Текст книги "Восемь"

– Не имею представления, о чем вы говорите, – сказала я вслух.

– Не понимаешь? – спросила предсказательница и заговорщицки мне улыбнулась. – Но поймешь. Четвертый день и четвертый месяц – это что-нибудь означает для тебя?

– Да, но…

Женщина приложила палец к губам и покачала головой.

– Ты не должна никому говорить, что это означает. Скоро ты поймешь и остальное, потому что именно о твоей руке говорилось в пророчестве, твоя рука – рука Судьбы. Ибо сказано: «На четвертый день четвертого месяца придут восемь».

– Что вы имеете в виду? – в тревоге воскликнул Ллуэллин.

Он рванулся через стол и схватил предсказательницу за руку, но женщина отшатнулась.

И в этот миг комната погрузилась в кромешную тьму. Повсюду раздались выстрелы хлопушек. Звонко вылетали пробки из бутылок шампанского, люди в баре в один голос кричали «С Новым годом!». На улице вспыхнули огни фейерверков. В тусклом свете тлеющих в камине углей силуэты посетителей бара метались вокруг, словно духи из Дантова ада; голоса гулко отдавались в темноте.

Когда свет зажегся снова, Гарри стоял возле своего кресла, а предсказательница исчезла. Мы удивленно переглянулись с ним через пустое пространство, в котором она находилась всего мгновение назад, Гарри рассмеялся, наклонился и поцеловал меня в щеку.

– С Новым годом, дорогая! – сказал он, нежно обнимая меня. – Я-то думал, ты повеселишься. Прости меня.

Бланш и Ллуэллин о чем-то шептались по другую сторону стола.

– Перестаньте, – сказал им Гарри. – Как вы смотрите на то, чтобы смыть все мрачные мысли шампанским? Кэт, тебе тоже надо выпить.

Ллуэллин встал и подошел ко мне, чтобы чмокнуть в щеку.

– Кэт, я полностью согласен с Гарри. Ты выглядишь так, словно увидела привидение.

Я чувствовала себя разбитой. Должно быть, сказалось напряжение, которое я испытывала все последние недели, и последний час – в особенности.

– Какая неприятная старуха, – продолжал Ллуэллин. – Все это чепуха, выкинь ее дурацкие предостережения из головы. Хотя ты, похоже, не считаешь их бессмысленными. Или это мне только кажется?

– Боюсь, что нет, – пробормотала я. – Шахматные доски, числа и… что это за восемь? Восемь чего? Не могу понять, что бы это значило.

Гарри подал мне бокал шампанского.

– Ладно, не важно, – сказала Бланш, передавая мне через стол салфетку. На ней виднелись какие-то каракули. – Вот, возьми, Ллуэллин здесь все записал. Возможно, позже это освежит твою память. Хотя лучше бы ты все забыла. Это так называемое предсказание наводит тоску.

– Да брось, шутка получилась весьма недурная! – сказал Ллуэллин. – Жаль, что ничего не понятно, но она ведь упомянула шахматы, верно? Что-то о том, «чтоб матом не закончилась игра» и так далее. Весьма зловеще. Вы знаете, слово «мат» – имеется в виду шахматный мат – пришло из персидского: «шах-мат» означает «смерть королю». Вкупе с тем, что предсказательница говорила об опасности, ты уверена, что у тебя нет никаких соображений?

– О, да прекрати же! – оборвал Гарри наседавшего на меня Ллуэллина. – Я был не прав, когда надеялся, что судьба подскажет мне, что делать с Лили. Теперь ясно, что все эти предсказания – совершеннейшая чепуха! Выброси их из головы, а то у тебя будут ночные кошмары.

– Лили не единственная из моих знакомых, кто играет в шахматы, – сказала я. – У меня есть друг, который участвовал в турнирах.

– Правда? – быстро спросил Ллуэллин. – Я его знаю? Я покачала головой. Бланш уже собралась было заговорить, но Гарри вручил ей бокал шипучки. Она улыбнулась и сделала глоток.

– Довольно, – сказал Гарри. – Давайте лучше выпьем за новый год, что бы он нам ни принес.

И около получаса после этого мы пили шампанское. Потом наконец мы взяли пальто и вышли на улицу. Перед нами, словно по волшебству, явился лимузин, и все уселись в него. Гарри велел Солу сначала подбросить меня – я жила на набережной Ист-Ривер. Когда лимузин остановился у моего дома, Гарри вышел из машины и крепко обнял меня.

– Надеюсь, наступивший год принесет тебе счастье, – сказал он. – Может, ты сделаешь что-нибудь с моей невозможной дочерью. По правде говоря, я в этом нисколько не сомневаюсь. Я загадал такое желание, когда увидел падающую звезду.

– А у меня сейчас искры из глаз посыплются, если я немедленно не отправлюсь в постель, – проговорила я, сражаясь с зевотой. – Спасибо за флип и шампанское.

Я пожала Гарри руку и пошла домой. Он стоял и смотрел, как я вхожу в темноту вестибюля. Привратник спал в кресле,

сразу за дверью. Он даже не пошевельнулся, когда я пересекла слабо освещенное фойе и остановилась у лифта. В здании было тихо, как в могиле.

Я нажала кнопку, и двери лифта тихо закрылись. Пока он поднимался, я достала из кармана пальто салфетку и перечитала предсказание. Никаких связных мыслей по поводу его содержания у меня так и не возникло, и я спрятала записку в карман. У меня хватало проблем, которые требовали самого пристального внимания, так к чему придумывать себе новые? Двери лифта открылись, я вышла в полутемный коридор и направилась к своей квартире, гадая, каким образом предсказательница узнала, что мой день рождения – четвертого апреля, в четвертый день четвертого месяца.

Фьянкетто6[6]
  Старинный дебют, при котором в ответ на ход белых е2—е4 черные ходят пешкой g7—g6 или b7—n6, давая развитие королевскому или ферзевому слону.


[Закрыть]

Епископы – прелаты с рогами. Деяния их полны коварства, ибо каждый епископ использует положение свое не во благо, а выгоды ради.

Папа Иннокентий III (1198-1216). Quaendam Moralitas de Scaccario

Париж, лето 1791 года

– Дерьмо, дерьмо! – воскликнул Жак Луи Давид.

В ярости он бросил на пол черную самодельную кисть и вскочил на ноги.

– Я велел вам не двигаться. Не шевелиться! Теперь все складки нарушены. Все пропало!

Он сердито испепелял глазами Валентину и Мирей, позировавших на возвышении в студии. Девушки были почти обнажены, прикрытые только прозрачным газом, который был тщательно уложен и подвязан под грудью в подражание древнегреческому стилю, столь популярному тогда среди парижских модниц.

Давид закусил сустав большого пальца. Его темные волосы торчали в разные стороны, черные глаза горели яростным огнем. Фуляровый платок в синюю и желтую полосу был дважды обернут вокруг шеи и завязан бантом, припорошенным угольной пылью. Зеленый бархатный жакет с широкими расшитыми полами сидел на нем косо.

– Теперь придется все начинать сначала! – простонал художник.

Валентина и Мирей молчали. Они вспыхнули от смущения, глядя на широко раскрывшуюся за спиной художника дверь студии.

Жак Луи раздраженно оглянулся через плечо, В дверях стоял высокий, хорошо сложенный молодой мужчина такой изумительной красоты, что казался почти ангелом. Густые кудри золотых волос были перехвачены сзади простой лентой. Длинная сутана из пурпурного шелка, словно вода, обтекала его совершенные формы.

Невероятно синие глаза молодого человека спокойно смотрели на художника. Он усмехнулся, глядя на Жака Луи.

– Надеюсь, я не помешал, – сказал гость, разглядывая двух молодых натурщиц.

Девушки замерли, словно пугливые лани, готовые сорваться с места. В голосе незнакомца слышалась мягкая уверенность человека из высшего общества, слегка разочарованного столь холодным приемом и ожидающего, что хозяева вскоре исправят ошибку.

– А-а-а… Это всего лишь вы, Морис, – раздраженно проговорил Жак Луи. – Кто вас впустил? Знают же, что я не выношу, когда меня отвлекают от работы.

– Надеюсь, не всех гостей, которые заходят к вам до завтрака, вы встречаете в подобной манере, – ответил молодой человек, по-прежнему улыбаясь. – К тому же, на мой взгляд, ваше занятие мало напоминает работу. Над такой работой я не прочь потрудиться и сам.

Он снова взглянул на Валентину и Мирей, замерших в золотом сиянии солнечных лучей, которые лились в комнату через северные окна. Сквозь прозрачную ткань гостю были видны все изгибы трепещущих юных тел.

– Мне кажется, вы и без того поднаторели в подобной работе, – сказал Жак Луи, взяв другую кисть из оловянной банки на мольберте. – Будьте так добры, отправляйтесь к помосту и поправьте для меня эти драпировки. Я буду направлять вас отсюда. Утренний свет почти ушел, еще минут двадцать – и мы прервемся на завтрак.

– Что вы рисуете? – спросил молодой человек. Когда он двинулся к помосту, стала заметна легкая хромота,

словно он берег больную ногу.

– Уголь и растушевка, – сказал Давид. – Идею я позаимствовал из тем Пуссена. «Похищение сабинянок».

– Какая прелестная мысль! – воскликнул Морис. – Что вы хотите, чтобы я исправил? По мне, все выглядит очаровательно.

Валентина стояла на помосте перед Мирей, одно колено выдвинуто вперед, руки подняты на высоту плеча. Мирей – на коленях, позади нее, вытянув вперед руки в умоляющем жесте. Ее темно-рыжие волосы были перекинуты таким образом, что практически полностью закрывали обнаженную грудь.

– Эти рыжие волосы надо убрать, – сказал Давид через студию.

Он прищурил глаза, разглядывая девушек на помосте, и, помахивая кистью, стал указывать Морису направление.

– Нет, не совсем! Прикройте только левую грудь. Правая должна оставаться полностью обнаженной. Полностью! Опустите ткань ниже. В конце концов, они не монастырь открывают, а пытаются соблазнить солдат, чтобы заставить их прекратить сражение.

Морис делал все, что ему говорили, но его рука дрожала, когда он откидывал легкую ткань.

– Больше! Больше, Бога ради! Так, чтобы я мог видеть ее. Кто, в конце концов, здесь художник? – закричал Давид.

Морис слабо улыбнулся и подчинился. Он никогда в своей жизни не видел столь восхитительных молодых девушек и недоумевал, где Давид отыскал их. Было известно, что женская половина общества становится в очередь в его студию, в надежде, что он запечатлеет их на своих знаменитых полотнах в виде греческих роковых женщин. Однако эти девушки были слишком свежи и простодушны для пресыщенных плотскими удовольствиями столичных аристократок.

Морис знал это наверняка. Он ласкал груди и бедра большинства парижских красавиц. Среди его любовниц были герцогиня де Люне, герцогиня де Фиц-Джеймс, виконтесса де Лаваль, принцесса де Водмон. Это было похоже на клуб, вход в который был открыт для всех. Из уст в уста передавали ставшее знаменитым высказывание Мориса: «Париж – это место, где проще заполучить женщину, чем аббатство».

Хотя ему было тридцать семь лет, Морис выглядел десятью годами моложе. Вот уже более двадцати лет он вовсю пользовался преимуществами, которые давала ему красота и молодость. И все эти годы он провел в удовольствиях, веселье и с пользой для карьеры. Любовницы старались услужить ему как в салонах, так и в будуарах, и, хотя Морис добивался только собственного аббатства, они открыли для него двери политической синекуры, на которую он давно зарился и которую скоро должен был заполучить.

Францией правили женщины, это Морис знал точнее и лучше, чем кто-нибудь. И хотя по французским законам женщины не могли наследовать трон, они всегда получали власть другими средствами и соответственно подбирали кандидатов,

– Теперь приведите в порядок драпировки Валентины, нетерпеливо говорил Давид. – Вам придется подняться на помост, ступени позади.

Морис, хромая, поднялся на помост высотой в полтора метра и встал за спиной Валентины.

– Итак, вас зовут Валентиной? – прошептал он ей на ухо. – Вы очень милы, моя дорогая, для той, что носит мальчишеское имя.

– А вы очень распутны для того, кто одет в пурпурную сутану епископа! – дерзко ответила девушка.

– Прекратите шептаться! – вскричал Давид. – Поправляйте ткань! Свет почти ушел!

И когда Морис двинулся, чтобы поправить ткань, Давид добавил:

– Ох, Морис! Я же не представил вас. Это моя племянница Валентина и ее кузина Мирей.

– Ваша племянница! – вскричал молодой человек, отдернув руку от покрова, словно обжегшись.

– Любимая племянница! – добавил Давид. – Она моя подопечная. Ее дед был одним из моих самых близких друзей, он умер несколько лет назад. Герцог де Реми. Полагаю, ваша семья знала его.

Мирей изумленно посмотрела на Давида.

– Валентина, – продолжал художник, – этот джентльмен, поправляющий твой покров, – очень известная фигура во Франции. В прошлом председатель Национального собрания. Позвольте представить вам монсеньора Шарля Мориса де Талейрана-Перигора, епископа Отенского…

Мирей, ахнув, вскочила на ноги, подхватив ткань, чтобы прикрыть грудь. Валентина же испустила такой пронзительный визг, что у ее кузины чуть не лопнули барабанные перепонки.

– Епископ Отенский! – кричала Валентина, пятясь от него. – Сам дьявол с копытом!

Обе молодые девушки соскочили с помоста и выбежали из комнаты. Морис посмотрел на Давида с кривой усмешкой.

– Обычно я не вызываю такого эффекта даже после яростных постельных баталий, – прокомментировал он.

– Похоже, ваша репутация бежит впереди вас, – ответил Давид.

Давид сидел в маленькой столовой, располагавшейся сразу за студией, и смотрел на рю де Бак. Морис устроился спиной к окну, в кресле, обитом сатином в красно-белую полоску, за столом из красного дерева. Стол был накрыт на четверых: несколько ваз с фруктами и бронзовые подсвечники, расписанные цветами и птицами фарфоровые приборы.

– Кто бы мог подумать, что девицы так испугаются вас? – сказал Давид, вертя в руках шкурку от апельсина. – Примите мои извинения за эту неловкость. Я был наверху, девушки согласились переодеться и спуститься к завтраку.

– Как так случилось, что вы стали опекуном всей этой красоты? – спросил Морис. Он повертел в руках бокал с вином и сделал глоток. – Слишком много счастья для одного. Тем более для человека вашего склада. Просто расточительство, да и только.

Давид бросил на него быстрый взгляд и ответил:

– Не могу не согласиться с вами. Ума не приложу, как управляться с этой обузой. Я обегал весь Париж, чтобы отыскать хорошую гувернантку и продолжить образование своих племянниц. Просто не знаю, что делать, особенно с тех пор, как несколько месяцев назад моя жена уехала в Брюссель.

– Ее отъезд не был связан с прибытием ваших обожаемых «племянниц»? – спросил Талейран, подсмеиваясь над незавидным положением художника.

– Вовсе нет, – печально сказал Давид. – Моя жена и ее семья верны роялистам. Они возражают против моего участия

в Собрании. Они считают, что художник из буржуазии, которого поддерживала монархия, не может открыто выступать на стороне революции. С тех пор как пала Бастилия, мои отношения с женой стали очень напряженными. Она выдвинула мне ультиматум: требует, чтобы я отказался от поста в Национальном собрании и прекратил рисовать политические полотна, иначе она не вернется.

– Но, мой друг, когда вы открыли свою «Клятву Горациев», люди толпами приходили в вашу студию на Пьяцца дель Пополо, чтобы возложить цветы перед картиной. Это был первый шедевр новой Республики, а вы стали ее избранным художником.

– Я знаю об этом, а вот моя жена – нет, – отметил Давид. – Она забрала с собой в Брюссель детей и хотела взять моих воспитанниц. Однако одним из условий моего с аббатисой договора было то, что девочки будут жить в Париже, за это я получаю содержание. Кроме того, я принадлежу этому городу!

– Их аббатиса? Ваши воспитанницы монахини? – Морис чуть не лопнул от смеха. – Какая приятная неожиданность! Отдать двух молодых девушек, Христовых невест, под опеку сорокалетнего мужчины, к тому же не являющегося им кровным родственником. О чем думала эта аббатиса?

– Девочки не монахини, они не принесли обета. В отличие от вас, – добавил Давид назидательно. – Кажется, именно эта суровая старая аббатиса предупредила их о том, что вы – воплощение дьявола.

– Учитывая мой образ жизни, в этом нет ничего удивительного, – признал Морис. – Тем не менее я удивлен, услышав, что об этом говорила аббатиса из провинции. Я ведь старался быть осмотрительным.

– Если наводнять Францию своими незаконнорожденными щенками, будучи возведенным в сан служителем Бога, значит проявлять осмотрительность, тогда я не знаю, что такое неосмотрительность.

– Я никогда не хотел становиться священником, – резко ответил Морис. – Но приходится обходиться тем, что досталось тебе по наследству. Когда я навсегда сниму с себя это облачение, я впервые почувствую себя по-настоящему чистым.

В это время Валентина и Мирей вошли в маленькую столовую. Они были одеты в одинаковые серые платья прямого покроя, которые дала им аббатиса. Искру цвета добавляли лишь их сияющие локоны. Мужчины поднялись, чтобы приветствовать девушек, и Давид пододвинул им стулья.

– Мы прождали почти четверть часа, – упрекнул он племянниц. – Я надеюсь, теперь вы готовы вести себя достойно. И постарайтесь быть вежливыми с монсеньором. Что бы вам ни рассказывали о нем, уверен, это лишь бледная тень истины. Тем не менее он является нашим гостем.

– Вам говорили, что я вампир? – вежливо спросил Талей-ран. – И что я пью кровь маленьких детей?

– О да, монсеньор! – ответила Валентина. – И что у вас раздвоенное копыто вместо ноги. Вы хромаете, так что это может быть правдой.

– Валентина! – воскликнула Мирей. – Это ужасно грубо! Давид молча схватился за голову.

– Прекрасно! – сказал Талейран. – Я все объясню.

Он встал, налил немного вина в бокалы, стоявшие перед Валентиной и Мирей, и продолжил:

– Когда я был ребенком, семья оставляла меня с кормилицей, невежественной деревенской женщиной. Однажды она посадила меня на кухонный шкаф, я упал оттуда и сломал ногу. Нянька, испугавшись, что ее накажут, ничего не рассказала о случившемся, и нога срослась неправильно. Поскольку моя мать никогда не интересовалась мной в достаточной степени, нога оставалась кривой до тех пор, тюка не стало поздно что-либо менять. Вот и вся история. Ничего мистического, не правда ли?

– Это причиняет вам боль? – спросила Мирей.

– Нога? Нет, – сухо улыбнулся Талейран. – Только то, что явилось следствием перелома. Из-за него я потерял право первородства. Моя мать вскоре родила еще двоих сыновей, передав мои права сначала брату Арчимбоду, а после него Босону. Она не могла позволить унаследовать древний титул Талейранов-Перигоров искалеченному наследнику, не так ли? В последний раз я видел мать, когда она явилась в Отен протестовать против того, что я стал епископом. Хотя она сама заставила меня стать священником, она надеялась, я сгину во мраке неизвестности. Мать настаивала, что я недостаточно набожен, чтобы стать священником. В этом, конечно, она была права.

– Как ужасно! – вскричала Валентина. – Я бы за такое назвала ее старой ведьмой!

Давид поднял голову, возвел глаза к небу и позвонил, чтобы несли завтрак.

– Правда? – нежно спросил Морис. – В таком случае жаль, что вас там не было. Я и сам, признаюсь, давно хотел это сделать.

Когда слуга вышел, Валентина сказала:

– Теперь, когда вы рассказали вашу историю, монсеньор, вы больше не кажетесь таким испорченным, как нам говорили. Признаться, я нахожу вас весьма привлекательным.

Мирей смотрела на Валентину и вздыхала, Давид широко улыбался.

– Возможно, мы с Мирей должны вас поблагодарить, монсеньор, поскольку на вас лежит ответственность за закрытие монастыря, – продолжила Валентина. – Если бы не вы, мы до сих пор жили бы в Монглане, предаваясь мечтам о Париже.

Морис отложил в сторону нож с вилкой и взглянул на девушек.

– Аббатство Монглан в Баскских Пиренеях? Вы приехали из этого аббатства? Но почему вы не остались там? Почему покинули его?

Выражение его лица и настойчивые расспросы заставили Валентину осознать, какую печальную ошибку она совершила. Талейран, несмотря на свою внешность и чарующие манеры, оставался епископом Отенским, тем самым человеком, о котором предупреждала аббатиса. Если ему станет известно, что кузины не только знают о шахматах Монглана, но и помогли вынести их из аббатства, он не успокоится, пока не выведает больше.

И теперь, когда Талейран узнал, что девушки приехали из аббатства Монглан, над ними нависла страшная угроза. Хотя еще в день приезда в Париж они тайком закопали свои фигуры в саду Давида, под деревьями за студией, им все равно было чего бояться. Валентина не забыла о той роли связующего звена, которую ей предназначила аббатиса: если кому-то из других монахинь придется скрываться, беглянки оставят свои фигуры Валентине. Так далеко дело еще не зашло, но во Франции было настолько неспокойно, что визита сестер можно было ждать в любую минуту. Валентина и Мирей не могли позволить, чтобы за ними следил Шарль Морис Талейран.

– Я повторяю, – строго сказал Морис девушкам, сидевшим в оцепенении, – почему вы покинули Монглан?

– Потому что аббатство закрылось, – неохотно ответила Мирей.

– Закрылось? Почему оно закрылось?

– Декрет о конфискации, монсеньор. Аббатиса боялась за нашу безопасность.

– В своих письмах ко мне, – перебил Давид, – аббатиса поясняла, что она получила предписание из Папской области, в котором говорилось, что аббатство должно быть закрыто.

– И вы в это поверили? – спросил Талейран. – Вы республиканец или нет? Вы знаете, что Папа осуждает революцию. Когда мы приняли декрет о конфискации, он требовал отлучить от церкви всех католиков, кто входил в Национальное собрание. Эта аббатиса – изменница по отношению к Франции, раз она подчиняется подобным приказам Папы Римского, который вместе с Габсбургами и испанскими Бурбонами готовит вторжение во Францию.

– Я должен отметить, что являюсь таким же добрым республиканцем, как и вы, – с жаром ответил Давид. – Моя семья незнатного происхождения, я человек из народа. Я буду держаться нового правительства или пропаду вместе с ним, но закрытие аббатства Монглан не имеет никакого отношения к политике.

– Все в мире, мой дорогой Давид, имеет отношение к политике. Вы знаете, что было скрыто в аббатстве Монглан?

Валентина и Мирей побелели от ужаса, но Давид бросил на Талейрана странный взгляд и поднял бокал.

– Пффф! Старая бабская сказка, – сказал он, презрительно усмехаясь.

– Правда? – спросил Морис.

Его синие глаза, казалось, пытались прочитать мысли девушек. Затем епископ тоже поднял бокал, сделал глоток вина и погрузился в свои мысли. Валентина и Мирей сидели в оцепенении и даже не притрагивались к еде.

– У ваших племянниц, похоже, пропал аппетит, – заметил Талейран.

Давид взглянул на них.

– В чем дело? – требовательно спросил он. – Не говорите мне, что вы тоже верите во всю эту чепуху.

– Нет, дядюшка, – спокойно ответила Мирей. – Мы считаем, что это простое суеверие.

– Конечно, всего лишь старинная легенда, не правда ли? – сказал Талейран, вновь становясь очаровательным. – Но вы, похоже, кое-что о ней слышали… Скажите мне, куда отправилась ваша аббатиса после того, как вступила в сговор с Папой против Франции?

– Во имя спасения Господа нашего, Морис! – раздраженно вскричал Давид. – Можно подумать, что вы из инквизиции, Я скажу вам, куда она направилась, и не будем больше возвращаться к этому разговору. Аббатиса уехала в Россию.

Талейран немного помолчал, потом лениво улыбнулся, как если бы подумал о чем-то забавном.

– Пожалуй, вы правы, – сказал он художнику. – Скажите мне, ваши прелестные племянницы уже были в парижской Опере?

– Нет, монсеньор! – торопливо ответила Валентина. – Мы лелеяли эту мечту с самого детства.

– Как же давно это было! – рассмеялся Талейран. – Ладно, кое-что можно будет сделать. Давайте после завтрака взглянем на ваш гардероб. Так уж сложилось, что я немного разбираюсь в нынешней моде…

– Монсеньор дает советы относительно моды половине Женщин Парижа, – добавил Давид с кривой усмешкой. – Это один из его многочисленных актов христианского милосердия.

– Я должен рассказать вам, как делал прическу Марии Антуанетте для бала-маскарада. И ее костюм тоже был моим изобретением. Никто из любовников не узнал ее, не говоря уже о короле.

– О дядюшка! Не могли бы мы попросить монсеньора епископа сделать то же самое для нас? – взмолилась Валентина.

Она чувствовала огромное облегчение, оттого что разговор перешел на более мирную тему.

– Вы обе и так выглядите прелестно, – улыбнулся Талейран. – Но мы посмотрим, нельзя ли немного помочь природе. К счастью, у меня есть друг, в свите которого состоит самый лучший портной Парижа. Возможно, вы слышали о мадам де Сталь?

Каждый парижанин слышал о мадам де Сталь. Валентина и Мирен тоже скоро с ней познакомились – они оказались в ее сине-голубой ложе в театре «Операкомик». Они увидели, как при появлении мадам де Сталь целое собрание напудренных голов повернулось к ней.

Сливки парижского общества заполнили тесные ложи на ярусах оперного театра. Глядя на выставку украшений, жемчугов и кружев, никто бы не подумал, что на улицах продолжается революция, что королевская семья томится, словно в тюрьме, в своем дворце и что каждое утро телеги, набитые знатью и священниками, отправляются по грохочущей булыжной мостовой на площадь Революции. Внутри подковообразного театра оперы все было великолепно и празднично. Самым восхитительным созданием, признанной красавицей на берегах Сены была молодая гранд-дама Парижа Жермен де Сталь.

Расспросив слуг своего дяди, Валентина узнала о ней все. Мадам де Сталь была дочерью блестящего министра финансов Жака Неккера, которого Людовик XVI дважды отправлял в ссылку и дважды возвращал на прежний пост по требованию французского народа. Ее мать, Сюзанна Неккер, заправляла самым блестящим салоном Парижа в течение двадцати лет, а Жермен была его звездой.

Имея собственные миллионы, дочь Неккера в возрасте двадцати лет купила себе мужа, барона Эрика де Сталь-Гольштейна, нищего шведского посла во Франции. Следуя по стопам своей матери, Жермен открыла при шведском посольстве собственный салон и с головой окунулась в политику. Ее комнаты были заполнены светилами политического и культурного Олимпа Франции: Лафайет, Кондорсе, Нарбонн, Талейран. Молодая женщина стала философом-революционером. Все важные политические решения современности принимались в обитых шелком стенах ее салона, среди мужчин, которых могла собрать вместе только она одна. Теперь, когда ей исполнилось двадцать пять, она, возможно, была самой могущественной женщиной во Франции.

Когда Талейран, тяжело ступая, поднялся в ложу, где сидели три женщины, Валентина и Мирей разглядывали мадам де Сталь. В платье с низким вырезом, отделанном черными с золотом кружевами, которое подчеркивало ее полные руки, сильные плечи и тонкую талию, Жермен выглядела очень импозантно. Она носила ожерелье из массивных камей, окруженных рубинами, и экзотический золотой тюрбан, по которому ее можно было узнать издалека.

Мадам наклонилась к Валентине, сидевшей позади нее, и прошептала ей на ухо так громко, что было слышно всем присутствующим в ложе:

– Завтра утром, моя дорогая, весь Париж будет на пороге моего дома, недоумевая, кто вы такие. Разразится прелестный скандал, я уверена, ваш сопровождающий это понимает, иначе он одел бы вас более подобающим образом.

– Мадам, вам не нравятся наши платья? – обеспокоенно спросила Валентина.

– Вы обе прелестны, моя дорогая, – с кривой усмешкой заверила ее Жермен. – Но для девственниц хорош белый цвет, а не ярко-розовый. И хотя в Париже юные груди всегда в моде, женщины, которым еще не исполнилось двадцати, обычно носят фишю, чтобы прикрыть тело. И монсеньор Талейран отлично это знает.

Валентина и Мирей покраснели до корней волос, а Талейран ввернул:

– Я облекаю Францию согласно своему собственному вкусу.

Морис и Жермен улыбнулись друг другу, и она пожала плечами.

– Надеюсь, опера вам нравится? – спросила мадам, поворачиваясь к Мирей. – Это одна из моих любимых. Я не слышала ее с самого детства. Музыку написал Андре Филидор – лучший шахматист Европы. Его шахматной игрой и композиторским талантом наслаждались философы и короли. Однако вы можете счесть, что его музыка старомодна. После того как Глюк совершил переворот в опере, тяжеловато слушать так много речитатива…

– Мы никогда раньше не были в опере, мадам, – вмешалась Валентина.

– Никогда не слышали оперу! – громко воскликнула Жермен. – Невозможно! Где же ваша семья держала вас?

– В монастыре, мадам, – вежливо ответила Мирей. Светская львица на мгновение уставилась на нее, словно никогда не слышала о монастырях. Затем она повернулась и посмотрела на Талейрана.

– Я вижу, есть вещи, которые вы не потрудились мне объяснить, мой друг. Знай я, что воспитанницы Давида росли в монастыре, я едва ли выбрала бы оперу вроде «Тома Джонса». – Она снова повернулась к Мирей и добавила: – Надеюсь, она не повергнет вас в смущение. Это английская история о незаконнорожденном ребенке.

– Лучше привить им мораль, пока они еще молоды, – засмеялся Талейран.

– Истинная правда, – проговорила Жермен сквозь зубы. – С таким наставником, как епископом Отенский, учеба определенно пойдет впрок.

Мадам повернулась к сцене, поскольку уже поднимали занавес.

– Я думаю, это был самый восхитительный опыт в моей жизни, – говорила Валентина после возвращения из оперы.

Она сидела на мягком абиссинском ковре в кабинете Талейрана, наблюдая за языками пламени через каминную решетку.

Талейран вольготно устроился в большом кресле, обитом синим шелком, ногами он упирался в тахту. Мирей стояла чуть поодаль и глядела на огонь.

– И коньяк мы пьем тоже впервые, – добавила Валентина-

– Ну, вам еще только шестнадцать, – сказал Талейран, вдыхая коньячный аромат и делая глоток. – Вам еще многое предстоит познать.

– Сколько вам лет, монсеньор Талейран? – спросила Валентина.

– Это бестактный вопрос, – произнесла Мирей со своего места у камина. – Тебе не следует спрашивать людей об их возрасте.

– Пожалуйста, зовите меня Морис, – сказал Талейран. – Мне тридцать семь лет, но, когда вы называете меня «монсеньор», я чувствую себя девяностолетним. Скажите, как вам понравилась Жермен?

– Мадам де Сталь была очаровательна, – сказала Мирей, ее рыжие волосы пламенели на фоне огня в камине.

– Это правда, что она ваша любовница? – спросила Валентина.

– Валентина! – закричала Мирей, но Талейран разразился хохотом.

– Ты прелесть! – сказал он и взъерошил волосы Валентины, прижавшейся к его колену. Для Мирей он добавил: – Ваша кузина, мадемуазель, свободна от всего показного, что так утомляет в парижском обществе. Ее вопросы вовсе не обижают меня, напротив, я нахожу их свежими и… бодрящими. Я считаю, что последние несколько недель, когда я наряжал вас и сопровождал по Парижу, были утешением, которое смягчило горечь моего природного цинизма. Но кто сказал вам, Валентина, что мадам де Сталь – моя любовница?

– Я слышала это от слуг, монсеньор, я имею в виду, дядя Морис. Это правда?

– Нет, моя дорогая. Это неправда. Больше нет. Когда-то мы были любовниками, но сплетни всегда запаздывают во времени. Мы с ней хорошие друзья.

– Возможно, она бросила вас из-за хромой ноги? – предположила Валентина.