миллионов ламп. Я весь пропитался липкой смесью из грязи и гноя, сала, пота, желчи, желудочных соков величайшего создания Божия. Мои волосы буквально приклеились к голове. И все же – кто мог бы сгодиться для такой работы лучше меня? Не я ли ползал по канализационным туннелям под Темзой в поисках случайно оброненных кем-нибудь пенсов?