Текст книги "Пылающий камень (ч. 2)"

Кейт ЭЛЛИОТ
ПЫЛАЮЩИЙ КАМЕНЬ

Часть вторая
ВРАЩАЮЩЕЕСЯ КОЛЕСО

СЛЕПЕЦ

1

– Смотрите, сюда едет молодой лорд!

Алан услышал крик, как только выехал из леса. Он остановился на опушке. Перед ним стоял десяток хижин, недалеко от леса паслось стадо коров, с другой стороны зеленела озимая рожь. Алан спешился и отдал поводья груму.

– Это и есть та самая спорная земля? – спросил он у слуги.

Но не успел тот ответить, как их окружили взволнованные крестьяне. Деревенские жители непрестанно кланялись, умоляя лорда выслушать их. Слуга достал из поклажи маленький складной стульчик, и Алан сел, всем своим видом показывая, что готов выслушать крестьян. Однако гвалт не прекращался. У ног Алана расположились Горе, Ярость и Страх, верные псы невозмутимо взирали на толпу. Спустя несколько минут поселяне угомонились, поняв, что лорд не будет говорить, пока не станет тихо. Алан терпеливо ждал. Наконец все замолчали и приготовились слушать его.

– До моего отца дошли слухи о том, что в вашей деревне начались раздоры, несколько человек были ранены в стычках. Мой отец не желает, чтобы люди на его земле враждовали, и я приехал уладить это дело. Пусть те, о чьих наделах идет спор… Нет, – прервал он себя, – каждый из вас сможет высказаться, и не важно, сколько времени это займет.

Несколько часов они рассказывали обо всем, что происходило в их деревне. Он сидел и терпеливо слушал каждого…

Было довольно холодно. Осеннее небо хмурилось. В любую минуту мог пойти дождь, но Алана согревал шерстяной плащ, подбитый мехом, к тому же крестьяне принесли ему горячего сидра.

Вскоре крестьяне поняли, что он выслушает всех, и перестали обвинять друг друга, рассказывая все по порядку. Он выслушал все их жалобы и споры о лугах, правах выпаса, арендной плате и прочем, а затем поднял руку, требуя внимания:

– Вот что я понял из того, что вы здесь говорили. В правление графа Лавастина дела у вас пошли так хорошо, что теперь вашим детям не хватает земли, которую вам даровал граф. И вы хотите, чтобы каждый из них получил такой надел, который в свое время достался вам.

Хотя раньше никому из крестьян такая мысль и в голову не приходила, никто не стал возражать.

Для Алана его отец и тетя Бел служили образцом правителей, он знал, что они легко разрешили бы подобный спор, и ему хотелось быть достойным их. По правде говоря, решить эту проблему мог бы и управляющий, но поскольку сам лорд был болен, его подданным следовало знать о том, что наследник вполне способен справиться со своими обязанностями. К тому же за повседневными делами он хотя бы на некоторое время мог забыть о Таллии.

– Как наследник этих земель я хочу положить конец всяким спорам. Очищайте от леса земли, вспахивайте поля, с этих полей можно будет снимать урожай еще два года, но потом придется очищать новые наделы. Вы не сможете вернуться на старые земли по крайней мере еще десять лет – земля должна отдохнуть. Каждую пятую меру зерна складывайте в амбар, для обработки земли можете пользоваться железным плугом, принадлежащим графу. Таково мое решение.

Крестьяне были довольны, он понял это по их лицам и по тому, как низко они склонялись перед ним.

– Храни вас Бог! – слышалось со всех сторон.

Конечно, оставалось еще множество неразрешенных вопросов, но их уже можно оставить советникам. В конце концов, споры возникали и будут возникать всегда, это естественно.

В общем, Алан был доволен – он сделал все, от него зависящее.

– Как здоровье графа? – спросил староста. – Мы слыхали, что он болен.

Услышав этот вопрос, Алан изменился в лице.

– Молитесь за графа, – сказал он. – Молитесь за его здоровье.

Домой он вернулся только к полудню и вместе с собаками сразу же прошел к графу Лавастину. Из комнаты доносился женский плач. Алан вошел и увидел Таллию, она стояла перед кроватью графа на коленях и молилась. Ее плечи вздрагивали, по щекам катились слезы.

– Прошу тебя, сын, – произнес граф, глядя, как Алан привязывает Страха и Ярость к железному кольцу в стене возле кровати, – позаботься о своей жене. Она молилась за меня все утро, и, думаю, ей давно пора отдохнуть.

Алан потрепал Страха по голове, а Лавастин позволил собаке вскочить на кровать и устроиться у него в ногах. Граф теперь почти совсем не вставал с постели, угасая с каждым днем. Ярость подошла к Алану и ткнулась в его ладонь холодным носом. Собака не виляла хвостом, не пыталась играть, она пристально смотрела на лежащего хозяина.

– Пойдем, Таллия!

Она позволила Алану поднять себя и пошла за ним. Алану приходилось поддерживать ее под локоть – от слез она ничего не видела перед собой.

Граф приподнялся на подушках. Ярость прыгнула на кровать и тоже улеглась в ногах Лавастина. Алан оглянулся и повел Таллию наверх, в их комнату. Он отослал слуг. Таллия продолжала тихо всхлипывать и судорожно цепляться за него. Алан был тронут ее слезами – только теперь он понял, насколько она ранима.

– Не отчаивайся, любимая, – прошептал Алан и обнял жену, она покорно прильнула к нему.

– Он упорно стоит на своем, – тихо сказала Таллия. – Он скоро совсем окаменеет, а все потому, что не желает принять истинной веры! Блаженный Дайсан жил и умер для того, чтобы все мы могли войти в Покои Света, а твой отец не хочет уверовать даже ради собственного спасения! Он попадет в преисподнюю. Ах, если бы Господь дал мне силы, чтобы заставить его прозреть!

Алан не нашел слов, он совершенно не ожидал такого.

Таллия смотрела на него, и в глазах у нее горело настоящее пламя страсти. Алан смутился – несмотря на свое горе, несмотря на то что его отец умирает, он по-прежнему хотел обладать этой женщиной. Он вздохнул и обнял Таллию еще крепче, почти ожидая, что она оттолкнет его, но она не собиралась вырываться из его объятий.

– После того как он умрет, ты ведь позволишь мне построить монастырь, чтобы молиться об упокоении его души? Я уверена, ты не станешь препятствовать мне на избранном пути. Ведь только он не принимал истинного учения, только он примкнул к еретической церкви, нас это не касается. Мы построим церковь во имя Владычицы и ее Сына и примем обет посвящения при этой церкви. Только сохранив невинность, можно освободиться от бренности бытия, только так мы сумеем дать счастье душам наших неродившихся детей – ведь им не придется жить в этом жестоком мире…

– Нет! – Алан отшатнулся, словно его ужалила змея. Как она может говорить такое, когда в поместье нет ни одного человека, который бы не оплакивал умирающего графа? – Ты знаешь, что у графства Лавас должен быть наследник! Наш долг дать графству наследника!

– Наш долг – порвать цепи, связывающие нас с этим миром, освободиться от скверны плоти, которая не дает нам возвыситься над ним! Мы должны отбросить все, что ведет нас к врагу рода человеческого, в бездну греха и порока!

Она что, насмехается? Выйдя из себя, Алан схватил Таллию за плечи:

– Но у нас должен быть ребенок, Таллия! Это наш долг!

Она пыталась вырваться, но тщетно. Он так разозлился, что и думать забыл о сочувствии к ее страхам и неуверенности. Если это вообще был страх, а не эгоизм.

– Никогда! Я никогда не стану развратной! Я хочу остаться верной себе и Церкви!

– Делай что хочешь, оставайся верной кому пожелаешь, строй что тебе угодно, но только после того, как у графа появится наследник!

Таллия пошатнулась, глаза у нее закатились, и она упала в обморок.

Алан успел подхватить ее и теперь растерянно стоял, глядя на жену. На крик сбежались служанки, они толпились в дверях, испуганно глядя на него и не решаясь войти. Алан уложил Таллию на кровать и поручил заботам леди Хатумод – единственной разумной женщине, которая не суетилась и не ахала, а точно знала, что надо делать в подобных случаях. Сам он отправился в часовню, где его причастил священник. Алан преклонил колени перед алтарем и попытался молиться, но не мог произнести ни слова. Вскоре священник ушел, и Алан стался один. Ему казалось, что еще никогда в жизни он не был так одинок: отец умирает, жена думает только о таких возвышенных вещах, как очищение от скверны и постройка монастыря. Он вспомнил, как в детстве, когда у него случалась беда, он плакал на коленях у тетушки Бел. Сейчас слез не было, глаза оставались абсолютно сухими, а сердце словно поджаривали на огне. Молиться он тоже не мог – какими словами выразить то, что он сейчас чувствует? Неужели Господу нужны слова? Разве Он не читает в сердце каждого как в открытой книге? И разве искренность не важнее красноречия?

Он сжал одной рукой ткань, покрывающую алтарь, и прошептал:

– Господи! Исцели моего отца!

Затем он вернулся в комнату Лавастина. Он вошел так тихо, что сначала его даже не заметили. На кровати неподвижно лежали Страх, Горе и Ярость. Они застыли, как изваяния, возле графа, так чтобы он мог потрепать их по головам, если захочет. Собаки совершенно не обращали внимания на толпившихся в комнате людей. Алан не отрывал взгляда от Лавастина.

Стороннему наблюдателю и в голову бы не пришло, что Лавастин болен: полулежа в кровати, с любимыми гончими рядом, он разговаривал о делах, в то время как его ноги уже превратились в камень. Кровать пришлось укрепить, чтобы она выдержала такую тяжесть.

Пугает ли Лавастина то, что день за днем его тело превращается в камень?

– Мистрис Дуода, проследите, пожалуйста, чтобы второе покрывало отошло в приданое вашей дочери. Из моих одежд отдайте одну рубашку вдове капитана для ее сына, а остальные распределите между моими верными слугами. – На губах графа появилась улыбка, и он кивнул в сторону человека, стоящего в отдалении. – Кроме Кристофа. Боюсь, чтобы одеть его, придется сшить одну рубашку из моих двух. – Все присутствующие рассмеялись шутке, но Алан видел, что в глазах у них стоят слезы. – Но в прядильне есть отличный кусок льна, думаю, он послужит достаточным утешением.

Священник сидел за столом, записывая все распоряжения.

– Поскольку новые гобелены уже готовы, я хочу, чтобы их отослали в Бативию.

– Но разве вы не предназначили это поместье для дочери вашего кузена? – спросила Дуода.

– Да, Лаврентия получит его, когда достигнет совершеннолетия. Никто не скажет, что я ничего ей не оставил. Там эти гобелены будут смотреться как нельзя лучше, зал в Бативии небольшой, но очень уютный. От Жоффрея нет никаких вестей?

– Нет, милорд граф. – Дуода нахмурилась и посмотрела на священника, но тот лишь пожал плечами – до него тоже не доходило никаких известий.

Лавастин с трудом повернул голову. Он хотел поманить рукой Алана, но и это потребовало больших усилий.

– Я хочу, чтобы Жоффрей поклялся, что он поддержит моего сына, когда я умру.

Слуги суеверно дотронулись до Кругов на груди. Алан бросился на колени перед кроватью.

– Ты не умрешь, отец! Смотри, как медленно действует на тебя яд! Ты поправишься!

Лавастин сделал усилие и положил руку на голову Алана, рука была очень тяжелой.

– С каждым днем яд поднимается все выше, сын. Вероятно, эта тварь выпустила большую его часть в моих верных гончих, но и той малости, что осталась, для меня хватило. Возможно, яд только парализует меня, но я не слишком на это надеюсь. Не отчаивайся. Я ухожу с миром и хочу оставить последние распоряжения. – Он посмотрел на священника, который записывал волю умирающего, и вновь перевел взгляд на Алана. – Мои распоряжения вполне ясны. Тебе нужно лишь дать графству наследника.

2

Во дворец хандельбергского епископа все унгрийцы явились в кожаных плащах, накинутых на плечи, и в меховых шапках.

Принц Боян был крепким, сильным мужчиной, в его темных волосах уже появилась седина, но глаза блестели как у озорного мальчишки. Он почему-то все время подкручивал кончики усов. На свадебный пир он привел с собой мать, вернее, ее принесли в паланкине, и она так и не показалась из-за занавесок золотого шелка. Паланкин несли четыре крепких раба: один чернокожий, другой – светловолосый и голубоглазый, как Ханна, третий – желтокожий, со странными раскосыми глазами, а четвертый почти не отличался от окружавших его унгрийцев. Пир начался в полдень, а сейчас уже наступил вечер, но за все это время ни одно блюдо не подали внутрь паланкина.

Принцесса Сапиентия выглядела счастливой, по правде говоря, Боян мог легко вскружить голову любой девушке.

– Когда Геза был еще принцем, а не королем, он сражался с мажариками. – Боян повернулся к переводчику – полному пожилому священнику с отрубленной рукой. – Как их называет на вендийском? Ах да, аретузцы. – Он подкрутил ус и задумчиво добавил: – Они носят золотые шапки и хорошо пахнут, эти мажарики.

– Принц Геза разбил аретузцев в битве? – спросила Сапиентия.

– Так он стал королем унгрийцев. Геза сразился со своими дядьями, братьями матери, потому что они тоже претендовали на трон. Они поехали к мажарикам и пообещали, что не будут нападать на них и станут поклоняться их Богу, если армия мажариков выступит на их стороне. Но принц Геза с помощью Господа выиграл ту битву и стал королем.

– Господь не помогает тем, кто ищет от Него только выгоды, – заметила епископ Альберада со своего места. Как старшая, но незаконнорожденная сестра Генриха, она посвятила себя церкви и во всем помогала брату, твердой рукой управляя восточными землями королевства.

– И ты тоже сражался вместе с ним против дядьев? – заинтересовалась Сапиентия, которую душеспасительные речи интересовали гораздо меньше, чем история о славной битве.

– Они не мои родственники, – объяснил Боян. – Я сын третьей жены короля Эддека и в то время был слишком мал, чтобы сражаться.

В зал внесли новые блюда, и епископ принялась за ароматную свинину. Альберада отличалась таким же завидным здоровьем, что и ее брат, но внешне была похожа на свою мать, поленскую дворянку, попавшую в плен во время бесчисленных военных походов короля Арнульфа. Эта женщина стала первой любовницей короля, и их отношения продолжались до того, как он женился на Беренгарии Варрийской.

Альберада наградила принца Бояна кислой улыбкой:

– Я полагала, что, после того как унгрийцы приняли веру Единства, они оставили варварский обычай многоженства. Ведь Святое Слово говорит, что мужчина и женщина должны жить в гармонии и составлять священный союз.

Когда речь епископа перевели Бояну, он с энтузиазмом кивнул:

– Да, так говорил мой брат, когда принял веру Единства. И я тоже следую этому завету. Я отослал всех моих жен, когда отправился свататься к принцессе Сапиентии. – Он довольно ухмыльнулся.

– У вас были другие жены? – воскликнула епископ.

– Что, всех сразу? – заинтересовалась Сапиентия.

– Многие кланы хотят добиться союза с домом Гезы и присылают дочерей в подарок. Для него самого да и для его сыновей этих женщин слишком много, вот они и попадали ко мне, потому что я единственный брат короля. А отослать их нельзя – это оскорбление. – Он вскочил, поднял кубок с вином, прокричал что-то на своем языке и осушил кубок. Сидящий напротив него молодой человек поднялся, что-то ответил и тоже выпил вино. Боян уселся на место. – Это младший брат моей второй жены. Она очень рассердилась, когда я отослал ее, но я дал ей много золота и сказал, чтобы она вышла замуж за принца Огхирзо. – Боян рассмеялся. – Я пообещал, что он будет лучшим мужем, чем я.

– А ты не очень хороший муж? – спросила Сапиентия. Она разрумянилась, глаза у нее подозрительно блестели, и только тут Ханна поняла, что Сапиентия кокетничает со своим нареченным. С Хью она никогда себя так не вела.

Принц Боян счел это замечание удачной шуткой, снова вскочил, велел встать своим людям и произнести тост за его невесту. Мужчины громогласно затянули какую-то песню, одновременно колотя кубками по столу. После того как все успокоились, Боян начал декламировать на своем языке длинную поэму, посвященную невесте, его вдохновенное повествование время от времени прерывал переводчик:

– Она точно прекрасная кобылица. Чрево ее плодородно, объятия сильны, как хватка орла, а глаза остры, как у сокола… – Услышав это сравнение, Сапиентия не выдержала и расхохоталась.

– Ваше высочество, – прошептала Ханна, склоняясь к ней, если вы его оскорбите…

– Тебе не понравилась моя поэма? – спросил Боян, плюхнувшись обратно на стул. – Я сам ее сочинил.

Сапиентия, задыхаясь от смеха, который она тщетно пыталась замаскировать под кашель, отозвалась:

– Я уверена, принц Боян, что на вашем языке она звучит гораздо интереснее, и лишь перевод…

– Нет-нет! – весело воскликнул он. – Каждый раз, как я сочиняю поэму, мне говорят, что у меня выходит гораздо хуже, чем у настоящих поэтов. Но я не обращаю внимания на насмешки, ведь мои слова идут от чистого сердца.

– О Господи, – пробормотала Альберада. – Он плохой поэт, но зато отличный воин, ваше высочество.

– Вы сочинили эти стихи для меня? – просияла Сапиентия. – Давайте послушаем их еще раз!

Он был счастлив, что может угодить невесте, и с удовольствием продекламировал вирши снова. На сей раз Сапиентия не смеялась. Обнаружилось, что в длиннющей поэме есть рефрен, и все мужчины хором произносили его, а потом осушали кубки с вином. Сапиентия отвлеклась, и Ханне удалось стащить у нее с тарелки несколько кусочков мяса: она ужасно проголодалась, а Сапиентии не приходило в голову предложить ей что-нибудь кроме вина.

После чтения стихов мужчины устроили борьбу. Они сняли с себя почти всю одежду и натерлись маслом: Ханне никогда прежде не доводилось видеть, чтобы мужчины публично раздевались почти донага. Ей показалось, что занавески на паланкине слегка дрогнули, мелькнула женская рука, унизанная перстнями, приоткрывая щелочку, чтобы лучше видеть происходящее в зале.

Ханна наклонилась и прошептала Сапиентии прямо в ухо:

– Наверное, вам следует пригласить к столу мать вашего жениха, ваше высочество. Я не видела, чтобы ей подали хоть одно блюдо.

– А ваша мать не присоединится к нам, принц Боян? – громко произнесла Сапиентия.

Он изменился в лице, поцеловал кончики пальцев правой руки и сделал такой жест, словно отбрасывал что-то за спину, вероятно, отгонял порчу.

– Не стоит. – Он оглянулся на паланкин с золотыми занавесками. – Моя мать могущественная колдунья, думаю, вы называете это именно так. Она из кераитов, а они всегда были сильны в магии. Вообще-то они враги унгрийцев, поэтому мой отец и взял ее в жены. На нашем языке ее называют шаманом . Ей нельзя разделять трапезу с людьми, не принадлежащими ее племени.

– Но мы с тобой женаты! И я стала ее племенем!

Он усмехнулся:

– До тех пор, пока мужчина и женщина не вступили на брачное ложе, свадьба не считается совершенной, верно?

– Да. – Сапиентия покраснела. – Таков обычай моей страны.

– А ваша мать приняла веру Единства? – спросила епископ.

– Она кераитская принцесса, – удивленно ответил Боян. – Ее боги заберут у нее силу, если она не принесет им жертву.

– Язычество, – пробормотала Альберада. – Но вы добрый прихожанин, не так ли, принц Боян?

– Добрый прихожанин, – подтвердил принц, покосившись на священника, словно проверяя, правильно ли он произносит слово. Тот наклонился и что-то прошептал, Боян кивнул, повернулся к епископу и снова заговорил: – Я следую Святому Слову и исповедую веру Единую.

Эти слова словно послужили сигналом – слуги внесли факелы и вставили в специальные кольца на стенах. Альберада грациозно поднялась с места. Несмотря на небольшой рост, выглядела она величественно. У нее на шее поблескивало такое же золотое ожерелье, как и у ее брата. Она вовсе не стремилась занять трон, однако и до нее доходили слухи о том, что Генрих собирается сделать своим наследником внебрачного сына. Ханна тоже слышала об этом – глупо было бы жить при дворе и пропускать подобные вещи мимо ушей.

Почему Генрих решил выдать дочь замуж за человека, который хоть и прославился как воин, но не пользовался особым уважением вендарских подданных? По сути, для них он навсегда останется варваром.

Казалось, только сама Сапиентия не задумывалась о подоплеке своего брачного союза – ведь Генрих явно выбрал ей жениха из каких-то своих соображений. Принцесса сияла, глаза у нее светились от радости. Она встала рядом с Альберадой.

– Как только наступит ночь, пусть свершится назначенное Господом.

Теперь все споры по поводу границ должен был разрешать принц Боян. Втащили дары короля Генриха: золотые и серебряные украшения, салийские и аостанские ткани. Епископ еще раз благословила молодых, и снова зазвучали тосты и пожелания здоровья и долголетия.

– Верь не словам, а делам! – кричал Боян. – Я многому научился у твоего брата. У нас его называют Воин Кровавых Полей, врагам от него здорово досталось. Но вы называете его иначе. – Он обратился к монаху и попытался произнести имя, но из его бормотания ничего невозможно было понять.

– Ты хочешь сказать – Санглант? Ты с ним встречался? – спросила Сапиентия.

– Да. Пять лет назад мы сражались бок о бок против куманов. Какая это была битва! Враги бежали как зайцы – только пятки сверкали! А твой брат еще жив?

– Жив, – кратко ответила Сапиентия.

– Дорогу! Дорогу! Расступитесь! – В зал ворвались двое мужчин в разорванной одежде, добежали до стола и упали на колени.

– Что случилось? – спросила епископ. – Неужели нельзя было дождаться утра? Какие вести вы принесли?

– Простите, ваша милость, – произнес рыжебородый со шрамом над левым глазом. – На город Мейлиссен напали враги. Все деревни вокруг него сожжены дотла. Никто не знает точно, когда они напали, но сейчас они уже продвигаются на запад.

Когда монах перевел Бояну, о чем идет речь, тот подал знак принести вино.

– И кто же напал на город? – поинтересовался Боян с таким видом, словно уже знал ответ.

– Куманы, мой лорд, – отозвался вестник.

Боян поджал губы:

– Как вы об этом узнали? Почему вы уверены, что это именно куманы?

Мужчины посовещались, а потом посмотрели на монаха, словно сомневаясь, можно ли при нем говорить. Сапиентия побледнела.

– Их одежда напоминала лохмотья, будто ее порвали собаки, а на щитах был знак. – Мужчина расцарапал себе руку, показывая. – Вот такой.

Боян сплюнул, прыгнул на стол и, подняв кубок, принялся выкрикивать какое-то имя. Остальные унгрийцы тоже принялись кричать и стучать кубками по столу.

– Это клан барса, – перевел монах. – Его вождь – Булкезу, сын Бруака.

Боян затянул очередную бесконечную поэму, Ханна поняла по его горящему взгляду, что он демонстрирует собственное произведение. Монах пытался перевести:

– Сильны наши враги. Много дней они проводят в седлах, опустошая все на своем пути.

– Что это за клан барса? – спросила Сапиентия монаха, избавив его от необходимости переводить воинственную песнь.

Он посмотрел на нее и ответил:

– Клан барса – это одно из множества куманских племен. На самом деле это несколько больше, чем просто одно из племен. – Монах посмотрел на принцессу каким-то странным взглядом. – В него входят по крайней мере шестнадцать других кланов. Их воины бесчисленны и жестоки.

– Это они отрезали тебе руку?

– Нет, – усмехнулся он. – Но не сомневаюсь, что они с удовольствием отрезали бы мне голову.

– А кто этот Булкезу?

– Их вождь. Именно он убил сына Бояна от первой жены, кераитской принцессы. Его мать тоже принадлежит племени кераитов.

– Значит, кераиты – тоже одно из куманских племен? – спросила Сапиентия.

– Нет, они живут восточнее и платят дань джиннийскому правителю.

Сапиентия дотронулась до золотого ожерелья на шее и посмотрела на шелковые занавеси паланкина. Ткань висела так неподвижно, что казалось, внутри никого нет. Монах подошел ближе.

– Говорят, все их женщины – ведьмы и язычницы. – Он показал изувеченное запястье. – Они думали, что письмо – это магия, поэтому и отрубили мне руку. – Монах осторожно посмотрел на паланкин, словно опасаясь, что его слова достигнут ушей сидящей внутри женщины. – Так я оказался на службе у Бояна. И мне здесь нравится.

– И Боян действительно верит в Священное Слово? – спросила Альберада.

– Так же, как и любой из унгрийцев.

– А его мать? – поинтересовалась Сапиентия, отвернувшись от паланкина.

Монах покачал головой:

– Она могущественная колдунья. Не гневи ее.

Ханна молча смотрела на паланкин, занавески которого так и не шелохнулись. И зачем женщине сидеть в замкнутом пространстве? Интересно, сколько же времени она провела там без всякого движения? Ханне казалось, что сама она ни за что бы не смогла высидеть так долго. Что и говорить, она даже в присутствии принцессы могла ходить, смеяться, разговаривать, пить и есть с ее тарелки. Если честно, то остатки с тарелки принцессы были куда вкуснее того, чем Ханне доводилось перебиваться в Хартс-Рест.

Все-таки жизнь королевского «орла» очень хороша, несмотря на опасности. Но ведь опасности подстерегают всякого, редко бывает так, что человек проходит по жизни, не испытав никаких лишений.

Принц Боян продолжал топать и колотить по столу кубком, в зале стоял оглушительный ор. Монах объяснил:

– Он поет песню о смерти сына, о его героической гибели и о его душе, которая все еще бродит по свету.

– Языческое суеверие, – не преминула заметить Альберада. – Брат Брешиус, как это вы еще ухитряетесь сохранять благоразумие, прожив столько лет среди язычников?

– Просто надо запастись терпением и положиться на Господа.

– Война! – вопил Боян, а вместе с ним и все его воины-унгрийцы. – Пора в бой!

Все кричали и шумели так, что Ханна закрыла уши. Мужчины осушили кубки в последний раз и принялись собираться. Зал начал стремительно пустеть.

– Куда это они? – удивилась Сапиентия.

Епископ встревоженно посмотрела на толпу. Пьяные, взбудораженные унгрийцы, похоже, готовились к сражению.

– Мы отправимся в путь утром, – радостно оповестил Боян и снова уселся за стол. – Но сейчас пора ложиться спать.

Сапиентия улыбнулась. В зале кроме нее остались только Ханна, две служанки, принц Боян и единственный слуга, на шее у которого виднелось металлическое кольцо, подозрительно похожее на рабский ошейник.

Боян обнажил свой меч, и Ханна тотчас выхватила свой кинжал. Сапиентия замерла от ужаса.

– Никаких женщин! – воскликнул Боян и положил меч на стол. – У меня не будет женщины, пока я не убью мужчину в бою. Такова клятва всех наших мужчин. И если ее нарушить, удача отвернется от нас. Пока меня не будет, ты можешь развлекаться с этим слугой, а когда я вернусь, мне бы хотелось, чтобы у нас были дети. Тебе тоже хочется этого?

– Конечно, – оскорбленно произнесла Сапиентия. Она дотронулась до лезвия меча, на котором виднелись какие-то письмена. – Но я тоже воин, и у меня не меньше обязательств, чем у тебя.

– Ты со своими воинами тоже отправишься с нами на битву с куманами? – Боян громко рассмеялся. – Моя женщина сильная. Она как львица охотится за своей добычей. Мы поедем воевать вместе.

3

Слугам принца Эккехарда удавалось прятать Ивара и Болдуина от старого лорда Атто целых десять дней. Ивару пришлось тащиться пешком, рядом с телегами, закрыв лицо капюшоном, как монаху-молчальнику, или трястись в повозке, когда выдавалась такая возможность. Он уже начал думать, что лучше бы их нашли, чем так мучиться. Вскоре, как водится, все раскрылось.

– Лорд Болдуин должен вернуться в Отун немедленно! Это же оскорбление! И маркграфиня Джудит никогда его не простит! Она не потерпит такого отношения, войны разгорались и по меньшим поводам.

Эккехард ничуть не испугался.

– Она ни о чем не догадывается, не подозревает, что он у нас. А мы ей никогда об этом не расскажем.

К слову сказать, принц Эккехард почти никогда не возражал лорду Атто, но на сей раз решительно заявил:

– Болдуин останется со мной!

– Нет, он должен уехать отсюда завтра же утром. Так распорядился бы ваш отец.

К сожалению, лорд Атто не мог похвастать ловкостью – не столь давно в бою его ранили, и нога уже не слушалась его, как прежде. Утром принц и Болдуин ослабили подпругу у его лошади, и Атто, разумеется, свалился с седла, не успев даже толком в него взобраться. Молодые люди, конечно, сразу все исправили, так что никто не мог понять, что же, собственно, случилось, и несчастный случай приписали неловкости лорда Атто. Принц оставил в поместье двух слуг, которые должны были оказать пострадавшему должный уход и внимание, а сам отправился дальше.

Теперь Болдуин скакал по правую руку от принца, и никто больше не докучал им напоминаниями о маркграфине Джудит. Но как бы то ни было, молодые люди торопились убраться подальше. Кто знает, может, известие о бегстве дойдет до короля Генриха?

Скачка их нисколько не утомляла. Все они чувствовали себя молодыми, свободными и счастливыми. Все, кроме Ивара. С самого начала он не захотел присоединиться к их ночным забавам. Они пили, боролись, пели песни и развлекались с молоденькими служанками, а когда служанок поблизости не оказывалось, довольствовались друг другом.

За то, что Ивар не принимал участия в их ночных забавах, Эккехард прозвал его «преподобным отче», и вскоре так его стала называть вся их компания. Даже Болдуин поддразнивал его, и именно это заставляло Ивара думать о Лиат. Иногда Ивар ненавидел Лиат за то, что все его мысли были только о ней. Может, Хью прав и Лиат действительно околдовала его? Иначе почему он не может выбросить ее из головы?

В этом мире, мире греха и похоти, никто не мог оставаться невинным. Ивар не находил в себе сил проповедовать слово Божье, он обижался на Болдуина, который полностью освободился от Джудит и теперь даже не хотел молиться вместе с ним. А молиться одному Ивару не хотелось – никакого удовольствия он не получал. Через несколько дней, проведенных в свите принца, Ивар стал задумываться: какой смысл в его страданиях, почему не быть таким же беззаботным, как и все они?

Едва они приехали в Кведлинхейм, как их ушей достиг слух о том, что королева Матильда умирает. Ивар и Болдуин остановились в доме у одного купца, в монастырь они войти не отважились – ведь там их могли узнать. Купец почти все время проводил в городской церкви, молясь о здоровье королевы. В доме не было даже огня, не то что еды. За окном моросил дождь, крыша протекала, капли падали прямо на пол и собирались в лужу. Именно возле этой лужи и нашли Ивара и Болдуина слуги принца Эккехарда.

– Надеюсь, принц не задержится тут надолго, – произнес Ивар, стуча зубами. Он весь день дрожал от холода, и осознание того, что принцу предоставят и теплую постель, и вкусную еду, злило его еще больше.

– Он должен быть рядом с бабушкой, – сказал Болдуин и внимательно осмотрел себя в зеркале, чтобы убедиться, хорошо ли он побрился. – Иди сюда, Ивар, мы хотя бы укроемся одеялом. Вдвоем будет намного теплее.

– Нет! – воскликнул Ивар. – Ты же знаешь, что я дал обет целомудрия, его нельзя нарушать.

– Принц Эккехард и его свита тоже давали обеты, но их это не останавливает.