Текст книги "Города монет и пряностей"

– Он вышел из неё, с ног до головы одетый в зелёное, как было до гарема и как всегда одеваются газелли. Его пряжки ярко блестели и шапка была мягкой, словно нос мула. Но теперь, смотря на зелёное, он видит не приятную долину и беззащитный костёр, а её листья. «Траурные одежды» – так он называет зелень молодых чайных побегов. Тальо не снимает одежду её тела и тем самым, я думаю, всё время пребывает внутри неё.

Они вошли в реку вместе, рука об руку; по пояс погрузились в бурлящую ледяную воду. Иммаколата повернулась к своему евнуху и улыбнулась, слёзы текли по её щекам, как сливки на богатый стол. Она протянула руку и грациозным движением вытащила у него из-за уха мерцающий серебристый лист.

«Разыщи Остров Мёртвых и доставь туда моё семя. Знаю, ты сделаешь это ради меня; я знаю это так же хорошо, как линии на своей ладони или волосы на голове. Отправляйся в мир и уведи меня из него. Вот моё сердце… носи его с собой. Во тьме я буду видеть тебя в своих снах – ты почувствуешь это во вкусе моего чая и в том, как мои башмаки будут касаться твоей кожи».

Иммаколата растворилась в воде – медленно, точно сахар. Её тело рассыпалось, превратившись в ворох коричневых листьев, осевших на поверхности ручья. Течение словно замерло на миг, и она стала большим кругом из листьев, расплывшихся в разные стороны, посреди которого стоял одетый в зелёное Тальо. Затем вода всё унесла прочь…

Мы с Темницей глядели на мантикору, разинув рты, как два дурачка. Сидели в завитках её хвоста, а большое красное чудовище закрыло блистающие глаза и начало тихонько петь низким голосом, будто деревянная флейта и бриллиантовая труба запели дуэтом. Она не солгала о своих песнях… Мы заливались слезами от прикосновений её голоса, от потерянных и пронизанных печалью нот, напоминавших невидимые руки. Этот голос поведал о том, какой красивой была Иммаколата, когда плыла вниз по течению, и как Гроттески страдала, слыша протяжный плач и крики Тальо на пустынном берегу.

Наконец она сомкнула свои кривые челюсти, и мы постепенно пришли в себя.

– Нас обоих бросили наши возлюбленные чудовища. Казалось правильным исполнить их желания вместе, поэтому сначала мы отправились на Остров Мёртвых.

– Вы нашли его? – спросил я, затаив дыхание.

– Нет, – коротко ответила она. – И теперь моя очередь. Мы отправляемся в Аджанаб, где я буду петь для моей девочки под каждым окном, пока она не покажется в одном из них, рассыпая чёрные бусы, и не позовёт меня наверх.

Громадное чудище посмотрело на нас с вызовом, сжав челюсти, насколько это представлялось возможным. Мы быстро свернулись калачиком у бока мантикоры; той ночью больше не было никаких историй. Через некоторое время все уснули, она тоже, и её алая шерсть колыхалась от нашего храпа.

Я проснулся от ужасного холода, что приходит между полуночью и рассветом, когда небо словно замерзает и забирается под одежду, не пропуская ни одного шва. Хоть в тележке были плотные занавески, я всё равно задрожал и повернулся к Темнице, чтобы ощутить её тепло… Но её не было: в завитках хвоста Гроттески, где она лежала, оказалось пусто. У меня свело желудок – за все эти годы я ни разу не просыпался ночью в пустой постели, Темница всегда находилась рядом, тяжелая и тёплая. «Не покидай меня, не покидай меня», – твердили мы друг другу рефрен нашей жизни.

Я осторожно выпутал из завитков хвоста мантикоры свои ноги, аккуратно приподнял лежавшее на пороге жало, цветом и видом напоминавшее зелёный панцирь жука, и тихонько выбрался наружу, в холод, который словно хлестал меня по лицу берёзовыми прутьями.

Тальо спал возле длинных синих оглобель; его зелёный наряд отсырел в тумане, а копыта чернее ваксы покрылись льдом. Темница крепко спала, свернувшись возле него как кошка, и её лицо отражало сны. Не кошмары! Я очень хорошо знаю, как выглядит её страх. Я хотел лечь рядом и уснуть так, как привык, – уткнувшись головой ей в плечо, и дышать в унисон, чтобы она была между мною и тьмой. Но, наверное, она уже не принадлежала мне одному и выскользнула из тележки не ради прихоти. Мне не стоило её тревожить.

Однако я всё равно заполз под оглобли и устроился рядом с Темницей, её знакомым телом и запахом. Тальо заворочался, вытянул длинную, изящную руку и положил её поверх нас.

– Не нашёл, – со вздохом проговорил он. – Ты ведь это хотел узнать? Как я мог перестать искать и забыть о ней? Я так старался, но на Остров Мёртвых ведут тайные и тёмные пути, их мне не удалось найти. Я ведь пастух, знаю лишь возделанные поля и посёлки, где люди живут долго, рядом с могилами многих поколений предков. Я не нашел, а Гроттески заслуживает шанса. Однажды я снова отправлюсь на поиски. Возможно, в Аджанабе найдётся картограф, который знает путь, или поэт, который что-нибудь слышал.

Осторожно, чтобы не разбудить Темницу, он вытащил из камзола коробочку – маленькую шкатулку чайного дерева, с милым зелёным ботинком, вырезанным на крышке, и инкрустацией из берилла. Он её открыл – внутри лежал серебристый листок, излучавший в темноте бледное сияние.

– Но я ношу её с собой денно и нощно, – сказал Тальо и закрыл крышку.

Так началось наше общее путешествие, целью коего был Аджанаб, оказавшийся так далеко, что в те края не залетал даже призрачный город. Я и не думал, что мир настолько велик. Мы шли, ехали, выступали, чтобы заработать на хлеб в отсутствие той, что каждый день выплёвывала жемчужины. Тальо время от времени ловил жирных зайцев. Темница ходила с ним на охоту и одичала: мало разговаривала, сделалась тощей и высокой, её движения стали резкими и грубыми.

Во время наших маленьких представлений она танцевала.

В тележке имелась красная занавеска, и, когда собиралось больше нескольких сельчан с монетами в натруженных от выдёргивания репы руках, мы вывешивали её и пропускали снизу хвост Гроттески с надетым на кончик зелёным носком, чтобы спрятать жало. Она вздрагивала всякий раз, когда мы набрасывали на неё ткань, но не возражала – это был наш лучший номер. Были и другие: Гроттески часто пела, и, делая это, она обращала лицо к небу и плакала. В итоге наши корзины всегда наполнялись едой и деньгами, потому что песня мантикоры будто хватала зрителей за руки, вынуждая опустошать карманы. Тальо танцевал. Однако те, кто знал, как обычно заканчиваются танцы газелли, пугались его. Поэтому чаще он привязывал ленту к своей мантикоре и поражал зрителей хорошей дрессировкой зверя. Как правило, потом Гроттески от омерзения пожирала ленту, и нам их вечно не хватало.

Однако лучшим из всего, что мы умели делать, был танец Темницы…

С носком на положенном месте хвост Гроттески выглядел вполне убедительно в роли змеи, и они с Темницей исполняли странный и сложный танец, а Тальо играл на дудке или скрипочке из миндального дерева. Годы шли, наша цель приближалась. Я тоже научился играть на дудочке, и мы с газелли вместе аккомпанировали танцу чудовищ. Движения Темницы были чем-то чужеродным и волнующим: хотя она выходила в длинном платье, некоторые сельчане называли танец непристойным. Просто моя подруга танцевала самозабвенно, с каждым разом всё быстрее, и ни разу не повторилась. Она танцевала так, словно лишь танец помогал ей избавиться и от башни из дёрна, и от золотого мяча, и от города призраков, и от влюблённого в неё ежа.

Хвост Гроттески извивался, покачивался из стороны в сторону, лениво закручивался, а Темница рассказывала в танце историю, которую мы узнали на Встрече и которую знали в любой захолустной деревушке, в стенах любого города, – о женщине, бывшей змеёй и Звездой; о том, как муж её предал, и как она ему отомстила. Когда звучали последние ноты, Темница пряталась за занавеской, оставался видимым только большой зелёный хвост.

Моя подруга стала одержима этой историей и своим танцем. Она почти ни с кем не разговаривала, хотя ночью по-прежнему не могла спать одна и устраивалась рядом с Тальо, или со мной, или у мохнатого бока красной львицы. Однажды, когда она пристёгивала к икрам ножи, собираясь поохотиться на оленей, я попытался её поцеловать… лишь раз, чтобы понять, смогу ли я. Темница отстранилась и посмотрела на меня чёрными глазами, окружёнными тёмными кругами.

– Зачем? – спросила она. Её голос был певучим и низким – он наконец-то стал голосом взрослой женщины. – Зачем ты это сделал?

– Не знаю, – сказал я, и это была правда.

Той ночью она принесла с охоты лань, белые пятна на шкуре которой в лунном свете выглядели зловеще. На рассвете Темница исчезла. Шкатулочка Тальо была пуста.

– Я последовал за ней. Я всегда следую за ней! Она там, на Острове. Я это знаю и спасу её. Мы всегда спасаем друг друга: моё предназначение – спасать её, её – спасать меня.

Идиллия хмуро посмотрел на небо, чёрное и бурлящее от приближения бури.

– Как ты потратил последние три монеты?

– А тебе какое дело? Может, хватит того, что ты получил одну?

– Считай это любопытством коллекционера, – ответил старик с коротким смешком.

Семёрка прикрыл глаза огрубевшей рукой с разбитыми костяшками. Он сглотнул слёзы, но камень в груди не исчез. Голос юноши дрожал, в нём чувствовался надрыв и надлом; звуки терялись над громадным стеклянным озером и в грохоте неба.

– Я потратил их, чтобы попасть сюда и найти её! Чтобы фермеры и астрологи, ленивые принцы и доярки рассказали мне, куда она отправилась. Чтобы картографы и поэты, речные лоцманы и некроманты объяснили мне, как последовать за ней. Я потратил их, чтобы вернуть её… Зачем ещё они нужны? Что ещё на них можно купить? Я потратил их, чтобы заплатить за неё и пересечь это озеро. Больше ничего нет, у меня остался лишь пустой рукав.

Туман приглушил рыдания Семёрки. Старый паромщик мог бы его утешить – он и впрямь наклонился, чтобы это сделать, но подул слабый свистящий ветер, похожий на последний вздох человека, замёрзшего насмерть посреди заснеженной пустоши. Ветхий коричневый плащ Идиллии взметнулся на этом ветру, и Семёрка увидел то, что под ним пряталось. Он хотел закричать, завопить, но издал лишь стон и уронил челюсть.

Кожа Идиллии заканчивалась у основания шеи, а остальное тело состояло сплошь из костей – больших, длинных жёлтых костей. Его скелет был не человеческим, на спине прятались огромные костяные крылья, которые выглядели как стариковский горб. Руки паромщика были из плоти, как и ноги, покрытые морщинистой, сухой и провисающей кожей, а под рясой он был настолько обнажён, насколько это возможно для человекоподобного существа. Сквозь дыры между костями Семёрка видел покрытую зыбью серебристую поверхность озера.

Там же, в пустоте между костей, бегали две чёрные ящерицы: они гонялись друг за дружкой в грудной клетке, словно белки вокруг дуба, трещали и шипели на бегу, лизали ключицы и тазовые кости. Глаза у них были белые, как у слепцов. То одна, то другая ящерица на миг замирала, будто обнаружив орешек, и вгрызалась в какой-нибудь позвонок паромщика.

Идиллия выглядел огорчённым. Он закутался в свою робу, спрятав бегавших наперегонки ящериц.

– Всё не так плохо, честное слово! Я к ним привык. Но, кажется, они нуждаются в объяснении не меньше, чем костяная монета.

Некоторые говорят, что Луна мертва, будто она породила лишь мертвецов. Они ошибаются! Тот, кто поверит священным книгам таких существ, должен верить всему.

Луна плодородна и была такой всегда. Она не может поглядеть на себя в океанское зеркало, но из её пупка произрастает пион с хрустальными лепестками. Когда она говорит, из её рта падают устрицы и головастики с беспокойными хвостами. Во тьме мира, до того как кто-то открыл глаза и назвал его тёмным, она была целой и совершенной, не меняла свою форму на протяжении месяца. Но во тьме, как и где-нибудь ещё, были переменчивые ветра и течения.

Они нежно обдували рёбра и плечи Луны, вынуждая её медленно вращаться в небе, раскинув руки, как ребёнок на поверхности прозрачного сине-зелёного земного моря, позволяя маленьким волнам целовать и толкать своё тело.

Когда Звёзды покинули небеса – об этом, по крайней мере, молва не врёт, – после них в темноте остались дыры, из которых начали дуть ветра, как из пробитых воздушных шаров. Свистящие ветра со всех сторон набросились на бедняжку Луну, и она стала вращаться в небе всё быстрее и быстрее, точно дервиш. Скоро ветра сделались такими жестокими, что начали сдирать с неё куски плоти – бледной, полупрозрачной и мерцающей. Эти куски ветром сносило к земле, и они медленно падали на неё, точно перья или хрупкие лепестки.

Наконец с Луны больше нечего было сдирать. Её маленькое чёрное ядро упокоилось в пустоте, лишенной света; оно было не больше и не ярче кусочка сажи. Но, как и все существа, которым даётся возможность передохнуть, Луна опять начала расти, потому что она не может сдержать своё плодородие. Она поворачивалась так и этак, пионы цвели в её пупке, пышные хризантемы распускались на ладонях. Устрицы и головастики падали из её рта. Сосновые ветви змеились вокруг её талии. В её волосах молодые деревца переплетались и танцевали в слепом экстазе. Вскоре Луна опять сделалась полна и огромна, как прежде. Но небо, в котором теперь жило мало Звёзд, уподобилось реке, текущей меж нескольких острых скал; его течения были яростнее, чем ранее, и, как только Луна опять стала круглой и яркой, они опять принялись сдирать с неё плоть.

С той поры Луна тает и убывает, из средоточия света превращаясь в пятно сажи. Бедная, одинокая, маленькая Луна, которой лишь изредка удаётся передохнуть. Мы так её жалеем – мы, перья, мы, лепестки, мы, её дети, частицы её плоти. Сянь – кожура Луны, сброшенная точно кожура сливы. Мы то, что сдувают с неё чёрные ветра, мы серебристы и туманны, как тень наперстянки на рассвете, чисты и тверды, как покрытое морозными узорами стекло.

Однажды мы объявили священную войну гнилым еретикам, которые верят в фальшивую Луну и не скорбят о своих мёртвых, как мы. Сокрушение греха – тяжкий груз для одного. Мы давным-давно сдались… Если им хочется развлекаться мрачными сказками, мы не станем портить игру. Ибо знаем правду, и она помогает нам быть стойкими, невзирая на их извращения.

Не сомневаюсь, ты счёл меня мужчиной – такой образ соответствует моему труду. Но мы не мужчины и не женщины. Лепестки Луны не знают пола, детей, брака. Каждый месяц наши собратья падают, отделившись от её тела, и, если выживают, как черепашки, что стремятся к морю по песку, тогда наши ряды пополняются. Мы не приспособлены иметь детей; мы – маленькие луны, а луны не спариваются и не создают новые. Ещё мы не едим пять злаков, как люди, питаемся ветром и пьём туман. Стареем медленно, будто камни, и нам нелегко умереть, но иной раз это случается – ведь камень, пронизанный кварцевыми жилами, можно разбить.

Потому я достаточно стар, чтобы заявить тебе: я поднял Розовый купол Шадукиама над алмазными башенками города задолго до того, как он зачах и превратился в Кость-и-суть. В те дни я был архитектором, и отцы города обратились ко мне с просьбой укрыть их стены цветами, которые бы не бледнели, не вяли и не опадали. Кому-то пришло в голову, что одушевлённый осколок Луны кое-что смыслит в постоянстве. В качестве платы мне пообещали винную бочку, наполненную опалами и серебром, – они и тогда были склонны к порочным излишествам, ничего не изменилось…

Тогда Шадукиам представлял собой шипастую рощу строительных лесов. Жители вырезали куски дёрна, чтобы посадить дома, как деревья, во влажную чёрную почву, – город металла и торговцев был одержим вещами, которые росли! Алмазные башенки возвели недавно, их грани ещё резали и шлифовали рабочие, не боявшиеся высоты. Дороги вытаптывали, а не мостили кусками золота и серебра. Навесы Асаада были из шерсти. Как же мы с тобой подходим друг другу! Я помню город до того, как он стал Кость-и-сутью, ты – после. Эта история случилась до начала всех историй, мальчик, и я был её частью.

Я велел кое-кому из моих сестробратьев угнездиться на блистающих алмазных башенках или на платформах под ними и ждать меня, а сам полетел искать розу, что цветёт вечно.

В Саду

Девочка проследила за тем, как мальчик исчез во Дворце, будто жужжащая пчела в пасти аллигатора. Она шла за ним, пока могла, желая продлить – хотя бы на миг! – время без одиночества, холода и молчания. Когда мальчик скрылся в тёмном здании со множеством башен, куда ей вход был заказан, девочка вышла на площадь, предназначенную для Динарзад и её супруга; шаги её маленьких ножек были легки. Леса возвели до половины, каштаны нагнули вперёд и в стороны, их обнажённые ветви-руки сплели друг с другом и украсили золотом, чтобы получился навес, достаточный, чтобы защитить прикрытую фатой голову Динарзад от взгляда небес. Девочка сомневалась, что небеса смогут что-то разглядеть сквозь столько ветвей и слоёв шелка. Солнце ещё не взошло, но или она и мальчик стали более опытными участниками этой маленькой игры, или Динарзад отчасти утратила бдительность. Девочка была уверена, что её друг в безопасности в своей тёплой постели, под одеялами из шерсти и лисьего меха. Возможно, туман намочил ему волосы надо лбом, а возможно, и нет.

По Саду бродили павлины; их зелёно-фиолетовые хвосты волочились по клумбам, а синие головы выглядывали из зарослей фруктовых кустов, усеянных поздними плодами. Девочка и павлины всегда сторонились друг друга: птицы не умели петь, она – напускать внушительность. Павлины не совсем дикие, а она была не совсем ручной. Однако особенный день стоил того, чтобы заключить мир, поэтому девочка, напрягая связки, издала писклявый крик павы. Кобальтовая птица выбралась из колючих зарослей и, клюнув её пальцы разок-другой, сунула голову ей в руки. Девочка тосковала по озеру, но ещё больше – по птицам, неприрученным гусям, опускавшимся в Сад за цветами и блестящими насекомыми и улетавшим с приходом зимы. Длинные изумрудные перья легко касались её щеки, когда павлин поворачивал голову туда-сюда, и она рассмеялась – смех был низким и резким, словно вечерний крик совы.

– Кто-нибудь смеет не делать то, что ты велишь? – раздался голос позади.

Из каштановой часовни вышел мальчик. Павлин испугался, зашипел на него и удалился, пыхтя и подняв хвост в знак сильного раздражения.

– Многие: садовники, сёстры, султаны.

– Что ж, тебе осталось лишь выучить их призывные крики. Уверен, в конце концов ты справишься и с этим.

Девочка криво усмехнулась:

– Ты должен быть в постели. У нас опять будут неприятности из-за тебя.

– Сегодня организовали банкет для новой семьи моей сестры: матери её жениха, отца и тридцати семи братьев и сестёр. Только представь себе! Я даже не пытался сосчитать кузенов и кузин. – Мальчик издал короткий резкий смешок, словно дёрнул тетиву лука. – Они забили жирафа! Я ни одного ещё не видел, но через задние ворота внесли пятнистого зверя, чтобы на пиру всем хватило шеи. Думаешь, шея вкусная? Я постараюсь принести тебе кусочек, если хочешь. Честное слово, никто не заметит, если я опять сбегу… Они уже привыкли, а она вряд ли посмеет устроить истерику перед новой роднёй. Все будут танцевать и пировать, пока не устанут ноги или языки – одно из двух.

Девочка снова начала ходить из стороны в сторону, вытирая о юбку руки, хранившие тепло павлина.

– Ты не хочешь рассказать мне историю днём? – робко спросил мальчик. – Странно даже спрашивать об этом и говорить на рассвете, а не на закате, верно?

– Кто-нибудь смеет не делать то, что ты велишь? – лукаво спросила девочка.

Он покраснел и пробормотал, не глядя ей в глаза:

– Ты знаешь мой призывный клич. Я твоего не знаю.

Сквозь облака, как сквозь марлю, просочился зыбкий солнечный свет, не особо отличавшийся от лунного, окунул деревья во влажное свечение и отразился от длинного прямого носа девочки. Её руки сделались холодными – по утрам тропинки в Саду были сырыми и знобкими. Она потянула мальчика в сторону от новорождённых теней, отбрасываемых каштановой часовней, в колючие заросли ежевики, с которых опали цветы. Это место напоминало место их первой встречи, с той разницей, что здесь ветви были голыми и коричневыми и с шипов над головами капала роса. Мальчик привычно уселся и потянулся к её рукам, чтобы согреть их, как сделал бы с кем-то из своих младших братьев или сестёр. Она позволила ему растирать себе пальцы, пока они не сделались красными, горячими и не началось покалывание, а потом продолжила свой рассказ:

– «Мне казалось очевидным, что нельзя вырастить розу, которая не будет знать в глубине ствола и корней, что такое увядание и смерть, – сказал паромщик. – Но я решил, что можно заставить её вечно цвести…»