Текст книги "Мальчик, который видел демонов"

Глава 3
Чувство
Аня

Звонок раздался в половине восьмого утра.

Урсула Герпуорт, старший консультант Макнайс-Хауса, клиники психического здоровья для детей и подростков, позвонила на мобильник и рассказала о десятилетнем мальчике, который может причинить вред себе и другим. Звали его Алекс Брокколи. Вчера мать Алекса пыталась покончить с собой, ее поместили в психиатрическую палату, а мальчика направили в педиатрическое отделение. Алекс находился в своем доме в Западном Белфасте и провел с матерью час, пытаясь ей помочь. Наконец пришла женщина, чтобы забрать Алекса на репетицию спектакля, и отвезла обоих в клинику. Так что нынешнее состояние мальчика вполне объяснимо. Урсула сообщила мне, что социальный работник, Майкл Джонс, уже общался с мальчиком и тревожится за его психическое состояние. В последние пять лет мать Алекса четыре раза пыталась покончить с собой. Восемь из десяти детей, которые видят, как кто-то из родителей причиняет себе вред, обычно проделывают то же самое с собой.

– В обычной ситуации лечащим врачом мальчика стала бы я, – объяснила Урсула, ее греческий акцент смягчался североирландскими интонациями. – Но вы наш новый детский психиатр, и я подумала, что передам эстафету вам. Что скажете?

Я села на кровати, приветствуемая россыпью коробок на полу моей новой квартиры. Четырехкомнатной, на окраине города, так близко к океану, что, просыпаясь, я слышу крики чаек и улавливаю запах соли. От пола до потолка стены облицованы томатно-красной плиткой, а потому комнаты пылают, как топка, при каждом закате, ведь окнами квартира выходит на запад, а для того, чтобы купить и повесить занавески, времени у меня пока не нашлось. И с мебелью та же проблема, поскольку я горю на новой работе, приехав из Эдинбурга две недели назад.

Я посмотрела на часы.

– Когда я должна подъехать?

– В час уложитесь?

Три последних года шестое мая в моем рабочем календаре значилось выходным днем. Это оговаривается в моем контракте с работодателями. День так и останется выходным на всю мою рабочую жизнь. В этот день те, кого я считаю своими ближайшими подругами, приходят с чизкейком, чтобы выразить соболезнования, обнять, посмотреть фотографии, на которых я и моя дочь запечатлены в более счастливые времена, когда она была жива и относительно здорова. Некоторые из моих подруг могли не видеться со мной долгое время, но, даже если изменился цвет их волос и порвались взаимоотношения с другими людьми, они обязательно появятся у моего порога, желая помочь мне вычеркнуть этот день из календаря еще на год. И так будет всегда.

– Очень сожалею. – И я начала объяснять условия моего контракта, упирая на то, что этот день у меня выходной, и почему бы ей не поговорить с мальчиком сегодня, а завтра я бы продолжила, отталкиваясь от сделанных записей.

Долгая пауза.

– Это действительно важно. – Голос строгий.

Многие боятся ее. В сорок три года мне хочется думать, что я выше этого, ей на меня не надавить, да и в любом случае, сегодня четвертая годовщины смерти Поппи, и я уже на грани слез. Я сделала глубокий вдох и хорошо поставленным профессиональным голосом проинформировала Урсулу, что завтра готова встретиться с сотрудниками клиники психического здоровья для детей и подростков с самого утра.

И тут что-то случилось, чего я по-прежнему не могу объяснить. Нечто такое, что случалось лишь несколько раз и не похоже ни на одно чувство, которое я могу выразить словами. Поэтому я подобрала свое название – Чувство. И пусть назвать его не получается, я могу описать, что происходит со мной: глубоко в солнечном сплетении возникает тепло, потом огонь, но без ощущения ожога или боли. Огонь этот ползет вверх по шее и челюсти, пробирается в скальп, и волосы встают дыбом. Одновременно я ощущаю его в коленях, лодыжках, даже в крестце. Чувствую каждую часть своего тела, и мне кажется, будто я могу взлететь. Словно моя душа пытается мне что-то сказать, нечто срочное, не терпящее отлагательств, послание это заполняет все мои клеточки и капилляры, и они угрожают взорваться, если я не прислушаюсь.

– С вами все в порядке? – спросила Урсула после того, как я попросила прервать разговор.

Я положила мобильник на прикроватный столик и вытерла лицо. За десять лет учебы и работы я не нашла ни одной статьи, которая разъяснила бы, что со мной происходит и почему Чувство возникает в очень важные моменты. Я только знаю, что должна прислушиваться. Когда не прислушалась последний раз, моя дочь решила покончить с собой, а я не смогла остановить ее.

– Хорошо, – ответила я. – Я подъеду этим утром.

– Я вам очень признательна, Аня. Уверена, что вы окажете неоценимую помощь этому мальчику.

Она сказала мне, что свяжется с социальным работником, Майклом Джонсом, и попросит его приехать в Макнайс-Хаус через два часа. Закончив беседу, я посмотрела в зеркало. После смерти Поппи я часто просыпаюсь по ночам, и в результате кожа под глазами землистого цвета, с ним не справляется никакая косметика. Я оглядела извилистый белый шрам на лице, по которому щеку словно всосало внутрь. Обычно утром я провожу много времени, укладывая длинные черные волосы так, чтобы они прикрывали это уродство. Теперь же подняла волосы наверх, закрепила заколкой и надела мой единственный распакованный наряд: черный брючный костюм с мятой белой рубашкой. Закрепила на шее цепочку с серебряным талисманом. Оставила записку тем моим подругам, которые придут и обнаружат, в изумлении и страхе, что я действительно переступила порог своего дома в годовщину смерти Поппи.

* * *

Я поехала по прибрежной дороге, а не по автостраде, чтобы отвлечься от мыслей о Поппи. Может, это следствие приближающегося среднего возраста, но мои воспоминания о ней в эти дни не визуальные, а по большей части звуковые. Ее смех, легкий и заразительный. Мелодии, какие она одним пальцем наигрывала на моем старом «Стейнвее» в нашей квартире в эдинбургском районе Морнингсайд. Фразы, которыми она описывала свое состояние. «Это как… это как дыра, мама. Нет, как будто я – это она. Дыра. Словно я заглатываю темноту».

* * *

Макнайс-Хаус – старый викторианский особняк, окруженный дикой природой и расположенный высоко на холмах, с которых открывается вид на мосты Белфаста, названные в честь английских монархов. Недавно перестроенная клиника предлагает как стационарное, так и амбулаторное лечение для детей и подростков от четырех до пятнадцати лет, страдающих любыми психическими заболеваниями, приведенными в учебниках: тревожными расстройствами, расстройствами аутистического спектра, нарушениями поведения, депрессивными расстройствами, навязчивостями, психозами. В особняке десять спален, комната отдыха с компьютерами, комната арт-терапии, комната для бесед, игровая комната, столовая, бассейн, маленькая квартира для родителей пациентов, у которых возникла необходимость остаться на ночь, и изолятор для буйных. Его в стенах клиники называют исключительно «тихой комнатой». Закончив стажировку в Эдинбургском университете, я два года проработала в аналогичной клинике, но репутация Макнайс-Хауса побудила меня вернуться в Северную Ирландию, хотя я до сих пор не уверена в правильности принятого решения.

Я заметила незнакомый автомобиль, припаркованный на стоянке рядом со сверкающим черным «Лексусом» – видавший виды «Вольво» бутылочного цвета с номерным знаком 1990 года, – и задалась вопросом, а не принадлежит ли он Майклу Джонсу, социальному работнику Алекса. Я побежала через стоянку, воспользовавшись брифкейсом для защиты от проливного дождя, когда мужчина в синем костюме выступил из-под каменных колонн, открывая на ходу зонт.

– Сюда! – позвал он.

Я нырнула под зонт, и он прикрывал меня, пока мы не вошли в вестибюль, где Урсула ждала меня у регистрационной стойки. Женщина она высокая, а ее властный вид, красный костюм, густые черные, тронутые сединой волосы и красивое греческое лицо предполагают, что она бизнесвумен, а не психиатр клиники. Урсула входила в состав комиссии, которая принимала меня на работу, и после собеседования я не сомневалась: если мне откажут, то исключительно из-за нее.

«Вы изначально хотели стать врачом общей практики. Почему решили поменять специализацию на детскую психиатрию?»

На собеседовании я положила правую руку на бедро, оглядывая лица членов комиссии – троих мужчин-психиатров и Урсулу, получившую международную известность как за ее достижения в детской психиатрии, так и за хамство.

«Меня изначально интересовала психиатрия, – ответила я. – Моя мать долго боролась с психическим заболеванием, и у меня возникло желание найти ответы на загадки, которые задают подобные болезни». Если кто и знал, какие проблемы создает психическое заболевание – это и социальные табу, и позор, и стыд, вызванный осознанием того, как низко может пасть человеческий разум, – так это я.

Урсула внимательно наблюдала за мной из-за стола комиссии. «Я думала, это серьезная ошибка для любого психиатра – предполагать, будто все ответы могут быть найдены», – как бы между прочим указала она. Шутка с подковыркой. Председатель комиссии – Джон Кайнд, заведующий кафедрой психиатрии Королевского университета, – переводил взгляд с меня на Урсулу, а потом попытался обратить в вопрос неприкрытую насмешку Урсулы.

«Вы верите, что нашли все ответы, Аня? Или собираетесь искать их, получив эту должность?»

«Мои намерения – принести пользу».

Урсула широко улыбнулась мне, протянула руку и крепко пожала впервые после собеседования. Натянутость отношений психологов и психиатров общеизвестна, учитывая различия в наших подходах к лечению пациентов, но я предположила: ее телефонный звонок свидетельствует о том, что трения, если они и возникли на моем собеседовании, остались в прошлом. Затем она повернулась к Майклу, который стряхивал капли с зонта и ставил его на стойку.

– Аня, это Майкл, социальный работник Алекса. Закреплен за ним муниципалитетом.

Тот улыбнулся.

– Кто-то же должен помочь мальчику.

Несколько мгновений Урсула смотрела на него, а потом перевела взгляд на меня.

– Майкл введет вас в курс дела. Мы встретимся позже и обговорим тактику лечения. – Она кивнула Майклу и ушла.

Тот протянул мне руку.

– Спасибо, что приехали в свой выходной день.

Я хотела объяснить ему, что это не просто выходной день, а годовщина смерти моей дочери, но в горле вдруг возник комок. Я склонилась над стойкой, чтобы расписаться в регистрационной книге.

– Знаете, мы уже встречались, – вдруг произнес Майкл.

– Правда?

Он записал свое имя, а вместо росписи поставил какую-то завитушку.

– На конференции детских психиатров в Дублине в 2001 году.

Шесть лет назад. Я не помнила его. Видела, что он мускулистый и широкоплечий, с серо-зелеными глазами, которые смотрели очень уж пристально. Предположила, что ему под сорок, и в нем уже чувствовалась усталость, которую я столько раз замечала в социальных работниках, а в его мимике, жестах, сухой улыбке просматривался цинизм. Хрипотца в голосе выдавала курильщика, а покрой костюма и давно не чищенная обувь говорили о том, что детей у него нет. Спутанные длинные светлые волосы падали на воротник, но запах геля для волос подсказал мне, что сделано это намеренно.

– А что социальный работник делал на конференции детских психиатров? – Я повернулась к коридору, который вел к моему кабинету.

– Психиатрия – моя первая профессия. После того, как я какое-то время готовился стать священником.

– Священником?

– Семейная традиция. Между прочим, ваш доклад мне понравился. «Предложения по изменению подходов к лечению психозов в Северной Ирландии», правильно? Меня поразила страсть, с какой вы предлагали изменить ситуацию.

– Изменить ситуацию – это излишне честолюбиво, – заметила я. – Но я действительно хочу, чтобы подход к лечению психозов у детей и подростков изменился.

– И как?

Я откашлялась, почувствовав возвращение прежней воинственности.

– Думаю, мы упускаем слишком много симптомов психозов и даже ранней стадии шизофрении, оставляя этих детей без внимания и даже позволяя им причинять себе вред, тогда как лечение обеспечило бы им нормальную жизнь. – Мой голос начал дрожать. В голове у меня Поппи одним пальцем играла на нашем кабинетном рояле, подпевая в такт мелодии. Когда я взглянула на Майкла, то заметила, что он смотрит на мой шрам. Подумала: «Не следовало мне забирать волосы наверх».

Мы подошли к моему кабинету. Я попыталась вспомнить код, который неделей раньше дала мне секретарь Урсулы, Джош. Потом я несколько секунд нажимала заветный номер. Когда повернулась к Майклу, то увидела, что он оглядывает коридор, а на лице застыла настороженность.

– Никогда не бывали в Макнайс-Хаусе? – как бы невзначай спросила я.

– Бывал. Боюсь, слишком часто.

– Не нравится это заведение?

– Психиатрические клиники не по мне. Особенно для детей.

Я открыла дверь. Он улыбнулся.

– Не в лоб, так по лбу?

В кабинете Майкл стоял, пока я не указала на два кресла с мягкими спинками и предложила ему что-нибудь выпить. Он отказался. Я налила себе травяной чай и села. Майкл по-прежнему стоял, смотрел на рамку с одной фразой, висевшую на стене рядом с книжным шкафом.

– Подозрительность часто создает предмет своих подозрений, – прочитал он.

– Это Льюис, – объяснила я. – Из «Писем Баламута»[8]8
  Повесть Клайва Стейплза Льюиса, написанная в 1942 г. Состоит из писем старого беса Баламута/Screntape своему юному племяннику, бесу-искусителю Гнусику/Wormood.


[Закрыть]. Вы читали?

– Да. – Его лицо дернулось от одного только вида моего травяного чая. – Любопытно, почему вы сочли необходимым заключить данную фразу в рамку и повесить на стену?

– Полагаю, эта фраза очень уместна в работе психиатра.

Майкл сел.

– У меня есть футболка с такой надписью.

Последовала пауза: он доставал из брифкейса папку. На лицевой стороне я прочитала: «Алекс Брокколи».

– Алексу десять лет. – Голос Майкла потеплел. – Он живет в одном из беднейший районов Белфаста с матерью, ее зовут Синди. Ей двадцать пять лет, она воспитывает сына одна. Жизнь ей выпала трудная, но это тема для другого разговора. Вы знаете, что она недавно попыталась покончить с собой?

Я кивнула.

– А где отец Алекса?

– Неизвестно. В свидетельстве о рождении Алекса имени отца нет. Синди не выходила замуж и отказывается говорить о нем. Похоже, он не играет особой роли в жизни мальчика. Алекса очень тревожит здоровье его матери. По отношению к ней он ведет себя как отец, демонстрируя все признаки психологической травмы, которую вызывает у детей попытка родительского суицида.

Майкл развернул папку ко мне, открыв на странице с выписками из заключений нескольких детских психиатров, которые консультировали Алекса.

– Беседы с матерью и учителями выявили множество психопатических эпизодов, включая и насилие по отношению к учительнице.

– Насилие?

Майкл вздохнул, неохотно пояснив:

– Он внезапно ударил учительницу во время вспышки эмоций. Заявил, будто его спровоцировал другой ребенок, а учительница не стала раздувать скандал, но мы все равно зарегистрировали случившееся.

Быстрый просмотр записей убедил меня, что у Алекса все признаки классического случая РАС – расстройств аутистического спектра, – включающие конкретное мышление, предрасположенность к неправильной трактовке ситуаций, вспыльчивость, язык, слишком сложный для его возраста, отсутствие друзей и эксцентричность. Я заметила примечание, где указывалось, что он общается с демонами. А потом увидела, что ему не прописывались ни лекарства, ни лечение. Мои шотландские коллеги предупреждали меня, что «в Северной Ирландии все иначе». Под «все иначе» подразумевалась практика психиатрического вмешательства. Эти слова звенели в моих ушах, когда я пролистывала записи.

– Что вновь привело вас в Северную Ирландию? – спросил Майкл, когда я встретилась с ним взглядом.

Я откинулась на спинку кресла, сложила руки на папке.

– Короткий ответ – работа.

– А длинный?

Я замялась.

– Случайная фраза доктора наук, устраивавшегося на работу в мою клинику в Эдинбурге. Женщина сказала, что в Северной Ирландии даже дети, которых не вылавливали из плавательных бассейнов и не заворачивали в фольгу во время террористической угрозы, которые не определяли расстояние по взрыву бомбы и никогда не видели оружия, испытывали психологические проблемы, вызванные страданиями предыдущего поколения.

Он склонил голову.

– «Вторичное воздействие», так это называется?

Я кивнула. Тут же в памяти всплыл приглушенный взрыв бомбы. Из окна моей спальни в Бангоре, расположенной на побережье пригорода Белфаста, я слышала взрывы, глухие, вызывающие тошноту. Это воспоминание не покидало меня.

– Здесь более высокий процент психических заболеваний, чем в любом другом регионе Великобритании.

– Что ж, этим объясняется важность моей работы. – Майкл потер глаза и спросил: – Вас когда-нибудь вытаскивали из бассейна при ложной угрозе взрыва бомбы?

– Дважды.

– Так вы полагаете, что у каждого бедолаги вероятность появления психического заболевания выше?

Я покачала головой.

– Никому не дано оценить воздействие какого-либо события на психическое здоровье человека. Есть множество других факторов…

Майкл нахмурился.

– Алекс не имел ничего общего с политической ситуацией девяностых годов.

– Правда?

– Мы говорили об этом и с ним, и с Синди. Да, конечно, они живут в неспокойном районе, но Синди ясно дала понять, что столь сильное влияние на нее оказало только насилие, которому ребенком она подвергалась дома.

«Еще один случай вторичного воздействия», – подумала я.

– Как давно вы занимаетесь Алексом?

– Я с ним в постоянном контакте. Его семейная ситуация очень хрупкая, и условия жизни не идеальные. После последней попытки самоубийства Синди власти угрожали определить мальчика в приемную семью.

Я подумала, что это не такая и плохая идея, пусть Майкл придерживался противоположного мнения, но решила, что пока рано делать выводы и ставить под сомнение его точку зрения.

Я постучала пальцем по лежавшей передо мной толстой папке.

– А что же нужно? – спокойно спросила я, обратив внимание, что Майкл повысил голос, упоминая о приемной семье, а его бледное лицо вдруг раскраснелось.

– Для начала, декларация индивидуальных потребностей. – Он помолчал. – Когда я услышал, что в городе появился новый детский психиатр… Что ж, вы можете представить мое облегчение. – Он улыбнулся, и внезапно я испугалась: а вдруг не оправдаю его надежд.

– Конкретнее, Майкл. Пожалуйста.

Он наклонился вперед, уперев локти в колени, его взгляд уперся на мои ноги. Кашлянув, он поднял голову и произнес:

– Дело в том, доктор Молокова, что я сторонник «Знаков безопасности».

Я смотрела на него.

– Это австралийская модель защиты детей.

– Я знаю, что такое «Знаки безопасности», – промолвила я.

Действительно знала, потому что интересовалась этим. «Знаки безопасности» – система защиты детей, основанная на активном привлечении семьи для ее создания с тем, чтобы и необходимое лечение дети получали в рамках семьи. Большинство ее сторонников категорически не приемлют методы лечения, которые лежат в основе моей работы.

– Послушайте, я хочу, чтобы вы пообещали не разбивать эту семью. Поверьте мне, они нужны друг другу, и я против, чтобы какой-нибудь бюрократ, действуя по инструкции, отправил этого мальчика…

– Моя единственная задача – выяснить, какое лечение необходимо мальчику, – я говорила четко и медленно, надеясь, что его это успокоит.

Майкл нервно, даже с мольбой, смотрел на меня. Этот мальчик многое для него значил. Не только профессионально: я видела, что Майкл принимал его судьбу близко к сердцу. Подметила в нем налет комплекса героя: усталый вид свидетельствовал о постигших его разочарованиях. После долгой паузы он улыбнулся, прежде чем налить себе кружку моего крапивного чая. Выпил, хотя его и передернуло от отвращения.

Я поднялась, заметив, что до нашей встречи с Алексом остается двадцать минут. Майкл закрыл папку и аккуратно сунул ее в брифкейс.

– Вы выглядите уставшей. – Он улыбнулся, давая понять: его слова выражают сочувствие, а не порицание. – Давайте я сяду за руль?

Глава 4
«Откуда у вас этот шрам?»
Аня

В детское отделение клиники мы поехали на «Вольво» Майкла, и в салоне почему-то сильно пахло удобрениями.

Я полагала очень важным, чтобы Алекс при первом контакте со мной не испытывал никаких неудобств, почувствовал, что его ни в чем не ограничивают. До отъезда из Макнайс-Хауса попросила Майкла позвонить Алексу, спросить, где он хочет со мной встретиться, и подтвердить, что он находит время удобным и мое прибытие не доставит беспокойства. Алекса не интересовали ни место, ни время нашей встречи. Он лишь хотел знать, как чувствует себя его мать и сможет ли он повидаться с ней. В результате ему пообещали, что он увидится с ней, как только ее состояние стабилизируется.

Майкл вошел в комнату первым, предварительно постучав в дверь. Комнаты для бесед с детьми в педиатрических отделениях одинаковые: один угол завален игрушками, среди которых обязательно кукольный домик. В данном случае все ограничилось только кукольным домиком. Обстановка состояла из белой доски для рисования, установленной на возвышении, обшарпанного синего дивана и стола с двумя стульями. Через плечо Майкла я разглядела Алекса. Тот сидел за столом, балансируя на задних ножках стула.

– Привет, Алекс! – дружелюбно произнес Майкл.

Увидев его, мальчик вернул стул на четыре ножки и воскликнул:

– Извините!

Майкл помахал рукой, показывая, что ничего ужасного тот не совершил. Потом протянул обе руки ко мне, словно представляя приз на телевизионной викторине.

– Я хочу представить тебя доктору Молоковой, – обратился он к Алексу, который вежливо улыбнулся и кивнул в мою сторону.

– Зови меня Аня, – предложила я. – Приятно с тобой познакомиться.

– Ан-ья, – растянул он мое имя и улыбнулся.

Я оглядела его. Темно-каштановые волосы, слишком длинные и давно не мытые, как у беспризорного; кожа бледная, североирландская; синие, оттенка джинсы, глаза широко посажены; нос картошкой усыпан большими веснушками. Еще более удивлял выбор одежды: мужская рубашка с коричневыми полосами на пару размеров больше, с неправильно застегнутыми пуговицами, коричневые твидовые брюки с широкими манжетами, мужской клетчатый галстук и черные школьные туфли, начищенные до блеска. Странно, что нет трости и трубки. Не вызывало сомнений, что Алекс давно предоставлен самому себе и пытается выглядеть старше своих лет. Чтобы поддержать мать, догадалась я. Мне не терпелось выяснить, то ли это проявление другой личности, то ли всего лишь эксцентричность. Комнату заполнял запах лука.

Майкл взял стул, поставил у двери и сел, показывая, что не собирается принимать участия в моей беседе с Алексом. Я направилась к столу.

– Здесь очень уютно, не правда ли?

Алекс наблюдал за мной, вежливо улыбаясь.

– С моей мамой все в порядке? – спросил он.

Я оглянулась на Майкла, тот кивнул.

– Я уверена, что сейчас она жива-здорова, Алекс.

Слова я выбирала тщательно. Мой принцип – честность с пациентами, но при общении с маленькими детьми очень важна и тактичность. И хотя Алекс видел, что за подтверждением моих слов я обратилась к Майклу, в его ответной улыбке чувствовалась тревога. Учитывая пережитое им, удивляться этому не приходилось. Мне редко приходится иметь дело с пациентами, которые могут похвастаться счастливым детством, и я готова привести много жизненных историй с психологическими травмами, но каждый раз расстраиваюсь, вновь и вновь сталкиваясь с детьми, психике которых в столь юном возрасте наносится такой сильный урон. Очень часто я с самого начала знаю исход, и стереть из памяти лица этих детей уже не получается. Даже во сне размышляю об их судьбах.

Но Алекс не относился к тем, кого в психиатрии принято называть уплощенными[9]9
  Люди, которым свойственно сглаживание, низкая интенсивность эмоций, например, при шизофрении.


[Закрыть]. Он смотрел на меня живыми, полными вопросов и встревоженными глазами.

Консультация психиатра напоминает интервью звезды: движется по спирали, подступая к главному через связанные темы. Только в консультации психиатра этого нужно добиться, позволяя «дающему интервью» направлять разговор. Я принялась искать, за что бы зацепиться. На белой доске, которая стояла рядом с кукольным домиком, увидела дом, старательно нарисованный синим маркером, и указала на него.

– Какой красивый рисунок. Это твой дом?

Алекс покачал головой.

– Ты его где-то видел?

Он поднялся со стула и подошел к доске.

– Это дом, который я купил бы маме, будь у меня деньги, – объяснил он, обведя рукой тщательно прорисованную арочную парадную дверь. – У него желтая крыша, а цветы растут в палисаднике, и их много в спальнях.

Я продолжила тему, заметив, что его плечи начали опускаться.

– И сколько в доме спален?

– Точно не знаю.

Алекс взял синий маркер и продолжил рисовать, удивляя мастерством: флюгер в форме петуха на крыше, два куста лавра по сторонам двери, собака, бегущая по дорожке. Я наблюдала, не произнося ни слова, мысленно делая записи.

Алекс нарисовал маленький круг в палисаднике и заполнил его точками: клубничная грядка, объяснил он, потому что его бабушка выращивала клубнику, чтобы варить варенье. Наконец он завершил рисунок двумя огромными крыльями, высоко над домом, на небе.

– Что это? – спросила я.

– Ангел. Чтобы защищать нас от плохого. Хотя я никогда не видел ангела. – Едва произнеся эти слова, Алекс словно отгородился, разорвав визуальный контакт, поднял руку ко рту, будто испугался, что сболтнул лишнее.

Я спросила Алекса, не будет ли он возражать, если я открою окно. На практике убедилась: открытое окно вселяет в пациентов уверенность, что они не в ловушке, выход есть, если вдруг возникнет необходимость, пусть даже для того, чтобы выбраться из этих окон, потребуется высокая лестница и ловкость Человека-Паука. Он кивнул, глубоко вдохнув. Уже расслаблялся. Это хорошо.

Я села, скрестив ноги на полу, выложенном разноцветной мягкой плиткой, достала из сумки блокнот и ручку. Алекс переминался с ноги на ногу, глядя на Майкла, сидевшего на стуле в другом конце комнаты.

– Не будешь возражать, если я стану кое-что записывать по ходу нашей беседы, Алекс?

Он устроился поудобнее, скрестил ноги, положил руки на лодыжки и кивнул.

– Я тоже кое-что записываю.

– Ты? – поинтересовалась я. – Рассказы? Стихи? Ведешь дневник?

На третьей моей попытке его глаза ярко вспыхнули.

– Я веду дневник. Записанное позволяет мне лучше понять смысл.

Я подняла блокнот, но Алекс смотрел в угол, глубоко задумавшись.

– Откуда он у вас? – спросил он, уставившись на мой шрам.

– Ерунда. – Я провела рукой по неровной канавке, тянувшейся со щеки на шею, напоминая себе, что эмоции надо держать в узде. – Ты когда-нибудь падал с велосипеда?

– Однажды я поцарапал колено. – Долгая пауза, Алекс словно вспоминал тот давний случай: – Почему вы носите на шее горловину флакона?

Он смотрел на серебряный талисман, висевший на цепочке. Я приподняла его.

– Это не горловина флакона. Я называю его «SОS-талисман». Он подскажет людям, что делать, если у меня вдруг случится анафилактический шок.

Алекс повторил слова «анафилактический шок».

– Что это?

– У меня аллергия на орехи.

Его синие глаза округлились.

– Даже на арахис?

– Да.

Алекс задумался.

– И на ореховое масло?

– На него тоже.

Он склонил голову набок.

– Почему?

– Моему организму они не нравятся.

Теперь он смотрел на меня более пристально, словно пытался определить, не взорвусь ли я в следующий момент, не отращу ли вторую голову.

– А что произойдет, если вы съедите, к примеру, «Сникерс»?

«Вероятно, не смогу дышать», – подумала я, ответив:

– Сразу засну.

Его глаза стали еще шире.

– Вы храпите?

Я громко рассмеялась.

– Майкл говорил мне, что ты знаешь смешные анекдоты. Я люблю анекдоты. Расскажешь мне свой самый любимый?

Алекс посмотрел на меня, словно раздумывая, потом медленно покачал головой.

– Не могу. У меня слишком много самых любимых.

Я выдержала паузу, прежде чем предложить:

– Хочешь, я расскажу тебе один из моих любимых?

– Нет, я знаю, какой расскажу. – Алекс откашлялся. – Согласно статистике, из каждых семи гномов весельчак только один.

Мне потребовалась пара секунд, чтобы понять, но уж когда поняла, так смеялась, что лицо Алекса засияло, будто китайский фонарик.

– Этот я не записывал, – добавил он.

– Ты записываешь свои анекдоты?

– Это нужно для пьесы, в которой я играю. У меня роль Горацио.

– Ты играешь в «Гамлете»?

Алекс рассказал мне, что пьеса – современная версия шекспировской, выступать он будет через несколько недель в оперном театре, и спросил, не хочу ли я прийти.

– С удовольствием, – ответила я. – Готова спорить, твоя мама тобой гордится. Ты делился с ним своими анекдотами?

Он кивнул, и лицо его стало грустным.

– Она не смеялась очень, очень давно.

– Иногда по людям не видно, что они смеются, – заметила я. – Потому что смеются они неявно.

Он задумался, но я заметила, как его правая рука поползла к воротнику рубашки и подергала его, словно он вдруг стал узок.

– Вы хотите сказать, людям свойственен внутренний смех? – наконец спросил Алекс. – Внутренний смех, как внутреннее кровотечение?

Такая ассоциация застала меня врасплох. Я молчала, ожидая продолжения.

– Думаю, я знаю, что вы хотели этим сказать. Я смеялся внутри, когда мой отец был еще жив.

Я попыталась развернуть эту тему:

– Что ты под этим подразумеваешь?

Алекс настороженно посмотрел на меня. Его рука не отрывалась от воротника.

– Я делал то, что мне нравилось, когда он приходил, но делал это тихо. Например, писал или рисовал. Когда занимался этим, чувствовал себя счастливым вот здесь, – он прижал кулак к груди, – пусть даже моя бабушка и говорила, что моего отца надо отправить в ад.

Он поднес руку ко рту, будто вновь открыл про себя нечто такое, чего открывать ему не хотелось.

– Все нормально, – заверила я. – Ты можешь так говорить, я здесь не для того, чтобы наказывать тебя.

Алекс кивнул, поерзал по полу.

– Я бегаю, – произнесла я, желая снять напряжение. – Бег делает меня счастливой. – И рассмеялась, но у Алекса вытянулось лицо.

– Я не хочу! – нервно бросил он.

Я склонила голову.

– Чего?

Он посмотрел в угол, словно там кто-то был.

– Ладно, – решительно добавил он.

Я ждала продолжения. Наконец Алекс слабо улыбнулся. – Руэн просит передать тебе привет.

Я уставилась на него.

– Руэн?

– Руэн – мой друг, – продолжил он без намека на замешательство в голосе, словно мне следовало это знать. – Мой лучший друг.

– Руэн, – повторила я. – Что ж, спасибо. Ему тоже привет. Можешь объяснить, кто он?

Алекс пожевал губу, опустив голову.

– Руэн – необычное имя, – заметила я и добавила: – Руэн – животное.

Он покачал головой, глядя мне за спину.

– Некоторые из них – да, но не Руэн. Он… мы просто друзья.

– Некоторые из них? – переспросила я.

Он кивнул. «Воображаемые друзья», – подумала я.