Текст книги "Все наши скрытые таланты"

Кэролайн О’Донохью
Все наши скрытые таланты

© О. Перфильев, перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

МОИМ БЛИЗКИМ, ЗА ТО, ЧТО ОНИ ТАКИЕ ИНТЕРЕСНЫЕ

И ХАРРИ ХАРРИСУ, ЗА ТО, ЧТО ПЕРВЫМ ПРОБУДИЛ ХОЗЯЙКУ

1

Историю о том, как я начала гадать на картах Таро из «Душегубки», можно рассказать так, чтобы в ней подробно говорилось бы о том, как меня четыре раза оставляли после уроков, как три раза посылали записки родителям, поставили две плохих оценки за поведение, и как один раз я оказалась запертой в кладовой.

Я поведаю вам краткую версию.

Мисс Харрис наказала меня за то, что я швырнула ботинок в мистера Бернарда. И поделом ему – он назвал меня глупой, потому что я не выучила итальянские глаголы. На это я ответила, что все равно итальянский смешной язык для изучения и что нам было бы лучше изучать испанский, потому что на нем говорят больше людей во всем мире. Мистер Бернард сказал, что если я действительно думаю, будто смогу выучить испанский быстрее, чем итальянский, то глубоко ошибаюсь. И повернулся обратно к доске.

И я швырнула в него ботинок.

Ботинок даже не попал в него. Я особенно подчеркиваю этот факт. Он просто ударился о доску рядом с учителем. Но всем почему-то до этого нет дела, кроме меня. Будь у меня лучшая подруга – или хотя бы какая-нибудь подруга – возможно, она вступилась бы за меня. Сказала бы, что я просто пошутила и что я ни за что бы не подумала на самом деле ударять учителя. Объяснила бы, что со мной так бывает: раздражение и гнев накапливаются, накапливаются, а потом в самый неожиданный момент выплескиваются без всякого контроля с моей стороны.

Но такой подруги у меня нет, и я даже не уверена, что я заслужила подобных подруг.

Наказание мое начинается во вторник утром. Я захожу в кабинет мисс Харрис, и она отводит меня в подвал.

За четыре года моего пребывания в школе Святой Бернадетты канализационные трубы замерзали и лопались дважды, не говоря уже о ежегодном затоплении. В результате две крошечных классных комнаты покрылись зеленой плесенью, и воздух в них постоянно был влажный и затхлый. Учителя старались, насколько это возможно, не назначать там уроков, так что эти комнаты по большей части использовались для наказаний, экзаменов и хранения всякого хлама, который никто не удосужился выбросить.

И жемчужина подвала – длинная кладовка по прозвищу «Душегубка», при виде которой невольно вспоминалась комната пыток Транчбуль из «Матильды».

Остановившись у кладовки, мисс Харрис театрально взмахивает рукой и произносит:

– Та-дам!

– Вы хотите, чтобы я прибралась в Душегубке, – удивляюсь я. – Это негуманно.

– Более негуманно, чем бросаться в кого-то обувью, Мэйв? Не забудь отделить общие отходы от пластика, бумаги и всего, что можно переработать.

– Я не попала в него, – протестую я. – И нельзя заставлять меня здесь убираться. По крайней мере одной. Вдруг здесь дохлая крыса.

Мисс Харрис вручает мне рулон пакетов для мусора.

– Ну что ж, тогда она попадет в категорию «общие отходы».

И оставляет меня там. Одну. В жутковатом подвале.

Я не знаю, с чего начать. Я выхватываю одну вещь за другой, бормоча себе под нос, что вечно в этой школе вот так. Школа Святой Бернадетты отличается от нормальных школ. Долгое время это здание было большим викторианским особняком, пока где-то в 1960-х годах его не унаследовала сестра Ассумпта. Ну как «сестра», мы просто так ее называем, на самом деле она была послушницей, вроде Джули Эндрюс в «Звуках музыки», ушла из монастыря и основала школу для «благовоспитанных девочек». Возможно, это было неплохой идеей, когда «благовоспитанных девочек» во всем городе было не более дюжины. Но теперь нас более четырехсот, вынужденных каким-то образом размещаться в этом все более ветшающем здании с продуваемыми пристройками и превращенными в кабинеты старыми спальнями на чердаке. Причем обучение здесь стоит просто неприлично дорого. И мне лучше не жаловаться на школу при родителях. Остальные четыре ребенка в нашей семье здесь не учились. Они были достаточно сообразительными, чтобы обойтись обычными бесплатными школами.

Стоимость обучения в Святой Бернадетте за семестр – около двух тысяч евро. Если эти деньги на что-то идут, то явно не на здравоохранение и безопасность. Я даже не могу сразу зайти в Душегубку из-за сваленных в кучу сломанных старых парт и стульев, перегораживающих вход. Всякий раз, как я вытаскиваю из кучи очередной предмет мебели, мне в нос ударяет очередная порция гнили и пыли. Сначала я стараюсь переносить каждый предмет по отдельности и складывать их в углу классной комнаты, но когда ножка стула отрывается и больно ударяет меня по ноге, я решаю, что с меня хватит аккуратности. Сбрасываю школьный джемпер и начинаю швырять обломки через всю комнату, словно метательница копья на Олимпийских играх. Через какое-то время мне это даже начинает нравиться.

Разобравшись с мебелью, я с удивлением осознаю, сколько же в Душегубке места. Мне всегда казалось, что это просто большой шкаф, но, похоже, когда-то ее использовали как кладовку для хранения съестных припасов. Здесь без труда могли бы разместиться три-четыре девочки. Полезная информация, кстати. Место для укрытия никогда лишним не бывает. Правда, здесь не хватает лампочки или какого-то другого источника света. Дверь настолько тяжелая, что мне приходится подпереть ее старым стулом, и даже тогда я работаю почти в полной темноте.

Оказывается, мебель была лишь началом. За ней скрывались кучи бумаг, журналов и старых учебников. Я нахожу экзаменационные билеты 1991 года, комиксы «Банти» 1980-х годов и пару выпусков журнала под названием «Джеки». Некоторое время я их перелистываю, пробегая глазами статьи про проблемы и странные иллюстрированные истории из десяти картинок, которые кажутся ужасно старомодными. Все они называются как-то вроде «Большой улов Милли!» или «Свидание с Судьбой!».

Я читаю «Свидание с Судьбой!». Оказывается, это кличка лошади.

Но по-настоящему интересное открытие ожидает меня у задней стены. Пара картонных коробок, покрытых толстым слоем белой пыли. Взяв верхнюю, я открываю ее и нахожу три плеера Sony Walkman, пачку сигарет Superkings, полупустую бутылку засохшего персикового шнапса и колоду карт.

Контрабанда. Скорее, все это когда-то было конфисковано и оставлено здесь на хранение.

Еще я нахожу заколку для волос с маленьким серебристым ангелочком, кажущуюся такой невинной и святой рядом с этим куревом и «бухлом». Я примериваю ее, но потом вспоминаю, что на ней могут быть яйца вшей, и выбрасываю в мусорную корзину. В одном из плееров обнаруживается кассета. Я присоединяю к нему наушники и нажимаю кнопку «Играть». Странно, но он до сих пор работает. Кассета начинает крутиться. Не может быть!

В голове начинает ритмично звучать неплохая медленная бас-партия. Дум-дум-ди-дум-де-дум. На этом фоне почти шепчет женский голос, вкрадчивый, похожий на детский. Она поет о знакомом ей мужчине, зубы которого белы как снег, что кажется довольно глупой строчкой. А какого цвета она ожидала от зубов?

Я продолжаю слушать, прикрепляя плеер к юбке. Большинство песен мне не знакомы, но все они выдержаны в духе гранжа с «грязным» звучанием. Песни, от которых буквально видишь плохо подведенные глаза. Не помню, когда я в последний раз слушала то, что не могла бы точно назвать. И я даже не уверена, хочется ли мне узнавать, что это. Кажется, что не знать – это даже отчасти круто. Я переслушиваю кассету снова и снова. Всего в ней одиннадцать песен, и все поют либо мужчины с очень высоким голосом, либо женщины с очень низким. Я открываю плеер и разглядываю кассету, которая оказывается домашним сборником. Единственное украшение – белая полоска с надписью «ВЕСНА-1990».

Я пытаюсь поднять другую тяжелую коробку, но отсыревший картон рвется на дне, и ее содержимое высыпается на меня, едва не сбивая с ног. Наверное, что-то ударяет по двери, потому что стул, которым я ее подпирала, неожиданно падает, и дверь Душегубки захлопывается.

Я оказываюсь в полнейшей темноте, шарю в поисках дверной ручки и понимаю, что ее нет. Наверное, это все-таки была не кладовая. Просто очень большой шкаф.

В ушах у меня продолжает играть музыка. Теперь она кажется не такой уж веселой и бодрой. Скорее, жутковатой. Моррисси поет про ворота кладбища. Пока я колочу в дверь, ленту заедает, и певец словно икает на слове «ворота».

– ЭЙ, ЕСТЬ КТО ТАМ? – кричу я. – ЭЙ! Я тут ЗАСТРЯЛА. Я ЗАСТРЯЛА В ДУШЕГУБКЕ!

«… ворОтА кладбища, ворОтА кладбища, ворОтА кладбища, вратА…»

Кладовка, которая несколько минут назад казалась такой просторной, теперь кажется размером со спичечный коробок, который собираются поджечь. Раньше я даже не подозревала, что могу страдать от клаустрофобии, но чем больше на меня наваливается стена, тем больше я думаю о воздухе в помещении, который уже ощущается таким густым и затхлым, способным задушить меня живьем.

Я не заплачу, я не заплачу, я не заплачу.

Я так и не заплакала. Но со мной происходит кое-что похуже. К голове приливает кровь, и, несмотря на полную темноту, в глазах у меня расплываются лиловые пятна, и я чувствую, что вот-вот упаду в обморок. Я вытягиваю руку, чтобы ухватиться за что-то и удержаться на ногах, и мои пальцы нащупывают что-то прохладное, тяжелое и прямоугольное. Нечто, похожее на ощупь на бумагу.

Батарейка плеера начинает садиться. «… ворОтА кладбища, ворОтА кладбища, ворОООтАААА клаааа…»

И ничего. Молчание. Тишина, за исключением того, что я зову о помощи и колочу в дверь.

Дверь распахивается. Передо мной стоит мисс Харрис. Я едва не падаю на нее.

– Мэйв, – произносит она озабоченно.

Несмотря на панику, я с удовлетворением отмечаю встревоженность в ее взгляде. Вот тебе, гадина.

– Что случилось? Ты в порядке?

– Дверь захлопнулась, – выдавливаю я из себя. – Захлопнулась, и я не могла открыть, и…

– Присядь, – приказывает она.

Из своей сумки она выуживает бутылку воды, отвинчивает крышку и передает бутылку мне.

– Пей маленькими глотками. Дыши спокойнее. Не паникуй.

– Все нормально, – говорю я наконец. – Я просто испугалась. А что, уже обед?

На ее лице отображается настоящее волнение.

– Мэйв, уже четыре часа!

– Что?

– Ты хочешь сказать, что не обедала? Что все время сидела здесь?

– Ну да! Вы же сказали мне тут прибираться!

Она качает головой, словно я волшебный горшочек с кашей, который постоянно выплевывает кашу, пока не скажешь волшебное слово, чтобы он прекратил.

– А знаешь, – говорит она, заходя в кладовку (у меня на мгновение проскальзывает мысль – чтобы захлопнуть за ней дверь), – просто поразительно, чего можно достичь, если как следует постараться. Я и понятия не имела, что здесь столько места. Ты просто волшебница. Молодец.

– Спасибо, – слабо отвечаю я. – Я так и думала, что мое призвание – быть уборщицей.

– Ну хорошо, приведи себя в порядок в туалете и иди домой, – говорит она, и я понимаю, что представляю собой еще то зрелище.

Покрыта с ног до головы пылью, колготки порвались, форменная блузка вся в паутине.

– С тобой все точно хорошо?

– Ага, – отвечаю я, на этот раз слегка раздраженно.

– Увидимся завтра утром. Тогда и решим, что сделать с этой мебелью.

Она направляется к двери, придерживая рукой ремешок сумки на плече. Потом оборачивается, в последний раз осматривает меня и склоняет голову набок.

– Не знала, что ты увлекаешься картами Таро.

Я не имею ни малейшего представления, о чем она говорит. Потому перевожу взгляд вниз. В своих руках я сжимаю колоду карт.

2

Я разглядываю карты в автобусе по дороге домой. Не могу понять, какая в них система. На некоторых написаны названия, вроде «Солнце», «Отшельник» или «Шут», но у других есть числа и масти. Но не черви, трефы, пики и бубны, а жезлы в виде длинных коричневых дубинок; кубки, больше похожие на бокалы для вина; мечи – просто мечи, и пентакли, представляющие собой диски со звездочкой на них.

На большинстве карт нарисованы люди; краски яркие – красные, золотые и пурпурные. Каждый персонаж очень усердно занимается своим делом. Вот мужчина вырезает тарелку, и видно, что он ну очень старается. Никто еще в жизни так не старался, как этот парень. На карте изображена восьмерка пентаклей. Интересно, что это должно означать? Сегодня вы будете вырезать тарелку?

Конечно, я и раньше видела карты Таро. Иногда их показывают в фильмах. Гадалка вытягивает карты из колоды и произносит что-то невразумительное, а ты, зритель, сразу же понимаешь, что перед тобой мошенница. Иногда она говорит что-то конкретное, чтобы собеседник напрягся и слушал внимательно: «А что думает по этому поводу ваш муж Стив?» Или что-то в этом роде.

Я быстро перебираю карты, замечая, что каждая отмечена по системе, схожей с обычными картами. В каждой масти есть туз, двойка, тройка, четверка, пятерка и так далее до десятки. Есть и «придворные» карты: пажи, рыцари, королевы и короли. Моей бывшей лучшей подруге Лили они бы понравились. Мы как-то придумали игру под названием «леди-рыцари», которая заключалась в основном в том, что мы воображали, будто скачем на лошадях в ее саду за домом, побеждаем драконов и спасаем принцев. Может, она до сих пор мысленно играет в «леди-рыцарей», но мы с ней больше не разговариваем.

Пока я думаю о Лили, мое внимание привлекает еще одна карта. Она кажется немного другой, отличающейся от остальных. Когда я до нее дотрагиваюсь, у меня начинает сосать под ложечкой. Взгляд на мгновение затуманивается, как будто я только что проснулась. Это что, лицо женщины? Я вглядываюсь в картинку, но доносящийся из задней части автобуса шум заставляет меня обернуться. Шумит группа мальчишек из школы Святого Антония. И почему мальчишки всегда такие невероятно шумные в автобусе? Они что-то передают друг другу и громко смеются. Но не обычным, добродушным смехом, а ехидным. Злым. Я замечаю, что в руках у них тоже карты.

А вот это уже странно. Неужели мальчишки из школы Святого Антония именно в этот день тоже нашли карты Таро?

Неожиданно один из них, Рори О’Каллахан, вскакивает с места и идет по проходу, хотя я знаю, что до его остановки – а заодно и моей – еще ехать и ехать.

– Привет, Мэйв! – говорит он, задерживаясь возле меня. – Не против, если?…

– Ладно, давай, – отвечаю я.

Сегодняшний день становится все более и более странным. Не успела я подумать о Лили, как рядом со мной уселся ее старший брат. Мы с Рори были знакомы с самых ранних лет, но никогда не дружили. Он кажется каким-то отстраненным, симпатичным, но далеким, словно комета, пролетевшая по небосводу моего детства.

Он садится, и я вижу, что лицо его полностью побагровело. Глаза блестят. Я не спрашиваю, что случилось. Другие мальчишки часто дразнят Рори. Его крупные и мягкие черты лица, его склонность к уединению всегда делали его чужаком в таких местах, вроде школы Святого Антония, где любой, кто не играет в футбол или в хоккей на траве, считается все равно что покойником. К тому же О’Каллаханы протестанты почти в исключительно католическом городе, что тоже не придает им популярности. При этом они вовсе не религиозны, как и все вокруг. Просто их протестантизм придает им немного британского шарма. Такие качества, как вежливость, спокойствие. А для мальчишек это словно красная тряпка для быка.

– Рори! – кричит один из них. – Эй! Рори! Рориана! Рориана Гранде! Вернись!

Рори часто моргает крупными карими глазами, которые действительно немного смахивают на глаза Арианы Гранде, и поворачивается ко мне.

– Ну, как поживаешь?

– Нормально, – отвечаю я, перетасовывая карты.

Мне нравится ощущать прохладный картон пальцами. Очень приятно, особенно если ты из тех, кто не знает, что делать с руками.

Заметив карты, Рори бледнеет.

– Блин! И у тебя тоже они.

Я удивляюсь и поворачиваю карты лицом вверх, показывая ему картинки.

– Карты Таро?

В этот момент к нам сзади подбегает один из мальчишек.

– Эй, Рориана Гранде, а твоя подружка видела вот это?

Парень, имени которого я не знаю, сует мне под нос какие-то карты, и я сразу понимаю, в чем тут «прикол». Это мерзкие порнографические карты из тех, которыми тайком обмениваются старшеклассники. Обнаженные девицы с огромными грудями и такими тесными стрингами, что кажется, будто они вот-вот прорежут их пополам. И на каждом лице фотокопия школьной фотографии Рори. Рори делает вид, что смотрит в окно, понимая, что его обидчики только и добиваются того, чтобы он выхватил карты или как-нибудь отреагировал.

Пожалуй, это самая неловкая ситуация, которая когда-либо происходила в килбегском автобусе.

– Погоди-ка, – произношу я задумчивым тоном, как будто размышляя над чьим-то сочинением, и смотрю на парня. – Значит, ты скопировал, вырезал и вставил фотографию Рори на целых пятьдесят две карты?

Он хохочет и машет рукой в сторону своих дружков, как бы говоря: «Вот потеха, правда?»

– Ого, значит, ты и вправду настолько озабочен им, – громко говорю я.

Парень тут же окидывает меня недовольным взглядом и возвращается на заднее сиденье. Мы с Рори сидим молча. Уголком глаза я отмечаю, что его ногти покрашены розовым. Не таким уж ярким, вызывающим цветом фуксии, а нежно-розовым, цвета балетных туфель. Настолько близким к его естественному цвету кожи, что поначалу его даже не отличишь.

Выйдя на остановке, мы расходимся в разные стороны, едва обменявшись «пока».

Мой дом находится минутах в двадцати от автобусной остановки, но дорога к нему приятная, и в такие дни, как этот, мне даже нравится гулять. Я иду вдоль реки. Слева от меня плещутся серо-голубые воды Бега, справа протянулись каменные стены старого города. Сто лет назад Килбег был оживленным центром, потому что тут располагались верфи и торговый порт, один из самых важных во всей Ирландии. С тех пор тут осталось много старых рыночных площадей и загонов для скота. Есть даже питьевой фонтанчик, правда, уже несколько десятилетий не работающий, рядом с которым люди привязывали своих лошадей. В начальной школе я писала сочинение про бунты, которые происходили здесь во время Великого голода, когда землевладельцы вывозили зерно из страны, даже несмотря на то, что ирландцы голодали. И получила грамоту. Мою первую и, возможно, последнюю.

Снаружи наш дом кажется большим, но не тогда, когда подумаешь о том, что одно время в нем нас жило семеро. Да, семеро. Мама, отец, моя старшая сестра Эбби, два брата, Силлиан и Патрик, Джоан и я. Меня часто спрашивают, каково это – иметь столько братьев и сестер, но они не знают, что между мной и Эбби пятнадцать лет разницы, между мною и Силлианом – тринадцать, между мною и Патриком – десять, а между мной и Джо – семь. Это все равно, что иметь много родителей.

– Привет! – доносится голос Джо из кухни.

Она что-то печет. Сейчас это ее увлечение. Пару месяцев назад она рассталась со своей подругой и теперь живет с нами, пока не закончит магистратуру. Мне не хочется, чтобы они обратно сходились, хотя мама считает, что все к этому и идет. Дома так скучно, когда здесь только я, мама и отец.

– О, ты рано вернулась, – отзываюсь я, скидывая сумку в прихожей и проходя на кухню. – Что готовишь?

– Я сидела в библиотеке, но потом снаружи начали протестовать какие-то сумасшедшие христиане, так что я вернулась домой.

Она слизывает кусочек масла с пальцев.

– «Блонди» с фисташками и миндалем.

– О боже. И против чего они протестовали? И почему в твоей выпечке всегда столько соли?

– И вовсе нет, – говорит она, дробя орехи бутылкой из-под вина.

Она всегда сетует на недостаток настоящих кухонных инструментов в доме, но маме, у которой на руках, помимо карьеры, было пять детей, никогда не было до этого дела.

– Это вкусное печенье, а вовсе не соленое. И они протестовали против выставки Кейт О’Брайен. Будто бы налогоплательщики не должны оплачивать искусство, повествующее про ЛГБТ-людей. Как будто осталось какое-то другое хорошее искусство.

Смахнув орехи в ладонь, она пересыпает их в кружку.

– Ну, как твое наказание?

– Э… нормально.

– Ты извинилась перед мистером Бернардом, как я тебе советовала?

– Нет.

– Мэйв!

– Я не ударяла его!

– Дело не в этом. Ты должна извиниться, по крайней мере, за то, что все время ведешь себя так вызывающе и специально портишь ему уроки.

Ненавижу такие обвинения. «Ведешь себя вызывающе». Почему, когда ты хочешь просто посмеяться, люди всегда так охотно обвиняют тебя и называют «социопаткой»? Если девочка тихоня, они говорят: «Смотрите, какая спокойная. Вот это характер». Если она перфекционистка, то ее называют трудолюбивой. В этом они ни капли не сомневаются. Джо настолько психовала насчет школы, что перед выпускными экзаменами даже заработала себе псориаз, но все только восхищались ее целеустремленностью.

– И вообще, не понимаю, почему тебе так трудно даются языки, – продолжает она, посыпая орехами свою смесь для «блонди». – Ты же достаточно общительная и разговорчивая. Нужно просто запомнить правильные глаголы в нужных формах. Все же просто.

Просто? Вот так просто взять и запомнить?

Разве она не понимает, что это невозможно?

Ну да, кто-то запоминает. Все ученицы, с которыми я общаюсь, на последнем тесте по словарному запасу набрали по меньшей мере восемнадцать-девятнадцать баллов из двадцати, в то время как я едва одолела отметку в десять.

Перед тем как записать меня в школу Святой Бернадетты, мама отвела меня к специалисту, чтобы тот проверил, нет ли у меня дислексии. По-моему, все на это только и надеялись.

– Я знаю, у нее есть свои скрытые таланты, – говорила мама специалисту, пытаясь убедить в этом не столько его, сколько себя. – Она заговорила раньше всех из моих детей. Уже в одиннадцать месяцев. Полными предложениями.

Всем хотелось найти причины моего «отставания». Особенно мальчишкам, помешанным на науках. Каждый день они придумывали новую теорию, объясняющую, почему я так плохо учусь. «Может, все дело в слухе? – предположил однажды Силлиан, приехав домой на выходные. – Может, она не слышит, что говорит учитель».

Единственное, почему он так сказал – это то, что он прекрасно понимал, что я слышу его из соседней комнаты.

У меня нет дислексии, я не слепая и не глухая. К сожалению для всех, я просто тупая.

Я облизываю палец и провожу им по поверхности стола, собирая фисташковые крошки и отправляя их в рот.

– Мэйв, фу! Прекрати! Не хватало еще, чтобы ты плевала в «блонди».

– А чего такого? Для кого они?

– Ни для кого. Боже, неужели должна быть причина, чтобы не плевать в «блонди»?

– Для Сарры, да? – подкалываю я ее. – Ты встречаешься с Саррой.

– Заткнись, – огрызается она, смахивая крошки в ладонь, высыпая их в миску и перемешивая тесто деревянной ложкой.

– Ага, встречаешься! – торжественно восклицаю я. – Ну что ж, я бы на твоем месте не надеялась, что она их оценит. Возможно, скажет, что обожает их, а потом изменит им с какими-нибудь «брауниз».

Джоан бросает ложку. Лицо ее багровеет. О боже, опять я ее довела. Иногда я забываю, что хотя мы все давным-давно знаем про измену, и для нас это никакая не новость, Джоан до сих продолжает остро переживать каждый день. И для нее это вовсе не шутка.

– Да ладно тебе, – говорю я.

Возможно, если я ее рассмешу, то мы обе посмеемся и оставим все воспоминания о Сарре позади, отбросив их, как бросают наудачу соль через плечо.

– «Брауниз» ужасны. Возможно, самое переоцененное печенье в мире. И самое распутное.

Джоан ничего не говорит. Просто перекладывает ложкой тесто на противень.

– Любишь «брауниз» – значит, ты, скорее всего, мудак, – пытаюсь я снова, наблюдая за тем, как она ставит противень в духовку.

– Ради всего святого, Мэйв, ты когда-нибудь заткнешься? – вдруг вопит она так яростно, что теряет контроль над собой и обжигает руку о край духовки.

Вскрикнув, она инстинктивно хватается за локоть, отпускает противень, и тесто разлетается по всему полу. Я хватаю бумажное полотенце и начинаю собирать с пола липкие желтоватые комки.

– Хватит! – кричит она, отталкивая меня. – Просто уходи. Уходи! Убирайся отсюда! Иди к себе в комнату.

– Я хочу помочь тебе, корова, – процеживаю я, уже ощущая предательскую влагу на глазах.

Боже, не плачь. Только не плачь. Нет ничего хуже, чем быть младшим ребенком в семье и плакать.

– И не приказывай мне, что делать. Ты мне не мать, так что отвянь.

Теперь всхлипывает Джоан. Иногда мне кажется, что она столько времени была младшим ребенком в семье, что стала даже чувствительнее меня. В конце концов ее лишили этого статуса, а я всячески пытаюсь забыть о нем.

Дверь в кухню распахивается, и на пороге появляется мама, держащая в руках собаку на поводке и уже окидывающая нас усталым взглядом. Собака врывается внутрь и набрасывается на тесто, пытаясь как можно больше заполнить им свою пасть, пока мама не начала истошно вопить про синдром раздраженного кишечника.

– ДЕРЖИТЕ ТУТУ! – кричит мама. – Мэйв, ОТТАЩИ ТУТУ! ТУТУ, ФУ, ПРЕКРАТИ! ПЛОХО, ТУТУ! Джоан, там есть сливочное масло? Я не собираюсь очищать дерьмо из-за протухших молочных продуктов! Вы вообще представляете, как оно воняет?

Мы запираем Туту снаружи, а потом прибираемся на кухне, пока Джоан в слезах объясняет, какая я сволочь.

– Поверить не могу, – огрызаюсь я. – Уже двадцать с лишним лет, а такая ябеда.

Потом я добавляю еще несколько обидных замечаний в ее адрес и в адрес Сарры, о чем тут же жалею, но так и не извиняюсь. Мы с Туту как изгнанники отправляемся в мою комнату.

На моем телефоне штук пятьдесят сообщений в WhatsApp, но все они от групп, в которых я состою. Нив Уолш и Мишель Брин несколько раз поинтересовались, что мисс Харрис заставила меня делать в качестве наказания.

«Чистила Душегубку» – пишу я в ответ.

Куча эмодзи.

«Вот сука», – пишет кто-то.

«Нашла много всякого», – печатаю я и отсылаю фотографию плеера Walkman с зажеванной кассетой.

Все они выражают удивление, но быстро переходят на какую-то другую тему. Нас в этой группе по меньшей мере четырнадцать, поэтому всем трудно сосредоточиться на чем-то одном. Не в первый раз за день я мечтаю о том, чтобы у меня была лучшая подруга, с которой можно было бы поболтать.

Когда-то у меня была такая подруга. Но с Лили давно покончено. Уже почти полтора года как.

Потом я вспоминаю про карты. Ярко-красного и лилового цвета, серьезные выражения лиц и странные символы. Я вынимаю их из сумки и принимаюсь перебирать их, раскладывая по порядку номеров.

1. ШУТ

Парень с собакой и флейтой. Выглядит даже немного круто, чем-то смахивает на длинноволосого принца Вэлианта.

2. МАГ

Мужчина за столом, смешивающий какие-то зелья.

3. ЖРИЦА

Женщина с луной над головой. Напоминает мисс Харрис, красивую и строгую.

Я вглядываюсь в каждую карту, надеясь, что во мне проснутся какие-нибудь способности к ясновидению, если я буду поддерживать пристальный зрительный контакт с изображенными на картах людьми. Ничего не происходит. Наконец, устав от собственного невежества, я открываю ноутбук и печатаю: «Как самостоятельно научиться Таро».

И не замечаю, как пролетает остаток вечера.