Книга: Дама из Долины - Кетиль Бьёрнстад

Как верно кто-то заметил, Аксель совершенно запутался в дамах. Он оставил о себе не шибко положительное впечатление.

Гигантский плюс в этой книге конкретно для меня - это прогулки и путешествия по знакомым мне местам вблизи границы. Обидно только за отношению к русским, здесь показанное. В 70-ые я не жил. Но в те годы, да и сейчас, Никель никак нельзя было назвать бедным городом. Это очень необычный (нет, не красивый) всё-таки посёлок, который невозможно удалить из памяти. И он действительно чудовищно загрязнённый с атмосферной точки зрения.

А поводу северного сияния... Оно не так уж и красиво. Это объяснимо. Мы, живущие на Севере, попросту не обращаем на него внимания.

4 с половиной звёздочки. А за трилогию - 5 звёздочек с небольшим минусом!

На самом деле, Бьёрнстаду удалось написать отличную книгу. Аксель Виндинг, талантливый пианист, на наших глазах вырастает из оставшегося без мамы, неуверенного в себе подростка, страдающего от неразделенной любви, в спокойного самодостаточного мужчину, способного не только выступать с Симфоническим оркестром, но и принимать все новое, раздвигать свои границы и освободиться наконец от удушающего влияния дома Скуугов. И все это происходит под постоянное звучание музыки, которая то затихает, то нарастает, но не замолкает никогда, заполняя не только пустующее пространство в жизни Акселя, но и промежутки строк этой замечательной книги. Вообще, мне кажется, что именно те страшные потери, случившиеся в жизни Акселя, поспособствовали его становлению как музыканта. Ведь что питает талант как не чувства?

Рецензия получается несколько сумбурная, ибо автору удалось поднять столько вопросов, что даже уже после того, как была закрыта последняя страница, я еще долго ворочалась с боку на бок, обдумывая книгу. Но вопроса, читать или нет, даже не стоит - читать обязательно! Хотя бы ради того, чтоб в очередной раз поразиться умению скандинавских авторов описывать скорбь и трагедии просто и без лишней вычурности, как будто это что-то такое, что присутствует в повседневной жизни и что они приняли и с чем смирились. А уж если вы любите музыку..

Единственный оставшийся открытым вопрос - в Норвегии времен шестидесятых действительно каждый второй разбирался в классической музыке и с легкостью умел разговаривать на эту тему?

Я не думала, что какое-то время назад случайно обнаруженная мною первая книга об Акселе Виндинге, авторства неизвестного мне норвежского писателя, окажет настолько большое влияние на мое восприятие мира музыкантов и классической музыки в целом. Это рассказ о становлении молодого и талантливого пианиста, о его поисках и обретении себя и смысла жизни, история о подъемах и падениях, история трагичная, трогающая за душу, история, обернутая в кружево тяжелых мыслей музыки. Этот мир мне совершенно незнаком, но он очень меня привлекает. Я никогда не задумывалась о том, какие чувства испытывает пианист (да и любой музыкант, в сущности), день за днем пытаясь воссоздать чужую, не им сочиненную музыку. Я не задумывалась, что часы кропотливого труда за инструментом непременно накладывают особый отпечаток на восприятие музыкантом всего остального мира.

Есть, конечно, разные музыканты. Для кого-то концерт - это почти обыденная вещь, для кого-то - особый ритуал, для кого-то - немыслимое испытание. Меня в который раз трогает, как Бьернстад описывает отношение главного героя к своей профессии, то отчаяние, с которым он пытается определить свою цену, в глазах зрителей и своих собственных. Недостаточно просто владеть техникой, в музыку нужно привносить чувства, но не слишком много, иначе произведение рискует прозвучать пафосно и неискренне. Недостаточно знать все от и до, нужно уметь прислушиваться к себе и окружающим. Самое сложное - это ансамбль, дуэт, трио, оркестр. Или импровизация. Кому-то это умение дано от природы, кому-то приходится годами достигать нужных навыков, кто-то так и не способен этому научиться. Об импровизации и о тех, кто способен только исполнять чужое, очень правильные строки:

Независимо от того, как ты играешь последние сонаты Бетховена, ты получил их от кого-то. Сидел и кивал своему педагогу, слушал его указания. Ты избрал для себя участь хранителя. Взгляни на Жанетте. Она тоже такой хранитель. Каждый день на репетиции она послушно кивает режиссеру, который объясняет ей все, вплоть до мельчайших деталей, что и как она должна делать. Какой вид искусства этого избежал? Изобразительное искусство. В ателье Раушенберга нет педанта, который бы говорил ему, куда и как он должен вести карандаш или кисть. Но почему же писатели, музыканты, актеры и танцоры с этим мирятся? Почему какой-то консультант в издательстве должен знать, как будет построен следующий роман Бьёрнебу? Почему какой-то педагог из Баварии говорит тебе, как ты должен ставить пальцы в последней части прокофьевской сонаты? Я на это наплевал. Хочу быть как живописцы. Никто лучше меня не знает, что я хочу выразить. Мне никто надо мной не нужен. Я могу свободно выбирать свои образцы.

Таня Иверсен обладает нужной силой. Она поражает нас уверенностью, с какой она делает свой выбор. Каждый звук находит свою форму и достигает цели. Я смотрю на Сигрюн, и у меня ёкает сердце. Таня поет, и я понимаю, что Сигрюн Лильерут намного опередила меня. Я вижу нас со стороны: мы у нее дома играем Брамса, она — стоя, я — сидя за пианино. Мы подчиняемся правилам. За нас чувствовали другие. Наше самое большое желание — выразить эти чувства. И пока мы прилагаем сумасшедшие усилия, чтобы правильно передать эти чувства в соответствии с замыслом композитора, мы пренебрегаем живой жизнью, добровольно становимся ничтожными скептиками по отношению к тому, что назревает между нами.

Мне немного грустно от того, что трилогия закончилась. Но в то же время я довольна, что она завершилась настолько правильно. Это болезненные книги, как по мне, болезненные в хорошем смысле - запутанные, нервные, пронизанные особой задумчивостью, свойственной только Скандинавии. Такие хорошо читать осенью, в тихие дождливые долгие дни. Особенно мне понравилось так много эпизодов, связанных с Россией - почему-то я испытываю глупую гордость за то, что выдуманный Аксель Виндинг восхищался несколько странным (в этой интерпретации) Рахманиновым. Несмотря на общее подавленное настроение эти книги вдохновляют меня на что-то высоко-прекрасное, они трогают не меньше, чем Восьмая соната Бетховена или Седьмая симфония Шостаковича. Они - это сама музыка, боль и слезы, скорбь и радость, смешанные чувства, самоубийство и восстание из пепла. Такие книги мог написать только музыкант, до глубины души влюбленный в то, что он делает.