Текст книги "Креншоу"

Девять

Я люблю маму с папой, да и сестру люблю почти всегда. Но последнее время они очень действуют мне на нервы.

Робин – маленький ребенок, само собой, она бывает надоедливой. Засыпает вопросами вроде «Джексон, а что будет, если собака и птица поженятся?» Или три тысячи раз подряд поет детскую песенку про автобус и его колеса, которые крутятся всю дорогу. Или берет без спроса мой скейт и делает из него машину «скорой помощи» для кукол. Все младшие сестры такие.

С родителями все еще сложнее. Мне трудно это объяснить. Они находили плюсы во всем. Да, знаю, это качество считается хорошим. Но даже когда дела шли хуже некуда – а такое случалось очень часто, – они шутили. Дурачились. Делали вид, что все замечательно.

Порой мне хотелось, чтобы ко мне относились как ко взрослому. Хотелось слышать правду, даже если она меня не обрадует. Я все понимал. Я знал куда больше, чем казалось родителям.

Но родители были оптимистами. Они смотрели на стакан с водой и всегда делали вывод, что он наполовину полон, а не пуст.

Но я совсем не такой. Ученые не могут себе позволить оптимизм или пессимизм. Они просто наблюдают за миром и отмечают все, что в нем есть. Смотрят на стакан, определяют, что воды в нем, например, сто миллилитров, – и конец разговорам.

Вот, к примеру, мой папа. В юности он заболел, и серьезно. Выяснилось, что у него рассеянный склероз. В общем-то, обычно папа чувствует себя нормально, но порой выдаются неудачные деньки, когда ему трудно передвигаться, и тогда он ходит с тростью.

Когда папа узнал про свой диагноз, он сделал вид, что это не такая уж и страшная беда, хоть ему и пришлось уйти с работы, а работал он строителем. Он сказал, что у него нет больше сил слушать звуки молотка весь день напролет. Сказал, что хочет носить чистые ботинки, а не вечно грязные, а потом написал об этом песню и назвал ее «Блюз Грязных Ботинок». Сказал, что может работать и дома, и прилепил на дверь ванной табличку с надписью: «ОФИС МИСТЕРА ТОМАСА УЭЙДА». Мама прилепила рядом еще одну табличку: «ЛУЧШЕ БЫ Я НА РЫБАЛКУ СХОДИЛ».

Вот как это было.

Порой мне хочется спросить у родителей, поправится ли папа, или почему у нас дома иногда нет еды, или отчего мы так часто ругаемся.

А еще, почему нельзя было сделать так, чтобы я оставался единственным ребенком.

Но я не спрашиваю. Больше не спрашиваю.

Прошлой осенью во время совместного обеда с соседями Арета съела детский памперс. Ей пришлось провести двое суток в ветеринарной клинике, пока он не вышел.

– Входит, выходит… – заметил папа, когда мы забирали Арету. – Это цикл жизни.

– Дороговатый какой-то цикл, – заметила мама, просматривая счет. – Кажется, плату за квартиру мы в этом месяце снова задержим.

Когда мы подошли к машине, я спросил прямо, хватит ли у нас денег на жизнь. Папа велел не беспокоиться. Сказал, что у нас небольшие финансовые затруднения. Сказал, что иногда сложно заранее спланировать все, если только у тебя нет хрустального шара, в котором можно увидеть будущее. А потом добавил, что если у кого-нибудь из моих знакомых есть такой шар, он с удовольствием его позаимствует.

Мама предложила выиграть в лотерею, и тогда папа сказал: «В случае победы можно мне, пожалуйста, „феррари“?», а мама спросила: «А как же „ягуар“?», и я понял, что они пытаются сменить тему.

После этого я больше не задавал непростых вопросов.

Я просто понял, что давать на них непростые ответы родителям не хочется.

Десять

Я приготовился ко сну, лег на свой матрас и погрузился в размышления.

Я думал, что положить в пакет для памятных вещей. Несколько фотографий. Золотой кубок в виде пчелы, который я получил за победу в конкурсе, где надо было быстрее всех произносить слова по буквам. Несколько книг о животных. Плюшевого мишку. Глиняную фигурку Креншоу, которую я слепил во втором классе. Потрепанную книжку «Яма нужна, чтобы ее выкопать».

Я думал о Креншоу и доске для сёрфинга.

Я думал о фиолетовых мармеладках.

Но больше всего я думал о знаках, которые замечал.

Я очень наблюдательный, а это полезное качество для будущего ученого. Вот что мне доводилось наблюдать в последнее время.

Огромные ворохи счетов.

Родительский шепот.

Родительскую ругань.

Продажу вещей, например серебряного чайника, который маме подарила бабушка, или нашего ноутбука.

Отключение электричества на два дня, потому что мы за него не заплатили.

Отсутствие еды, не считая арахисового масла, макарон с сыром и лапши в пластиковом стакане, которую надо заваривать кипятком.

Как мама ищет под подушками дивана монетки в двадцать пять центов.

Как папа ищет под подушками дивана монетки в десять центов.

Как мама одалживает рулоны туалетной бумаги на работе.

Как хозяин дома приходит к нам, говорит: «Мне очень жаль» – и долго качает головой.

Все это было непонятно. Мама подрабатывала сразу в трех местах. Папа – в двух. Можно подумать, что помимо этого у них была и полноценная работа, но это не так.

Мама раньше была учительницей музыки в средней школе, но потом попала под сокращение. Теперь она работает официанткой сразу в двух ресторанах и кассиром в большой аптеке. Она хочет опять преподавать музыку, но пока подходящих вакансий нет.

После того как папа перестал строить дома, он занялся мелкими ремонтными работами. В основном чинил что-нибудь, но порой ему приходилось отменять выезды из-за плохого самочувствия. А еще он давал частные уроки игры на гитаре. И надеялся поступить в колледж на курс компьютерного программирования.

Я думал, что у родителей есть план, как все исправить, ведь родители всегда знают, что делать. Но когда я спросил у них, как нам быть, они ответили, что очень рассчитывают, что на заднем дворе удастся посадить дерево, на котором вместо листьев будут расти купюры. Или, может, им удастся снова собрать рок-группу и выиграть «Грэмми».

Мне не хотелось уезжать из этой квартиры, но я чувствовал, что переезд близко, хотя о нем никто не заговаривал. Я уже знал, как это бывает. Я уже через это проходил.

Мне ужасно не хотелось переезжать, потому что я очень полюбил это место, хоть мы и провели здесь всего два года. Поселок, где мы жили, назывался Лебединое Озеро. Настоящих лебедей здесь не водилось. Но на всех почтовых ящиках и даже на дне бассейна были картинки с ними.

Вода в бассейне всегда была теплой. Мама говорила, что это из-за солнца, но я подозревал, что из-за того, что в нее тайком писают.

У всех улиц поселка Лебединое Озеро было название из двух слов. Наша называлась улицей Тихой Луны. Но были и другие – например, улица Сонной Голубки, Плачущего Дерева и Солнечной Долины. Моя школа, начальная школа поселка Лебединое Озеро, находилась всего в двух кварталах от дома. И на ней картинок с лебедями не было.

Это был обыкновенный старый поселок, ничего особенного. Но здесь царило дружелюбие. Здесь каждые выходные чувствовался запах поджаривающихся хот-догов или бургеров. Здесь дети катались на скутерах по тротуарам и продавали гадкий на вкус лимонад по цене двадцать пять центов за стаканчик. Здесь можно было найти настоящего верного друга, такого как Марисоль.

Ни за что не подумаешь, что кто-нибудь здесь мог переживать, голодать и грустить.

Наш школьный библиотекарь любит говорить, что книжку не судят по обложке. Возможно, так же и тут. Наверное, нельзя судить о поселке по его лебедям.

Одиннадцать

В итоге я все-таки заснул, но около одиннадцати часов вечера проснулся. Я встал и направился в ванную, но, пока шел по коридору, заметил, что родители еще не спят. Было слышно, как они разговаривают в гостиной.

Они обсуждали, куда нам податься, если мы не сможем заплатить за квартиру.

Если из меня не получится специалиста по животным, я стану отличным шпионом.

Мама предложила переехать к Глэдис и Джо, папиным родителям. Они жили в квартире в Нью-Джерси. Папа сказал, что там только одна свободная спальня. Потом добавил:

– К тому же я не могу жить под одной крышей с отцом. Это первый упрямец на планете.

– Второй. Первый упрямец на планете – это ты, – заметила мама. – Можно попытаться занять денег у родни.

Папа потер глаза:

– У нас что, есть какой-то богатый родственник, с которым я до сих пор не знаком?

– Понятно, – сказала мама.

Потом она предложила переехать в Айдахо, на ранчо к папиному двоюродному брату, или в Сарасоту, в квартиру к ее маме, или же в штат Мэн, к ее старому приятелю Кэлу, который живет в фургоне.

Папа поинтересовался, кто из этих людей пустит к себе двоих взрослых, двоих детей и собаку, которая грызет мебель. Потом добавил, что у него к тому же нет никакого желания принимать подачки.

– Ты же понимаешь, что мы больше не сможем жить в мини-вэне? – спросила мама.

– Понимаю. Не сможем, – отозвался папа.

– Арета сильно выросла. Она будет занимать весь средний ряд сидений.

– К тому же она часто пукает, – вздохнул папа. – Кто знает? Может, на воскресной дворовой распродаже кто-нибудь даст нам миллион баксов за старый детский стульчик Робин.

– Хорошая мысль, – одобрила мама. – К стульчику прилипло несколько сладких колечек для завтрака – продавать будем прямо с ними.

Они помолчали.

– Надо продать телевизор, – наконец нарушила тишину мама. – Знаю, он очень старый, и все-таки…

Папа покачал головой:

– Мы же не варвары. – Он нажал кнопку на пульте, и на экране появились кадры старого черно-белого фильма.

Мама поднялась:

– Я так устала. – Она посмотрела на папу, скрестив руки на груди. – Послушай, просить о помощи не стыдно, Том. Вовсе нет.

Мама говорила негромко и медленно. Таким ее голос всегда становился, когда начиналась ссора. У меня в груди что-то сжалось. Казалось, воздух стал гуще.

– Вовсе да, – огрызнулся папа. – Если мы просим о помощи, значит, мы потерпели поражение. – Его голос тоже изменился. Он стал резким и твердым.

– Не было никакого поражения. Мы стараемся, как можем, – устало простонала мама. – Жизнь – это то, что с тобой происходит, пока ты слишком увлечен другими планами, Том.

– Правда, что ли? – Папа перешел на крик. – Вот мы уже обратились к мудрым сентенциям из печенья с предсказаниями? Как будто наши дети от этого наедятся досыта.

– Если мы не обратимся за помощью, они тоже вряд ли наедятся.

– Мы за ней уже обращались. Ходили в социальные службы за бесплатной едой, и так часто, что даже вспомнить стыдно. Но в конце концов эту проблему надо как-то решать мне, нам, – прокричал папа.

– Ты не виноват в своей болезни, Том. И в том, что меня уволили. – Мама всплеснула руками. – Ох, бессмысленный разговор! Я иду спать.

Когда мама быстро зашагала по коридору, я поспешно скользнул в ванную. Мама так громко хлопнула дверью спальни, что, казалось, весь наш дом заходил ходуном.

Я подождал несколько минут – хотел удостовериться, что путь свободен. По дороге в свою комнату я заметил, что папа все сидит на диване и смотрит на серых призраков, двигающихся по экрану телевизора.

Двенадцать

Проспал я после этого недолго. Я крутился и вертелся и в итоге встал, чтобы попить воды. Все спали. Дверь в ванную была закрыта, но свет пробивался сквозь щели.

Я услышал голос, напевающий какую-то песенку.

А потом плеск воды.

– Мам? – тихо позвал я. – Пап?

Никакого ответа.

– Робин?

Никакого ответа. Петь стали громче.

Кажется, это была какая-то популярная песня пятидесятых про собачку в витрине, но толком я не разобрал.

Я подумал – а не убийца ли это с топором? Но вряд ли убийца с топором стал бы плескаться в душе.

Я посмотрел на табличку, которую папа приклеил к двери, когда потерял работу. На ней было написано: «ОФИС МИСТЕРА ТОМАСА УЭЙДА».

Я посмотрел на табличку, которую моя мама приклеила рядом с папиной. На ней было написано: «Я БЫ ЛУЧШЕ НА РЫБАЛКУ СХОДИЛ».

Мне не хотелось открывать дверь.

Но я чуть-чуть приоткрыл ее.

Плеск стал громче. Мимо пролетел мыльный пузырь.

Я распахнул дверь настежь.

В ванной, полной пены, сидел Креншоу.

Тринадцать

Я уставился на него. А он на меня.

Я влетел в ванную, захлопнул за собой дверь и запер ее.

– Мяу, – произнес Креншоу. Звучало это как вопрос.

Я не сказал ему «мяу» в ответ. Я вообще ничего не сказал.

Я закрыл глаза и досчитал до десяти.

Когда я открыл их, мой гость никуда не исчез.

Вблизи Креншоу казался еще больше. Его белый живот возвышался над пеной, словно заснеженный островок. Его огромный хвост свешивался за бортик ванны.

– У тебя есть фиолетовые мармеладки? – спросил он. Его густые усы торчали, словно несваренные спагетти.

– Нет, – ответил я скорее себе, чем ему.

Арета царапнула в дверь.

– Не сейчас, моя хорошая, – отозвался я. Арета заскулила.

Креншоу наморщил нос:

– Собакой пахнет.

Он держал одну из резиновых уточек Робин. Он внимательно ее осмотрел, а потом потерся о нее лбом. У кошек рядом с ушами расположены специальные железы, и, когда они трутся о что-нибудь, они будто пишут большими буквами: «ЭТО МОЕ».

– Ты воображаемый, – сказал я так твердо, как только смог. – Ненастоящий.

Креншоу сделал себе бороду из пены.

– Я придумал тебя, когда мне было семь, – продолжил я. – А значит, теперь я могу тебя распридумать.

Креншоу, казалось, не обратил на мои слова никакого внимания.

– Если у тебя нет фиолетовых мармеладок, – проговорил он, – то красные в крайнем случае тоже сойдут.

Я посмотрел в зеркало. Лицо у меня побледнело, я вспотел. Я видел отражение Креншоу. Он приделывал к резиновой уточке маленькую бороду из пены.

– Тебя не существует, – сказал я кошачьему отражению.

– Позволю себе не согласиться, – возразил Креншоу.

Арета снова царапнула в дверь.

– Замечательно, – пробормотал я. И снова немного приоткрыл дверь, чтобы удостовериться, что никто в коридоре нас не слышит.

Что никто не слышит, как я разговариваю с воображаемым котом.

Арета протиснулась в ванную с таким усердием, будто здесь ее ждал гигантский сочный стейк. Я снова запер дверь.

Оказавшись внутри, Арета встала на коврик и заняла его весь, только хвост не уместился. Он болтался из стороны в сторону, словно флаг в ветреный день.

– Я решительно не могу взять в толк, зачем твоей семье потребовалась собака, – заявил Креншоу, с подозрением глядя на Арету. – Почему не кот? Животное, не лишенное изящества, грации, достоинства?

– У родителей аллергия на кошек, – сказал я.

Я говорю со своим воображаемым другом.

Я придумал его, когда мне было семь.

Он сидит в нашей ванной.

У него борода из пены.

Арета наклонила голову. Навострила уши. Потом принялась нюхать воздух. Ее нос подрагивал.

– Прочь, грязное чудовище, – сказал Креншоу.

Арета встала передними лапами на край ванной и одарила Креншоу слюнявым поцелуем.

Креншоу протяжно зашипел. Казалось, это не кот злится, а выходит воздух из проколотой шины мотоцикла.

Арета снова попыталась его поцеловать. Резким движением лапы Креншоу брызнул в нее пузырьками пены. Собака поймала их ртом и съела.

– Никогда не понимал, зачем нужны собаки, – сказал Креншоу.

– Ты ненастоящий, – сказал я.

– Ты всегда был упрямым ребенком, – засмеялся Креншоу.

Он вынул затычку из ванной и поднялся. Пузырьки поплыли в сток. В ванной образовался маленький водоворот. С Креншоу текло. Теперь он казался вдвое меньше, чем раньше. Шерсть прилипла к телу, и стало видно, какие изящные у него лапы. Струйки бежали по ним, словно ручейки меж корней деревьев.

У кота была великолепная фигура.

Я не мог вспомнить, был ли Креншоу выше меня и раньше. Я очень вырос с тех пор, как мне было семь, а вот он? Растут ли воображаемые друзья?

– Полотенце, пожалуйста, – попросил Креншоу.

Четырнадцать

Дрожащими пальцами я передал Креншоу потрепанное розовое полотенце Робин с котенком Китти.

Мысли вспыхивали в моем мозгу, будто молнии на летнем небе.

Я могу видеть моего воображаемого друга.

Я могу его слышать.

Я могу с ним разговаривать.

Он пользуется полотенцем.

Выбравшись из ванной, Креншоу взял меня за руку. Его лапа была теплой, мягкой и мокрой, большой, как у льва, с пальцами размером с маленькую морковку.

Его можно пощупать.

Он совсем как настоящий.

Он пахнет как мокрый кот.

У него есть пальцы.

А у обыкновенных котов пальцев нет. Во всяком случае, я так думал.

Креншоу попытался вытереться. Всякий раз, когда он замечал взъерошенный клочок шерсти, он останавливался, чтобы его прилизать. Его язычок был покрыт маленькими ворсинками и походил на розовую липучку.

– Эти бугорки у тебя на языке называются вкусовыми сосочками, – сказал я и только потом подумал, что сейчас, возможно, неподходящее время для того, чтобы делиться с ним фактами о животных, которые мне известны.

Креншоу взглянул на себя в зеркало!

– Ну разве же это не кошмар?

Арета услужливо лизнула его хвост.

– Прочь от меня, псина, – скомандовал Креншоу. Он бросил полотенце в сторону, и оно приземлилось на Арету. – Полотенца мне маловато. Тут потребуется старая добрая встряска.

Креншоу глубоко вздохнул и начал отряхиваться. Капельки воды полетели в разные стороны – мой гость стал похож на хрустальный фейерверк. Когда он закончил, его шерсть торчала во все стороны.

Арета сбросила с себя полотенце, виляя хвостом как сумасшедшая.

– Только глянь на этот смешной хвост, – заявил Креншоу. – Люди смеются ртами, а собаки – хвостами. И то и другое выражает беспричинное веселье.

Я стянул полотенце с Ареты. Она зажала его между зубами – ей явно хотелось поиграть в перетягивание каната.

– А как у кошек? – поинтересовался я. – Вы разве не смеетесь?

Я разговариваю с котом.

Кот разговаривает со мной.

– Мы ухмыляемся, – сказал Креншоу. – Мы усмехаемся. Изредка тихо потешаемся. – Он лизнул лапу и пригладил взъерошенную шерсть у уха. – Но мы не хохочем.

– Мне нужно сесть, – сказал я.

– Где твои родители? Где Робин? – спросил Креншоу. – Я их сто лет не видел.

– Спят.

– Пойду разбужу их.

– Нет! – почти вскричал я. – В смысле… Пойдем ко мне в комнату. Нам нужно поговорить.

– Я запрыгну к ним на кровать и прогуляюсь по их головам. Это будет забавно.

– Нет. Не будешь ты гулять ни по чьим головам.

Креншоу потянулся к ручке двери. Когда он попытался ее повернуть, его лапа соскользнула.

– Позволь-ка, – сказал он.

Я схватился за ручку.

– Послушай! – начал я. – Мне нужно кое-что выяснить. Тебя все могут видеть? Или только я?

Креншоу начал грызть ноготь. Он был светлый и розовый, тонкий, как молодой месяц.

– Точно сказать не могу, Джексон. Я давно не практиковался.

– Давно не практиковался в чем?

– В дружбе с тобой. – Кот перешел к следующему ногтю. – Теоретически меня видишь только ты. Но если воображаемого друга предоставить самому себе, покинуть и забыть… кто знает, чем это грозит? – Он замолчал и сделал обиженный вид – это получилось у него гораздо лучше, чем у Робин. – Прошло уже много времени с тех пор, как ты меня оставил. Возможно, все изменилось. Возможно, Вселенная уже начала раскрывать свои тайны.

– А что, если ты все-таки видимый? Нельзя, чтобы ты сам шел в мою комнату по коридору. А что, если папа проснется и захочет перекусить? Что, если Робин приспичит в туалет?

– У нее что, нет в комнате кошачьего туалета?

– Нет. Нет у нее в комнате кошачьего туалета. – Я показал на унитаз.

– Ах да, точно. Теперь я что-то такое припоминаю.

– Слушай меня внимательно, мы сейчас пойдем ко мне. Веди себя тихо. И если кто-нибудь вдруг выйдет, ты просто… ну не знаю… замри. Притворись плюшевой игрушкой.

– Плюшевой? – обиженно переспросил Креншоу. – Я верно расслышал?

– Делай, как я говорю.

В коридоре было темно, если не считать света, что лился, точно расплавленное сливочное масло, на ковер из ванной. Для своего внушительного размера Креншоу передвигался очень тихо. Вот почему кошки – восхитительные охотники.

Я услышал позади себя тихий скрип.

Робин вышла из своей спальни.

Я резко повернул голову и посмотрел на Креншоу.

Он застыл на месте. А потом открыл рот, обнажив зубы, словно один из тех запыленных мертвых зверьков, на которых можно посмотреть в музее естественной истории.

– Джекс? – позвала Робин сонным голосом. – С кем ты тут разговаривал?

Пятнадцать

– Эм… С Аретой, – сказал я. – Я разговаривал с Аретой.

Я терпеть не могу врать. Но выбора у меня не было.

Робин зевнула:

– Ты ее купал, что ли?

– Да.

Я смотрел то назад, то вперед, то вперед, то назад.

Сестра.

Воображаемый друг.

Сестра.

Воображаемый друг.

Арета подбежала к Робин и уткнулась носом ей в ладонь.

– Арета совсем сухая, – заметила Робин.

– Я высушил ее феном, – быстро придумал я.

– Она же терпеть не может фен. – Робин поцеловала Арету в макушку. – Правда, малышка?

Судя по всему, Робин не замечала Креншоу. Может быть, потому, что в коридоре было довольно темно. А может, потому, что он и впрямь был невидимым.

А может, потому, что ничего из этого на самом деле не было.

– Она пахнет так… – улыбнулась Робин. – Приятно так, по-собачьи.

Я взглянул на Креншоу. Он закатил глаза.

– Ну ладно, – зевая, проговорила Робин. – Пойду спать. Спокойной ночи, Джекс. Люблю тебя.

– Спокойной ночи, Робин, – ответил я. – Я тоже тебя люблю.

Стоило сестренке только закрыть за собой дверь, как мы тут же пошли ко мне. Креншоу запрыгнул на мой матрас, словно на свой собственный. Когда Арета попыталась к нему присоединиться, он заворчал. Но не особо убедительно.

– Мне нужно понять, что происходит. – Я прислонился спиной к стене. – Я что, с ума схожу?

Хвост Креншоу то поднимался, то опускался, лениво рисуя в воздухе букву «S».

– Нет, скорее всего, не сходишь. – Он лизнул лапу. – Кстати, хоть я и рискую повториться, но что там с фиолетовыми мармеладками?

Я не ответил, тогда он свернулся в клубок, став похожим на пончик, обернул себя хвостом и закрыл глаза. Его мурлыканье напоминало папин храп – звук был такой, словно у моторной лодки сломался двигатель.

Я все смотрел на него, на огромного мокрого кота, шерсть которого так походила на смокинг.

Все можно объяснить логически, говорил я себе. И часть меня – та, что любила науку, – очень хотела понять, что же происходит.

Но еще бо́льшая часть меня была уверена, что мне будет лучше, если эта галлюцинация – этот сон, это нечто — исчезнет. Позже, когда Креншоу успешно покинет мой дом, не говоря уже о моем мозге, я смогу подумать, что же все это значит.

Негромкий стук в дверь возвестил мне о возвращении Робин. Она всегда выстукивает начало песенки про автобус: «тук-тук-та-та-тук».

– Джексон?

– Робин, пожалуйста, иди спать.

– Я не могу уснуть. Я скучаю по моему мусорному ведру.

– Мусорному ведру?

– Папа забрал его, чтобы продать на дворовой распродаже.

– Я уверен, что это ошибка, Робин, – сказал я. – Никто не захочет покупать твое мусорное ведро.

– На нем были синие кролики.

– Утром мы заберем его из гаража.

Арета сделала движение, чтобы понюхать хвост Креншоу. Он зашипел.

Я приложил палец к губам, делая ему знак замолчать, но Робин, кажется, и так ничего не слышала.

– Спокойной ночи, Робин, – сказал я. – Увидимся утром.

– Джексон? – вновь раздался голос сестры. Я потер глаза и застонал – я видел, как родители не раз делали так же.

– Ну что еще?

– Как ты думаешь, у меня когда-нибудь будет другая кровать?

– Конечно. Само собой. Может, даже с синими кроликами.

– Джексон?

– Да?

– Моя комната без вещей очень страшная. Ты не можешь прийти и почитать мне про Лила?

Я медленно и глубоко вдохнул:

– Конечно. Сейчас приду.

Робин шмыгнула носом:

– Я подожду тебя прямо здесь у двери, ладно?

– Хорошо. – Я бросил взгляд на Креншоу. – Секунду, Робин. У меня есть одно неотложное дело.