Текст книги "Утопленница"

3

Вернёмся ненадолго к Филиппу Джорджу Салтоншталлю и его «Утопающей девушке», а затем вновь обратимся к Еве Кэннинг и той невероятной ночи в июле. Я написала, что впервые увидела картину в день своего одиннадцатилетия, что является одновременно и правдой, и непреложным фактом. Я родилась в 1986-м, сейчас мне уже двадцать четыре года, а значит, случилось это в 1997 году. Таким образом, тем августом картине исполнилось девяносто девять лет. Получается, что сейчас ей уже сто двенадцать лет, а это значит, что летом, когда я впервые повстречала Еву Кэннинг, ей было сто десять. Странно, но числа меня всегда успокаивали, несмотря на то что с математикой я всю жизнь была на ножах. Я уже заполнила эти страницы множеством цифр (в основном, дат): 1914, 1898, № 316, 1874, 1900, 1907, 1894, 1886 и т. д. Возможно, есть какая-то тайна, которую я неосознанно зашифровала в этих цифрах, но даже если это и так, то я потеряла либо вообще никогда не обладала ключом, позволяющим её разгадать.

Доктор Огилви подозревает, что моя страсть к цифрам может быть проявлением арифмомании. Справедливости ради нужно упомянуть, что в подростковом возрасте и в самом начале третьего десятка, когда моё безумие проявлялось в виде массы симптомов, связанных с обсессивно-компульсивным расстройством[38]38
  Обсессивно-компульсивное расстройство – заболевание, характеризующееся развитием навязчивых мыслей, воспоминаний, фантазий, движений и действий.


[Закрыть], я была одержима разными ритуалами ведения счёта. Я дня не могла прожить, чтобы не посчитать, какое количество шагов я сделала или сколько раз пережёвывала и глотала пищу. Частенько перед выходом из дома для меня оказывалось крайне важным определённое количество раз одеться и раздеться (обычно – хотя и не всегда – тридцать раз). Чтобы принять душ, мне приходилось семнадцать раз включать и выключать воду, семнадцать раз входить и выходить из ванны или душевой кабины, семнадцать раз брать мыло и класть его обратно. И так далее. Я изо всех сил старалась держать все эти ритуалы в секрете, испытывая из-за них чувство глубокого стыда. Не могу сказать, почему мне было так стыдно, но я жила в постоянном страхе, что тётя Элейн или кто-то ещё об этом узнает. Если уж на то пошло, попроси меня тогда объяснить, почему я считаю свои ритуалы настолько важными, я с трудом нашла бы ответ. Разве что призналась бы, что убеждена: если им не следовать, произойдёт что-то по-настоящему ужасное.

Мне всегда казалось, что арифмомания – это просто (хотя нет, не «просто», а «всего лишь») нормальная человеческая склонность к одолевающим наш разум суевериям. Феномен, который может показаться глупостью и анахронизмом, если выражается на социальном уровне, превращается в подлинное безумие в случае каждого конкретного человека. Например, японцы боятся числа «четыре». Или возьмём распространённое мнение, что 13 – число несчастливое, зловещее и опасное. Христиане, например, видят особое значение в числе «двенадцать», если вспомнить двенадцать апостолов. И так далее.

На мой одиннадцатый день рождения картине Салтоншталля исполнилось девяносто девять лет, и я не принималась за её серьёзное изучение, пока мне не стукнуло шестнадцать лет, то есть когда она состарилась до ста четырёх лет (не забываем: 11, 99, 16, 104). Я почти не вспоминала об «Утопленнице» с тех пор, как впервые её увидела. Едва-едва. И когда она вновь вошла в мою жизнь, это произошло, по-видимому, совершенно случайно. По крайней мере, так мне тогда казалось. Не уверена, что до сих пор так считаю. Прибытие Евы могло повлечь замену этой цепи совпадений на какую-то другую. Я начинаю различать звуки игры слаженного оркестра там, где раньше слышала лишь хаотичную какофонию. С чокнутыми всегда так, если только вы не верите в то, что мы обладаем способностью воспринимать ход и смысл вещей каким-то особым образом, который недоступен разуму «нормальных» людей. Я ею не обладаю. Этой способностью, я имею в виду. У нас нет никакого особого дара. Мы вовсе не волшебники. Мы немного или, наоборот, глубоко надломлены. Конечно же, Ева этого не говорила.

Всю свою жизнь я любила посещать Атенеум на Бенефит-стрит. Розмари и Кэролайн водили меня туда чаще, чем в центральный филиал Публичной библиотеки Провиденса, что расположена в центре города (Эмпайр-стрит, 150). Атенеум, как и многое другое в Провиденсе, неподвластен времени, и защитники городских достопримечательностей смогли убедиться в этом, увидев, что он уцелел, в то время как большая часть города приобрёла под неумолимым катком прогресса прилизанный современный вид. Сегодня облик Атенеума не сильно отличается от того, какой он имел, когда Эдгар Аллан По и Сара Хелен Уитман прогуливались вдоль его стеллажей. Построенное в духе греческого Возрождения, нынешнее здание библиотеки было завершено в 1838 году (за шестьдесят лет до того, как Салтоншталль написал «Утопленницу»), хотя Атенеум был создан ещё в 1753 году. Обратите внимание на повторяющуюся цифру 8: 1 + 7 = 8,5 + 3 = 8,8 + 8 = 16, которое делится на 2, и мы вновь получаем 8 – таким образом, круг замыкается. Я даже не представляю, сколько часов провела, блуждая между этими высокими стеллажами по узким проходам или с головой погрузившись в чтение той или иной книги в читальном зале на самом нижнем этаже. Библиотека, помещённая в защитную оболочку из светлого камня, кажется мне столь же уникальной и хрупкой, как столетний старец. Её запах – затхлая смесь пожелтевших страниц, пыли и древнего дерева. Для меня эти запахи означают комфорт и безопасность. Это аромат таинства.

В дождливый день восьмого месяца 2002 года, если точнее, двадцать восьмого августа, я достала в Атенеуме с полки книгу, изданную в 1958 году, которую написала историк искусства Долорес Эвелин Смитфилд, – «Краткая история художников и иллюстраторов Новой Англии» (1958 года издания + ФИО автора из восьми слогов + мне тогда было 16 = 2 × 8). Почему-то я никогда раньше не замечала эту книгу. Я отнесла её обратно к одному из длинных столов и принялась небрежно пролистывать страницы, когда наткнулась на восемь абзацев, посвящённых Салтоншталлю, с чёрно-белой репродукцией «Утопленницы». Я сидела и очень долго её разглядывала, прислушиваясь к мерному стуку дождя по крыше и окнам, к далёкому грохоту грома и звукам шагов над головой. Моё внимание привлекло то, что репродукция картины помещена на 88-й странице. Раньше я всегда таскала с собой блокноты со сменными блоками, а также набор ручек и карандашей в розовой пластиковой коробке, поэтому в тот день записала всё, что Смитфилд написала об «Утопленнице». Впрочем, не так уж и много внимания она ему уделила. Вот самая интересная часть:

Хотя его лучше всего помнят (если вообще ещё помнят) как автора пейзажей, одна из самых известных работ Салтоншталля – «Утопленница» (1898 г.), которая, возможно, была вдохновлена одной фольклорной историей, бытующей на северо-западе Род-Айленда и на юге Массачусетса, вдоль короткого участка реки Блэкстоун. Популярная местная легенда рассказывает о смерти дочери владельца мельницы от руки ревнивого жениха, попытавшегося затем избавиться от её тела, обвязав труп камнями и сбросив его в узкий гранитный канал старого шлюза Милвилль. Согласно некоторым версиям, убийца сбросил труп девушки с моста Триада-Бридж, где река особенно глубокая и широкая. Предание гласит, что призрак девушки блуждает по реке от Милвилля до Аксбриджа и, возможно, даже забредает на юг до самого Вунсокета, что в штате Род-Айленд. Говорят, люди слышали, как она поёт на берегу и в близлежащих лесах, а кое-кто даже утверждает, что на её счёту есть несколько утопленников.

Мы можем быть полностью уверены, что художник был хорошо осведомлён об этой легенде, поскольку в письме к Мэри Фарнум он замечает: «Возможно, я сам увижу её как-нибудь вечером, когда буду сидеть на берегу и делать наброски. К сожалению, я пока не встречал ничего более захватывающего, чем олень и чёрный полоз». Вряд ли это можно назвать неопровержимым доказательством того, что он назвал свою картину в честь страшной сказки, однако это кажется достаточно примечательным фактом, чтобы не отмахиваться от него как от простого совпадения. Возможно, Салтоншталль хотел запечатлеть неосторожную купальщицу за несколько мгновений до роковой встречи с призраком утопленницы? Этот вывод выглядит достаточно разумным, позволяя разгадать загадку, связанную с этим автором.

В тот же день… Ладно, той же ночью мне удалось (к моему огромному удивлению!) отыскать конверт, на котором много лет назад делала заметки Розмари-Энн, в мой одиннадцатый день рождения, рядом с картиной, которая показалась мне тогда неким причудливым окном. На следующий день я вернулась в Атенеум и долго рылась в книгах, посвящённых фольклору Массачусетса и Род-Айленда, надеясь найти что-нибудь ещё об истории загадочной утопленницы. Первые несколько часов мне фатально не везло, и я уже чуть было не решила сдаться, когда вдруг наткнулась на описание легенды в «Сокровищнице фольклора Новой Англии» Бенджамина А. Боткина («Бонанза Букс», Нью-Йорк, 1965 г.). Вот отрывок оттуда, и ещё один, который я нашла позже в другой книге:

Говорят, что ещё более злобный дух обитает в реке Блэкстоун возле городка Милвилль. Спросите почти любого в этом районе, и вам поведают трагическую историю молодой женщины, носившей доброе пуританское имя Перишэйбл[39]39
  Перишэйбл (Perishable, англ.) – бренная, смертная.


[Закрыть] Шиппен. Убитая собственным отцом и сброшенная в реку, она не может найти успокоения; и теперь беспокойный, мстительный призрак Перишэйбл, как поговаривают, блуждает по руслу реки, часто хватая неосторожных купальщиков за ноги и утаскивая их в глубину мутных зелёных вод. Отдельные жители утверждают, что иногда можно услышать, как её призрак поёт летними вечерами, и что её голос прекрасен, но, как известно, способен соблазнить меланхоличные души совершить самоубийство, прыгнув с железнодорожного или шоссейного моста, либо бросившись в реку с высоких утесов выше по течению от Милвилля. История, по-видимому, восходит к 1830-м годам, «протоиндустриальному» времени расцвета, когда в Милвилле располагалось множество лесопилок, ткацких фабрик, производились сельскохозяйственные косы, выращивались зерно и кукуруза. По сей день мальчики-подростки, желающие напугать своих подружек, частенько наведываются на старые железнодорожные эстакады над рекой в ночь полнолуния в надежде увидеть «Сирену Милвилля».

А вот что ещё мне удалось раскопать:

Среди некоторых жителей городков, расположенных вдоль реки Блэкстоун, бытует легенда, что много лет назад из моря приплыло некое существо и застряло в реке. Обычно его появление связывают с ураганом и/или наводнением, хотя детали часто сильно различаются от одного рассказчика к другому. Кажется, что немногие из рассказчиков могут прийти к согласию относительно того, что за напасть послужила причиной происшествия и как давно оно произошло. В разных версиях этой истории упоминаются Великий ураган 1938 года, шторм Саксби 1869 года, ураган в Норфолке и Лонг-Айленде 1821 года, а также наводнения в феврале 1886 года и в 1955 году. Но большинство рассказчиков следовало более привычным сказочным традициям, соглашаясь лишь с тем, что произошла эта история много десятилетий назад, или когда они были молоды, или вообще до их рождения, или в годы молодости их бабушек и дедушек.

Относительно того, что заплыло в реку и остаётся там по сей день, то рассказы об этом можно разделить на вполне прозаические и, наоборот, фантастические. К первой категории относятся истории с участием одной или нескольких акул, морской черепахи, тюленя, гигантского кальмара, огромного угря и дельфина. Фантастические объяснения предлагают русалку, призрак женщины (обычно самоубийцы), утонувшей в заливе Наррагансетт, морского змея и – в одной из версий – заблудившегося селки[40]40
  Селки (Selkie, англ.) – они же «шелки», в фольклоре Великобритании волшебные морские существа, плавают в обличье тюленей и сбрасывают шкуру, выходя на сушу.


[Закрыть], чью шкуру украли моряки с китобойного судна. Тем не менее по двум пунктам существует полное согласие: этому созданию (или нескольким) причинили вред, с ним произошло какое-то несчастье, возможно даже, что оно умерло, и что явилось оно из моря. Человек, настаивавший на том, что закинутое ураганом в реку существо было гигантским морским угрем, утверждал, что того выловили и убили, ещё когда он был маленькой личинкой. Он постоянно путал слова «морской» и «колдовской».

(Из книги «Странный Массачусетс» Уильяма Линблада, изд. «Грей Галл Пресс», Вустер, 1986 г.).

Как и в случае с моим досье о Красной Шапочке, у меня есть толстая папка с материалами о призраке реки Блэкстоун, в которой есть практически всё, что я смогла разузнать за последние восемь лет. До и после моей встречи с Евой Кэннинг – после двух встреч, если, конечно, их было действительно две. Папка с файлами изначально называлась «Перишэйбл Шиппен», хотя Боткин – единственный, кто приводит версию легенды, где упоминается имя убитой девушки. Я никогда не показывала эту папку Абалин, хотя теперь считаю, что лучше было это сделать. Ещё одна ошибка, которую я совершила, сохранив эту историю в тайне (хотя, конечно, Абалин считала, что раскрыла свою собственную «историю» Евы). Я могла бы составить длинный список подобных ошибок, которые отдалили нас друг от друга. Однажды я скажу: «Если бы я сделала то или это, возможно, мы всё ещё были бы вместе». Это другая, гораздо более коварная разновидность сказок. Очередная грань моего наваждения – то, что я заставила её покинуть меня, – ещё одна составляющая вредоносного мема.

Я вернусь к своей папке и её содержимому после того, как заставлю себя изложить собственную версию подоплёки произошедших событий.

«Женщина в поле – что-то её схватило».

Это строка из книги Чарльза Форта «Ло!», 1931 года издания, которая не выходила у меня из головы уже несколько дней. Она была использована в одной из картин Альбера Перро. Я решила процитировать её здесь, чтобы не забыть. И ещё раз напомню: то, о чём я рассказываю, случилось не во время нашей первой встречи с Евой Кэннинг, а во второй раз. Но теперь-то я этого точно не забуду.

Это произошло в июле, два года и три месяца назад, плюс-минус несколько дней. Ночной порой я ехала в одиночестве по шоссе в Массачусетсе мимо реки Блэкстоун. Той самой ночью я укатила из Провиденса одна, а вернулась обратно уже в сопровождении попутчицы. Думаю, возможно, теперь я готова попробовать изложить в некоем подобии связной истории то, что запомнилось мне о первой версии моей встречи с Евой. Любая история вынужденно является в некотором роде вымыслом, ведь так? Если предполагается, что это рассказ, основанный на реальных фактах, тогда он становится синоптической[41]41
  Синоптический – дающий обзор всех частей сложного целого. (Прим. пер.)


[Закрыть] историей. Я где-то вычитала эту фразу, но не могу, хоть убей, вспомнить, когда и где. Имеется в виду, что «настоящая» история, или то, что мы так называем, может иметь слабое отношение к фактической реальности, поскольку она слишком сложна, чтобы её можно было свести к чему-то столь же жёстко очерченному, как обычное художественное повествование. Это может быть моя история, города, нации, нашей планеты или целой вселенной. Мы можем передать её лишь приблизительно. Что же, именно этим я теперь и займусь. Попытаюсь приблизительно передать картину той ночи 8 июля так откровенно, насколько смогу.

В то же время я всегда буду помнить, что история – рабыня редукционизма.

Рассказывая эту историю, я упрощаю её. Делаю её более прямолинейной. Превращаю её в синодическую[42]42
  Синодический период (греч. «синодос») – период между двумя последовательными соединениями. (Прим. пер.)


[Закрыть] историю.

Итак, я перехожу к событиям той ночи. Той самой ночи.

Начнём отсюда.

В тот день я работала до десяти часов вечера, поэтому поехала на «Хонде», поскольку не люблю идти домой с автобусной остановки после наступления темноты. Район Оружейной палаты стал гораздо спокойнее, чем раньше, но лучше перестраховаться, чем потом сожалеть о своей неосмотрительности. Я приехала к себе домой на Уиллоу-стрит, обнаружив, что Абалин сидит на диване со своим ноутбуком и что-то печатает. Пройдя на кухню, я налила себе стакан молока и сделала бутерброд с арахисовым маслом – мне вполне достаточно этого для ужина. Я редко много съедаю за один раз. Наверное, мне привычнее небольшие перекусы. Затем я приношу молоко и блюдце с бутербродом в гостиную, присаживаясь на диван рядом с Абалин.

– Такая чудесная ночь, – говорю я. – Нам стоит куда-нибудь прокатиться. Это прекрасная ночь для поездки.

– Правда? – спрашивает Абалин, отрываясь на мгновение от экрана ноутбука. – Я сегодня не выходила на улицу.

– Зря ты так, – отвечаю я. – Тебе не следует торчать тут безвылазно целыми днями. – Я ещё раз откусываю от бутерброда и смотрю на неё, пережёвывая кусок. Проглотив его и отпив молока, я решаю узнать, что она сейчас пишет.

– Рецензия, – бросает она, но это было и так понятно, а мне бы хотелось услышать более развёрнутый ответ.

Какое-то время, возможно несколько минут, я доедаю свой липкий бутерброд, а она продолжает бить по клавишам. Я решаю больше не пытать её вопросами о поездке, поскольку есть что-то умиротворяющее в спокойном ритме вечера, когда он плавно течёт в направлении ночи. Но затем я делаю ещё одну попытку, которая становится отправной точкой всех последующих событий.

– Нет, Имп, – говорит она, вновь переводя на меня взгляд. – Извини, но у меня горит дедлайн. Мне нужно добить это задание в ближайшую пару часов. Я должна была сдать его ещё вчера. – Она произносит название какой-то игры, и я припоминаю, что видела, как она в неё играла, просто это совершенно стёрлось из моей памяти. – Извини, – снова произносит она.

– Нет, всё в порядке. Без проблем. – Я стараюсь не показывать своего разочарования, но у меня всегда это плохо получалось. Почти всегда это заметно, поэтому, как мне кажется, той ночью она уловила обиженные нотки в моём голосе.

– Знаешь что? – предлагает она. – Почему бы тебе самой не прокатиться? Ты не обязана торчать дома только потому, что мне нужно работать. Может, без меня тебе будет даже лучше. Тишина, покой и все такое.

– Без тебя мне лучше не будет.

Я доедаю бутерброд, запив молоком, и ставлю блюдце с пустым стаканом на пол рядом с диваном.

– Я всё же настаиваю, что ты не должна отказываться из-за меня от поездки. Потом всю неделю обещают дожди.

– Ты уверена? Я имею в виду, нормально ли это будет выглядеть, если я прокачусь без тебя.

– Абсолютно. Я, наверное, ещё даже спать не лягу к тому моменту, когда ты вернёшься, уж больно заковыристая получается рецензия.

Я уверяю её, что буду отсутствовать пару часов самое большее, на что она отвечает:

– Ну, тогда я точно ещё не буду спать, когда ты вернёшься.

Несмотря на её заверения, я чуть было не отказалась от этой идеи. Я ощутила укол тревоги и страха. Внутри меня зашевелились какие-то опасения. Это ощущение не сильно отличалось от того, что я испытывала, когда особенно сильно страдала от приступов арифмомании или в ту ночь, когда заметила в парке монашек-воронов, или в бесчисленном множестве других случаев, когда моё безумие набирало обороты. Доктор Огилви неоднократно говорила, что в подобные моменты я всегда должна прилагать максимум усилий, чтобы идти вперёд, осуществляя то, что собиралась делать, когда меня вдруг настиг приступ страха. Я не должна, утверждала она, позволять иллюзиям, магическому мышлению и неврозам мешать мне жить нормальной, полноценной жизнью. Что подразумевает – не загреметь в сумасшедший дом.

Нормальность – это горькая пилюля, которую мы не хотим принимать.

Имп сама не уверена, что означает эта фраза. Просто эта мысль пришла ей в голову, и она решила записать её, чтобы не забыть.

Мне не нравится этот язык, сухой жаргон из области психиатрии и психологии. Такие слова, как «созависимость» и «нормальность», фразы вроде «магического мышления». Они беспокоят меня гораздо сильнее, чем «сумасшествие» и «безумие». Поэтому я скажу иначе: укол тревоги и страха.

Тем не менее я почти готова отказаться от своей идеи с поездкой. Вместо этого я склоняюсь к мысли посидеть с книгой, которую начала читать, или отправиться в свою студию, чтобы поработать над картиной, которую я всё никак не могу закончить.

– Думаю, тебе это пойдёт на пользу, – произносит Абалин, не отрывая взгляда от экрана и продолжая стучать пальцами по клавиатуре. – Я не хочу становиться для тебя обузой.

И это напоминает ещё об одном предупреждении доктора Огилви: если я когда-нибудь окажусь с кем-то в отношениях, нельзя позволять моей болезни превратиться в созависимость. Ни в коем случае не подвергать себя риску потери самодостаточности.

– Если ты уверена…

– Я совершенно уверена, Имп. Иди. Убирайся. Это приказ, – произносит она со смехом. – Если будет ещё не слишком поздно, когда ты вернёшься, посмотрим какое-нибудь кино.

– Мне завтра на работу, – ответила я. – Я не смогу сидеть допоздна.

– Иди уже, – снова произносит она, на мгновение перестав печатать, и машет мне левой рукой. – Я буду здесь, когда ты вернёшься домой.

Сдавшись, я беру ключи и летний кардиган на случай, если ночью будет холоднее, чем по дороге с работы домой. Я целую её и говорю, что скоро вернусь.

– Будь осторожнее, – предупреждает она. – Не гони слишком быстро. Иначе в одну из таких ночей получишь штраф. Или собьёшь оленя. – Я отвечаю, что всегда вожу машину осторожно. В моём голосе прозвучали извиняющиеся нотки, сильнее, чем мне хотелось бы, но Абалин, похоже, этого не заметила.

– Телефон не забыла? – спрашивает она.

Из дома я выхожу уже почти в полдвенадцатого ночи, но на работу завтра мне нужно поздно, к одиннадцати утра. Я вновь выезжаю на Уиллоу, сворачиваю на Парад-стрит, а затем прямо на Вестминстер. Меня не сильно заботит вопрос, куда ехать. В своих поездках я стараюсь этого избегать. Любые намётки или планирование, как мне кажется, лишают эти ночные путешествия смысла. Их терапевтическая ценность, по-видимому, заключается в спонтанности, в том, что маршрут и пункты назначения всегда выбираются случайно. Выбравшись с Вестминстера, я пересекаю межштатную автомагистраль и еду через центр города со всеми его яркими огнями и тёмными улочками. Затем я поворачиваю налево, на север, на Северную главную улицу, проезжая старое Северное кладбище.

Радио я оставляю выключенным. Я всегда так делаю во время своих ночных поездок.

Итак, минуя Северное кладбище, я продолжаю движение через Потакет и Северный Мэйн, выехав на Шоссе 122. Движение здесь более интенсивное, чем мне хотелось бы, но тут всегда так. Далеко за полночь я добираюсь до Вунсокета с его полуразрушенными, заброшенными мельницами и ревущей какофонией водопадов Тандермист, где воды реки Блэкстоун скользят по сливам плотины Вунсокет-Фоллс. На восточной стороне плотины есть автостоянка, на неё-то я и заезжаю. Выйдя из машины, я поднимаю голову вверх и замечаю, что вокруг луны виднеется кольцо, напоминающее мне о предупреждении Абалин насчёт приближающегося дождя. Но ждать его нужно завтра, а не этим чудесным вечером. Сегодня ночное небо чистое и усеянное звёздами. Я запираю двери «Хонды», прохожу через пустую парковку и встаю у перил; изо всех сил я пытаюсь сосредоточиться на яростном шуме воды, низвергающейся на зубчатый гранитный островок под плотиной.

– Интересно, – напечатала Имп, – а если бы существовал третий, такой же правдивый, вариант твоей встречи с Евой, где она произошла бы на этой самой плотине? Выглядит весьма поэтично, правда?

Нет. Большое спасибо, но всё и так уже слишком запуталось. Давай не будем усугублять ситуацию откровенной ложью, какой бы красивой она ни казалась.

Я стою там, желая только вслушиваться в дикий рёв потока, бьющегося о сточенные водой и временем девонские скалы. Но вместо этого в моей голове начинает роиться куча незначительных фактов об истории создания этой плотины, которые, будто непрошеные гости, вторгаются, расталкивая друг друга локтями, в моё сознание. В нынешнем виде её достроили в 1960 году, после страшного наводнения 1955 года. Но до этой плотины были и другие, поменьше, а в 1660 году – когда тут не было никакой плотины, лишь естественное русло водопада, – на этом месте стояла мельница. От этих мыслей настроение у меня портится, поэтому я отворачиваюсь от дамбы, водопада и грохота воды и возвращаюсь через стоянку к своей машине.

Я продолжаю двигаться на север, оставив позади Род-Айленд, и пересекаю Массачусетс. Затем я проезжаю реку, выехав на Бридж-стрит, к востоку от ржавой железнодорожной эстакады, с которой могло быть сброшено в воду бездыханное тело Перишэйбл Шиппен, если допустить, что эта история правдива. В Милвилле я снижаю скорость, вспоминая слова Абалин о возможном штрафе. Мне никогда ещё не выписывали штрафов за превышение скорости. И за неправильную парковку тоже. Милвилль невелик, и в моём понимании это скорее маленький городок или посёлок, а не большой город. Но там всё равно так много уличных фонарей с натриевыми дугами или парами ртути в лампах, что они затмевают звёзды. Кому нужен весь этот свет? Чего они здесь боятся? Нет никакого смысла в прогулках под ночным небом, если не видно звёзд. Но всё же Милвилль – маленький городишко, и вскоре я оказываюсь на его дальнем конце, направляясь на северо-запад по Шоссе 122. Ещё немного – и я снова могу различить на небе несколько мерцающих звёзд.

Имп – нервная, беспокойная, пугливая малышка Имп – пытается вмешаться:

– Ты уверена, что хочешь это сделать? Ещё не поздно остановиться, понимаешь? Ты можешь прямо сейчас остановиться, либо написать, что развернулась и поехала домой на Уиллоу-стрит. Либо, если ты так настаиваешь, сочинить, что отправилась в Аксбридж или куда-нибудь ещё, на твоё усмотрение, но ничего необычного ни в ту ночь, ни в любую другую не произошло. Ни в июле и, уж точно, ни в ноябре.

Но тогда я больше никогда не смогу использовать слово «сумасшедший» и буду вынуждена притворяться, что Розмари-Энн умерла от припадка, а не покончила жизнь самоубийством. Остаток жизни я проведу в отрицании, пытаясь избегать всего, что доставляет мне дискомфорт, из страха вызвать из небытия неудобные, тревожные и ужасные мысли. Я могла бы это сделать, верно? Я всегда могу утверждать, что всё произошло так, а не иначе (хотя на самом деле всё было совсем по-другому). Многие люди так поступают, и у них это, похоже, неплохо получается, так почему, чёрт возьми, я не могу?

Несколько нерешительно Имп вновь напечатала:

– Но мы-то прекрасно знаем почему, правда?

Назойливый стук клавиш по бумаге, закатанной в валик пишущей машинки, сигналил о смирении.

Но начало положено.

Мне ли не знать.

Стоп.

Вчера я честно попыталась взять эту преграду бравым наскоком. Мне хотелось изложить свою историю на бумаге и наконец-то покончить с ней – с той, первой, версией происшествия на ночной дороге. Я хотела последовать совету доктора Огилви и продолжать, несмотря на одолевающую меня тревогу. Но затем я принялась беседовать сама с собой, спорить, задавать вопросы, поносить собственную решимость и бросать эти наветы в холодные, безжалостные челюсти чёрно-белой пишущей машинки «Курьер». И, несмотря на все мои попытки сопротивления, на этом всё и закончилось. Мне пришлось отступить. Сегодня я обнаружила, что всё ещё не готова вернуться к событиям той ночи, произошедшим после того, как я покинула стоянку в Вунсокете и проехала через Милвилль. Но и не писать я тоже не могу, поэтому просто перейду временно к другой теме. Прошлой ночью перед сном я снова думала о том случае, когда мне на глаза попались монашки-вороны, и о том, как я поделилась этой историей с Абалин; также мне вспомнилось, как Кэролайн однажды рассказала мне о значении воронов и тех птиц, которые с ними тесно связаны.

Мне тогда было, наверное, шесть или семь лет. Точно не могу сказать. Розмари решила пройтись по магазинам, поэтому оставила меня с бабушкой (она часто так делала, поскольку я испытывала особенное отвращение к бакалейным магазинам и походам за покупками). Кэролайн занималась шитьём, а я наблюдала за её работой. У неё была старинная швейная машинка марки «Зингер», из тех, что работают, когда нажимаешь на педаль. Мне нравился её ритмичный шум. Звук бабушкиного шитья меня успокаивал, оказывая ни с чем не сравнимое умиротворяющее воздействие. Мы сидели в её спальне, поскольку именно там располагалась швейная машинка, и она строчила рубашку из ситца с набивным узором из ярких цветов.

То, что произошло потом, может показаться вам странным, поскольку вы не я, не Кэролайн и не Розмари. И если уж на то пошло, вы не кто-то (или что-то) вроде Евы Кэннинг. Я никогда не считала это странным, но прекрасно осознаю, насколько часто моё восприятие реальности расходится с мнением большинства других людей, с которыми мне довелось столкнуться на своём жизненном пути. Может быть, это покажется вам не столько странным, сколько причудливым или даже глупым. Я подразумеваю не некую чарующую причудливость, когда говорю «причудливым». Нет, имею в виду именно «странность».

Я сидела на кровати Кэролайн, от которой пахло свежим бельём, духами из чайной розы и неуловимым запахом мази «Бенгей», которой она пользовалась, когда у неё ныло больное плечо. Это были комфортные запахи, находившиеся в полной гармонии с монотонным чух-чух-чух старенького «Зингера». Я рассказывала Кэролайн о том, как неделю назад Розмари возила меня на пляж Скарборо. На дворе стояла осень, поэтому людей там было немного – ни туристов, ни дачников, – и мы пару часов бродили туда-сюда, наполнив пластиковое ведро ракушками и несколькими камнями необычной формы. Удобно расположившись на кровати, я описывала бабушке события того дня у залива и наконец подошла к главному:

– А потом Розмари посмотрела на воду и воскликнула: «О, детка, смотри! Видишь?» Она была ужасно взволнована и указывала на воду. Я изо всех сил старалась рассмотреть, что она там заметила, но это мне удалось не сразу.

«Ты ничего не видишь, потому что солнце отражается от поверхности моря», – сказала она, посоветовав мне прикрыть глаза рукой и попробовать ещё раз.

– Это сработало? – спросила Кэролайн, остановившись, чтобы разобраться со шпулькой машинки. – Ты разглядела, на что она тебе указывала?

– Да, – ответил я.

– И что же ты увидела?

Решив, что, если рассказывать эту историю с самым невинным видом, она поверит каждому моему слову, я продолжила:

– Я увидела, как среди волн скользит большой морской змей. Шкура у него была цвета ламинарии. Выглядел он гладким и гибким, будто какие-то морские водоросли. Я подумала, что если бы могла дотянуться и дотронуться до него, то на ощупь он тоже оказался бы как водоросль.

– Ты уверена, что это действительно был не комок водорослей? – спросила Кэролайн. – Иногда в бухте встречаются довольно большие скопления морских водорослей. Я сама их видела. На расстоянии они могут быть похожи на что угодно, кроме водорослей.