Текст книги "Ночной паром в Танжер"

Глава вторая. Сиська с татуировкой

В Малаге и окрестностях, январь 1994 года

В кафе «Сентраль», на Пласа-де-ла-Конститусьон, он пил café solo[11]11
  Черный кофе (исп.).


[Закрыть] и ждал. Вокруг нескончаемо гудела речь пожилых андалузцев. Они комкали салфетки и бросали на кафельный пол. Старики сплевывали, кривили лица. Их кожа – миндального оттенка. Воздух посинел от сигаретного дыма, поднимавшегося медленными клубами. На старушках под зимним солнцем – шубы в пол. На их лбах были нарисованы высокие комичные изогнутые брови, из-за которых у них вечно испуганный вид. Кофе-машины тоже смеялись и плевались. Посетители пили café solo, con leche[12]12
  Кофе с молоком (исп.).


[Закрыть], кортадо и горячий шоколад, ели сахарные чуррос, длинные и закрученные. Унылый толстяк из Бирмингема опоздал всего на несколько минут. Сел напротив Мориса Хирна с видом оскорбленной морали. Его объемная мясистая туша улеглась на место с мягкой жалобой.

Дурак ты, сказал он. Если бы ты хоть немного соображал, пацан, гнал бы отсюда на всех парах. И не оглядывался, Морис. Нихрена бы не оглядывался.

Он заказал шоколад и ración[13]13
  Порция (исп.).


[Закрыть] чуррос и ел, кусая мелко и нервно. Говорил тихо, будто за ними могли следить. Попросил ручку у официанта и вырвал из его же блокнота страничку, передал Морису. Медленно перечислил реквизиты и номер банковского счета – причем почти нараспев, словно молился. По-другому никак, сказал он. Половина денег вперед – и тогда разрешат встретиться с Каримой.

Ты бы к врачу сходил, пусть посмотрит твою тупую ирландскую башку, сказал толстяк. И ты уж не обижайся, сынок, у меня мать сама из округа Майо. Но эти люди? Эти люди исключительно неприятные. Я знаю, о чем говорю. Ты не понимаешь, с кем связался. Лучше выкинь эту бумажку. Лучше забудь, что вообще видел мою мордашку. Потому что это люди, Морис? О – пресвятый господи Иисусе – нет.

Он заплатил за кофе Мориса и крепко пожал руку, когда встал уходить.

Передумай, сказал он. Вернись домой. Живи своей жизнью. Найди хорошую работу. Наделай, блин, детишек.

Снова оставшись один, Морис следил за собой, будто со стороны. Его зрение по краям затуманилось – страх. Толпа стала реже. Испанские кафе работают по непостижимому графику. Вот все пришли; вот все опять ушли. Шубы волочились по кафельному полу. Мрачные официанты в белых рубашках подметали салфетки и окурки. Старший официант напоминал безусого Сальвадора Дали, пил коньяк и не двигался. Прямо как на похоронах; унылые андалузские лица. Морис втянул в себя последние холодные капли кофе и ушел.

На улице уже темнело; он шел в сумраке своей юности, и вокруг между собой ссорились воробьи и весело скакали по мусоркам. На Аламеда-Принсипаль он прошел под пальмами, еще украшенными рождественскими гирляндами с надписью Felicidades[14]14
  Поздравления (исп.).


[Закрыть]; его возбуждали и страх, и размер барышей. Ему нравилась таинственная счастливая болтовня вечерних улиц, и он пытался выловить отдельные слова. «Ва-ле»[15]15
  Хорошо (исп.).


[Закрыть], слышал он снова и снова, «ва-ле» – и звучало это с сожалением, со вздохом. В баре на Аламеде он сунул монетки в телефон на стойке и позвонил в прихожую старого дома в Сент-Люк-Кросс. Чувствовал, как она торопится вниз по ступенькам, по этой проклятой лестнице, и считал шаги – восемь, девять, десять – до мягкости ее голоса:

Вы встретились?

О, еще как встретились, блин. Господи.

Правда?

Жирный потный брамми[16]16
  Житель Бирмингема.


[Закрыть]. Советовал мне ковылять домой, подальше от всего этого.

Значит, все получится? Как думаешь?

Завтра. Думаю, все будет хорошо.

Еще не поздно.

Синтия, все будет хорошо. Это же просто подряд.

Ой, Морис, но ты послушай.

Я скучаю. Очень хочу тебя увидеть.

Да, ну это все замечательно, пока не…

Все будет отлично. Я скоро вернусь. Я тебя еще слышу.

По городу неслись быстрые рыбьи лица. Несся прилив ночного трафика. Портовые огни казались праздничными, ходили по маслянистой воде. Он дошел до самого пляжа Малагета, чтобы прочистить мозги и успокоить страхи. Тут же понял, что ночью в округе Малагеты водится героин. Бурное море сдерживалось жесткими линиями. Морис сидел в темноте на песке и прислушивался к ночи, к движению; быстрому шипучему шепоту андалузских голосов.

Он рассудил, что если не уснет, то ему никак не сможет присниться отец.

⁂

Кариме было под сорок, худая и довольно красивая – в распутном смысле, и с сексуальными нечищеными зубами, которые было видно, когда она открывала рот и большими насмешливыми глотками втягивала сигаретный дым, словно тот в принципе не мог насытить горящее желание ее сахарских легких. На вдохе тонкое лицо складывалось в гримасы, на выдохе – снова разглаживалось до улыбки. Она вела маленькую стильную машину по новому пригороду на высоких холмах Малаги.

У тебя такое лицо, сказала она. Как это называется в фильмах? В сказках? У Уолта Диснея?

Что-то не уверен, что мне нравится, куда ты клонишь, сказал Морис.

Я про маленькое создание, сказала она. В лесу. Как слово?

Она покачала головой – не могла найти слово. Свернула на недостроенную дорогу у нового микрорайона. Над красными холмами хищно парили огромные зловещие птицы. Чувствовалось, что здесь есть ящерицы. Белые квартиры казались чистыми, как обглоданные кости, и нежилыми – ни одной машины. Далеко внизу на зимнем солнце блестело Средиземное море.

Эльф! сказала она.

Ну, это еще ладно, сказал он.

Ты эльф, сказала она. Твое лицо.

Я не обижаюсь, сказал он. Ты хочешь сказать, что у меня эльфийское лицо. Есть такое понятие.

Эльфийское?

То есть как у эльфа, сказал он, или с характерными чертами эльфа.

И к этому моменту оба уже явно задавались вопросом, каково им будет потрахаться.

Очень странно, сказала она.

Мать всегда рассказывала, что его, должно быть, нашли в Уммерском лесу. Казалось, даже в детстве, в коляске, он был настроен на странные частоты. Карима припарковалась у голого дома, еще без отделки. Людей не видать. На ней были джинсы с низкой посадкой и светло-лимонная рубашка-поло «Адидас»; бренд кроссовок он не опознал. Она закурила очередную сигарету и улыбнулась отвратительными, желтыми, притягательными зубами, теплой тьмой своей пасти. Завела его в недоделанную квартиру и там показала сотню килограммов качественного марокканского гашиша в аккуратных пачках. Масштабы действительно были промышленными. Она сказала, что можно уже сегодня. Или даже в следующие несколько дней. Пусть он пришлет своих людей. Позже они встретятся в порту Малаги.

Так все и бывает, сказала она. Тебе даже не придется ехать в Танжер.

Они снова вышли и сели в машину. Она выбрала другой маршрут и свернула на немощеную улицу.

Посмотрим кое-что еще, сказала она.

Она привезла его в другую недоделанную квартиру. Стоило ей отпереть дверь, как он почувствовал вонь человеческих отходов. К хромовой ножке кухонной стойки был прикован мужчина в одних желтых виниловых футбольных шортах – еще у него были кляп и повязка на глазах. Никакой мебели; неоштукатуренные стены. Человек глухо застонал и перевернулся, показывая заткнутый рот. Он был весь мокрый от боли. На бедре расползся длинный темный синяк.

Окей, сказала она, и они ушли.

Вернулись в машину, и она улыбнулась.

Иногда бывает вот так, сказала она.

А, да, сказал Морис.

Она медленно покачала головой – ее сожаление казалось нежным, девчачьим.

Он француз, сказала она. Они все мудаки.

Так уж говорят, ответил Морис.

⁂

Она отвезла его в бар в горах – безлюдный, не считая владельца. Тот был тощим мрачным человеком, пожилым. Вид у него был такой, будто все вышло так, как он и говорил. Католик, другими словами, и увлеченный дамой-экстрасенсом, которая говорила глубоким хрипловатым голосом в маленьком телевизоре над стойкой. Морис не знал языка, но легко понял, что экстрасенс общалась с мертвыми. Она водила руками над снимками пожилых испанцев. Души в виде не более чем полароидной шелухи. Даже наполняя стаканы из пивного крана, мрачный владелец не отрывался от телевизора.

Ты веришь в мертвых? спросила Карима.

В смысле?

Думаешь, они нас видят?

Сверху?

Да.

Прямо сейчас?

Да.

Не дай бог, блин, они нас видят.

Может, они нас хотя бы слышат, сказала она.

Карима была родом с Эр-Рифа, но теперь жила в Малаге. Когда она опять обернулась к телевизору, он ухитрился заглянуть ей за ворот. Сверху на левой сиське было набито маленькое число 13. Он знал, что Карима займет важное место в его жизни. Знал каким-то провидческим чутьем. Внизу экрана, под дамой-экстрасенсом, пробежал телефонный номер, и бармен достал из-за кассы ручку, чтобы его записать.

Карима обернулась к Морису и улыбнулась, застав его за подглядыванием под ее рубашку.

Почему ты подумал об этом именно сейчас? спросила она.

Экстрасенс в телевизоре приложила руки к лицу и отчаянно вскрикнула – внезапный, пронзительный звук, жуткий, как уханье совы. Видимо, послания с того света.

Оттуда не говорят нихрена хорошего, сказала Карима.

Ну, не поспоришь, сказал Морис.

⁂

Чарли Редмонд прилетел на следующий день. Чарли Ред еще никогда не летал самолетами. Казалось, это приподняло его самоуверенность еще выше – хотя куда уж выше. В первый вечер он разгуливал по Аламеде-Принсипаль как хозяин. Нос задрал, грудь колесом, оборачивался вслед испанкам, медленно и безмятежно кивал им, как гурман, уловивший ценный и редкий аромат. На нем был велюровый спортивный костюм Gio-Goi, австралийская шляпа Kangol и какие-то бразильские – бразильские, блин, – кроссовки. С подошвами из необработанного каучука, поведал сам Чарли с мягким удивлением в голосе. Чарли каждый месяц покупал журналы The Face и i-D и часами изучал развороты о моде с пристальным и горестным видом эксперта.

Ты что, хочешь, чтобы все вокруг думали, что ты из наркобизнеса? спросил Морис.

Наркобизнес? сказал Чарли. Я из импорта-экспорта. Прилетел на выставку.

Они сидели в баре на Аламеде, пили пиво и ели тапас.

Это что за хрень, Мосс?

Осьминог, Чарли.

Ты прикалываешься?

А ты не видишь? Во. Щупальца тут всякие, не?

И это полагается есть? Да у местных в башке винтиков не хватает.

Чарли нервно откусил, недолго пожевал с подозрительным видом, потом расслабился с теплой и открытой улыбкой.

Шикарно, сказал он.

Но под левым глазом Чарли нервно трепетал тик, словно под кожу попала маленькая птичка, и это означало, что ночь будет тяжелой.

На такси они доехали в порт на встречу с людьми Каримы, чтобы заняться транспортировкой.

Делаем вид, будто занимаемся этим в тыща девятьсот восемьдесят девятый раз, сказал Морис, а не в первый.

Чарли Редмонду можно такое и не говорить. Дело было в том, что Чарли просто входил в комнату – и все всё понимали. Один взгляд – и все, блин, понимали. Стоило только заглянуть в душевные глаза мистера Чарльза Редмонда – и все понимали, что дальше все может пойти как угодно.

Ночное небо в порту Малаги истекло красками до бледности, а якоря и снасти несезонных яхт нервно роптали на бризе. В лучах прожекторов парили чайки с веселыми и жестокими глазами. После недолгого ожидания подъехал джип, и грузный водитель, улыбаясь, поманил их обоих широким театральным жестом.

Работаем, сказал Морис.

Глава третья. Варварийский берег

В порту Альхесираса, октябрь 2018 года

Девушки с собакой оказались ведьмами из провинции Экстремадура.

Вот это поворот, говорит Чарли Редмонд.

Девушек зовут Леонор и Ана. Английский у них ограниченный. Их собаку зовут Кортес-младший. Их улыбки глянцевые и живые. На их татуировках – оккультные символы. Они заявляют, что не знают Бенни; Бенни подтверждает, что никогда не видел этих конкретных девушек. Лорка и Кортес-младший ведут себя друг с другом опасливо, но заинтересовано. Все это напоминает уютное воссоединение семьи.

Может, в этом и есть наша главная проблема, говорит Чарли. Семьи. Или их отсутствие.

Морис вальяжно возвращается от киоска с тремя бутылками дешевой кавы и бумажными стаканчиками.

Либо мы поднимаемся выше диких животных, говорит он, либо пускаем себе пулю в башку.

Ее звать Дилли Хирн, говорит Чарли. Дилл или Дилли?

Уехала три года назад, говорит Морис, и вот он я, ее старенький папа, у которого сердце в груди не на месте.

Нам нужно испанское слово для «красти», Мосс. Она уехала с вашими, девушки… Вы меня вообще понимаете?

Она, может, была в Гранаде? Не очень давно?

Я не знаю Дилли, говорит Леонор.

Мы только что из Кадиса, говорит Ана.

Кадис! говорит Морис. А я вам не рассказывал про тот раз, когда был влюблен в женщину старше меня, в Кадисе?

Тогда на всю округу не осталось ни одного воробья, говорит Чарли.

Gorrión! восклицает Морис и с театральными жестами разливает по стаканчикам каву.

Леонор и Ана неловко смеются, принимают стаканчики и отпивают. Бенни берет стаканчик и обнаруживает, что это успокаивает нервы. Собаки привыкли друг к другу и улеглись. Ночь длится. Порт Альхесираса видел и не такое. Тут Морис и Чарли ловят себя на том, что готовы удариться в воспоминания (Альхесирас всегда был городом воспоминаний).

Семьи? говорит Морис. Даже не начинайте мне о семьях.

Морис Хирн? говорит Чарли. Этого человека жизнь так побросала, что вы просто нихрена не поверите.

Морис встает, печальной улыбкой демонстрирует обретенную мудрость и обращает взор к высоким окнам.

А вы знали, что в жизни есть всего семь настоящих тревог? говорит он.

Расскажи нам, Мосс.

Первое место на пьедестале? Желание умереть.

Ну а как же, говорит Чарли.

Всем нам это знакомо, говорит Морис. Все мы ищем выход. Ну и конечно, похоть, потому что все мы хотим, так сказать, оттянуть конец. Во всех смыслах.

По крайней мере, в разумной степени, говорит Чарли.

Совершенно не спорю, что существует и такая штука, как любовь, говорит Морис. Разве я сам не провел полжизни в любви по макушку? И еще есть сентиментальность, неотрывная от любви и похоти. Есть скорбь – и чем дольше мы живем, тем больше она нас грузит.

Накапливается, говорит Чарли, и попробуй с ней что сделай. Со скорбью этой самой.

Есть боль, говорит Морис. Как душевная, так и физическая.

У меня вот живот возмущается, говорит Чарли, а задница за ним повторяет.

Меня недавно тошнило, говорит Морис, и еще таинственные прострелы в левом легком.

А перейдем к душевной боли, Мосс?

Нет, нихрена не перейдем, мистер Редмонд. Потому что тогда просидим тут, блин, всю ночь.

Ты перечислил только шесть, Морис. Тревог.

Поскольку самое вкусное я оставил напоследок, Чарли.

А именно?

А именно алчность, Чарльз. А именно наша старая добрая подруга алчность.

⁂

Ночь тянется медленно. О следующем пароме нет вестей. Какие-то загвоздки на стороне Танжера. Загвоздки привычны для обеих сторон. Нет ни намека на Дилли Хирн. Чарли Редмонд сплетает за головой длинные костлявые пальцы. Он терпелив как истукан. Морис Хирн вертит в руках котелок и изучает медленно вращающийся край, словно вращает вместе с ним свои годы.

Этот старик Чарли? говорит он. Очень симпатичный человек. Во многом. Не скажу, что ангел. Слушайте, в прошлом? Мы были жуткой парочкой. Дикари. О, чего мы только не делали! И было много денег, а с ними же проще не становится. Вот тогда-то мы и услышали: тук-тук, здрасьте, я ваша старая подруга алчность.

«Бей скотину, бей скотину»[17]17
  Отсылка к шутливой версии популярной песни When the Red Red Robin Comes Bob-Bob-Bobbin' Along: «Когда скок-прискочит зарянка, бей скотину».


[Закрыть], говорит Чарли.

Ах, вы меня послушайте, дорогуши вы мои. Что я вам могу порассказать! Через что я прошел! Я-то знаю, где эта чертова собака зарыта. Без обид, Лорка. Без обид, Кортес-младший. Там сразу видно, что деньги – они везде. Рано или поздно приходится заводить счета. Рано или поздно приходится по счетам расплачиваться. А с этим малым, между прочим, мы знакомы так давно, что еще учились в одной школе. Вместе сдавали Интер-Серт[18]18
  «Промежуточный сертификат», экзамен на аттестат окончания средней школы в Ирландии.


[Закрыть] по экономике в средней школе. Бизнес! Так мы это называли, да, Чарли? Каждое утро вторника пара по бизнесу – хоть мозги себе выноси. И это в Корке – снаружи дождь льет ливмя. И тут мы сидим, ненасытные дрочилы. А прически какие! И обязательно гоняешься за юбками из монастыря През. Пока не окосеешь. Там одного запаха хватит, чтобы разбить парню сердце.

Литоральный запах, говорит Чарли Редмонд.

Но с годами? А с годами появились деньги. Много денег. О, греби лопатой. Как у нас ложилась фишка! Лошадь приходила при раскладе сорок к одному. Фигурально выражаясь. Куча денег, и даже не думайте, будто Синтия не заслужила себе красивый домик, а наша дочка – достойное воспитание. И конечно, денег надо было не меньше, а даже больше. У Чарли столько бывших – попробуй всем угоди.

Сучки вроде гребаной Фионы Кондон? говорит Чарли. Не женщина, а насос, все деньги выкачает. И я еще плачу за ее детей от бывшего? В какой-то момент только на Фиону Кондон вылетало три тыщи восемьсот евро в месяц. Спиногрызу нужны футбольные кроссовки и тэ дэ. Ему их что, из золота делали? С ума сойти.

Куча денег ушла непонятно куда, говорит Морис. И до сих пор непонятно. Синтия же не могла спустить всё. Хотя и очень старалась. И даже не думайте, будто она не заслужила все блага общества. Эти клятые диваны, о которых она не умолкала? Да за диванами она в Копенгаген ездила. И на мой взгляд, эта женщина заслуживала и диваны, и еще больше.

Дилли Хирн, говорит Чарли. Маленькая. Красивая.

Вполне возможно, Дилли нас переиграла, говорит Морис.

Это у нее в крови, говорит Чарли.

Зеленые глаза, говорит Морис. От матери у нее милейшие протестантские глаза.

Синтия. Царствие ей небесное. Какие светлые зеленые глаза.

Как гребаное море, говорит Морис.

⁂

Их речь то медленно накатывает, то быстро набегает. Она накапливается; она тянется. Леонор и Ана по опыту знают, какое терпение нужно иметь для порта Альхесираса, когда расписание туманно, и знают, каких странных людей сюда заносит, скоро они уже спят, подложив рюкзаки под головы. Собаки тоже спят. Бенни, в отличие от девушек, настороже и не может уснуть – он ждет своего шанса. Морис разлегся на скамейке, словно выложенный для гроба, сцепил руки на груди. Чарли Редмонд роняет на руки друга воображаемые четки и начинает речь – его руки раскрываются в жесте искренности. Маниакальное тепло его улыбки озарило бы целую церковь – улыбка Чарли сама по себе как живое существо. Она блуждает по терминалу, словно отдельно от него. Оставляя за собой плетеные кружева истерической угрозы.

Человек моего почтенного возраста? говорит он. Чтобы побирался и наскребывал на жизнь? Это ненормально. Мне уже давно пора на покой. Давно пора на ферму в сраном Уэльсе.

Он оборачивается к Бенни, к собакам, к спящим девушкам.

Вот ты знаешь, что у меня даже крыши над головой нет? говорит он. Уже давно пора положить зубы на полку. Уже давно пора уйти в закат. Уже давно пора глазеть на бордовое море. Уже давно пора не задумываться ни о чем, кроме выбора отделки и легких романтических развлечений. Я как думаю? Современный дом с видом на бухту под луной. Ничего не напоминает, Морис? Чтоб пол с подогревом. Чтоб стиралка с тобой разговаривала. Чтоб в углу танцевала джигу посудомойная машина. Где-нибудь в Западном Корке. Где-нибудь у Берхэвена, а?

Теперь он с грозным видом стреляет из пальца вверх, словно из стартового пистолета, и крутится на хромой ноге, с восхищением оглядывая свое воображаемое жилье на старость лет.

Открытая планировка! восклицает он. Обожаю! Какой простор. А, и этот великолепный старинный паркет! И все так мастерски залакировано! Как там ее звать, с четвертого канала? Сара Бини. Передача про ремонт. Роскошь. Теплый паркет под босыми ногами. На солнце. И чтобы при этом общее ощущение приятной строгости. Никакой безвкусицы. Пытаюсь уйти от этой своей стороны. Я же вырос на сраной обочине. И как интерьер раскрывается к экстерьеру – с отремонтированным паркетом, простором, полями, морем, холмами…

Чарли? говорит Морис.

Ничего не напоминает, Мосс? Славный новый дом у Берхэвена? Как у Христа за пазухой?

Хватит, Чарльз.

А что случилось, Мосс?

Сядь, в ногах правды нет. Расслабься. Ты что-то разнервничался. Весь пожелтел.

Чарли садится и допивает бутылку кавы.

Я не говорю, что мы горбатились в угольной шахте, Морис, продолжает он. Я не говорю, что мы дороги прокладывали. Но мы немало потрудились и немало поездили, и нам всегда хватало опасностей и нервяка. И дядюшке Чарли, в его-то возрасте, хочется за это достойной награды.

Знаю, Чарли. Знаю.

Они вместе откидываются на скамейке. Их глаза плавно и таинственно закрываются в унисон. Бенни, который ждал этого момента, невидимо крадется от них бочком и забирает с собой молчаливого рыскающего Лорку. Очень скоро он находит policía.

Вот те люди, говорит он.

Сонный коп смотрит, но только улыбается.

Эти? говорит он. О них не волнуйтесь. Они тут всегда.

⁂

Холодная белая луна высоко отзывается о грядущей зиме. Море сегодня раздраженное. Дышит с пеной сплетен у рта. Со стороны Танжера никаких вестей. В паромном терминале, бледные в его свете, стоят водевильной парочкой Морис Хирн и Чарли Редмонд, но девушки с дредами еще спят – за их представлением наблюдает только собака, Кортес-младший.

У нас минус человек и собака, Чарли.

Так обычно и бывает.

Если они вообще здесь были.

Садятся на скамейку. Чувствуется многострадальность. Чувствуется уныние. Парочка снова ударилась в воспоминания.

В каком мы тогда были неприличном состоянии, говорит Морис.

Скажи, чего я не знаю, говорит Чарли.

Стены таяли. Часы пошли к черту. Мы почти все время были под нереальным кайфом. О многом сожалею. Многое пропустил. Мимо прошел целый кусок жизни. Я вот не помню девяносто седьмой год, Чарли, да и с девяносто восьмым не лучше. Синтия? Только она меня на себе и тащила.

Синтия да, она могла.

Хотя у меня есть все основания полагать, что она была безумнее нас всех.

А это немало значит, Морис.

Но, о боже, Чарли, как нам было страшно по ночам.

Денег без страха не бывает, Мосс.

Денег хоть жопой жуй, а мы почти все время жили нищебродами. Вот как эта херня работает? В смысле, ты же сам знаешь, как иногда было, Чарли, как мы деньги лопатой загребали?

А помнишь ту ночь в доме на Эвергрин-стрит? Когда мы проебали тонну отличного марокканского?

А потом опять нашли. Под Мидлтоном.

Сколько мы пересчитали бабла на том диване. С улыбками до ушей.

Это была ночь четырех голландцев на катере.

Даже не напоминай.

Но фарш не провернуть назад, Чарли. Синтия умерла и больше не вернется.

Брось, Морис. Это тяжко. Не надо об этом.

Но Морис Хирн с видом истерического срыва падает на колени. Вздыхает с многоопытностью театрального актера. Леонор просыпается и улыбается ему.

Еще раз, ты которая?

Леонор.

Красивое имя, Чарли, да?

Шикарное. Как освежитель воздуха.

Ты видела эту девушку? Фотка уже старовата, но… вид у нее тот же. Дилли Хирн?

Не видела.

И почему вы нам все врете?

Морис ползет по полу на четвереньках и пыхтит у ног девушки, как пес.

Господи, говорит она.

Ему уже давно пора спать, говорит Чарли.

Скажи нам тогда вот что, Леонор, чтобы два раза не вставать, говорит Морис. Просто из чистого интереса. В чем притягательность? Жизни, которую вы выбрали?

Свобода, говорит она.

Нищета, говорит Чарли. Нищета всегда дается свободно.

⁂

Они сидят, пока ночь снова не уступает перед утром. В терминал проталкивается резкий чистый свет двадцать третьего октября. Леонор и Ана сидят со своей собакой, Кортесом-младшим, – у собаки плутовской язык, заговорщицкие глаза. Девушки и собака довольно слушают мужчин, которые сплели вокруг себя кольцо – кольцо сияющее, сделанное из странных кружащих слов.

Я больше не люблю свое тело, задумчиво говорит Морис Хирн. Зла на него не хватает.

Я смирился со своими старыми костями, говорит Чарли Редмонд, заворачивая рукава.

Я, блин, как обезьяна, говорит Морис. Руки длинные, туша какая-то ужасная, толстая, капитальная.

Я по утрам из постели буквально выползаю, говорит Чарли, и сам себя из-за кряхтенья не слышу.

А у меня постоянно ощущение, говорит Морис, что я на самом деле в соседней комнате, и поэтому тоже сам себя почти не слышу.

Вы понимаете, как на мужчину находит? говорит Чарли, мрачнея. С определенным возрастом?

Находит? переспрашивает Ана.

Когда переваливает за пятьдесят, говорит Морис. В том направлении.

Они говорят о возрасте и смерти. Они говорят о тех, с кем ссорились, и тех, кому помогали, о первой любви и утраченной любви, о врагах и друзьях. Они говорят о былых деньках в Корке, и в Барселоне, и в Лондоне, и в Малаге, и в призрачном городе Кадисе. Они говорят о своем ощущении от этих городов. Они говорят, что снова вернулись сюда, на Варварийское побережье, словно здесь медом намазано.

Таких, как мы, сюда тянуло много сотен лет, говорит Морис.

Прямиком сюда выходит морская дорожка, говорит Чарли.

И вот мы теперь смотрим на эту парочку – и они будто иллюстрируют свои слова: улыбки у них яркие и пиратские; их лихость острая, как сабля.

Вы почитайте про риффианцев, говорит Чарли.

Родом с Эр-Рифа, говорит Морис. С ними общаться – как с мешком гадюк.

Отцы отцов их отцов? говорит Чарли. Выстраивалась, значит, пара десятков с фонарями на высоком берегу; распределялись и по очереди поднимали и опускали фонари, вверх-вниз, медленно, в ритме, как музыка…

Пока улавливаете? говорит Морис.

…так что с моря впечатление, как от качающегося корабля. А другой корабль туда тянется – просто чтоб поздороваться, спросить, как клюет, и в итоге корабль разбивался о скалы, а риффианцы уже тут как тут со своими фонарями и ножами, чтобы завершить дело.

Такой образ мышления, говорит Морис, может быть только от злоупотребления растением cannabis sativa.

Растение убийц, говорит Чарли.

Черный маслянистый риффианский гашиш, говорит Морис. О, так и кажется, что умер и в рай попал. И вы, кстати, понимаете, что сейчас вместе со мной смотрите на человека, который сам резал людям глотки?

И пират Чарли Редмонд откидывается на скамейке с бриллиантовой улыбкой.

⁂

Но теперь деньги не в наркоте. Деньги теперь в людях. Средиземноморье – море рабов. Время Мориса и Чарли прошло. Они в элегическом, горестном настроении, отяжелели. Еще они на мели, на дне. Ана с зевком поднимается. Вытягивается во весь воздушный объем двадцати трех лет. Она рада видеть свет нового дня за высокими окнами. Тянется за Кортесом-младшим. Собака придвигается, чтобы осторожно принюхаться к ее паху.

Песик знает, откуда ветер дует, говорит Чарли.

Этому не научишь, говорит Морис.

Ана хмурится на Чарли, приседает на скамейку, сурово смотрит Морису в глаза и говорит:

Perroflauta.

Прошу прощения?

Испанское слово для «красти», говорит она. Perroflauta.

Это значит «собака и флейта», говорит Леонор.

Ну, теперь-то у нас все на мази, говорит Чарли.

Perro… flauta, выговаривает Морис, аккуратно, с удивлением.

Это ругательство, говорит Леонор.

Потому что нас не любят, говорит Ана. Говорят, мы грязные. Не хотят кемпинги. Не хотят собак. Поэтому мы хотим в Марок.

И кто присмотрит за Кортесом-младшим?

Люди возвращаются. Мы уезжаем. Отдаем собак. С собой брать нельзя.

Морис, есть подтверждение, говорит Чарли.

К вам приедут из Танжера?

Возможно.

Зависит от паромов.

А увидят ли они снова Дилли, зависит от судьбы и от ветреных позывов юности. Теперь Леонор и Ана перешептываются друг с другом и тихо смеются, встают и собирают вещи – они не боятся этих мужчин.

Спасибо за каву, говорит Ана.

Хотя бы расскажите побольше про это свое ведьмовство, говорит Чарли.

Вообще-то у меня больший опыт общениями с ведьмами, говорит Морис.

Их к тебе так и тянет, Морис, этих ведьм.

А ты знал, что, чтобы сжечь ведьму, нужна свежесрубленная древесина, Чарли?

Почему-то это даже логично.

Сглазы? Проклятья? говорит Морис. О, плавали, знаем. Наколдуете мне что-нибудь, дамы?

На кого наложить сглаз? спрашивает Леонор.

Ручка есть? говорит Морис. Будем составлять список.

Нужно делать так, говорит Леонор. Взять ткань. Например, что-то из старой одежды человека. И сложить в нее всякое.

Что?

Волосы… оттуда?

Лобковые?

И кусочек… пальца?

Ноготь?

Ног-ти. Лоб-ковые волосы. И сухая кровь на, например, тампоне.

Да что ж вы за люди такие? говорит Чарли.

А еще, говорит Ана. В тряпке. Химикат.

Это называется антимония, говорит Леонор.

Как думаете, есть заклинание, чтобы вернуть дочь?

Она маленькая.

Она красивая.

Может, была в Гранаде?

И не очень давно.

Дилл? Или Дилли? Сокращенное от Дилис.