Текст книги "Герцог с татуировкой дракона"

Глава вторая

Вдох причинял ему нестерпимую боль, выдох – непереносимые страдания, – и каждый длился как будто целую вечность.

Стараясь не поддаваться панике, едва не вызванной страхом и болью при пробуждении, он лежал в полной темноте с повязкой на глазах. Он начал восстанавливать череду событий. Неистово с твердой решимостью восполнял в памяти горестную летопись произошедшего.

Что он знал: он человек, рожденный в скудельнице. Повитух, отправивших его в чуждый мир, звали огонь и мучение. Братьями ему были вороны, пировавшие мертвечиной.

Огонь был щелочью, химикатом, которым облили трупы, чтобы быстрее разложились.

Мучение и больше ничего.

Он страдал амнезией. Смысл слов для него ничего не значил. Бестелесные голоса постоянно повторяли это с возрастающим интересом.

Голова была настолько повреждена, что им пришлось полностью забинтовать ее, оставив только рот. Постоянные головные боли не давали ему покоя, и в особенности непрерывная пульсирующая боль в виске.

Он жил в Англии, но не помнил где.

У него было пять переломов: сломана левая лодыжка, два ребра, ключица, нос.

В глазу что-то лопнуло, от чего тот покраснел и вздулся.

Вчера он сел и смог приподнять раненое плечо немного выше, чем прежде, хотя оно все еще оставалось крепко прижатым к груди повязкой.

Ожоги перестали мокнуть, покрылись корками и струпьями и начали зарубцовываться.

И хотя он не видел, но слышал превосходно.

Все, что знал о себе и своем окружении.

Уже несколько недель он находится среди незнакомых людей.

Внимательный врач: доктор Холкомб. Человек с грубым голосом и осторожными руками, работающий резковато, но действенно. Холкомб собрал почти всю информацию о врачах, разбирающихся в медицине и нет.

Дряхлый старый дурак: сэр Роберт Везерсток, граф Саутборн. Обеспокоенный. Удрученный. Нерешительный. Постоянно возился с чем-то, что издавало глухие щелчки. Часы? Его шаги шаркали по полу, как по наждачной бумаге, а голос, когда он говорил шепотом, часто дрожал.

Человек, которого он хотел убить: Мортимер Везерсток. Тот, кто презрительно и колко разговаривал с другими. Каждое замечание было странным и мрачным. Каждый ответ – оскорблением. Его шаги гремели, словно удары молота, расшатывая и без того натянутые до боли нервы. В те редкие моменты, когда приходил Мортимер, резко поднималась температура. В сердце клокотала ненависть, а с губ срывалось яростное рычание.

И наконец… она.

Девушка, ради которой он просыпался.

Доктор Холкомб обращался к ней «мисс Везерсток». А двое других – «Утка». Если бы он мог с этим что-нибудь поделать… они бы ее больше так не называли.

Губы раздвигались в дыхании, освященном воспоминанием о ней, и он уронил на сердце не зафиксированную повязкой руку.

Он страстно желал узнать ее имя – сильнее, чем вспомнить свое.

Вспыхнувшее чувство беспокойным жаром разлилось по щекам.

Ее божественный голос вернул его из безвозвратно манящей пропасти, над которой он парил в лихорадке первые дни.

– Не уходите, – бормотала она. – Останьтесь здесь. Со мной.

Так он и поступил.

Он остался жить только потому, что она велела ему.

Каждый раз, когда смерть соблазняла его избавлением от страданий, он медлил в ожидании еще раз услышать наставления нежным тембром голоса. И так снова и снова. Легкое прикосновение пальцев к его ладони почему-то затмевало ужас пустоты его прошлого. И сразу становилось неважно, кто он. И что с ним станет.

Он с все большим нетерпением ждал ее визита.

Когда его приводили в порядок, промывали раны, накладывали швы или всего лишь меняли повязки, она была рядом. Прикасалась к нему. Еле слышно шептала слова утешения и хвалила за то, что выздоравливает. Она предвещала ему полное восстановление.

Иногда она ему пела высоким, нежным голосом… но лишенным артистизма и выразительности. Боже, это было просто ужасно. Но едва она заканчивала петь песню, он готов был заложить душу дьяволу, чтобы она спела еще.

К чему тогда небо и земля, если нет ее?

Ни к чему.

Она была его молитвой в ночи. Его песней во мраке. Его прошлым и настоящим. Его будущим.

И он еще ни разу ее не видел.

Не имело значения, как она выглядит. Его сердце уже решило биться ради нее.

Уши пронзил звук ее неровных приближающихся шагов, он пытался восстановить дыхание от сдавившего грудь волнения.

Он сглотнул, как только едва слышно открылась на хорошо смазанных петлях дверь. Ее шаги звучали в унисон с ударами его сердца. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.

Она что-то поставила на тумбочку справа от него, и по тому, как слегка прогнулся матрац, он понял, что она устроилась у его изголовья. Усилием воли он поборол желание повернуться к ней. Скрутиться калачиком вокруг нее. Он сжал лежащую на груди руку в кулак. Он задрожал, понимая, что она прикоснется к нему, но не знал когда.

Моменты между ее появлением и прикосновениями были самыми мучительными.

Он никогда не разговаривал с ней. Никогда не дотрагивался до нее. Не потому, что его израненное тело не позволяло это сделать, но потому, что он был абсолютно уверен, что его руки запачкают ее совершенство. Он представлял себе их грязными. Запятнанными таким позором, который невозможно смыть.

Всякий раз, как только он открывал рот что-то сказать, страх вызвать у нее отвращение и того, что она оставит его, ледяными пальцами сдавливал горло. Погружая в удушающее безмолвие.

Если он останется неподвижным… она не уйдет. Если он ничего не скажет, то не обидит ее.

Если он не будет дышать, то она, вероятно, прикоснется к нему.

К его бесконечному удивлению… это неизменно срабатывало.

Словно ответом на молитву, ее пальцы прикоснулись к его запястью, поднимая здоровую руку, чтобы обхватить ее двумя маленькими ладонями.

– Потрясающая новость, – пропела она восторженным шепотом, словно выдавала невероятную тайну. – Доктор Холкомб сегодня снимет с головы повязки.

Ее слова дошли до него только через минуту, и он открыл рот от удивления. Не только потому, что появился шанс снова видеть. Или дышать через нос. Но и потому, что она крепко прижала его руку к своей груди. Чуть ниже горла.

Завязки царапнули костяшки его пальцев, и ряд пуговичек вдавился в ладонь.

Она прижала щеку к его пальцам, и он почувствовал ее улыбку.

Воистину, дуракам счастье, теперь он может умереть спокойно. Он заставил ее улыбнуться.

Доктор Холкомб вошел уверенно, широко шагая.

– Ну что, старина, как насчет того, чтобы снова посидеть?

Раньше доктору Холкомбу он отвечал. Словами. Когда они были наедине. Ему никогда еще не приходилось говорить при мисс Везерсток, к тому же прижимающей его руку к своей груди.

Должно быть, он кивнул, потому что почувствовал, как сильные руки Холкомба оказались между подушкой и плечами. Им троим пришлось повозиться, прежде чем в очередной раз его усадить.

Закружилась тьма, и мир опрокинулся.

Она не отпустила его. Схватив за руку, удержала его, словно якорь. Постепенно головокружение и звон в ушах прекратились, затихая, словно вибрация струны какого-то щипкового инструмента, теряя яркость и остроту, пока бесследно не исчезла.

– Вы готовы? – спросил Холкомб.

Он сглотнул и кивнул.

Едва слышный стрекот ножниц эхом отдавался у него в голове. Он задержал дыхание, когда ослабла тугая повязка, и ее рука сжала его крепче. Он не понял, кто из них дрожал. Может быть, они дрожали оба.

Сначала сняли бинты в нижней части лица, затем с глаз, которые он тут же вылупил.

В золотом очертании плясали сапфиры.

– Вы меня видите? – прошептала она, чуть дыша.

Он должен ей ответить. Воистину должен. Но казалось, все на свете перестало слушаться его. Ни одно слово не могло пробиться сквозь толщу его горла.

– Закройте глаза, пожалуйста, – отрезал доктор Холкомб.

Он с досадой повиновался и покорно дал врачу промыть мокрой теплой тряпкой нос, затем он сразу же, как только улучил момент, открыл глаза. Его пристальный взгляд жаждал ее.

– Вы меня видите! – воскликнула она.

Видит ее? Он поглощал ее. Пожирал ее. Заполняя мельчайшими подробностями опустошенную память с нечеловеческой точностью. На самом деле он больше ничего не мог видеть. Да и не очень хотел.

Пухленькие щечки с ямочками, сиявшие очаровательной улыбкой. Полные чувственные губы. Копна непослушных темно-медовых кудрей, разметавшихся поверх простого персикового цвета платья.

Он понял, что не поэт, потому как слова, приходившие ему на ум, одновременно грубы и неуместны.

У него не было идеала, с чем сравнивать ее. Ни одной метафоры. Но он вспомнил статую ангела, возвышавшуюся над тюремным двором. Нежную и в то же время торжественную, с каменными волосами, струящимися на сложенные в молитве руки. Ее голова была слегка наклонена, и благосклонный взгляд словно охранял покой усопших.

Мысль о том походившем на нее ангеле, скучавшем по нему, любившим его, считавшим его ушедшим, давала силы ползти, невзирая на переломы и ожоги, под проливным дождем к обочине дороги.

Но за эти несколько недель, проведенных в темноте, размышляя через боль, он кое-что осознал. Никто за ним не пришел, хотя старый граф раструбил о нем по всей округе. Он очнулся в могиле для нищих, его спасли, постылого и никому не нужного.

Или хуже того. Проклятого.

У него были враги. Те, кто избил его до полусмерти. А может даже, они считают, что и вовсе убили.

А теперь… у него появился настоящий ангел. Тот, кто вернул его к жизни. Воплощение красоты, не передаваемой ни одним художником. Ее лицо – творение любящей небесной руки.

Она была юной. Совсем юной.

А он? Он так не думал. Он чувствовал себя старым как мир.

Несмотря на то что полуденного света в помещении вполне хватало, они задернули шторы и зажгли одну-единственную свечу, для первого знакомства. Она вся будто сияла изнутри, излучала свет одновременно таинственный и чистый. Ее широко открытые лазоревые глаза сверкали подобно драгоценностям на фоне чистой, точно покрытой золотом кожи. Она, определенно, была слишком мягкой, чтобы быть настоящей. Слишком божественной, чтобы быть смертной. Слишком золотой, чтобы быть созданной из глины, как он.

А он…

«О черт меня побери! – думал он. – На кого я похож?»

Ему нужно… кое-что. То, чего нет ни в темном шкафу у дальней стены, ни на тумбочке, но…

Вот оно. Над раковиной цвета слоновой кости справа от него.

Зеркало.

– Вам сейчас… лучше не смотреться.

Нос сморщился от беспокойства, а на лице она, поняв истинную причину его смятения, с трудом сохраняла выражение напускного хладнокровия.

Его плечи обессилили и поникли. Он хотел вырвать себе глаза. Хотел, чтобы она отвернулась. Оставила его. Его сердце съежилось, будто охапка сырого мусора, брошенного в огонь.

Потому что она подтвердила его худшие опасения.

– Я – чудовище, – простонал он.

Неужели это его голос? Такой скрипучий и шершавый, как та выгребная яма, из которой он выбрался.

Черт, неужели это первые слова, сказанные им ей?

– О нет! – Она еще сильнее сжала его руку. – Не смейте так думать! Вы – чудо! Настоящее чудо.

Блеск ее глаз был так убедителен, что он не мог смотреть в них.

– Вы не должны лгать. – Взглянув на впечатляющие, курчавые, точно баранье руно, бакенбарды доктора Холкомба, он ощутил спазм в желудке от мрачной пустоты.

– Нос ваш срастается не так ровно, как я надеялся, и опухоль больше, чем я ожидал. Что насчет остальных… ваших легких ранений, то их исцеление займет не так много времени. Чуть больше потребуется на лодыжку, на нее не следует наступать, пока я через несколько недель не освобожу вас от гипса.

Доктор наклонился, чтобы взять свечу и, держа ее перед глазами, проверить реакцию зрачков.

Он сжался, словно хотел спрятаться от мужчины. Эмоциональный порыв был настолько мощным, что он, не желая того, вздрогнул. По коже побежали мурашки, а в крови загудели свирепость и… страх.

Холкомб сделал вид, что не заметил.

– Хотя ваш глаз все еще красный, он реагирует на свет и движение. Вы видите так же, как прежде?

Правда была в том, что он понятия не имел.

– По-моему, я прекрасно вижу.

– Все сказанное мисс Везерсток верно. Ваше выздоровление – не что иное, как чудо. Честно признаюсь, я не ожидал, что вы выживите.

– Вот видите? – подбадривала она. – Чудо, а не чудовище. И потом, чтобы считать себя чудовищем, нужно сначала совершить что-нибудь чудовищное.

Он совершил.

Это откровение камнем прокатилось по всему телу. И доказательством служила его свирепая неосознанная реакция на все и всех.

Кроме нее.

Продираясь сквозь болезненную пустоту своего разума в поисках хотя бы малейшего намека на прошлое, он так ничего и не обнаружил. Он ничего о себе не помнил. Ни имени. Ни возраста. Ни происхождения. Даже цвета волос и глаз.

Тем не менее мощные, почти животные знания открывали ему ужасающее представление о своей сущности.

Он понял, что знает о вещах, о которых могло знать только чудовище. Заметил то, что заметило бы только чудовище.

Он смог бы убить. Вот тем декоративным ножом для открывания конвертов, подушкой, что под головой, кувшином для воды, разбив его вдребезги. Он смог бы и всегда мог вспарывать артерии, а если надо, то и горло целиком. Он точно знал, как нанести смертоносный удар. И сколько времени на это потребуется. Где применить силу, а где лишь нажать.

Боль была не только тираном, удерживающим его ни на что не способным, прикованным к этой кровати. Она была его инструментом. Его другом. Единственным другом, которого ему удалось вспомнить.

И как же так случилось, что он ничего о себе не помнил, однако с точностью сохранил навыки?

Прикосновение доктора вызывало непонятное отторжение. Сильный с холодным взглядом мужчина. Тот, в ком было больше силы, чем в нем.

Пока что.

Этого он не мог терпеть. Почему?

Он уничтожающе уставился на доктора Холкомба, измерявшего пульс на его горле.

Холкомб неодобрительно взглянул на него, прежде чем встать.

– Я, пожалуй, схожу к барону и расскажу новости. – Он задержался в дверях. – Мисс Везерсток, не желаете составить мне компанию?

– Я останусь и прослежу, чтобы наш пациент съел хотя бы несколько ложек супа.

– Вы уверены, что вам стоит находиться наедине с…

– С нами будет все хорошо, доктор Холкомб, спасибо вам большое за все.

Даже ее отказ звучал как комплимент.

Доктор подозрительно сощурил глаза.

– Как вам будет угодно.

И они остались одни.

Неужели она услышала, как бешено колотится его сердце? Увидела, как быстро поднимается и опускается его грудь? Чувствовала ли она, глядя на него, что-нибудь еще, кроме жалости?

Она выпустила его руку и потянулась за тарелкой супа у его кровати.

Растерявшись, он положил опустевшую руку снова на сердце, которое скорее болело, чем билось.

– Проголодались? – спросила она.

Не в силах опять найти слова, он лишь кивнул. Он не мог думать о еде. Не перед ней. Она – леди, изысканность проявлялась в каждом ее жесте. А если он сделает что-то неприличное?

– Очень хорошо. – Она подняла ложку. – Я кормила вас каждый день, все время, пока вы здесь. Это ваш любимый.

Неужели? Он взглянул на коричневую жидкость, в которой что-то плавало.

– Не возражаете, если я первая попробую? – Она поднесла полную ложку того, что напоминало бульон с водянистыми овощами, к своим полным розовым губам.

У него пересохло во рту, неотрывно глядя, как она пробует ароматный кусочек тушеного мяса. Он убрал руку с груди и прикрыл ею свои чресла.

– М-м-м, – простонала она, выражая высокую оценку. – Сегодня особенно вкусно.

Сбитый с толку реакцией своего тела на нее, он скрестил бедра и, пошевелившись, застонал от боли.

– Вы должны есть, чтобы выздороветь. – Ее глаза превратились в озера сострадания. – Неужели ничего нет такого, что заставило бы вас хоть немного поесть? Что бы это могло быть?

– Ваше имя… – Слова исчезли прежде, чем он закончил выражать свою мысль. Она быстро заморгала и, затрепетав, чуть было не выронила тарелку. Она порозовела, словно персик, вспыхнула от смущения. Он отметил это на будущее.

– Лорелея. Меня зовут Лорелея Везерсток.

Лорелея. Он не отважился повторить ее имя. Оно слишком прекрасно. Слишком поэтично. Сначала ему нужно потренироваться. Научиться произносить его, прежде чем обращаться к ней.

– Вы человек слова? – спросила она.

Его сердце остановилось.

– О чем вы?

Был ли он человеком слова? У него появилось зловещее предчувствие, что нет.

– Вы сказали, что поедите.

– Ах… да. – Это он мог сделать. В тот момент он действительно понял, что никогда не нарушал обещаний, данных Лорелее. Он сдержит свое слово или умрет ради нее.

Она опустила ложку, зачерпнула еду и поднесла к его губам.

Как только он начал есть, она непроизвольно повторяла за ним все его движения, открывала и закрывала рот, подобно зеркалу. Проглатывала, когда он глотал, как будто обучала его принимать пищу.

Она его совершенно ошеломила, он даже не почувствовал вкуса еды, пока не съел вторую ложку.

Она говорила правду. Еда была очень хороша. Суп приготовили из темного соленого мяса, сладкой моркови, картофеля и зелени, и его изумительный вкус он не мог ни с чем сравнить. Что-то ему подсказывало, что он не привык к хорошей еде.

Дотронувшись языком до ложки, он подумал, что это недозволительная близость – делить с Лорелеей один и тот же столовый прибор. Пробовать то, что пробовала она. Прикасаться ртом к тому, чего касалась она.

Может быть, она была тем секретным ингредиентом, благодаря которому еда оказалась такой вкусной?

– Вам, наверное, интересно, из-за чего этот бульон получился таким вкусным, – догадалась она.

Он моргнул. Неужели она умеет читать мысли? Он сразу отбросил эту нелепую идею. Если бы это было так, она бы с криком выбежала из комнаты.

Он почувствовал, что не в состоянии глотать, глядя на ее губы, ее глаза, ее волосы, ее шею, то, что ниже шеи или… в общем, на самом деле, на всю ее целиком. Он загляделся на маленький непослушный завиток, непринужденно торчащий у мочки уха. Тот танцевал и мерцал в свете одинокой свечи, словно бриллиант, радужно переливаясь всеми оттенками синего, зеленого и розового. Может быть, он создан из перламутра?

Она протянула ему очередную ложку, и его внимание привлекло синюшное пятно у нее на запястье. Синяк проступал сквозь тонкое кружево ее рукава. Фиолетового оттенка, начинающий приобретать неприглядную желтизну. Она ушиблась?

– Это – соль, – таинственно сказала она.

– Это – что? – Он задумался, и, посчитав, что он долго не жует, она влила еще ложку супа ему в рот.

– Соль с реки Блэкуотер – лучшая в мире и самая редкая. Ее очень трудно произвести, потому что ее очень мало, но у нас, местных, есть способы. – Она одарила его таким озорным подмигиванием, что он едва не подавился.

Лорелея. В ее имени та же копна кудряшек, что и в непокорных льняных локонах, что струясь ниспадали на плечи. Короткие пряди сиянием обрамляли лицо. Очень даже подходит. Такое прекрасное имя, и почему они?..

– Почему они зовут вас уткой?

Даже в золотом свете было видно, как она побледнела.

– Вы не знаете?

Он покраснел вместе с ней, жалея, что сказанного не воротишь. Или не выдерешь этой самой ложкой свой глупый язык. Да он готов был сделать что угодно, лишь бы не видеть этой униженности в ее глазах.

И все потому, что она неровно ходит. За этим что-то скрывалось. Он должен был догадаться.

Но он все же надеялся, что прозвище скорее ласковое, нежели глумливое. Данное в семейном кругу девочке, склонной спасать осиротевших утят или что-нибудь подобное. В моменты его просветления она рассказывала ему о своем маленьком зверинце. И в эти благословенные моменты он не желал избавиться от бренной плоти, слушая ее рассказы о шаловливых выходках животных.

Он понимал, что облачен в чужую рубашку с длинным рукавом. Жуткие струпья растянулись по всей руке, туловищу и опускались ниже талии. Он не мог их видеть, но явственно ощущал их угрожающее присутствие на теле по постоянному дерганью и не проходящей боли.

– Давным-давно я сломала лодыжку, – пробормотала она. – Прямо как вы. Но мою вовремя… не вылечили.

Зачерпывая еще одну ложку супа, она заставила себя улыбнуться, тем самым давая понять, что не желает продолжать этот разговор.

Он послушно ел.

Звук шагов тяжелых сапог нарушил возникшую тишину. Большой, светловолосый, мускулистый – подобным образом он представлял себе негодяев, именно так Мортимер Везерсток и выглядел. С видом князька, наблюдающего, как забивают скотину к его ужину, он окинул взглядом обстановку. И эта новая бойня была и отвратительной, и захватывающей.

– Доктор Холкомб сказал, что страдалец пробудился… Боже милостивый. – Его красивое румяное лицо скривилось в гримасу. – Как тут все уродливо комично. Хуже, чем я думал, Утка.

– Не хуже! – Она недовольно фыркнула брату. – Не хуже, – и быстро снова повернулась к нему, чтобы успокоить. – Доктор Холкомб сказал, что вам очень повезло – ведь дождь шел в тот день, когда облили щелочью ваше… тело. – Она прошептала последнее слово, словно оно что-то пикантное. – Вода ослабила ее воздействие. Вам снова повезло, что через ожоги не попала инфекция. И теперь, когда струпья зарубцуются, вы полностью исцелитесь. А пока… лучше вам не смотреться в зеркало, хорошо? Обещае-те мне?

Он открыл рот, чтобы возразить, но полная ложка супа вновь заполнила его, и он не смог даже пискнуть.

Его шаловливый ангел был хитроумнее, чем он себе представлял.

Он пристально смотрел на обоих, разжевывая особенно жесткий кусочек мяса из супа.

Мортимер коснулся плеча Лорелеи своими холеными ухоженными пальцами, и та вздрогнула, будто ее ужалила оса.

Его сердце бешено заколотилось. Синяки на ее запястье… размером с палец. С два пальца. И если бы она подняла рукав, – он готов поспорить, – то увидел бы и другие. Там, где ее грубо хватал этот нависающий над ними неуклюжий мужлан.

– Вы правда ничего не помните? – Мортимер почесал голову. Его волосы были на несколько оттенков светлее, чем у сестры. – Ни своего имени? Ни своих родителей? Ни где вы живете?

Каждый раз, когда он пытался вспомнить то, что не мог, его охватывало раздражение. Как и сейчас. Глотая вареное мясо, он покачал головой.

– Про такое я уже слыхал… – Мортимер пригладил пробивающиеся над верхней губой усики, напоминавшие цыплячий пушок. – У солдат и тому подобных. Вы солдат?

Что за чертовски дурацкий вопрос.

– Я не знаю.

Их взгляды встретились, и его взор приковали полные ненависти голубые глаза Мортимера.

Если волосы Лорелеи были медово-пшеничные с темно-золотыми прожилками, а ее безупречная кожа загорела от постоянного пребывания на солнце, то Мортимер был попросту… желтым. Даже скорее землистым. Его волосы, его смехотворные усики, его бледная кожа нездорового оттенка, выглядевшая еще болезненнее в сочетании с шелковым домашним халатом горчичного цвета.

Он напоминал обезьяну. Слишком длинные руки на коротком туловище. Согбенный, безразличный, хотя и наделенный грубой силой. Желтая горилла – едва достоин называться человеком.

– Вот еще одна. – Лорелея поднесла следующую ложку супа, чтобы разрядить напряженную обстановку в комнате. – И с этим покончим, хорошо?

– Как вам кролик? – спросил Мортимер.

– Кролик? – Между бровями у нее появилась милая морщинка. – Повар ничего не принес с рынка, а ты в результате кое-что поймал в силки?

– Нет, – растягивая единственный слог, переполненный предвкушением пытки, произнес Мортимер.

– Мортимер… что ты сделал? – Убрав полупустую тарелку в такой спешке, что залила супом стол, Лорелея встала напротив брата.

Страх, непонятный юноше, охватил ее черты лица.

– Зачем затруднять себе жизнь установкой силков для кроликов, когда на заднем дворе в клетке уже есть превосходные экземпляры? – Мортимер явно наслаждался, наблюдая, как исказилось лицо сестры. Ужас от потрясения постепенно сменился глубокой печалью.

– Нет, – зарыдала она, хватаясь за горло. – Мортимер, как ты мог!

Ее брат пожал плечами.

– Да ладно тебе, Утка. Это всего лишь кролики. Какая разница, поймаю я их силками на поле или возьму из клетки?

– Ты знал, что они мои, я их спасла от голода, когда они остались сиротками. У них были имена, Мортимер! Они были моими друзьями!

– А теперь они стали твоей едой, – самодовольно сказал Мортимер.

– Мы… ели их. – Вся краска сошла с ее лица, по которому пошли лиловые пятна. Лорелея прижала рот ладонью, ее передернуло один раз, другой, затем она бросилась из комнаты так быстро, насколько позволяла ее хромота.

– Смотреть на то, как она бегает, всегда меня веселило, – хихикнул Мортимер.

Не способный дотянуться до нее со своей кровати из-за проклятых ран, юноша наблюдал, как Лорелея, держась за стену, спасалась бегством, исчезая за углом разъяренным облаком кудряшек.

Желчь разлилась в его груди, заполняя рот тягучей жидкостью. Его скулы свело, и к горлу подкатил ком жгучей ярости, раскаленной, словно угольный брикет в камине.

– Что за дурочка, – сочувственно произнес Мортимер. – Даже если она и собиралась выпустить на свободу тех тварей из клетки, они в любом случае оказались бы у меня в силках. Или на прилавке мясника. Поймем ли мы когда-нибудь женщин?

– Вы… сделали это нарочно. – В конце концов он совладал со своим горлом и резко произнес слова, преодолевая гнев. – Чтобы обидеть ее.

Голубые глаза превратились в гранитно-серые.

– Поосторожнее, калека. Отец сказал, что вы можете остаться у нас, но только потому, что я этого хочу.

– Зачем? – Он имел в виду жестокое обращение Мортимера со своей дорогой сестрой, но тот понял его иначе.

– Мне скучно. – Мортимер еще раз повел плечом, словно подчеркивая свое безразличие. – А вы загадка, которую я хочу разгадать.

Гнев не утихал. Он разлился по телу расплавленным металлом, застывая в форме будущего оружия. Добрался до беспрестанно пульсирующей сломанной лодыжки. Дробью проник в голову. Острым уколом – под ребра при каждом вдохе. Он придавал ему сил, воссоздавал его.

Этот гнев придаст ему сил. Безусловно… но не сейчас. Потом, когда окрепнет.

Мортимер продолжил:

– Вы бы видели себя. Когда ожоги пузырились, а потом лопались. Это было самое отвратительное. И Утка постоянно крутилась у доктора Холкомба под ногами, играя в медсестричку. Травы принесет с болота. И давай готовить для вас зелье. Удивляюсь, как она вас не отравила или не накормила какой-нибудь ерундой.

Они оба уставились в коридор, в котором скрылась девушка.

– Не привязывайтесь, – презрительно фыркнул Мортимер. – Вы для нее лишь очередная дикая зверушка. И как только вы подлечитесь, она вас выпустит на свободу, чтобы вы снова влезли в какое-нибудь дерьмо. Она никого из своих подопечных долго не держит. Тем более, какой интерес может быть между высокородной калекой и худородной калекой. Хотя было бы уморительно понаблюдать за тем, как вы вдвоем куда-нибудь идете.

Жар в его венах молниеносно превратился в лед. Закалял его. Его кровь успокоилась, ожидая нового приказа. Он настроился на вспышку гнева, на адское пламя ярости. Но нет. Он понял, что испытывал это чувство прежде. Прежде, чем лишал жизни.

Или жизней.

Невозмутимо. Хладнокровно.

«Итак, – спокойно думал он. – Я все-таки чудовище».

И в этот момент он был этому рад.

– Вы считаете себя опасным, так ведь? – безошибочно определил Мортимер.

– Ничем я себя не считаю.

– Может быть, так и есть. Знаете, мы с доктором Холкомбом ходили к тому открытому могильнику, заполненному жертвами холеры из Ист-Энда. Королева хорошо заплатила, чтобы их похоронили подальше от города. Вперемешку с теми трупами бросили, так, для разнообразия, несколько тех, кто встретил свою судьбу на Галлоуз-Корнер. Иногда… прежде чем заполненный могильник закроют плитами, одна или две жертвы убийства попадают в эту груду.

Мортимер наклонился, неприятно приблизив свое большое квадратное лицо.

– Доктор Холкомб говорит, что вы слишком крупный и здоровый, чтобы страдать холерой. У вас синяки вокруг шеи, но они не от веревки. Так кто вы, нам интересно? Преступник или жертва?

Может быть, и тот и другой.

Мортимер нежно потрепал его раненую руку.

– Не исключено, что когда-нибудь выяснится, кто из нас опасней…

Мортимер выпрямился, насмешливо фыркнул и, резко развернувшись, вышел, непринужденно сцепив руки за спиной.

Он задрожал в свете одинокой свечи, браня свое беспомощное тело. О, Мортимер Везерсток найдет, как выгодно его пристроить…

В один прекрасный день он накажет брата Лорелеи за все синяки на ее невинном теле.

За то, что он заставлял ее плакать.