Текст книги "Камень Грёз"

Так Банен свободно ушла вверх по лощине.

– Она убежала, – с горящими глазами рассказывал потом Скага. – Сначала, казалось, она не уверена, но потом она вскинула голову, задрала хвост и побежала туда, куда пошла бы в молодости. Я потерял ее из виду меж холмов. Но она знала дорогу. Я в этом уверен.

– Ты бы и сам мог последовать за ней, – сказал Нэаль, и слезы заблестели в его глазах.

– Как и ты, – ответил Скага. – Здесь у меня жена, мой сын и мой дом.

– Ну-ну, у Банен здесь тоже был дом, – он поджал губы. – Как и у меня, как и у тебя, что правда, то правда. Наступает время, когда мы должны расставаться даже с любимыми.

– Господин, – промолвил Скага, и на его волевом лице отразилась тревога, – ты сам не свой из-за этой кобылы. Ты прав: время ее пришло, но твое еще нет.

– Кэвин ушел. Его ни с кем не связывали узы, надо было мне его послать туда.

– Он никогда бы не бросил тебя.

– Он никогда бы не бросил Кер Велл, – поправил Нэаль. – Он любил эту землю и эти камни, и теперь он спит среди них. У меня есть Мера и Эвальд, и мои дочери… и жеребец, что принесла мне Банен, но какая же крепкая она лошадь. Я и вполовину не любил ее так, как должен был бы.

– Мы поедем завтра на охоту, господин, чтобы исправить твое настроение.

– Сказать по правде, я никогда не находил в ней радости. Она напоминает мне о другом.

– Тогда мы просто будем скакать верхом и предоставим оленям делать то, что им нравится.

– Пусть так. Да, – сказал Нэаль и устремил взгляд на угли в очаге. Над очагом выступала каменная голова волка. Он так и не убрал ее.

VIII. Удача Нэаля Кервалена

Времена года сменяли друг друга. Долго, уже очень долго царил мир, ибо юный король, по слухам, жил в холмах, и хоть люди и хорошо отзывались о нем, его день еще не настал. И старели предатели, на которых лежала вина, и верные воины тоже старели.

– Ты должен будешь сделать то, что я не могу, – говорил Нэаль Эвальду, потомку королей, и вливал в него надежду, и учил его военному искусству. – Он – твой двоюродный брат, – говорил Нэаль. – И ты поможешь ему взойти на трон. Как помог бы я.

Но любая война, в которой Нэаль не будет первым, казалась очень далекой Эвальду, ибо с самого его детства этот человек, хоть и седой, а потом и вовсе побелевший, был сильным; как ураган, он очищал свои владения от всякой несправедливости, которую встречал, а временами совершал вылазки, чтобы напомнить своим врагам, кто правит в долине Кера. И Эвальд, который знал лишь боль до прихода этого человека, принявшего его к сердцу, считал, что эти времена никогда не кончатся. Но они подходили к концу, хотя сначала он и не понимал еще этого – первым ушел Кэвин, затем Дру вернулся в свои горы, и Скага взял на себя объезд границ, пока Нэаль оставался дома. Так старость накатила на него. Так пришло время беседы – уже не первого откровенного разговора, но самого серьезного.

– Придет день, когда меня не станет, – сказал Нэаль, – и люди начнут сплетничать, но ты помни, сын, я люблю тебя. Хоть ты действительно мне сын лишь по любви, а не по крови. Ты – двоюродный брат короля и никогда не забывай об этом. Но мне ты племянник. Есть надежные люди, которые будут с тобой – ты знаешь их имена. Но другие будут шептаться и пытаться свергнуть тебя – таковы люди.

– Тогда я буду драться с ними, – ответил Эвальд. – И ты не умрешь. Никогда не говори об этом.

– Молчать об этом не было бы мудрым, – Нэаль взял кувшин и налил себе в чашу вина, вторую чашу он наполнил для Эвальда. – А потом я задумал твой брак.

Краска залила лицо Эвальда. Он поднял чашу. Ему было шестнадцать, и он был мальчишкой со всеми мальчишескими помыслами об охоте и играх, и будущей славе в сражениях с Ан Бегом; но сейчас он делил вино с отцом – редкая честь, и потому чуть слышно спросил:

– С кем?

– С дочерью Дру.

– Дру!

– Я сказал – с его дочерью, а не с ним.

– Но Дру…

– …не самый веселый человек из моих друзей. Но самый молодой, и судьба одарила его сыновьями – отважная семья. Он имеет единственную дочь, любезную его сердцу. И для его сыновей это единственная сестра. Они позаботятся о своем. Мне не найти надежнее людей, чем клан Дру, чтоб защитить тебя. И я не буду тревожиться.

– Потому что человек, зачавший меня, был убийцей короля. – И Эвальд опустил голову. Он никогда не говорил об этом, но он это знал.

– Потому что ты мой наследник, – сурово возразил Нэаль и добавил более мягко: – Я не хочу видеть, как выбранные мною союзники покинут тебя. Дру я верю, и сыновьям его я буду верить, если ты свяжешь себя с ними узами. Ее зовут Мередифь.

– А что говорит мама?

– Что это мудрое решение.

– А что считает Дру?

– Его еще предстоит об этом спросить. Сначала мне надо было спросить своего сына.

– Что ж, – с неловкостью промолвил Эвальд. – Пусть будет так. Если так надо. – Это было бы нечестно. Не было такого на свете, в чем он отказал бы Нэалю. Ради любви к Нэалю и матери он готов был броситься на копья и мечтал о подобной судьбе – умереть, защищая Кер Велл. Он никогда и не думал, что существуют другие пути. И это пугало его больше, чем орды врагов, – то, что ему внезапно предстоит стать мужчиной во всех отношениях, и быть мудрым, и иметь своих детей.

– В этом году, – сказал Нэаль.

– Так скоро.

– Я не могу исчислять оставшееся мне время в годах.

– Господин…

– Это принесет покой и мне, и твоей матери. Я думаю о ней. Ради нее я хочу, чтобы у тебя были сильнейшие союзники, когда меня не станет.

– Она всегда будет в безопасности.

– Конечно, это так. – Нэаль выпил и повеселел, и улыбнулся Эвальду. Его улыбка напоминала улыбку камня – таким иссохшим и суровым было его лицо.

Но Эвальду было страшно, когда он взглянул на него, ибо он впервые понял, как тот стар и что выезжать ему из замка становится все тяжелее, и все его тело утратило былую силу. Так было и с Банен – она начала худеть и стала костлявой в коленках, и молодость иссякла в ней, и ее увели в холмы. Эвальд не верил сказкам: Банен умерла, как умер этой весной его пони, надорвав сердца его сестрам, – он не питал иллюзий.

«Но почему все должно умирать? – думал он. – Или стареть?» И он с ужасом понял, что и на нем лежит проклятье и что сейчас он должен стать мужчиной и научиться говорить в советах, ибо борьба за короля может оказаться не столь уж победоносной, но затяжной войной, которая потребует всей жизни, как у Нэаля.

Его будут называть сыном Эвальда, и без поддержки материнской крови и союзников Кервалена никто не станет доверять ему. Он распростился со своим детством, думая об этом, и понял в глубине своего сердца то, чего всегда боялся: что он может потерять Кервалена и соскользнуть обратно в тот мрак, из которого Кервален вызволил его. Песни воспевали Кервалена и кровавый Эшфорд, отвагу и хитрость, и благородство – и этот человек спас его и защитил их с матерью, что было нелегко, как он был в состоянии понять. Он помнил арфиста, хоть и смутно – золотое видение и светлые песни; от своего настоящего отца он помнил лишь боль – кровь и страдания, и хриплый громкий голос; и ночь сверкавшего металла и окровавленных тел всех тех, кто когда-либо обижал его мать. В ту ночь она смеялась, и с тех пор к ней вернулась улыбка, и Нэаль никогда не позволял крови приближаться к ней – вернувшись после битвы на границе, он мылся и следил, чтобы все оружие и военные принадлежности были убраны, ибо Кер Велл – говорил Нэаль – не разбойничий притон, как Ан Бег. И этим же словам он выучил своих людей.

Но то было много лет тому назад. Еще до того, как поднялась башня.

«Это ради меня, – думал Эвальд, полный мрачных предчувствий, и смотрел на каменные укрепления с острыми зубцами, врезавшимися в небо. – Он строит это для меня, а не для себя». И тогда он понял, что это последнее слово Нэаля.

«Я не могу исчислять свое время в годах», – сказал он.

И так этим летом месяц за месяцем башня вздымалась все выше, а Нэаль выезжал все реже и мучился болями по ночам. Мера нежно ухаживала за ним, и Эвальд замечал, как и ее волосы тронула седина и как она надрывается в заботах о его слабеющем отце. Нэаль улыбался, и она отвечала ему улыбкой. Но большей частью у Меры был встревоженный вид.

Месяц за месяцем к Дру уходили и от Дру приходили посланцы, и наконец появился он сам, тоже седой, в окружении сухопарых юношей, которые немногим отличались от разбойников, – то были его сыновья.

– Ну что ж, – промолвил Дру, оглядев Эвальда с головы до пят, – у меня есть свои доносчики, они хорошо отзываются о мальчике.

– Мой отец тоже хорошо отзывается о тебе, – промолвил Эвальд с дерзостью, заставившей горного господина нахмуриться и окинуть его еще одним холодным взглядом.

– Который отец? – поинтересовался Дру; Нэаль присутствовал при этом.

– Тот самый, что называет тебя другом, – резко выпалил Эвальд, – и чьи суждения о людях я ценю.

Это понравилось Дру и заставило его рассмеяться сухим и колким смехом, похлопав Нэаля по плечу.

– А он парень не промах, – заметил Дру. И Дру и Нэаль отослали его прочь и уселись обговаривать детали, как два фермера, торгующиеся из-за овец.

И так дело было сделано, и Нэаль считал, что лучшего и желать нельзя. «Весной, – пообещал Дру. – Мередифь приедет весной». И Дру с сыновьями уехал домой, спеша добраться до зимних снегов, и Эвальд бродил по замку с убитым видом, который появился у него со дня того самого разговора с Нэалем. «Но это было хорошо и правильно сделано», – повторял про себя Нэаль, и Мера говорила о том же вслух. «Ибо, – говорила Мера, – теперь с одной стороны он имеет мою родню, а с другой – твоих друзей».

«И еще у него есть Скага, – добавлял Нэаль. – У него есть Скага, надежнейший и вернейший». – И сердце Нэаля таяло при этой мысли.

И это вдобавок к башне казалось ему достаточным. Ему уже трудно было облачаться в тяжелые одежды и скакать по осенней стуже – приятнее было оставаться у очага. Многие свои обязанности он передал в более молодые руки, хотя временами думал: как хорошо, когда ляжет снег, оседлать лошадь и скакать, слушая хруст снега под копытами, и видеть пар дыхания, и чувствовать лезвие студеного ветра на лице. Но уже нет Банен. А объезжать другую лошадь казалось ему бессмысленным, да еще нужно брать свиту с собой на случай встречи с неприятелем, которая в лучшем случае могла надеяться на кружку с бодрящим напитком на какой-нибудь ферме – и все это заставляло его задуматься о других вещах, которых ему не хватало. Нэаль много думал о занятиях, к которым лежало его сердце, и желание казалось ему большей радостью, чем само действие. Так что лучше всего было оставаться у очага и слушать арфиста, пришедшего к нему в замок (хоть он даже отдаленно не напоминал Фиана Финвара – и эта радость поблекла). По крайней мере, оставалось тепло очага, не дающее холоду сковать его, и добрая еда, и доброта Меры и его людей. Он увядал – вот и все, то было мирное угасание – он усыхал.

– Я дождусь весны, – сказал он Мере. – Столько я проживу. – Он имел в виду, что дождется свадьбы своего сына, но такое обещание сулило слишком мрачный подарок к торжеству: и Мера покачала головой, и заплакала, и, наконец, стала подшучивать над ним, что всегда успокаивало Нэаля – и он улыбнулся, чтобы доставить ей удовольствие. Все утомляло его, и ему казалось, что с него довольно зимы. Ему снился хутор меж холмов – пустые зимние сады, путешествия к амбару по колено в снегу и запах хлеба на пути домой.

Он стал обузой, а именно этого Нэаль боялся больше всего. По большей части он лежал в зале. Его сыновья и дочери ухаживали за ним – ибо своих дочерей он тоже намеревался выдать замуж, несмотря на их юный возраст, и уже разослал гонцов: одну он предполагал отдать в Бан, а младшую выдать за одного из мрачных сыновей Дру – о лучших партиях он и не мечтал. Так что даже в угасании его забота простиралась далеко, на много лет вперед. И Мера изумляла его своей привязанностью, ибо, казалось, она никогда не любила его и была ему женой по привычке; ведь и его нежность была лишь привычкой. Единственное, что печалило его, что он всегда был в разъездах, занимаясь то тем, то сем ради нее и детей, и так и не узнал такой простейшей вещи.

Любил ли он ее? Нэаль не был уверен, что вообще испытывал любовь, которой заслуживало то, что окружало его, он просто делал то, что должно, за исключением короткого рывка – всего лишь нескольких лет, прожитых им для себя. К ним-то и возвращался он памятью, ища защиты. Но ему страшно повезло, что он снискал столько любви к себе, выполняя свой долг.

В его памяти мало что осталось от жизни на хуторе. Весь хутор ему казался сном, а воспоминания об Эшфорде и вовсе потускнели, как и Дун-на-Хейвин, да и стены самого Кер Велла. Единственной реальностью казались костер и рыба и тень меж дубами; и, как ни странно, ему не было страшно на этот раз. И сморщенное коричневое личико с глазами, как стоячая вода, не пугало его.

«О человек, – говорило оно, – о человек, возвращайся».

Нэаль Кервален умирал. И больше это было не скрыть. Ан Бег совершил набег на границы, но преждевременно – Скага изгнал их прочь и преследовал до их собственных владений, пока горе и тревога не заставили его повернуть назад. Ибо Скага проводил в зале дни и ночи, расставив по всей стране вооруженных людей и приказав фермерам жечь костры, если кто-нибудь их потревожит.

И Эвальд видел, что все было сделано верно, как если бы распорядился сам Нэаль. А может, это и были его приказы, которые он отдавал тому, кто считался его правой рукой и даже душой, когда приходил в себя.

Тогда приехал Дру, хоть и стояла еще зима и морозы были еще слишком крепки, чтобы появиться зелени. Он поднимался вверх по Керберну с таким количеством воинов, которое могло отразить при случае любое нападение – как холодный ветер обрушился он с южных высот, так что патрульные посты, не узнав его, сначала подали сигнал тревоги. Но со стен разглядели его знамена – синие с белым, и крики радости впервые за много дней заполнили Кер Велл.

Эвальд сверху смотрел, как они въезжают в ворота. Он знал, что его отец не ошибся в Дру – тот не стал тратить время на гонцов, и впервые Эвальд ощутил нежность к этому костлявому безумцу. Они пришли со звоном оружия и блеском копий и ожидали приема; но среди них вышагивал пони с заплетенной лентами гривой, на котором ехала девушка, завернутая в плащ.

– Мередифь, – прошептал Эвальд и бросился вниз со стены, словно увидел нечто такое, о чем лучше забыть. Душа его не лежала к свадьбе. Только не сейчас, сейчас – ни за что.

Но «да» сказал его отец, когда Дру вошел в зал.

– Да, спасибо, старый друг.

И сознание Нэаля было ясным, по крайней мере, в этот вечер.

И Эвальд познакомился со своей невестой – худенькой девочкой, одежда висела на ней, а в глазах читалась тревога. Мера, занятая своими мыслями, не могла уделить ей времени, и Эвальду пришлось занимать девушку и нашептывать ей любезности. Но он был благодарен уже за то, что она привезла с собой свою кормилицу, чтоб та заботилась о ней.

– Жаль, – проговорила Мередифь тихо, как мышка, – жаль, что не успели дошить мое лучшее платье. Ведь это мне не идет.

Но все это было слишком далеко от Эвальда, хотя он увидел, как она покраснела, и то, как она юна.

– Это хорошо, что ты приехала раньше, чем обещала, – промолвил он. – Это самое важное.

Мередифь подняла голову и с признательностью взглянула на него.

Она не была похожа на его мечту, но в ней не было и ничего такого, чего он страшился, это была смышленая девочка. И вправду, она быстро подняла наверх свой багаж, устроилась в комнате и спустилась вниз, чтобы помочь устроить своего отца, и бегала туда и обратно то с тем, то с другим, помогая прислуге и отдавая распоряжения так ловко, что вся свита была накормлена, в то время как его мать воспользовалась предоставленной ей передышкой и просто сидела у изголовья отца.

И Эвальд пробыл с ними сколько мог, но Нэаль не шевельнулся за весь вечер – он спал, и, казалось, крепче, чем обычно.

– Ступай, – сказала ему Мера. – Дру сказал, что завтра свадьба. И отец будет рад узнать об этом. Она славная девочка, правда?

– Славная для нас, – ответил Эвальд, душа которого как будто занемела, но Мередифь уже завладела его мыслями, как она завладела замком, потому что так должно было быть. – Да, славная. – Он не спускал глаз с лица Нэаля. Потом он повернулся и пошел к дверям, где, суровый и осунувшийся, неотлучно стоял Скага.

– Он спит, – сказал он Скаге.

– Пусть так, – ответил Скага. И ни слова больше.

И Эвальду что-то подсказывало, что он не должен уходить сегодня.

Он спустился в оружейную, где горел очаг, и помедлил там в ночной темноте, глядя на угасающий огонь. Из двора и бараков, где устроились люди Дру, почти не доносилось никаких звуков – вокруг стояла тишина.

Лишь цокот копыт у стены чуть слышно раздавался из сумрака – так тихо, что можно было подумать, это снится ему, если бы глаза у него не были открыты. Эвальд почувствовал, как будто волосы у него стали дыбом, и на мгновение такая тяжесть навалилась на него, что сбросить ее было невозможно.

Затем послышалось царапанье по камню, и это было уже слишком. Он встал, завернулся в плащ и вышел прочь, стараясь не шуметь. Он поднялся на стену, ступая как можно тише и все еще сомневаясь, не сыграл ли шутку с ним его слух.

И вдруг темный комок вспрыгнул на стену – волосатое существо с огромными руками и глазами. Эвальд приглушенно вскрикнул, и оно спрыгнуло вниз.

– Кервален, – пропело оно. – Я пришел за Керваленом.

Эвальд кинулся на него, но существо было слишком ловким и отскочило в сторону. Тогда Эвальд бросил нож ему вслед. Раздался вой, существо нырнуло через стену в ночную мглу, и тут же отовсюду раздались крики: «Огня! Огня!»

Скага добрался до него первым.

– Какое-то волосатое существо, – воскликнул Эвальд, – что-то темное явилось за Керваленом; оно сказало, что пришло за ним. Я бросил нож в него, и оно спрыгнуло вниз.

– О нет, – вскричал Скага. И больше ничего, ибо бегом Скага бросился к лестнице, но это «нет» прозвучало с такой болью и с таким ужасом, словно ему была известна природа этого существа. Эвальд поспешил вслед за ним, но Скага крикнул: – Оставайся со своим отцом, – и исчез.

Эвальд замер на лестнице. Он услышал, как открылись малые ворота, услышал удаляющийся цокот копыт и ринулся к стене, чтоб посмотреть. То была пегая кобыла с кем-то на спине, за ними к реке меж деревьями мчался Скага.

– Дру! – закричал Эвальд во двор. – Дру!

Оно остановилось, маленькое и беззащитное. Кобыла убежала неведомо куда. И Скага, переводя дыхание, опустился на корточки рядом.

– Железо, – плакало оно, – жестокое железо. Я истекаю кровью.

– Пойдем назад, – промолвил Скага. – Ты приходил за ним? Возьми его с собой.

В ответ тот покачал косматой головой и вздрогнул всем телом в смутном лунном свете, льющемся сквозь листья.

– Граги жалеет его. Жалеет тебя. О, поздно, слишком поздно. Его удача иссякла. О, горькое железо.

Скага оглядел себя, свое оружие и отложил меч.

– Это был его сын. Он не понял, он никогда не видел тебя. О Граги!

– Он ушел, – промолвил Граги, – ушел, ушел, ушел…

– Нет, не говори так! – воскликнул Скага. – Да будешь проклят ты за эти слова!

– И Скага облачен в железо. О, Скага, бойся леса, бойся леса. Граги уходит туда, куда и ты мог бы пойти, но никогда не пойдешь. Бойся встречи. Ты никогда не был таким, как твой господин. Элд убьет тебя в день встречи. О, Скага, Скага, Скага, как они оплакивали твой уход. И Граги плачет, но он не может оставаться здесь.

И все исчезло – ни тени, ни колебания ветвей, остались лишь лунные блики на реке.

И Скага побежал со всех ног, помчался к Кер Веллу.

– Он умер, – сказал ему Эвальд, когда тот вернулся в замок. И Скага, войдя в зал, склонился и зарыдал.

И настало время похорон и траура, и Дру оставался в замке, охраняя Кер Велл от врагов. Эвальд с неотлучным Скагой вершил суд, приказывал сделать то и это в близлежащих землях, выставлял посты и охрану и принимал присягу от приходящих.

Даже от древнего Талли пришло послание, которое лишь Дру смог объяснить.

– Король, – удрученно сказал Дру, и лицо его еще больше помрачнело, – эта смерть отняла у нас время. Если б твой отец был жив и силен, но его нет. Обеты верности должны быть снова подтверждены.

– Отошли гонца, – ответил Эвальд, – и скажи, что я сын Кервалена и госпожи Меры и никого другого.

– Так я и сделал, – сказал Дру.

И в другой раз Эвальд сказал:

– Ты не можешь вернуться в свои земли, не сдержав обещания, данного моему отцу. И я буду рад твоей дочери.

И это была правда, ибо Мередифь обосновалась в самом сердце Кер Велла, став утешением его матери и ему самому, и если это была не любовь, то, по крайней мере, сильнейшая потребность. И если бы ему пришлось на коленях молить о руке Мередифи, он был готов и на это; к тому же это было волей отца, которую он стремился выполнить во всем.

– Да, близится время, – сказал Дру.

И так Кер Велл отложил свой траур по весне. Все было так же – высились камни, и росла трава, и распускались цветы: фиалка и рута.

И плющ сплетался в лесу, меж забытыми костями.