Текст книги "Города монет и пряностей"

– Я проглотил его целиком, с костями и зубами. Мне всё ещё хотелось есть, и я повернулся к плетёному существу, что когда-то было Малгожатой. Мы посмотрели друг на друга – глаза-щепки в глаза-зубы. Её я не стал глотать. Она была моей сестрой, нас обоих голод превратил в пустые оболочки. Я выскочил из дома на холме, который сделался тёмным как скальный камень, и взял голод с собой: он моя суть, я – его. Мы искали вещи, достаточно большие, чтобы нас насытить. Начали с животных и крестьян, однако их оказалось мало. Попробовали леса, но они горчили. Болота были омерзительные на вкус.

И вот мы здесь.

Я затрепетала, вся мокрая от пота и драгоценного масла.

– Ты наказываешь нас? – прошептала я. – Потому что мы тоже голодны? Потому что мы едим странные вещи и не можем насытиться?

Существо из зубов издало чудно́е, трескучее фырканье. Оно двигалось как домашний кот и ковыряло землю, выпуская и втягивая клыки-когти; его хвост из моляров извивался в воздухе.

– Разумеется, нет. Неужели фермер наказывает корову? Он просто её съедает, облизываясь. Ты красивая, нравишься нам, и мы предполагаем, что это место достаточно большое, чтобы здесь можно было прокормиться. Мы пропустим тебя через себя и насладимся твоим вкусом. Я ничем не отличаюсь от других существ: просто хочу есть и жить.

Глад повернулся и сомкнул свои огромные челюсти на одном из длинных кедровых корней. Он грыз корень и обсасывал, глодал точно кость. Постепенно тот сделался серым, как пепел; от него начали отваливаться большие и маленькие куски, а кора слезала бледными лохмотьями. Быть может, мне всё привиделось? А кому не привиделось бы что-нибудь в таком тёмном и ужасном месте? Корень сохранил форму. Однако в том, что от него осталось, будто зародился беспокойный ветерок.

– Ты не ешь, – негромко сказала я. – Ты тратишь и портишь.

Глад плотоядно уставился на меня: волчьи зубы в его глазницах сверкнули.

– А что ты оставляешь после себя, когда съедаешь какую-нибудь вещь? Не моя вина, что мои объедки интереснее твоих.

Мы смотрели друг на друга. Я поняла, что меня проглотят, и бежать нет смысла: он лучше знал эти туннели, сам прогрыз их во тьме под городом. Поэтому я застыла. А кто бы не застыл, понимая, что будет съеден, как спелая драгоценность? Холодное изумрудное масло сочилось по задней части моей шеи. Я думала о своей тележке, яблоках и маленьких агатовых идолах, а ещё о новом золотом вертеле, который удобно и гладко поворачивался в руке. Думала о топазе из далёкого прошлого и о том, как его сок сочился по моему горлу.

– Интересно, – сказал Глад, – как ты будешь выглядеть, когда пройдёшь сквозь меня?

– Я прошла сквозь него. Он меня не съел, а, скорее, обглодал… И вот что осталось. – Вуммим с несчастным видом посмотрела на нас; её глаза были огромными и робкими на круглом лице, парившем над нами. Она погладила изогнутую шею костлявыми пальцами. – Глад вонзил в меня зубы, и моя кожа обратилась в страницы и пепел, что удерживались вместе затхлым, пропитанным пылью воздухом. Внизу, у корней банка и базилики я стала другой. Моя шея сделалась такой длинной, что я не могла есть. Мои ноги так удлинились, что я не могла бежать. Смерть всех меняет на свой лад…

Мы теперь Пра-Ита, преображённые.

Я глазел на Вуммим и ветхое вытянутое горло – такое тонкое, что сквозь него почти просвечивалось строение из мусора позади неё. Улицу прошивал вихрящийся хваткий ветер. Она развела полы своего одеяния, лёгкого и прозрачного, как одуванчиковый шёлк, и показала живот – огромный, словно у женщины, которой давным-давно следовало родить. Но вместо плоти мы увидели драгоценный камень, громадный гранёный бесцветный камень, вделанный в тело, будто она была лишь кольцом.

– Я говорю на языках смерти. – Её голос был едва различим в гуле ветра. – Меня преобразили, и я уже не знаю, кто я, если не считать того, что стала тем, что раньше ела, а оно стало мною. Весь город постигла та же участь, он последовал за Рукмини и Вуммим. Зелёные и пышные доки Варила утонули в отбросах; военные памятники рассыпались на куски. Наконец и Асаад утратил алый и золотой цвета, стал лишь собственной оболочкой – деньгами, бумагой и жестким мёртвым шелком, которые соединяет неутихающий ветер. Это происходило так медленно, что мы почти ничего не замечали, пока нас всех не преобразили: продолжали тратить деньги и торговать мусором. Это навязчивая привычка, и она не нуждается в объяснении. Но ветер, беспокойный вихрь, явившийся вместе с гладом, теперь носит нас с места на место. Он удерживает нас в целости, пока может, а потом мы исчезаем и летим туда, где есть долина или склон утёса, на котором можно передохнуть, и дыхание ветра возрождает нас в прежней форме. Теперь мы оказались здесь. Для нас это место ничем не отличается от других.

– А то место, куда ты хочешь нас отвести, со странными словами над входом? – спросила стриженая девочка.

Вуммим недоумённо моргнула, словно ответ казался ей очевидным.

– Там находится Чеканщик. Вы будете работать, как все дети. Живые работают, мёртвым это не нужно. Радуйтесь, что вас выбрали для работы. Вам же лучше. – Она запахнула своё платье и, возясь с лохмотьями, бросила на нас взгляд из-под редких волос. – Если не пойдёте прямо сейчас, вас недосчитаются на перекличке, и будут неприятности.

– Мы могли бы просто убежать, – дрожащим голосом заявил я, стараясь не думать о плоской тяжелой двери и о том, какой звук раздастся, когда она захлопнется.

– Уж поверьте, я вас поймаю, – мрачно проговорила Вуммим и поджала ногу, точно аист, намекая на быстроту, на которую нам с нашими ножками не стоило и надеяться.

Мы последовали за ней. Кто бы не последовал?

Дверь захлопнулась. Звук был такой, словно треснули кости.

Идиллия закашлялся от сырости, и кашель заметался в лёгких, точно рикошетящая стрела. Ногти, длинные как у знатной дамы, вонзались в шест, когда паромщик налегал на него, двигая паром вперёд. Если бледный деревянный шест шёл вверх, вокруг всякий раз появлялся маленький водоворот – невидимая грязь пыталась засосать его нижнюю часть.

– Я хотел бы тебе не поверить, но здесь мало кто осмеливается лгать. Ты был в Оплаканном городе… Я тебе завидую. Сам видел его, когда ещё не было ни пепла, ни бумаг, ни рыбьих скелетов, сложенных в горы высотой с минареты. А розы там остались? Или они все побелели и побурели, дрейфуют у причалов в мёртвых доках?

Семёрка нахмурился и отбросил тёмные волосы с изнурённого лица. У него были синяки под глазами, а у глаз – линии и складки, которые однажды должны были превратиться в морщины, расщелины, канавы в плоти. Он сказал негромко:

– Иногда они залетали в двери Монетного двора, точно хлопья снега.

Идиллия кивнул. Далеко-далеко, за туманом Семёрка будто разглядел россыпь островерхих деревьев, похожих на следы кошачьих когтей в сером небе, и пустынный плоский берег. Расстояния здесь были такими большими, что водоём всё меньше казался ему похожим на озеро. Скорее это было огромное внутреннее море, и он невольно начал дрожать. Паромщик потёр колено рукой в перчатке – его кривые пальцы были уж слишком длинными.

– Мои суставы чуют приближение шторма – тупая боль, похожая на тоску. Я попытаюсь перевезти тебя до того, как он начнётся, но ничего не обещаю.

– А какой он, шторм? Разве здесь возможны шторма?

– Он такой, что твой плащик тебя не спасёт. А если бы ты как следует изучил здешние места, надел бы другой, плотнее и теплее, и язык бы свой любопытный попридержал.

Семёрка опять устроился возле жалкой мачты и прижал колени к груди, потёр о них подбородок. От сурового ветра у него покраснел нос.

– Она там, – пробормотал он.

– Она?

– Моя подруга. Она в безжизненном лесу, где деревья скрипят на ветру. Кутается в лохмотья. Наверное, ей очень холодно. Я не могу её бросить.

Идиллия покачал своей большой головой и плотнее запахнул плащ на массивной груди.

– Ох, сынок. Мне жаль. Ты мне столько заплатил – и всё зря.

Юноша сжал кулак, вонзив ногти в ладонь, и закашлялся, прикрывая рот рукавом, – ветер, острый точно крапива, рвал его дыхание на части.

– Ты не понимаешь. Наверное, и не смог бы понять. Просто мы всё время друг друга спасаем.

Нас посчитали прямо посреди большого зала, до того как наши уши привыкли к тишине, а глаза – к темноте. Вокруг были Пра-Ита; их огромные головы покачивались, как у ворон, высматривающих что-то в траве. Моя собственная голова гудела от того, что ветер вдруг прекратился. Лысая девочка стояла позади меня в длинной серой очереди и крепко сжимала мою руку.

– Меня зовут Темница, – прошептала она, и этот шепот был почти благословением, как если бы её имя могло меня обнять и успокоить. Я стиснул её холодные пальцы.

Цифры лились из ртов Пра-Ита точно нежеланная вода, и нас, детей, одного за другим выводили в центр комнаты, где наши маленькие руки помещали на гладкие шесты и рукояти, которые не удавалось разглядеть в тусклом свете, – там было ещё что-то, напоминавшее шестерёнки с полустёртыми зубьями, какие-то поддоны и длинные столы. Ощупывая всё это кончиками пальцев, мы постепенно начали осознавать, что перед нами машина, а когда глаза привыкли к темноте, впервые увидели её целиком.

По центру серого облезлого пола стояла облезлая же серая конструкция. Она была горбатая, словно уродливая черепаха, и дети не старше нас с мрачной торжественностью, будто имея дело с реликвиями, закладывали в эту ржавеющую, покрытую пеплом громадину какие-то непонятные предметы, бесформенные куски чего-то, исчезавшие в недрах искривлённого панциря. Дымовые трубы поднимались до сводчатого потолка и там выплёвывали клубы вялого бледного дыма. Поршни уходили внутрь машины, а затем появлялись снова, тёмные и влажные. Помещение заполняли жуткий хруст и грохот, а в дальнем конце панциря устройство имело вид растянутого эмалированного рта, созданного по образу существа, некогда бродившего по этому городу и состоявшего из одних зубов.

Из этого рта выходила длинная доска, и на неё одна за другой падали тусклые желтовато-белые монеты, с глухим звуком ударяясь о чёрное дерево.

Возможно, в далёком прошлом Кость-и-сути, когда горожане знали все секреты мира, Чеканщик двигался по собственной воле, но теперь маленькие руки давили, тянули и толкали его со всех сторон, поворачивали каждую шестерёнку, вытаскивали каждый штифт и запихивали его назад. Украдкой бросая друг на друга взгляды, десятки детей копошились вокруг панциря, двигаясь вместо него и работая вместе с ним над чеканкой монет, которые машина выдавала неровными очередями. Тонкие руки держали нас за плечи, как совиные лапы, и обвивали наши подбородки, вынуждая смотреть на скрежещущую штуковину.

– Живые работают, – прошептал кто-то, возможно Вуммим, а потом раздался усталый полувздох-полувсхлип. С их длинными тощими глотками разве можно понять наверняка?

Удовлетворённые тем, что мы видели машину и поняли, что вскоре окажемся среди этих тёмных глаз и бледных рук, они повели нас, новеньких на Монетном дворе, вереницей в длинную узкую комнату, которую едва удерживал цепкий ветер, свистевший сквозь стропила из листов бумаги. Вдоль стен стояли маленькие опрятные кровати, накрытые тонкими, как волос, одеялами, которые чуть трепетали от шквалов, проносившихся снаружи. Пра-Ита нетерпеливо указали на них, и мы, хорошие детки, выбрали себе по кровати и легли, отвернувшись от двери, машины и жутких длинношеих существ. На каждой подушке лежал кусочек чего-то похожего на стекло. Я лизнул его под одеялом, а потом жадно запихнул в рот. Это был леденец со вкусом то ли малины, то ли чёрного чая, то ли засахаренных сухарей. Я его смаковал, и сок тёк в моё горло. Потом я вспомнил Вуммим и то, каким был её город, прежде чем стать моим. Я выплюнул леденец на ладонь и уставился на него в серых сумерках. Он мерцал и блестел – алый, розово-красный, розовый.

Они дали нам рубины. Рубиновые осколки, которых хватило бы на дюжину детей. Я бросил взгляд через плечо на Пра-Ита, столпившихся возле двери и наблюдавших за тем, как мы засовываем драгоценные камни в свои голодные рты. Они издавали тихие жалкие стоны, пока наблюдали за поеданием камней. Я был слишком голоден, чтобы избавить их от желанного зрелища, и опять сунул вишнёвый камешек в рот. Он лежал на моём языке как обжигающий луч. Я вздрогнул и отвернулся, а потом услышал, что двери захлопнулись, точно руки, сомкнутые для молитвы.

Мы остались одни. Я не сомневался, что утром нам предстояло начать работу. Когда льстивая тьма пробралась сквозь трясущийся потолок, я выбрался из своей постели и разыскал среди тёмных маленьких голов ту, что была коротко и неровно обстрижена, – моей подруги Темницы. Она приподняла угол жалкого одеяла, впуская меня, и я улёгся рядом с ней. Мы отчаянно прижимались друг к другу, пытаясь украсть немного чужого тепла, но красть было почти нечего. В конце концов мы просто замерли, обнявшись и стараясь не дрожать от ужаса.

– Ты видела, что попадает в машину? – спросил я.

Она покачала головой.

– Ты видела, что из неё выходит?

Она кивнула.

Комнату заполняли звуки: во сне кто-то сопел, кто-то плакал, и этот плач был похож на писк выпавших из гнезда птенцов. Я не знал, что сказать. Она не плакала, как другие, а просто смотрела. И то, на что она смотрела, начинало дрожать от её взгляда.

– Что случилось с твоими волосами? – наконец спросил я осторожно, как вор, ухвативший сундук.

Вместо ответа она взяла мои руки – наши пальцы побагровели от холода – и завела себе за спину, положила на свои лопатки. Я коснулся не плоти, а коры – то была древесина, увитая жесткими лозами с ягодами размером с костяшку пальца. Я обнимал ребёнка, да – спереди она была тощей, измученной, но всё-таки симпатичной и точно женского пола. Однако её спина от шеи до самых бёдер оказалась трухлявым кривым деревом, полумёртвым и превратившимся в серый, как земля, камень. Я нащупал лишь одну живую часть, когда провёл по ней руками, – толстый, длинный, серовато-коричневый коровий хвост с мягкой кисточкой на конце.

Она не смела на меня взглянуть.

– Теперь ты видишь, кто я. Я плохая, уродина, поэтому голодные призраки забрали меня.

Мама часто усаживала меня к себе на колени, чтобы рассказать, откуда мы пришли, – так часто, что я и теперь помню эту историю от первого слова до последнего.

Говорят, некогда жила одна хорошенькая корова. Её шкура напоминала расплавленное красное золото, глаза – полированное дерево, а подвижный хвост был ярче языков пламени. Эта была не совсем корова, ведь красивые вещи и существа одновременно превосходят свои тела и уступают им. В складках коры, покрывающей всех нас, записано, что когда-то она была девушкой с длинными блестящими волосами, и на неё обратил внимание Аукон, Бык-Звезда. Он коснулся девушки раскалёнными добела копытами и преобразил по своему подобию, чтобы любить её, как ему хотелось.

Может, это правда, а может, и нет. Но, как случается иной раз с любовниками, заполучив желаемое, Аукон захотел сделать возлюбленную своей навеки. Бедняжка так и бродила по небу в облике мычащей коровы: хоть она и была самой милой из коров, когда-либо жевавших траву и пивших воду, думаю, её это не сильно утешало.

«Куда идти? Что мне делать?» – плакала корова.

Ответы пришли, но не те, которых можно было бы желать. Аукай, Корова-Звезда или Молочная Звезда с чёрными глазами, видела, что сделал её брат, и кинулась на него. Между двумя громадными существами произошла жестокая битва. Если ты видел, как быки сражаются за право спариться с тёлкой, знай, это выглядело намного хуже. От ярости Аукай горела ярче храмовых костров, и, наконец прижав Аукона к небольшому холму, она своими широкими и плоскими зубами откусила ту часть, что делала его быком; остался одинокий сломленный вол, издающий слабое мычание в ночи. Свет из него уходил в грязь, покрывавшую место схватки. Аукай с отвращением выплюнула сочащиеся серебром яички брата в чистое поле и больше о нём не вспоминала. Говорят, с той поры безумные монахи начали сами себя кастрировать в честь Коровы-Звезды и в знак покаяния за её небесного брата. Может, это правда, а может, и нет.

Но Звёзды – странные существа, а всё, что с ними связано, ещё страннее. Там, где упал кусок бычьей плоти, выросло большое миндальное дерево с пышными белыми цветами и зелёными плодами. И так получилось, что корова, некогда бывшая девушкой, набрела на него в период цветения. Дерево, по сути являвшееся слегка уменьшенной копией Аукона, посмотрело на гостью, возлюбило её и гибкими ветвями затащило животное, издававшее пронзительные хриплые крики, в пустоту внутри извилистого ствола. Там оно гладило её кожу бледными шершавыми ветками, пока много месяцев спустя корова не прогрызла себе путь наружу широкими плоскими зубами, не острыми, но крепкими.

Может, это правда, а может, и нет. Любовь редко ждёт дозволения. Корова бежала от вопящего дерева, которое тянуло ей вслед длинные извивающиеся ветви, покрытые шипами. И так, на бегу, родила первую из нас, хульдру [4]4
  Хульдра – персонаж скандинавского фольклора, лесная соблазнительница. Выглядит как очень красивая молодая девушка с длинным хвостом, похожим на коровий, который она тщательно скрывает.


[Закрыть] – наполовину девушку, наполовину корову, соединённую небрежной рукой. Мать-корова в ужасе посмотрела на свою первую дочь: как же мало в ней осталось от девушки, которой она когда-то была! Но кому ещё любить уродливого ребёнка, если не матери? Её вымя уже набухло и натянулось. Бедное дитя вцепилось в жесткую золотистую шерсть, и корова опустилась на землю, чтобы покормить дочь. Годы шли, и она рожала детей, как сосна разбрасывает шишки; иногда рожала так, как это делают коровы. Несчастная исторгала из себя детей, куда бы ни вели её копыта, и каждый ребёнок был такой же пёстрой полукровкой, как и все мы.

«Бедные мои девочки, несчастные мои мальчики, – говорила она, когда все мы собирались вокруг, точно стадо, и хвостами отгоняли жужжащих сапфировых мух. – В глубине души я знаю, что с вами все будет так же, как и со мной, – вас всегда будут любить, но лишь те, кто иной природы и кому нет дела до того, чего хотите вы. Я ничем вас не наделила, кроме печали и дурацких хвостов».

Может, это правда, а может, и нет. Замысловатые истории часто основаны на извращениях. Кто знает, в каких странных ночных утехах принимали участие хульдры – то ли деревья, то ли люди, то ли коровы? Я не хотела бы оказаться на их месте.

И всё же кое в чём наша история правдива.

Видишь ли, однажды у меня был золотой мяч. Я правильно рассказываю эту историю? Может, у взрослой женщины получилось бы лучше? Моя мать знала, как нужно рассказывать истории. Вероятно, она упомянула бы мяч в самом начале. И не показала бы свой хвост так быстро. Наверное, хорошая девочка не призналась бы в том, что у неё была такая штука, как золотой мяч, – за всю историю мира он ещё никому не принёс добра. Но я не взрослая женщина, и я любила свой мяч.

Ни моей сестре, ни моим кузинам он не достался. Тебе следует знать, что, отдавая золотой мяч в алчущие руки, родители признают, что в их ребёнке есть порочность, не связанная с устремлениями плоти или любовью к сладостям. Мать не одарит такой вещью дочь, которую купает в молоке и окутывает ароматом астр да маргариток. Она даст её лохматому дитя с грязными коленками, что играет само по себе возле старого колодца. Эта штука убережёт от молодых людей и конфеток, блестящих как взмахи ресниц. Если она, или оно, или оба случайно оступятся и упадут в колодец, что порой случается, что ж, по крайней мере, маргаритки будут целее.

У меня, видишь ли, когда-то был золотой мяч.

Однажды, когда я сидела корой к солнцу, к нашему забору из ясеневых досок подошёл сын мельника. Он говорил то, что мог бы сказать сын мельника: ему никогда не доводилось видеть девушку с корнями в коленных чашечках; я хорошенькая, как вишня без косточки, и не могла бы я подойти хотя бы самую малость поближе? Я пожала плечами. Я была сильна как тёлка, и он не смог бы мне ничего сделать. Поэтому я приблизилась к забору. Сын мельника сказал, что у меня самые тёмные глаза из всех, что он когда-либо видел… и шустро поцеловал меня в губы. Он украл мой первый поцелуй, сделал то, что люди делают увидев хульдру, – берут её без разрешения, ни о чём не тревожась. Потому мы и предпочитаем одиночество, живём в древесных хижинах, которые качаются на дубовых ветвях, чтобы дерево в нас могло отдохнуть, и редко говорим с себе подобными, даже если они не поворачиваются к нам спиной.

Я бросилась домой, но на бегу думала лишь о поцелуе. Губы сына мельника имели привкус муки и мёда, только что выкачанного из улья. Я так и сказала моей матери, когда вскарабкалась по верёвочной лестнице и увидела, что она наливает мне травяного супа на ужин. На следующее утро она дала мне золотой мяч и велела пойти с ним куда-нибудь поиграть. Я, потрясённая, уставилась на неё. Больше мы не сказали друг другу ни слова, хотя ей хватило приличия не смотреть мне в глаза. Мать нервно помахивала своим тёмно-коричневым хвостом по полу из ветвей. Я тихо взяла мяч и отправилась в поля – играть.

Это было маленькое солнце, которое я прижимала к груди, и оно согрелось от тепла моего тела. Я то укутывала его своими длинными чёрными волосами, то выпускала на волю. Давала мячу ласковые прозвища, которые теперь кажутся мне глупыми. Я снова и снова полировала его кисточкой своего хвоста и держала при себе, когда спала. От него на моей щеке оставался отпечаток – яркий как пощёчина. Я подбрасывала мяч в воздух возле старого колодца, оплетённого густыми лозами с пятнами некогда красных цветов, что прятался среди высоких и отягощённых семенами стеблей трав будто огромная злобная поганка. Я чуяла воду на дне, цветущую буйным цветом и кишащую головастиками, но не видела её. Подбрасывала свой мяч, а он сиял на солнце, испускал яркие обжигающие лучи. Мои глаза наполнялись слезами, когда я смотрела на эту круглую звёздочку. Я никогда не оставалась одна: мой мяч, что мог кататься или просто лежать и блестеть, был ничем не хуже друга.

Настал день, когда летнее солнце само превратилось в золотой мяч. Я лежала в траве будто одуванчик и спала, чувствуя на лице его горячие ладони. Снилось ли мне что-то? Не помню. Но, когда я проснулась, мяч исчез, а на его месте появилось маленькое красноглазое существо, которое подобралось близко – но не очень – и замерло у моих коленей: глядело на меня и гладило мои волосы. Это был ёж довольно внушительных размеров, с густыми иголками, золотой от носа до хвоста. Его иглы постукивали и позвякивали, когда он двигался, звук был тихий и мелодичный. Он тёр друг о друга полированные лапки, гладил золотые усы, а его глаза – гранаты или нет? – сияли под ресницами, как свадебные пояса.

– Здравствуй, – сказала я после долгого молчания. Возможно, мне следовало выразиться поприличнее. Взрослая женщина знала бы, что говорить.

Ёж поклонился. Думаю, окажись у него на голове шляпа, он бы её снял.

– Здравствуй, – ответил он высоким грубоватым голосом, похожим на звуки флейты, испачканной в речной грязи. – Я смотрел, как ты спишь. У тебя это очень хорошо получается.

Я рассмеялась.

– Моя мать надеялась, что у меня будет талант к чему-либо. Возможно, я стану мастерицей сна.

Ёжу это не показалось смешным.

– Меня зовут Чириако, – сказал он таким тоном, будто его имя могло взять меня за руку и призвать к порядку.

– Ты не видел мой мяч, Чириако? Я его обожаю, но, кажется, он куда-то укатился, пока я спала.

Ёж перевёл смущённый взгляд на высокую траву. Он продолжал заламывать лапки самым жестоким образом, в его мерцающем горле родился тихий и печальный хриплый звук. Зверёк начал медленно сгибаться, пока его нос не коснулся земли, а иглы на спине встопорщились так, что на них заиграл свет. Потом, чуть подпрыгнув и слегка сжавшись, он приземлился на кустик клевера круглым и гладким мячиком из золота. Наверное, взрослая женщина не стала бы восторженно вопить и хлопать в ладоши. Но я не была взрослой.

– Ты жил внутри моего мяча, друг ёж? – воскликнула я.

Чириако качнулся вперёд, потом назад и опять развернулся, отряхивая пыль и пыльцу с золотых лапок; выпрямился во весь свой не особенно великий рост.

– У тебя такой мягкий хвост, – прошептал он и покраснел до ушей. – Его прикосновения были весьма приятны.